Впрочем, как раз в первые ряды она не стремилась. Привлечение к себе внимания не входило в её планы. Скорее наоборот. Незаметно смешаться с толпой, послушать разговоры, вычислить старую подружку Этой Твари, присмотреться к ней и, может быть, ненавязчиво завязать знакомство. Казалось бы, вполне скромный, незатейливый и легко осуществимый план. Но присутствие отца смешало Людмиле все карты. Несмотря на упоение собственным горем, он крепко держал дочь за руку, пресекая все её попытки внедриться в ряды скорбящих. Должно быть, опасался какой-нибудь безобразной выходки с её стороны.
   Болван! Мог бы и получше знать собственного ребёнка. Времена, когда Людмила давала выход своим чувствам просто из любви к процессу, давно миновали. В последние годы любой выплеск эмоций, который она себе позволяла, был тщательно выверенным тактическим ходом, подчинённым вполне рациональной цели. Светлана Георгиевна давно раскусившая все трюки любимой внучки, шутливо называла её вспышки пароксизмами рассудочной страсти, а необъяснимые, на первый взгляд, выходки — военными манёврами.
   Вообще-то, Людмила обычно радовалась, что отец плохо её знает. Тем легче было управлять им. Но на похоронах традиционные меры воздействия не сработали. Отец, казалось, ослеп и оглох; он попросту не замечал дочь. И тем не менее крепко держал за локоть. Не вырываться же было, в самом деле!
   Хотя вырваться отчаянно хотелось. Знал бы папаша, насколько осложнил ей жизнь! То, что на похоронах могло пройти естественно и просто, в других условиях будет выглядеть нарочито и грубо. Придётся изобретать всякие тонкие ходы, пускаться на хитрости, прибегать к уловкам…
   Нельзя сказать, чтобы Людмила была к этому не готова. Напротив, она с самого утра запаслась одной хитрой штучкой — как раз на тот случай, если не сумеет смешаться с толпой. Нет, она, конечно, не предполагала, что папаша поведёт себя, точно закомплексованный идиот, и сорвёт ей всю операцию, но толпа могла попросту отторгнуть чужую. А если Эта Тварь в своё время не постеснялась смешать дочь с грязью, то, и открой Людмила, кем она ей приходится, её определённо встретили бы враждебным молчанием.
   Одним словом, неудачу она предусмотрела и думала, что подстраховалась. Миниатюрный «жучок», похожий на булавку с чёрной головкой, и принимающее устройство, оформленное в виде плейера с наушниками, давали возможность подслушать любой разговор в радиусе ста метров. Так, во всяком случае, уверял приятель Людмилы, кладовщик магазина «Системы безопасности», у которого она позаимствовала игрушку. Правда, сначала нужно было как-то прицепить «жучка» к одежде подслушиваемого, но с этим Людмила надеялась справиться без труда. И только у морга до неё дошло, насколько чудно она будет смотреться на похоронах с плейером в кармане и проводами, свисающими с ушей. Таким образом, запасной вариант сразу отпал. А основной с треском провалился из-за папаши.
   Только под самый конец, когда гроб опустили в могилу и участники церемонии начали кидать на него комья грязи, Людмила с отцом примкнули к остальным. И тогда на один короткий миг ей показалось, что все ещё уладится. Маленькая брюнетка, распоряжавшаяся на похоронах, подошла к ним и предложила поехать на поминки. Сердце Людмилы радостно встрепенулось, она уже открыла рот, чтобы с благодарностью принять приглашение… Как вдруг папаша окончательно погубил дело своим вежливым, но твёрдым отказом.
   Домой ехали молча. Людмила злилась, а папаша все ещё пребывал в своей странной отключке. И, как потом выяснилось, лучше бы он так и продолжал изображать слепоглухонемого до самого вечера.
   — Ну как? — набросилась на внучку Светлана Георгиевна, едва они уединились в Люсиной комнате. — Познакомилась с Елизаветой? Видела любовника Таисьи? Узнала, что он за человек?
