ПРОСТО АПЕЛЬСИНОВАЯ КОРОЧКА
Как-то совсем уж внезапно взяло вдруг да и подумалось: а почему бы не написать сказку о просто апельсиновой корочке? Причем сказку так и назвать– «Просто Апельсиновая Корочка»! Ведь в мире нет ничего, о чём не стоило бы написать сказку, – ив этом смысле Просто Апельсиновая Корочка ничем не хуже других.
Только что ж напишешь об апельсиновой-то корочке… а уж тем более о Просто Апельсиновой Корочке? Разве что-нибудь совсем грустное… дескать, апельсин очистили и съели, а корочку выбросили – вот и вся тебе сказка!
– Погодите-погодите, – откликается Просто Апельсиновая Корочка, – сказка ведь ещё даже не начиналась! Сказка ведь начинается там, где от Просто Апельсиновой Корочки остаётся запах, запах дальних стран. А потом…
Широкополая Соломенная Шляпа спланировала с антресолей на пол: то ли резкий порыв ветра распахнул дверцу под потолком, то ли защёлка, на которую закрывалась эта дверца, внезапно отказалась служить дальше… как бы там ни было, а Широкополая Соломенная Шляпа лежала на полу в прихожей и казалась там совсем неуместной, потому что была зима.
– Ну, и чего пожаловали? – не сказать чтобы очень вежливо поинтересовалась Деревянная-Трость-Прислонённая-к-Тумбочке, а Широкополая Соломенная Шляпа сразу смутилась. – Вы ведь понимаете, – продолжала Деревянная-Трость-Прислонённая-к-Тумбочке, – что Ваш сезон ещё не настал? Тут у нас пока январь, видите ли…
– Январь? – повторила Широкополая Соломенная Шляпа: этого слова она не знала. – Что такое «январь»?
Деревянная-Трость-Прислонённая-к-Тумбочке вздохнула и скучным голосом объяснила:
– Январь – это зимний месяц… если кому-то непонятно.
Присутствующие в прихожей фыркнули, а Широкополая Соломенная Шляпа с недоверием произнесла:
– Никогда не слышала о таком месяце… несмотря на то, что я знаю названия всех месяцев в году. Их четыре: май, июнь, июль и август.
– Четыре! Да их гораздо больше, чем четыре! – рассмеялась Деревянная-Трость-Прислонённая-к-Тумбочке. – Просто в остальные месяцы широкополых соломенных шляп не носят…
– Как грустно… – сказала Широкополая Соломенная Шляпа.
– Что ж тут поделаешь… – смягчилась Деревянная-Трость-Прислонённая-к-Тумбочке. – Вам, голубушка, ничего не остаётся, как опять запорхнуть к себе на антресоли.
Широкополая Соломенная Шляпа смерила взглядом расстояние до антресолей и вздохнула:
– Теперь уж мне туда не запорхнуть… Ой, привет! – Последние её слова относились к Лёгким Парусиновым Тапочкам, высунувшимся из-под шкафа.
– А Вам-то что тут надо? – чуть ли не возмутились, увидев ещё и их, Стоптанные Домашние Туфли.
– Да так… прогуляться вышли, – испуганно ответили Лёгкие Парусиновые Тапочки и направились прямо к Широкополой Соломенной Шляпе, радостно повторяя: – Привет-привет!
А из соседней комнаты уже летели в прихожую Плетёная Сумка, Крепдешиновое Платье, ещё одно, а потом и ещё два, Светлые Брюки и Рубашки-с-Короткими-Рукавами… Все они с хохотом падали на пол – прямо поверх Широкополой Соломенной Шляпы и Лёгких Парусиновых Тапочек, между тем как откуда-то везли уже и Пыльный-Чемодан-на-Колесиках. Было видно, что до этого он спал крепким сном. Теперь Пыльный-Чемодан-на-Колесиках бурчал на ходу, поскольку разбудили его явно не вовремя:
– …без всякого предупреждения… в январе… среди ночи…
Но только кто-то уже поспешно кидал в чемодан всё, что горой лежало на полу. При этом Стоптанные Домашние Туфли то и дело отодвигали в сторону, а Деревянную Трость без конца роняли и снова приставляли к тумбочке…
– Тут, я вижу, все с ума посходили! – брюзжала Деревянная Трость. – Можно подумать, что настало лето…
Однако, грохоча по паркету Пыльным-Чемоданом-на-Колесиках, чада и домочадцы исчезали уже в проёме двери, а потом стало слышно, как в замочной скважине быстро поворачивается ключ.
– Минуточку! – крикнула им вслед Деревянная Трость, снова прислонённая к тумбочке. – Так всё-таки куда вы?
– В дальние страны! – раздалось из-за двери. – Мы вернёмся через месяц…
Деревянная-Трость-Прислонённая-к-Тумбочке и Стоптанные Домашние Туфли непонимающе переглянулись и спросили:
– Так о чём же эта сказка?
А эта сказка о Просто Апельсиновой Корочке. О Просто Апельсиновой Корочке и о запахе дальних стран, который иногда совершенно неожиданно уводит за собой сначала Широкополую Соломенную Шляпу, а потом… потом и нас с вами.
Только что ж напишешь об апельсиновой-то корочке… а уж тем более о Просто Апельсиновой Корочке? Разве что-нибудь совсем грустное… дескать, апельсин очистили и съели, а корочку выбросили – вот и вся тебе сказка!
– Погодите-погодите, – откликается Просто Апельсиновая Корочка, – сказка ведь ещё даже не начиналась! Сказка ведь начинается там, где от Просто Апельсиновой Корочки остаётся запах, запах дальних стран. А потом…
Широкополая Соломенная Шляпа спланировала с антресолей на пол: то ли резкий порыв ветра распахнул дверцу под потолком, то ли защёлка, на которую закрывалась эта дверца, внезапно отказалась служить дальше… как бы там ни было, а Широкополая Соломенная Шляпа лежала на полу в прихожей и казалась там совсем неуместной, потому что была зима.
– Ну, и чего пожаловали? – не сказать чтобы очень вежливо поинтересовалась Деревянная-Трость-Прислонённая-к-Тумбочке, а Широкополая Соломенная Шляпа сразу смутилась. – Вы ведь понимаете, – продолжала Деревянная-Трость-Прислонённая-к-Тумбочке, – что Ваш сезон ещё не настал? Тут у нас пока январь, видите ли…
– Январь? – повторила Широкополая Соломенная Шляпа: этого слова она не знала. – Что такое «январь»?