   Накануне они с бабушкой обсуждали возможность обратиться к любовнику матери за денежным вспомоществованием в счёт будущего наследства.
   — Я выяснила: по закону ты можешь вступить в права наследования не раньше, чем через шесть месяцев, — говорила Светлана Георгиевна. — Как мы проживём эти полгода? На одних твоих репетиторов уходит полтысячи долларов в месяц. Я уже не говорю, что ты не привыкла себе в чем-то отказывать. Видит бог, я старалась экономить, но эта твоя летняя поездка в Чикаго слопала все сбережения. Ну скажи, почему ты не могла погружаться в английский хотя бы в Англии? Все вышло бы дешевле… Ну ладно, не о том речь. Нам нужно как-то продержаться эти полгода. Потом деньги будут. Таисья всегда была неприхотливой, на себя почти не тратилась — ела что попало, одевалась, как чучело. Не думаю, что она изменилась в этом отношении. Нищенская психология — это на всю жизнь. А зарабатывала она, сама знаешь, сколько. Правда, любовник её, может быть, совсем из другого теста, но явного альфонса она бы не потерпела, гордость бы не позволила. Гордости у неё было немерено, это факт. В общем, я не сомневаюсь, что у неё целое состояние где-нибудь под матрасом припрятано. Да ещё двухкомнатная квартира в «сталинском» доме, и район зелёный — Лосиный остров в двух шагах. Тысяч пятьдесят за неё можно выручить, это как минимум.
   — Ты предлагаешь взять деньги в банке под залог квартиры?
   — Нет, боюсь, в банке, когда узнают, что там прописан малолетний ребёнок, не захотят с нами связываться. Если, не дай бог, Таисья оставила завещание в пользу отца ребёнка, нам через полгода придётся отстаивать свои права в суде. Я предлагаю тебе завтра разузнать все, что можно, про этого человека. Покрутись незаметно рядом с разными группками. На похоронах всегда кто-нибудь сплетничает, а тут такой повод — любовник с осиротевшим ребёнком. Но самое главное — постарайся завязать знакомство с Елизаветой. Она должна знать любовника Таисьи лучше, чем кто-либо другой. И живут соседями, и с Таисьей она дружила. Только действуй осторожно. Помни: Елизавета всегда поддерживала твою мать. И тогда, двенадцать лет назад, тоже.
   — Тогда она и говорить со мной не захочет.
   — Не думаю. Только сумасшедший способен столько лет держать зло на ребёнка, а Елизавета запомнилась мне вполне благоразумной особой. Конечно же, она должна отнестись к тебе с сочувствием. Ты не видела мать много лет, Таисья ни разу даже не попыталась восстановить с тобой отношения, так и умерла, не помирившись с дочерью. А ты, несмотря ни на что, все-таки пришла на её похороны. Чувствуешь, какая выигрышная позиция? Время, место, обстоятельства — все на твоей стороне. Только, пожалуйста, следи за своими словами и выражением лица, хорошо?
   — Понимаю, не маленькая. Значит, сначала я слушаю сплетни о любовнике, потом вычисляю Елизавету, завязываю с ней знакомство и выспрашиваю о том же любовнике. А потом?
   — А потом мы будем действовать. Как — зависит от того, что ты узнаешь. Если он приличный человек, мы поедем к нему, объясним, что оказались в стеснённых обстоятельствах и предложим сразу поделить деньги, оставшиеся от Таисьи. Или, если деньги недоступны — например, переведены в акции или лежат в банке на её счёту, — попросим тысяч десять в долг. Долларов, конечно. Если же выяснится, что он прохиндей, я добьюсь, чтобы в квартире немедленно провели полную опись имущества. А Елизавета подскажет, какие ценности уже пропали.
   — Но это не поможет нам получить деньги сейчас.
   Бабушка вздохнула:
   — Верно, не поможет. Но мы хотя бы будем точно знать размер твоего наследства. Вероятно, я смогла бы набрать некоторую сумму в долг, но кредиторы всегда предпочитают знать точные цифры и сроки.
   Такой вот разговор состоялся у Людмилы с бабушкой накануне. А теперь Людмиле предстояло выложить свои скверные новости. Лучше вывалить их все сразу.
   — Три раза нет. Я не познакомилась с Елизаветой. Не видела любовника Таисьи, а если и видела, то не знаю этого. И не выяснила, что он за фрукт. У меня даже не было возможности послушать сплетни. Знала бы, что так обернётся, подсыпала бы утром папочке в кашу слабительного! — И она коротко рассказала о своих кладбищенских мытарствах.
   — Так, говоришь, тебя звали на поминки? — Светлана Георгиевна встала. — Поехали скорее, мы ещё успеем! Даже лучше, что не к началу. Они там как раз выпьют, разговорятся…
   — Погоди, бабушка! Я так поняла, что поминки справляют у матери на работе. Ты знаешь, где это?
   — На работе? Странно… Нет, не знаю, но сейчас попробуем выяснить. Как я подозреваю, твой отец все-таки поддерживал с Таисьей связь, несмотря на все, что она с нами сделала. Думаю, у него есть её рабочий телефон. Подожди меня здесь, не стоит соваться к нему вдвоём, тут нужен деликатный подход.
   Едва Светлана Георгиевна вышла, Людмила тут же надела наушники и включила «плейер». Придя домой, она первым делом прицепила «жучка» к отцовским домашним тапочкам — нужно же было проверить, как работает новая игрушка!
   — Как ты себя чувствуешь, Андрюша?
   Скрип пружин, шарканье подошв. (Отец лежал на кушетке, а теперь сел и сунул ноги в тапки.)
   — Спасибо, мама, нормально.
   Снова скрип пружин. (Бабушка подсела к отцу.)
   — Как все прошло? Много было народу?
   — Прилично.
   — Лизу видел?
   — Нет. Она не пришла. Ума не приложу, что случилось. Я уже звонил ей домой — никто не отвечает.
   — Может, она в отъезде и ничего не знает?
   — Да нет же, я виделся с ней на днях. Это она сообщила мне про похороны. Может, заболела?
   — Не обязательно. Возможно, её попросили помочь с организацией поминок. Или вышла какая-нибудь накладка — время перепутала, автобус застрял в пробке, мало ли что… Не переживай. Лучше расскажи, кто там был?
   Людмила, конечно, не могла этого видеть, но отчётливо представила, как отец пожимает плечами.
   — Не знаю. Думаю, в основном, коллеги по работе. А почему ты…
   — А любовник… — Светлана Георгиевна осеклась, но было уже поздно.
   — Откуда ты знаешь? — сурово спросил отец.
   — Откуда? — переспросила она растерянно, и Людмила на миг испугалась, что бабушка её выдаст, но та быстро нашлась. — От одной приятельницы. Её знакомая случайно живёт в том же доме. — Бабушка стремительно перешла в контрнаступление. — А ты откуда знаешь?
   Наступил черёд отца подыскивать объяснение. Но фантазии на правдоподобную ложь ему не хватило, и он, замявшись, выложил правду:
   — Мне Тася сказала. Да, мы общались! И не смотри на меня, как на врага народа! Тася была замечательным человеком…
   Людмила знала, что мысли бабушки заняты другим, но папаша, должно быть, здорово удивился, когда мать не набросилась на него с упрёками.
   — Она тебе что-нибудь о нем рассказывала?
   — О ком? — ошарашенно спросил отец.
   — О своём любовнике!
   — О муже, — поправил он. — Если они официально не оформили брак, это ещё…
   — Хорошо, хорошо, о своём муже Таисья тебе что-нибудь говорила?
   — Она нас даже познакомила, — ответил отец с вызовом.