Деревянная-Трость-Прислонённая-к-Тумбочке вздохнула и скучным голосом объяснила:
– Январь – это зимний месяц… если кому-то непонятно.
Присутствующие в прихожей фыркнули, а Широкополая Соломенная Шляпа с недоверием произнесла:
– Никогда не слышала о таком месяце… несмотря на то, что я знаю названия всех месяцев в году. Их четыре: май, июнь, июль и август.
– Четыре! Да их гораздо больше, чем четыре! – рассмеялась Деревянная-Трость-Прислонённая-к-Тумбочке. – Просто в остальные месяцы широкополых соломенных шляп не носят…
– Как грустно… – сказала Широкополая Соломенная Шляпа.
– Что ж тут поделаешь… – смягчилась Деревянная-Трость-Прислонённая-к-Тумбочке. – Вам, голубушка, ничего не остаётся, как опять запорхнуть к себе на антресоли.
Широкополая Соломенная Шляпа смерила взглядом расстояние до антресолей и вздохнула:
– Теперь уж мне туда не запорхнуть… Ой, привет! – Последние её слова относились к Лёгким Парусиновым Тапочкам, высунувшимся из-под шкафа.
– А Вам-то что тут надо? – чуть ли не возмутились, увидев ещё и их, Стоптанные Домашние Туфли.
– Да так… прогуляться вышли, – испуганно ответили Лёгкие Парусиновые Тапочки и направились прямо к Широкополой Соломенной Шляпе, радостно повторяя: – Привет-привет!
А из соседней комнаты уже летели в прихожую Плетёная Сумка, Крепдешиновое Платье, ещё одно, а потом и ещё два, Светлые Брюки и Рубашки-с-Короткими-Рукавами… Все они с хохотом падали на пол – прямо поверх Широкополой Соломенной Шляпы и Лёгких Парусиновых Тапочек, между тем как откуда-то везли уже и Пыльный-Чемодан-на-Колесиках. Было видно, что до этого он спал крепким сном. Теперь Пыльный-Чемодан-на-Колесиках бурчал на ходу, поскольку разбудили его явно не вовремя:
– …без всякого предупреждения… в январе… среди ночи…
Но только кто-то уже поспешно кидал в чемодан всё, что горой лежало на полу. При этом Стоптанные Домашние Туфли то и дело отодвигали в сторону, а Деревянную Трость без конца роняли и снова приставляли к тумбочке…
– Тут, я вижу, все с ума посходили! – брюзжала Деревянная Трость. – Можно подумать, что настало лето…
Однако, грохоча по паркету Пыльным-Чемоданом-на-Колесиках, чада и домочадцы исчезали уже в проёме двери, а потом стало слышно, как в замочной скважине быстро поворачивается ключ.
– Минуточку! – крикнула им вслед Деревянная Трость, снова прислонённая к тумбочке. – Так всё-таки куда вы?
– В дальние страны! – раздалось из-за двери. – Мы вернёмся через месяц…
Деревянная-Трость-Прислонённая-к-Тумбочке и Стоптанные Домашние Туфли непонимающе переглянулись и спросили:
– Так о чём же эта сказка?
А эта сказка о Просто Апельсиновой Корочке. О Просто Апельсиновой Корочке и о запахе дальних стран, который иногда совершенно неожиданно уводит за собой сначала Широкополую Соломенную Шляпу, а потом… потом и нас с вами.
БАРАБАН, КОТОРЫЙ УМЕЛ УЖАСНО ГРОМКО СТУЧАТЬ
Не заметить, что в доме появился Барабан, было невозможно: он таким оглушительным треском поприветствовал всех сразу, что все сразу даже поёжились. Особенно Дедушка поёжился, но всё равно гостеприимно сказал в ответ:
– Здравствуйте, дорогой Барабан, и добро пожаловать… экий Вы громкий!
– Я такой оттого, – с радостью отчитался Барабан, – что новёхонький. И умею стучать ужасно громко.
– Это хорошо, что Вы умеете стучать громко, – улыбнулся Дедушка. – Но ведь дело не в этом.
– А в чём? – очень заинтересовался Барабан.
Однако Дедушка только покачал головой и ответил, что пока не скажет Барабану, в чём дело, потому как, дескать, рано ещё об этом говорить.
Тогда Барабан решил подождать, когда настанет время, а сам пока принялся стучать во всю мощь – просто хоть уши зажимай! Так, между прочим, и поступило одно комнатное растение под названием Аспарагус… кстати, это было очень вежливое растение и – перед тем как заткнуть уши – оно извинилось и сказало, что у него с утра сильно голова болит. А Барабан ответил, что, мол, сочувствует и что в таком случае уши, конечно, следует зажать, поскольку он, Барабан, как раз намерен сейчас ужасно громко стучать… – и опять застучал.
– Простите, Вы когда-нибудь отдыхаете? – спросила Барабан Настольная Лампа, которая от его треска даже принялась нервно мигать.
– Никогда! – браво отрапортовал Барабан. – Я же новёхонький! И пока я новёхонький, я буду стучать без передышки.
– Понятно… – вздохнула Настольная Лампа, нервно мигая. А Дедушка только развел руками.
Через несколько дней, когда всем уже казалось, что они вот-вот сойдут с ума от постоянного беспорядочного треска, Барабан наконец выучил одну дробь – хоть и короткую, но всё-таки ритмичную. Так что слушать его стало уже не так мучительно – и Дедушка сказал:
– Ну вот, дорогой Барабан, а теперь мы с Вами пойдём в цирк.
И они пошли в цирк – и в цирке Барабан увидел один Очень Большой Барабан, а увидев, подумал: «Наверное, этот Очень Большой Барабан умеет громче меня стучать». И Очень Большой Барабан застучал… но оказалось, что стучит он довольно тихо. А в это самое время под куполом цирка одна гимнастка делала всякие упражнения на трапеции. И тогда наш Барабан подумал, что Очень Большой Барабан всё-таки слишком тихо стучит, и решил ему помочь. Тут он ка-а-ак начнёт трещать… и все зрители принялись оборачиваться в его сторону и шикать, а гимнастка чуть не упала со своей трапеции – и зрители ужасно испугались за неё, что она разобьётся, но всё, слава Богу, обошлось.
А наш Барабан, конечно, обиделся и сказал:
– Я же помочь хотел своим громким стуком!
И услышал в ответ от Дедушки:
– Это хорошо, что Вы умеете стучать громко, но ведь дело не в этом.
– А в чём? – снова, как в день знакомства с Дедушкой, спросил Барабан.
Однако Дедушка опять только покачал головой и ответил, что пока не скажет Барабану, в чём дело, потому как, дескать, рано ещё об этом говорить.
Тогда Барабан решил ждать дальше, когда настанет время, а сам снова принялся стучать и выучил ещё одну дробь, а потом ещё одну. И наступил день, когда Дедушка сказал Барабану:
– Теперь мы с Вами пойдём на военный парад.
На военном параде наш Барабан увидел много разных барабанов – от самых маленьких до самых больших. Они шли и барабанили – невероятно слаженно. Тут наш Барабан решил, что его стука явно не хватает в их мелодии – и принялся выдавать свои дроби, одну за другой. А под барабанный бой маршировали военные – и когда наш Барабан вмешался в общую мелодию своими дробями, все окружающие на него зашикали – и военные сразу сбились с ноги, чуть не попадав друг на друга… и даже мелодия на время прекратилась, но потом всё, слава Богу, обошлось. А наш Барабан, разумеется, обиделся и сказал:
– Я же только хотел как лучше!
Снова услышав в ответ от Дедушки:
– Это хорошо, что Вы умеете стучать громко, но ведь дело не в этом.
И вот какая странность: как бы громко ни барабанил Барабан потом, дело опять и опять было не в этом. А в чём было дело… оставалось загадкой, потому что говорить об этом всегда было рано.
Между тем Барабан давно уже стучал не так часто. Он знал теперь великое множество всяких дробей и множество разных коротких мелодий, но исполнял их не всё время, а от случая к случаю: например, бодрые – утром, деловые – днем, тихие-претихие – вечером, и лишь по праздникам просто барабанил вовсю. А если в доме случалась беда – и вовсе молчал, дожидаясь хороших перемен. И только когда хорошие перемены наконец приходили, Барабан разражался самой долгой и бравурной своей дробью.
– Смотри-ка, – нервно мигая, говорила тогда Настольная Лампа Аспарагусу, снова, вежливо сославшись на головную боль, зажимавшему уши, – этот старый Барабан, оказывается, всё ещё умеет стучать, как новенький – ужасно громко!
– Конечно, умею, – отзывался старый Барабан и смущённо добавлял: – Только теперь я знаю, что дело не в том, чтобы стучать громко… дело в том, чтобы стучать вовремя.
А уж Дедушка ли объяснил ему это или Барабан понял это сам – какая разница!
– Здравствуйте, дорогой Барабан, и добро пожаловать… экий Вы громкий!
– Я такой оттого, – с радостью отчитался Барабан, – что новёхонький. И умею стучать ужасно громко.
– Это хорошо, что Вы умеете стучать громко, – улыбнулся Дедушка. – Но ведь дело не в этом.
– А в чём? – очень заинтересовался Барабан.
Однако Дедушка только покачал головой и ответил, что пока не скажет Барабану, в чём дело, потому как, дескать, рано ещё об этом говорить.
Тогда Барабан решил подождать, когда настанет время, а сам пока принялся стучать во всю мощь – просто хоть уши зажимай! Так, между прочим, и поступило одно комнатное растение под названием Аспарагус… кстати, это было очень вежливое растение и – перед тем как заткнуть уши – оно извинилось и сказало, что у него с утра сильно голова болит. А Барабан ответил, что, мол, сочувствует и что в таком случае уши, конечно, следует зажать, поскольку он, Барабан, как раз намерен сейчас ужасно громко стучать… – и опять застучал.
– Простите, Вы когда-нибудь отдыхаете? – спросила Барабан Настольная Лампа, которая от его треска даже принялась нервно мигать.
– Никогда! – браво отрапортовал Барабан. – Я же новёхонький! И пока я новёхонький, я буду стучать без передышки.
– Понятно… – вздохнула Настольная Лампа, нервно мигая. А Дедушка только развел руками.
Через несколько дней, когда всем уже казалось, что они вот-вот сойдут с ума от постоянного беспорядочного треска, Барабан наконец выучил одну дробь – хоть и короткую, но всё-таки ритмичную. Так что слушать его стало уже не так мучительно – и Дедушка сказал:
– Ну вот, дорогой Барабан, а теперь мы с Вами пойдём в цирк.
И они пошли в цирк – и в цирке Барабан увидел один Очень Большой Барабан, а увидев, подумал: «Наверное, этот Очень Большой Барабан умеет громче меня стучать». И Очень Большой Барабан застучал… но оказалось, что стучит он довольно тихо. А в это самое время под куполом цирка одна гимнастка делала всякие упражнения на трапеции. И тогда наш Барабан подумал, что Очень Большой Барабан всё-таки слишком тихо стучит, и решил ему помочь. Тут он ка-а-ак начнёт трещать… и все зрители принялись оборачиваться в его сторону и шикать, а гимнастка чуть не упала со своей трапеции – и зрители ужасно испугались за неё, что она разобьётся, но всё, слава Богу, обошлось.
А наш Барабан, конечно, обиделся и сказал:
– Я же помочь хотел своим громким стуком!
И услышал в ответ от Дедушки:
– Это хорошо, что Вы умеете стучать громко, но ведь дело не в этом.
– А в чём? – снова, как в день знакомства с Дедушкой, спросил Барабан.
Однако Дедушка опять только покачал головой и ответил, что пока не скажет Барабану, в чём дело, потому как, дескать, рано ещё об этом говорить.
Тогда Барабан решил ждать дальше, когда настанет время, а сам снова принялся стучать и выучил ещё одну дробь, а потом ещё одну. И наступил день, когда Дедушка сказал Барабану:
– Теперь мы с Вами пойдём на военный парад.
На военном параде наш Барабан увидел много разных барабанов – от самых маленьких до самых больших. Они шли и барабанили – невероятно слаженно. Тут наш Барабан решил, что его стука явно не хватает в их мелодии – и принялся выдавать свои дроби, одну за другой. А под барабанный бой маршировали военные – и когда наш Барабан вмешался в общую мелодию своими дробями, все окружающие на него зашикали – и военные сразу сбились с ноги, чуть не попадав друг на друга… и даже мелодия на время прекратилась, но потом всё, слава Богу, обошлось. А наш Барабан, разумеется, обиделся и сказал:
– Я же только хотел как лучше!
Снова услышав в ответ от Дедушки:
– Это хорошо, что Вы умеете стучать громко, но ведь дело не в этом.
И вот какая странность: как бы громко ни барабанил Барабан потом, дело опять и опять было не в этом. А в чём было дело… оставалось загадкой, потому что говорить об этом всегда было рано.