   На этот раз даже Людмила ожидала взрыва и на всякий случай оттянула наушники, чтобы не оглохнуть от бабушкиного крика. Но Светлана Георгиевна не отреагировала даже на это чудовищное заявление.
   — Кто он? Откуда? Что из себя представляет?
   Папашу настолько поразила беспримерная терпимость матери, что он даже не поинтересовался, отчего её внезапно разобрало такое любопытство.
   — Журналист. По-моему, из Прибалтики — у него лёгкий акцент, почти незаметный. Приличный парень. Симпатичный.
   — Не прохвост?
   — Прохвоста Тася не полюбила бы, — ответил отец грустно. — Она разбиралась в людях, как никто… — Тут он наконец спохватился и спросил подозрительно: — А почему это тебя так волнует, мама?
   Светлана Георгиевна, полностью захваченная перспективой добычи денег, утратила бдительность и ответила чистосердечно:
   — Я собираюсь с ним увидеться. Если он такой симпатичный, как ты говоришь, то не откажет нам в небольшом займе в счёт Люсиного наследства. Он же должен понимать, что восемнадцатилетней девчонке нужно учиться, а не зарабатывать на хлеб. У Таисьи денег куры не клевали, наверняка целые залежи остались, и, уж конечно, её лю… муж не станет ждать полгода, смахивая с них пыль. Так почему её родная дочь не может получить несколько тысяч долларов прямо сейчас? По-моему, это будет в высшей степени справедливо. Ты не знаешь, где Таисья работала? Адрес или хотя бы телефон? Люсенька сказала, что поминки устраивают на работе…
   Пружины громко лязгнули.
   — Ты собираешься на поминки?!
   — Да, а что такого? Люсеньку позвали, а я — её бабушка, нет ничего неприличного в том, что я поеду с ней.
   — Мама! Остановись на минутку и попробуй взглянуть на себя со стороны. Представь, что это я умер, что меня сегодня похоронили. И вот, не успела ты вернуться с кладбища, как к тебе заявляется совершенно незнакомая женщина — допустим, моя жена, с которой я расписался втайне от тебя — и начинает требовать у тебя деньги в счёт будущего наследства. Ты можешь вообразить, как это будет выглядеть?!
   Снова лязг пружин.
   — Знаешь, Андрей, что меня всегда в тебе поражало? — раздражённо спросила бабушка. — Твоя готовность отстаивать чьи угодно интересы, кроме интересов собственного ребёнка! Девочка по вине матери получила страшную травму, потом эта самая мать открестилась от неё, как от прокажённой. Казалось бы ты, отец, должен сделать все возможное, чтобы защитить своего ребёнка…
   — В этом нет нужды. Ты защищаешь её лучше, чем целый гвардейский полк. А мне остаётся только время от времени робко взывать к вашей совести. И, если ты намерена схватиться за сердце, мама, предупреждаю сразу: я немедленно вызову «скорую»!
   — Что… Что ты имеешь в виду?
   — Ты прекрасно поняла.
   Тишина. Людмила, словно воочию, видела, как они стоят лицом к лицу и сверлят друг друга гневными взглядами. Но вот послышался звук шагов и скрип дверцы гардероба.
   — Что ты ищешь, мама?.. Зачем тебе моя записная книжка?
   — Так… Двести сорок пять пятнадцать семнадцать. Отлично!
   Непонятный шум.
   — Давай, давай, ещё подними руку на мать! Ну, что же ты? Смелости не хватает?
   — Мама, я тебя прошу, не езди на поминки. Это бессмысленно! Тасиного мужа там не будет, его не было на похоронах!
   — Придумай что-нибудь поумнее, сынок!
   Звук распахиваемой двери, бабушкины шаги в коридоре, крик отца:
   — Мама, это правда! Он болен! Мне Лиска говорила, у него больное сердце!
   Людмила еле успела снять наушники, прежде чем бабушка влетела к ней в комнату.