Между тем Барабан давно уже стучал не так часто. Он знал теперь великое множество всяких дробей и множество разных коротких мелодий, но исполнял их не всё время, а от случая к случаю: например, бодрые – утром, деловые – днем, тихие-претихие – вечером, и лишь по праздникам просто барабанил вовсю. А если в доме случалась беда – и вовсе молчал, дожидаясь хороших перемен. И только когда хорошие перемены наконец приходили, Барабан разражался самой долгой и бравурной своей дробью.
– Смотри-ка, – нервно мигая, говорила тогда Настольная Лампа Аспарагусу, снова, вежливо сославшись на головную боль, зажимавшему уши, – этот старый Барабан, оказывается, всё ещё умеет стучать, как новенький – ужасно громко!
– Конечно, умею, – отзывался старый Барабан и смущённо добавлял: – Только теперь я знаю, что дело не в том, чтобы стучать громко… дело в том, чтобы стучать вовремя.
А уж Дедушка ли объяснил ему это или Барабан понял это сам – какая разница!
ЗАСУШЕННЫЙ БУКЕТ КРАСНЫХ РОЗ
В тот день Засушенному-Букету-Красных-Роз исполнялся ровно год. Для букетов год – серьёзный возраст… можно даже сказать, преклонный. До такого возраста ни один букет, вообще-то, и не доживает. Ведь букеты… они очень недолговечные: постоят дня два-три после того, как их подарили, – и вянут. А потом букеты эти сразу выбрасывают в мусорные вёдра – с большим, конечно, сожалением… только что ж делать? Не держать же у себя увядший букет!
Хотя… почему бы и не держать, с другой-то стороны? Если букет очень красивый, можно, например, вылить из вазы всю воду, а цветы оставить. И будут они в вазе терпеливо стоять, пока из увядшего букет не превратится в засушенный, а увядший букет и букет засушенный – вещи совершенно разные. Увядший букет – это сплошное расстройство, в то время как засушенный букет – это дорогое воспоминание.
Именно так год назад и поступили с Букетом-Красных-Роз, подаренным по случаю Большого Семейного Торжества. Его оставили в вазе, из которой сначала вылили всю воду, – и там, в вазе, он из увядшего букета постепенно превращался в Засушенный-Букет-Красных-Роз. Годовщину которого сегодня и отмечали.
Засушенный-Букет-Красных-Роз выглядел прекрасно. Это ничего, что листья его из зелёных стали коричневыми, зато сами розы выглядели такими же яркими… может быть, даже ещё ярче. И многие в доме считали, что возраст был Засушенному-Букету-Красных-Роз к лицу.
На празднование годовщины все друзья и знакомые Засушенного-Букета-Красных-Роз явились с замечательными подарками. Чего ему только не надарили! И серебряную ленту, которую вокруг него тотчас же и повязали, и – в маленьком конвертике – маленькую открытку, на которой стояла надпись: «Бесконечно дорогому Засушенному-Букету-Красных-Роз от любящих его…», – подписано, правда, было неразборчиво. Но это ещё далеко не всё. Ему подарили книжку со сказками, огромную коробку шоколада, шесть совершенно замечательных бокалов под шампанское и золотую булавку для галстука.
Засушенный-Букет-Красных-Роз принимал подарки серьёзно и торжественно, он благодарил каждого в отдельности, и вот перед ним – последней в очереди поздравляющих – оказалась Старенькая Леечка, которой испокон веков пользовались, чтобы поливать цветы на окнах. Она долго смотрела на Засушенный-Букет-Красных-Роз, вокруг которого горой высились подарки.
– Я хочу от всего сердца поздравить Вас с Вашей замечательной годовщиной, – сказала наконец Старенькая Леечка. – Поздравить и вспомнить тот день, когда Вас в первый раз внесли в комнату. Боже мой, какой аромат шёл тогда от Вас! У всех присутствовавших просто головы закружились – настолько нежно пахли розы… И мы тогда подумали: неужели это только на два-три дня? Невозможно даже было представить себе жизнь без Вас… А сегодня – просто не верится! – мы отмечаем Вашу годовщину. И ничего, что уже нет былого аромата – зато есть дорогое воспоминание…
Присутствовавшие зааплодировали Старенькой Леечке: им показалось, что она нашла как раз те самые слова, которые и следовало сказать сегодня Засушенному-Букету-Красных-Роз.
Конечно, Старенькая Леечка прослезилась, но это ничего не значило: в доме столько раз видели её плачущей, что все давно привыкли к этому. Старенькая Леечка с утра до вечера только и делала, что проливала слёзы. Многие считали, что она даже способна плакать по заказу: попроси – и будто дождик польётся.
– Признаюсь, – внезапно улыбнувшись сквозь слёзы, продолжала Старенькая Леечка, – я приготовила для Вас подарок, который… который сама считаю бесценным, хотя другим так, может быть, и не покажется. Все ведь давно привыкли к моим слезам! Я с утра до вечера только и делаю, что их проливаю. Многие считают, что я даже способна плакать по заказу: попроси – и будто дождик польётся. – Тут она лукаво посмотрела на всех присутствующих и добавила: – Это действительно так. Но вчера, когда я подумала о том времени… я заметила, что на пол скатилась всего одна моя слеза – это была непрошеная слеза. Её я и хочу подарить Вам.
Присутствовавшие посмотрели на Старенькую Леечку с осуждением: по их мнению, являться с таким подарком на годовщину Засушенного-Букета-Красных-Роз было даже и не очень прилично. Уж для такого-то случая следовало бы подготовить что-нибудь поинтереснее.
Но Засушенный-Букет-Красных-Роз, принимая от Старенькой Леечки непрошеную слезу в чёрном бархатном футляре, поклонился ей и растроганно сказал:
– Спасибо Вам. Мне ещё никогда не дарили непрошеной слезы.
А потом он раскрыл футляр, вынул оттуда непрошеную слезу и, соблюдая всяческие предосторожности, повесил её на один из своих сухих стеблей.
И всем тогда на мгновение показалось, что нежный аромат красных роз снова наполнил комнату.
Хотя… почему бы и не держать, с другой-то стороны? Если букет очень красивый, можно, например, вылить из вазы всю воду, а цветы оставить. И будут они в вазе терпеливо стоять, пока из увядшего букет не превратится в засушенный, а увядший букет и букет засушенный – вещи совершенно разные. Увядший букет – это сплошное расстройство, в то время как засушенный букет – это дорогое воспоминание.
Именно так год назад и поступили с Букетом-Красных-Роз, подаренным по случаю Большого Семейного Торжества. Его оставили в вазе, из которой сначала вылили всю воду, – и там, в вазе, он из увядшего букета постепенно превращался в Засушенный-Букет-Красных-Роз. Годовщину которого сегодня и отмечали.
Засушенный-Букет-Красных-Роз выглядел прекрасно. Это ничего, что листья его из зелёных стали коричневыми, зато сами розы выглядели такими же яркими… может быть, даже ещё ярче. И многие в доме считали, что возраст был Засушенному-Букету-Красных-Роз к лицу.
На празднование годовщины все друзья и знакомые Засушенного-Букета-Красных-Роз явились с замечательными подарками. Чего ему только не надарили! И серебряную ленту, которую вокруг него тотчас же и повязали, и – в маленьком конвертике – маленькую открытку, на которой стояла надпись: «Бесконечно дорогому Засушенному-Букету-Красных-Роз от любящих его…», – подписано, правда, было неразборчиво. Но это ещё далеко не всё. Ему подарили книжку со сказками, огромную коробку шоколада, шесть совершенно замечательных бокалов под шампанское и золотую булавку для галстука.
Засушенный-Букет-Красных-Роз принимал подарки серьёзно и торжественно, он благодарил каждого в отдельности, и вот перед ним – последней в очереди поздравляющих – оказалась Старенькая Леечка, которой испокон веков пользовались, чтобы поливать цветы на окнах. Она долго смотрела на Засушенный-Букет-Красных-Роз, вокруг которого горой высились подарки.
– Я хочу от всего сердца поздравить Вас с Вашей замечательной годовщиной, – сказала наконец Старенькая Леечка. – Поздравить и вспомнить тот день, когда Вас в первый раз внесли в комнату. Боже мой, какой аромат шёл тогда от Вас! У всех присутствовавших просто головы закружились – настолько нежно пахли розы… И мы тогда подумали: неужели это только на два-три дня? Невозможно даже было представить себе жизнь без Вас… А сегодня – просто не верится! – мы отмечаем Вашу годовщину. И ничего, что уже нет былого аромата – зато есть дорогое воспоминание…
Присутствовавшие зааплодировали Старенькой Леечке: им показалось, что она нашла как раз те самые слова, которые и следовало сказать сегодня Засушенному-Букету-Красных-Роз.
Конечно, Старенькая Леечка прослезилась, но это ничего не значило: в доме столько раз видели её плачущей, что все давно привыкли к этому. Старенькая Леечка с утра до вечера только и делала, что проливала слёзы. Многие считали, что она даже способна плакать по заказу: попроси – и будто дождик польётся.
– Признаюсь, – внезапно улыбнувшись сквозь слёзы, продолжала Старенькая Леечка, – я приготовила для Вас подарок, который… который сама считаю бесценным, хотя другим так, может быть, и не покажется. Все ведь давно привыкли к моим слезам! Я с утра до вечера только и делаю, что их проливаю. Многие считают, что я даже способна плакать по заказу: попроси – и будто дождик польётся. – Тут она лукаво посмотрела на всех присутствующих и добавила: – Это действительно так. Но вчера, когда я подумала о том времени… я заметила, что на пол скатилась всего одна моя слеза – это была непрошеная слеза. Её я и хочу подарить Вам.
Присутствовавшие посмотрели на Старенькую Леечку с осуждением: по их мнению, являться с таким подарком на годовщину Засушенного-Букета-Красных-Роз было даже и не очень прилично. Уж для такого-то случая следовало бы подготовить что-нибудь поинтереснее.
Но Засушенный-Букет-Красных-Роз, принимая от Старенькой Леечки непрошеную слезу в чёрном бархатном футляре, поклонился ей и растроганно сказал:
– Спасибо Вам. Мне ещё никогда не дарили непрошеной слезы.
А потом он раскрыл футляр, вынул оттуда непрошеную слезу и, соблюдая всяческие предосторожности, повесил её на один из своих сухих стеблей.
И всем тогда на мгновение показалось, что нежный аромат красных роз снова наполнил комнату.
ДУРАЦКАЯ БАХРОМА
Дурацкой Бахрому только называли – на самом деле ничего такого уж дурацкого в ней и не было: бахрома как бахрома. А что болтается в разные стороны – так покажите мне бахрому, которая бы не болталась! Не бывает такой бахромы на свете – так что нечего и обзываться.
Но уж коль скоро Дурацкую Бахрому так называли, придётся и нам её так называть… иначе те, кто называет её Дурацкой Бахромой, когда будут читать эту сказку, не поймут, о какой бахроме идёт речь. А потому скажем прямо: речь в этой сказке идёт о бахроме, которую многие вокруг называли Дурацкой Бахромой.
Дурацкая Бахрома висела на одной невероятно красивой шали и болталась. Просто болталась в разные стороны – и всё. Внимание на неё мало кто обращал: ну, болтается – и пусть болтается. Только уж какие-то совсем праздные прохожие, которым было вообще нечего делать, иногда подходили к Дурацкой Бахроме и спрашивали:
– Болтаетесь?
– Да, болтаюсь! – болтаясь, беспечно отвечала Дурацкая Бахрома, не зная, как тут ещё можно ответить.
После этого некоторые уходили, другие же оставались и опять спрашивали:
– А чего болтаетесь-то?
Таких вопросов Дурацкая Бахрома, надо сказать, совсем не любила, потому что ответов на них не знала. Попробуйте-ка найти ответ на такой вот вопрос! Однако, поскольку что-то отвечать всё-таки было надо, она напрягалась и отвечала как умела:
– А того болтаюсь, что работа у меня такая.
Обычно ответ этот не принимался: сразу начинались всякие возражения вроде того, что работать – одно, а болтаться – совсем другое и что подобные вещи путать ни в коем случае нельзя. Тут Дурацкая Бахрома совсем терялась – и разговор заходил в тупик, где и находился всё оставшееся время.
Да и правда, поди объясни посторонним, что работы всякие бывают! Бывают даже работы, которые вообще выглядят как отдых, только никакой это на самом деле не отдых. Например, работу на кондитерской фабрике очень даже легко можно за отдых принять: стой себе и лепи конфеты – некоторые на конвейер клади, а некоторые – себе в рот. Однако с кондитерской фабрики всё равно люди домой очень усталыми приходят, – и самое страшное, что на конфеты уже и смотреть не могут. Предложишь кому-нибудь с кондитерской фабрики конфету, а он начинает руками махать и кричать: «Нет, нет, лучше закопайте меня в землю живьём! Лучше отдайте меня на растерзание аллигаторам! Лучше заведите меня в дремучий лес и бросьте!…» Получается, не очень-то это отдых – работа на кондитерской фабрике!