   — Люсенька, я пошла одеваться, а ты позвони по этому номеру. Ничего не объясняй, просто спроси, как до них добраться.
   Бабушка ушла к себе, а Людмила услышала, как хлопнула входная дверь — сначала один раз, а через полминуты — второй. Отец и дед пошли на лестницу, догадалась она. Курить дома им строго возбранялось, хотя Светлана Георгиевна давно подозревала, что внучка, ради которой ввели запрет, сама покуривает. Звонок подождёт, решила Людмила и снова нацепила наушники. Ей хотелось проверить, сильно ли ухудшится слышимость из-за капитальной стены. Ну, и послушать, чью сторону примет дед, который во время скандалов всегда отмалчивался.
   — …А ведь когда-то она была такой чуткой, такой понимающей! Или мне это приснилось, папа?
   — Была. Знаешь, Андрюша, мне кажется, это что-то вроде душевного заболевания. Она очень переживала тогда… ну, ты понимаешь. Тася ведь предупреждала её, что Людмила растёт совсем неуправляемой, что надо бы с ней построже, а мама отмахивалась. Вот и получила. Я где-то читал, что, если чувство вины становится непереносимым, разрушительным для личности, сознание его отторгает, а подсознание искажает. Вот у мамы оно и переродилось в ненависть к Тасе и в безумную любовь к Люське.
   — Я все понимаю, папа. Но когда родной человек утрачивает всякое чувство меры, всякое представление о приличиях, с этим невозможно мириться. Если это болезнь, маму нужно лечить. Ты представляешь, как они с Люськой будут выглядеть, когда заявятся на поминки и устроят делёж наследства? А Люська — она что, тоже больна? Господи! Ты бы видел её сегодня там… Она была похожа на голодную гиену, учуявшую падаль. Так и рвалась к гробу с горящими алчными глазами. Меня едва не стошнило. Нет, я не допущу, чтобы они поехали к Тасе на работу!
   — Да как их удержишь?
   Папаша помолчал, а потом неожиданно спросил:
   — Ты не против, если мы сегодня пойдём куда-нибудь и напьёмся? Прямо сейчас?
   — Нет, но…
   — Можешь одеться побыстрее?
   — Ну, я ведь не мама. Но к чему такая спешка?
   — Потом объясню, пошли скорее одеваться!
   Не разозлись Людмила до такой степени, она наверняка сообразила бы, что задумал отец. Но подслушанный разговор подействовал на неё, как шейкер на шампанское; её буквально распирало, и мозги на пару минут заклинило. Просветление наступило слишком поздно. Сначала знакомый звук из прихожей возвестил о том, что кто-то запирает внутреннюю, а за ней и внешнюю, металлическую, дверь на оба замка. Только тут Людмилу посетило страшное подозрение. Она бросилась в прихожую, ощупала карманы своего пальто — ключей не было! Схватила бабушкину сумочку, вытряхнула на тумбочку перед зеркалом, лихорадочно разгребла содержимое, но знакомого футлярчика не нашла. Обшарила карманы бабушкиной шубы, пальто, дедовой куртки — все тщетно.
   И вот тогда её захлестнула ярость.
   — Чтоб ты сдох! — прошипела она сквозь зубы. И громко позвала: — Ба! Нас посадили под домашний арест!

Часть третья

14

   Надежда влюбилась в малыша с первого взгляда. Тугие темно-рыжие колечки волос, чёрные блестящие пуговки глаз, весёлая круглая мордашка в миг разворошили её память и выудили образ плюшевого медведя Мишутки, первого и горячо любимого Надиного друга. За шесть лет беззаветной дружбы медведь заметно облысел, потерял розовый язычок, темно-рыжая мордочка, благодаря Надиным попыткам накормить питомца, покрылась несводимыми пятнами, облезлое надорванное ухо, пришитое ярко-оранжевыми нитками, косило на сторону, чёрная пуговка носа держалась на честном слове, но ни одна самая роскошная новая игрушка не обладала и сотой долей его обаяния. Когда ненавистная бабка избавилась от «этого урода», Надя проревела несколько суток подряд и потом уже никогда не дружила с плюшевым зверьём.