Между прочим, болтаться тоже не так просто, как кажется. Иные думают: вот бы мне такую работу– весь день напролёт болтаться! Болтаешься и болтаешься – красота… А красоты-то и нету никакой. Совсем наоборот: поболтаешься немножко – и начинает голова кружиться. Иных даже тошнит, как после карусели.
Только Дурацкая Бахрома работу свою хорошо знала: у неё голова не кружилась. Да и не тошнило её никогда: это ведь только с непривычки тошнит. А Дурацкая Бахрома уже за свою жизнь столько наболталась, что почти и не замечала, какая трудная у неё работа. Потому и казалось, что болтаться для неё – сущее удовольствие. Некоторые – во всяком случае, Хозяйственная Сумка – так и думали.
– В то время как кое-кто целыми днями тяжести таскает, – обычно говорила она под вечер, когда выглядела особенно нагруженной, – другие болтаются и горя не знают!
А в этот вечер Хозяйственная Сумка была ужасно сильно раздражена: ещё бы, в неё положили целых пять килограммов картошки! И она никак не могла дождаться, когда же её наконец принесут домой и освободят от поклажи. Вот и брюзжала больше обычного, да так монотонно, что Дурацкая Бахрома даже с ритма сбилась: обычно ведь все бахромы не просто так болтаются, а в определённом ритме, – только это мало кто замечает.
Но стоило Дурацкой Бахроме сбиться с ритма – в мире начали происходить всякие недоразумения. Невероятно красивая шаль опоздала качнуться вперед и задержалась в дверном проёме, дверь не успела заметить этого и захлопнулась, владелица шали на полной скорости остановилась, а Хозяйственная Сумка, к этому моменту уже сильно обогнав её, от собственной тяжести подалась далеко вперёд и лопнула, рассыпав вокруг себя пять килограммов картошки, которые покатились по тротуару и проезжей части дороги… Тут все машины остановились и возникла пробка, а пешеходы заспотыкались и стали валиться в разные стороны, как снопы, причём один из них упал прямо на продавца воздушных шариков, тот выпустил воздушные шарики из рук – и они взмыли в небо, загородив дорогу самолёту, вылетевшему из Москвы в Копенгаген, так что самолёт срочно вынужден был изменить курс, полететь в Турцию и опуститься на аэродроме в Истамбуле, где его никто не ждал… и все турки в возмущении закричали:
– Да что ж это такое происходит на белом свете?
Тогда дежурный по истамбульскому аэропорту принялся звонить в Москву, откуда прилетел самолёт, и тоже кричать в трубку:
– Да что же это такое происходит на белом свете?
А из Москвы ему смущённо отвечали:
– Тут у нас, видите ли, одна Хозяйственная Сумка сбила с ритма одну бахрому– и бахрому зажало дверью, и…
– Ох уж эти хозяйственные сумки! – возмутился дежурный по истамбульскому аэропорту и добавил: – Ну так сделайте же что-нибудь с бахромой!
И все в Москве побежали освобождать Дурацкую Бахрому, зажатую дверью…
Когда её освободили, она опять принялась исправно болтаться в разные стороны. И всё в мире вернулось на свои места, кроме картошки: ей было некуда вернуться, потому что Хозяйственная Сумка лопнула. Обидно, конечно, за картошку… но всё-таки есть в мире предметы и поважнее картошки – или… как вы думаете?
Но уж коль скоро Дурацкую Бахрому так называли, придётся и нам её так называть… иначе те, кто называет её Дурацкой Бахромой, когда будут читать эту сказку, не поймут, о какой бахроме идёт речь. А потому скажем прямо: речь в этой сказке идёт о бахроме, которую многие вокруг называли Дурацкой Бахромой.
Дурацкая Бахрома висела на одной невероятно красивой шали и болталась. Просто болталась в разные стороны – и всё. Внимание на неё мало кто обращал: ну, болтается – и пусть болтается. Только уж какие-то совсем праздные прохожие, которым было вообще нечего делать, иногда подходили к Дурацкой Бахроме и спрашивали:
– Болтаетесь?
– Да, болтаюсь! – болтаясь, беспечно отвечала Дурацкая Бахрома, не зная, как тут ещё можно ответить.
После этого некоторые уходили, другие же оставались и опять спрашивали:
– А чего болтаетесь-то?
Таких вопросов Дурацкая Бахрома, надо сказать, совсем не любила, потому что ответов на них не знала. Попробуйте-ка найти ответ на такой вот вопрос! Однако, поскольку что-то отвечать всё-таки было надо, она напрягалась и отвечала как умела:
– А того болтаюсь, что работа у меня такая.
Обычно ответ этот не принимался: сразу начинались всякие возражения вроде того, что работать – одно, а болтаться – совсем другое и что подобные вещи путать ни в коем случае нельзя. Тут Дурацкая Бахрома совсем терялась – и разговор заходил в тупик, где и находился всё оставшееся время.
Да и правда, поди объясни посторонним, что работы всякие бывают! Бывают даже работы, которые вообще выглядят как отдых, только никакой это на самом деле не отдых. Например, работу на кондитерской фабрике очень даже легко можно за отдых принять: стой себе и лепи конфеты – некоторые на конвейер клади, а некоторые – себе в рот. Однако с кондитерской фабрики всё равно люди домой очень усталыми приходят, – и самое страшное, что на конфеты уже и смотреть не могут. Предложишь кому-нибудь с кондитерской фабрики конфету, а он начинает руками махать и кричать: «Нет, нет, лучше закопайте меня в землю живьём! Лучше отдайте меня на растерзание аллигаторам! Лучше заведите меня в дремучий лес и бросьте!…» Получается, не очень-то это отдых – работа на кондитерской фабрике!
Между прочим, болтаться тоже не так просто, как кажется. Иные думают: вот бы мне такую работу– весь день напролёт болтаться! Болтаешься и болтаешься – красота… А красоты-то и нету никакой. Совсем наоборот: поболтаешься немножко – и начинает голова кружиться. Иных даже тошнит, как после карусели.
Только Дурацкая Бахрома работу свою хорошо знала: у неё голова не кружилась. Да и не тошнило её никогда: это ведь только с непривычки тошнит. А Дурацкая Бахрома уже за свою жизнь столько наболталась, что почти и не замечала, какая трудная у неё работа. Потому и казалось, что болтаться для неё – сущее удовольствие. Некоторые – во всяком случае, Хозяйственная Сумка – так и думали.
– В то время как кое-кто целыми днями тяжести таскает, – обычно говорила она под вечер, когда выглядела особенно нагруженной, – другие болтаются и горя не знают!
А в этот вечер Хозяйственная Сумка была ужасно сильно раздражена: ещё бы, в неё положили целых пять килограммов картошки! И она никак не могла дождаться, когда же её наконец принесут домой и освободят от поклажи. Вот и брюзжала больше обычного, да так монотонно, что Дурацкая Бахрома даже с ритма сбилась: обычно ведь все бахромы не просто так болтаются, а в определённом ритме, – только это мало кто замечает.
Но стоило Дурацкой Бахроме сбиться с ритма – в мире начали происходить всякие недоразумения. Невероятно красивая шаль опоздала качнуться вперед и задержалась в дверном проёме, дверь не успела заметить этого и захлопнулась, владелица шали на полной скорости остановилась, а Хозяйственная Сумка, к этому моменту уже сильно обогнав её, от собственной тяжести подалась далеко вперёд и лопнула, рассыпав вокруг себя пять килограммов картошки, которые покатились по тротуару и проезжей части дороги… Тут все машины остановились и возникла пробка, а пешеходы заспотыкались и стали валиться в разные стороны, как снопы, причём один из них упал прямо на продавца воздушных шариков, тот выпустил воздушные шарики из рук – и они взмыли в небо, загородив дорогу самолёту, вылетевшему из Москвы в Копенгаген, так что самолёт срочно вынужден был изменить курс, полететь в Турцию и опуститься на аэродроме в Истамбуле, где его никто не ждал… и все турки в возмущении закричали:
– Да что ж это такое происходит на белом свете?
Тогда дежурный по истамбульскому аэропорту принялся звонить в Москву, откуда прилетел самолёт, и тоже кричать в трубку:
– Да что же это такое происходит на белом свете?
А из Москвы ему смущённо отвечали:
– Тут у нас, видите ли, одна Хозяйственная Сумка сбила с ритма одну бахрому– и бахрому зажало дверью, и…
– Ох уж эти хозяйственные сумки! – возмутился дежурный по истамбульскому аэропорту и добавил: – Ну так сделайте же что-нибудь с бахромой!
И все в Москве побежали освобождать Дурацкую Бахрому, зажатую дверью…
Когда её освободили, она опять принялась исправно болтаться в разные стороны. И всё в мире вернулось на свои места, кроме картошки: ей было некуда вернуться, потому что Хозяйственная Сумка лопнула. Обидно, конечно, за картошку… но всё-таки есть в мире предметы и поважнее картошки – или… как вы думаете?
ЗАЕЗЖЕННАЯ ПЛАСТИНКА
– Всё, – сказала Заезженная Пластинка, – довольно. Меня заездили окончательно.
Когда пластинки такое говорят, это серьёзно. Обычно подобные слова означают никак не меньше, чем моему-терпению-пришёл-конец-я-отказываюсь-служить-дальше-и-пожалуйста-оставьте-меня-в-покое-отныне-и-навсегда.
– Вы говорите так, словно Вы какой-нибудь конь… – тонко заметила Старая Граммофонная Игла (она всегда делала только очень тонкие замечания). – Как можно заездить пластинку? И кто может её заездить?
– Заездить-то именно что очень просто, – вздохнула Заезженная Пластинка. – Ездить, ездить, ездить по мне… да и заездить! А заездили меня, извините, Вы. Потому что, извините, Вы по мне как раз и ездили.
Старая Граммофонная Игла тонко улыбнулась (она всегда улыбалась только очень тонко) – и опять устроилась на краешке Заезженной Пластинки с явным намерением поездить по ней ещё немножко.
– Имейте в виду, меня заездили окончательно, – повторила Заезженная Пластинка и дала Старой Граммофонной Игле полезный совет: – Так что… пеняйте на себя.
Но Старая Граммофонная Игла вообще не имела никакого представления о том, как пеняют… тем более на себя – и, вместо того чтобы пенять на себя, принялась было – наоборот! – ехать по Заезженной Пластинке в привычном направлении.
Впрочем, далеко уехать ей не удалось… честно говоря, уехать ей и вовсе никуда не удалось: Старая Граммофонная Игла вообще как застряла на месте, так с него и не сдвинулась. А Заезженная Пластинка прокружилась три раза и три раза повторила одну и ту же музыкальную фразу.
– Вы забыли мелодию? – задала тонкий вопрос Старая Граммофонная Игла (она всегда задавала только очень тонкие вопросы).
– Да нет, – ответила Заезженная Пластинка и, помолчав, добавила: – Мелодию-то я как раз помню очень хорошо.
– Зачем же Вы тогда заставляете меня топтаться на одном и том же месте? – Вопроса такой немыслимой тонкости она никогда ещё не задавала.
– Меня заездили окончательно, – снова повторила Заезженная Пластинка, надеясь, что на сей раз её поймут. Но её, увы, опять не поняли.
– Это не ответ, – тонко возразила Старая Граммофонная Игла (она всегда возражала только очень тонко). – Всякое музыкальное произведение имеет начало, середину и конец. Сперва обычно идет начало, затем обычно располагается середина и потом обычно наступает конец. Только после этого исполнение музыкального произведения считают исчерпанным. Вы же, скорее всего, полагаете, что достаточно одного начала, повторённого три раза.
После этого тонкого наблюдения (её наблюдения всегда были только очень тонкими) Старая Граммофонная Игла снова устроилась на краю Заезженной Пластинки, с которого, однако, тут же и была сброшена резковатым, честно сказать, движением Заезженной Пластинки.
– Какая Вы, однако, мерзавка, – сделала тонкий вывод Старая Граммофонная Игла (она всегда делала только очень тонкие выводы).
Заезженная Пластинка промолчала: она была настолько заезжена, что никаких сил продолжать этот никому не нужный разговор у неё больше не оставалось.
Что же касается Старой Граммофонной Иглы, то она, понятное дело, сочла такое поведение Заезженной Пластинки недопустимо грубым: при своей необыкновенной тонкости Старая Граммофонная Игла не постигала, как это можно – оборвать разговор на самой середине. От обиды она, конечно, тут же сломалась – и её пришлось заменить новой. Новая Граммофонная Игла была блестящей и совсем молчаливой.