   Малыш, стоявший перед ней в кроватке, был похож на медвежонка и моментально завоевал сердце Надежды. А когда она наклонилась к нему и он, вскарабкался по ней с обезьяньей ловкостью, а потом обхватил за шею, доверчиво положил голову ей на плечо и сказал непонятно: «Ты собючи», — Надежда поняла, что никому его не отдаст.
   До сих пор она была уверена, что обделена материнскими чувствами. Не то чтобы дети вызывали у неё отвращение, нет, они ей скорее нравились. Надежда с удовольствием возилась с чадами своих многочисленных приятельниц, придумывала для юных разбойников страшные и весёлые истории, затевала с ними буйные игры, но её отношение к малым сим больше напоминало привязанность старшей сестры, живущей собственной жизнью и лишь изредка снисходящей до возни с мелюзгой. Мысль обзавестись собственным потомством никогда её не посещала, несмотря на десять лет замужества. Впрочем, замуж она выходила как бы понарошку. У неё вообще был такой стиль жизни — как бы понарошку.
   Знакомые, очарованные её беспечной, легкомысленной жизнерадостностью, все как один считали Надежду любимицей судьбы, избалованным созданием, ни разу не столкнувшимся с тёмной или хотя бы тяжёлой стороной жизни. Надя никогда не пыталась их разубедить, хотя не сомневалась, что по части знакомства с мрачной действительностью любому из них даст сто очков вперёд. Вряд ли на свете существует ещё одна бабка, садистка и психопатка, задавшаяся целью вытравить из душ дочери и внучки всякое представление о счастье и радости и имеющая такую власть над своими жертвами.
   Замуж Надя вышла исключительно из-за бабки. Только так можно было добраться до пустующей квартиры, которую старуха держала на запоре, точно скупой рыцарь свои сундуки, и вырваться из филиала ада, устроенного этой ведьмой в их собственном — мамином и Надином — доме. Нет, существовал, конечно, и другой выход — перевести бабку в головное предприятие фирмы, к чертям и сковородкам. Но мама не пережила бы, если бы её Надюшку упекли за решётку. Из-за мамы — доброй, тихой и кроткой — был закрыт и самый простой путь — выселить ведьму на её территорию. Бабка искусно играла на дочернем чувстве долга и сострадания, прикидываясь больной немощной старухой. В короткие паузы между энергичными выволочками, которые устраивала перманентно. Когда Надя была молодой и глупой, она пыталась бунтовать, отстаивая свои и мамины права, честь и достоинство, но быстро поняла, что только усугубляет мамины страдания, делает их совсем уж невыносимыми. Бедная мамочка разрывалась между почтительным ужасом перед бабкой, опасением довести старуху до инфаркта и желанием защитить дочь. Робкие попытки примирить враждующие стороны обрушивали на её голову дополнительные мегатонны бабкиного гнева.
   Однажды, после очередного катаклизма мама призналась сквозь слезы:
   — Мне было бы гораздо легче, если бы ты жила отдельно, Надюшка.
   Сперва Надя не поверила и обиделась. Потом подумала и поняла, что мама права. Пока бабка жива, мама к ней приговорена, и нет такой силы, что могла хотя бы облегчить наказание. Бабке прекрасно известно, что мама — идеальный объект для издевательств. Никого её оскорбления, брань, постоянные придирки и беспардонное вмешательство в личную жизнь не ранили так, как ранили маму. Любой другой на мамином месте послал бы полоумную старуху куда подальше или просто пропускал мимо ушей её злобные бредни. А мама перед ней беззащитна, потому что боится бабку с детства и, несмотря ни на что, к ней привязана — мать все-таки. Понимая это, старая ведьма никогда не отпустит дочь и не позволит, чтобы её функции хотя бы частично взял на себя кто-то другой. Поэтому Надино присутствие в доме для мамы не защита, а дополнительное орудие пытки. Скандаля с внучкой, бабка испытывает немыслимое удовольствие от терзаний дочери, и получает лишний повод наброситься на бедняжку с обвинениями.