Ласковые руки осторожно взяли Заезженную Пластинку, а пришедший сверху Хороший Голос сказал:
– Извините, дорогая Заезженная Пластинка, за то, что я так мало берёг Вас. Но всё дело в том, что очень уж мне нравится записанная на Вас соната. Я всегда готов слушать её снова и снова.
– Увы, теперь это будет трудно, – с сожалением откликнулась Заезженная Пластинка. – Я заезжена окончательно… и всё время топчусь на одном месте, как совершенно справедливо и тонко заметила Старая Граммофонная Игла.
– Забудьте о Старой Граммофонной Игле, – попросил Хороший Голос. – Сейчас я познакомлю Вас с совсем юной и очень милой Новой Граммофонной Иглой. Авось, втроём нам удастся вернуть к жизни мою любимую сонату…
И Новую Граммофонную Иглу осторожно поставили на самый краешек Заезженной Пластинки.
Снова, как в былые времена, тихонько зазвучала в комнате знакомая мелодия. Она казалась усталой, она пробиралась вперёд медленно и не очень уверенно, немножко спотыкаясь и ненадолго останавливаясь, но это, вне всякого сомнения, была всё та же невозможно красивая соната.
Когда соната кончилась, Новую Граммофонную Иглу осторожно сняли с Заезженной Пластинки, а Хороший Голос едва слышно произнёс:
– Всё-таки нет такой сонаты, которую было бы нельзя вернуть к жизни.
И, между нами говоря, это была чистая правда.
Когда пластинки такое говорят, это серьёзно. Обычно подобные слова означают никак не меньше, чем моему-терпению-пришёл-конец-я-отказываюсь-служить-дальше-и-пожалуйста-оставьте-меня-в-покое-отныне-и-навсегда.
– Вы говорите так, словно Вы какой-нибудь конь… – тонко заметила Старая Граммофонная Игла (она всегда делала только очень тонкие замечания). – Как можно заездить пластинку? И кто может её заездить?
– Заездить-то именно что очень просто, – вздохнула Заезженная Пластинка. – Ездить, ездить, ездить по мне… да и заездить! А заездили меня, извините, Вы. Потому что, извините, Вы по мне как раз и ездили.
Старая Граммофонная Игла тонко улыбнулась (она всегда улыбалась только очень тонко) – и опять устроилась на краешке Заезженной Пластинки с явным намерением поездить по ней ещё немножко.
– Имейте в виду, меня заездили окончательно, – повторила Заезженная Пластинка и дала Старой Граммофонной Игле полезный совет: – Так что… пеняйте на себя.
Но Старая Граммофонная Игла вообще не имела никакого представления о том, как пеняют… тем более на себя – и, вместо того чтобы пенять на себя, принялась было – наоборот! – ехать по Заезженной Пластинке в привычном направлении.
Впрочем, далеко уехать ей не удалось… честно говоря, уехать ей и вовсе никуда не удалось: Старая Граммофонная Игла вообще как застряла на месте, так с него и не сдвинулась. А Заезженная Пластинка прокружилась три раза и три раза повторила одну и ту же музыкальную фразу.
– Вы забыли мелодию? – задала тонкий вопрос Старая Граммофонная Игла (она всегда задавала только очень тонкие вопросы).
– Да нет, – ответила Заезженная Пластинка и, помолчав, добавила: – Мелодию-то я как раз помню очень хорошо.
– Зачем же Вы тогда заставляете меня топтаться на одном и том же месте? – Вопроса такой немыслимой тонкости она никогда ещё не задавала.
– Меня заездили окончательно, – снова повторила Заезженная Пластинка, надеясь, что на сей раз её поймут. Но её, увы, опять не поняли.
– Это не ответ, – тонко возразила Старая Граммофонная Игла (она всегда возражала только очень тонко). – Всякое музыкальное произведение имеет начало, середину и конец. Сперва обычно идет начало, затем обычно располагается середина и потом обычно наступает конец. Только после этого исполнение музыкального произведения считают исчерпанным. Вы же, скорее всего, полагаете, что достаточно одного начала, повторённого три раза.
После этого тонкого наблюдения (её наблюдения всегда были только очень тонкими) Старая Граммофонная Игла снова устроилась на краю Заезженной Пластинки, с которого, однако, тут же и была сброшена резковатым, честно сказать, движением Заезженной Пластинки.
– Какая Вы, однако, мерзавка, – сделала тонкий вывод Старая Граммофонная Игла (она всегда делала только очень тонкие выводы).
Заезженная Пластинка промолчала: она была настолько заезжена, что никаких сил продолжать этот никому не нужный разговор у неё больше не оставалось.
Что же касается Старой Граммофонной Иглы, то она, понятное дело, сочла такое поведение Заезженной Пластинки недопустимо грубым: при своей необыкновенной тонкости Старая Граммофонная Игла не постигала, как это можно – оборвать разговор на самой середине. От обиды она, конечно, тут же сломалась – и её пришлось заменить новой. Новая Граммофонная Игла была блестящей и совсем молчаливой.
Ласковые руки осторожно взяли Заезженную Пластинку, а пришедший сверху Хороший Голос сказал:
– Извините, дорогая Заезженная Пластинка, за то, что я так мало берёг Вас. Но всё дело в том, что очень уж мне нравится записанная на Вас соната. Я всегда готов слушать её снова и снова.
– Увы, теперь это будет трудно, – с сожалением откликнулась Заезженная Пластинка. – Я заезжена окончательно… и всё время топчусь на одном месте, как совершенно справедливо и тонко заметила Старая Граммофонная Игла.
– Забудьте о Старой Граммофонной Игле, – попросил Хороший Голос. – Сейчас я познакомлю Вас с совсем юной и очень милой Новой Граммофонной Иглой. Авось, втроём нам удастся вернуть к жизни мою любимую сонату…
И Новую Граммофонную Иглу осторожно поставили на самый краешек Заезженной Пластинки.
Снова, как в былые времена, тихонько зазвучала в комнате знакомая мелодия. Она казалась усталой, она пробиралась вперёд медленно и не очень уверенно, немножко спотыкаясь и ненадолго останавливаясь, но это, вне всякого сомнения, была всё та же невозможно красивая соната.
Когда соната кончилась, Новую Граммофонную Иглу осторожно сняли с Заезженной Пластинки, а Хороший Голос едва слышно произнёс:
– Всё-таки нет такой сонаты, которую было бы нельзя вернуть к жизни.
И, между нами говоря, это была чистая правда.