   Придя к этому выводу, Надежда решила отселиться. Естественно, она понимала, что добром бабка её в свою квартиру не пустит. Но если внучка объявит, что беременна и выходит замуж, и потребует освободить ей большую комнату (они с мамой ютились в десятиметровой конуре, а бабка под предлогом слабого здоровья занимала двадцатидвухметровую залу), старухе придётся либо переселиться в конуру, чего она, разумеется, не сделает, либо убраться восвояси, либо уступить молодожёнам свою роскошную двухкомнатную «сталинку». Идеальным вариантом, конечно, было бы, если бы она убралась, но на это Надя не особенно рассчитывала. Хотя мама наверняка послушно потрусила бы следом, однако у неё появилось бы пространство для манёвра — в ответ на традиционный бабкин вопль: «Ты мне не дочь! Прочь с глаз моих!» — она могла бы и впрямь развернуться и уехать, благо есть куда. Нет, такой лазейки бабка маме не оставит. Скорее уж, поступится собственной квартирой.
   Для воплощения смелого замысла недоставало одного — кандидата в мужья. Беременность необязательна, на первых месяцах её все равно не разглядишь, а потом — мало ли что случилось? Выкидыш в наше время — обычное дело. А вот без «мужа» операцию не провернёшь. Только где его взять?
   Поклонников у Надежды хватало, но предлагать поклоннику фиктивный брак не очень-то красиво. А нефиктивного брака Надя пока не хотела. Глупо вырваться из лап бабки-тирана и тут же попасть в зависимость от нового господина и повелителя. Оправдать такую глупость может только большая любовь, а единственный человек, которого Надежда готова была полюбить, не годился для семейной жизни. Нет, разумеется, Эдик не отказался бы по-дружески ей помочь и, возможно, даже сделал бы это с удовольствием, но освобождение от бабки не стоило потери самоуважения и разбитого сердца, а этим кончилось бы непременно, выйди Надежда за Эдика. В непосредственной близости от него ей просто не хватило бы сил контролировать свои чувства.
   Кроме того, Надя старательно поддерживала имидж беззаботного мотылька, неотягощенного никакими проблемами, а потому никому не рассказывала о бабке. Вырываясь из ада, она жадно радовалась жизни, а для этого следовало напрочь забыть о бабкином существовании. Делиться своими горестями с Эдиком, рядом с которым Надежда веселилась особенно безудержно, значило бы замутить источник чистой радости.
   В общем, Эдик на роль мужа не годился. Поклонники — тоже. Других кандидатов у Надежды не было. Она решила отсрочить исполнение своего плана, положившись на судьбу, и судьба её не подвела.
   Долгожданное знакомство состоялось в троллейбусе. Чьи-то визгливые вопли оторвали Надю от книги, которую она читала. Богатырского вида тётка, нимало не стесняясь посторонних, во всю мощь гренадерских лёгких чихвостила своего сына. Перечень преступлений парня включал великое множество пунктов — от захребетничества и наплевательского отношения к матери до неразумного выбора друзей и нечистоплотности. Последний пункт иллюстрировался такими интимными деталями, что обвиняемый не знал, куда девать глаза. Однако ему каким-то образом удавалось сохранять молчаливое достоинство, что, на Надин взгляд, было высшим пилотажем. Другой на его месте либо прибил бы вздорную бабу с первых же слов, либо выглядел бы жалким червяком. Парень бабу не бил, а червяком все-таки не выглядел. Как ему удавалось сохранить лицо — непонятно.