Варвара КЛЮЕВА
Чёрный ангел
Имена, отчества, фамилии и блатные прозвища, названия и аббревиатуры фирм, учреждений и институтов, географические и геополитические названия, торговые марки, собачьи клички и события изменены. Любое совпадение с реалиями чисто случайно.
Пролог.
Гуд бай, Америка
Жизнь Питера О'Нейла могла бы стать отличной иллюстрацией к пословице «Не в деньгах счастье». Наследник торговой империи О'Нейлов, владелец супермаркетов, транспортных компаний и торговых складов, разбросанных по обеим Америкам, при желании мог бы осушить и сровнять с землёй Великие озера, засыпав их зелёными банкнотами, а вот счастья, выпавшего на его долю, не набралось бы и на пипетку.
Документы семейного архива смутно намекали на таинственное родовое проклятие О'Нейлов. О том, кто, на кого именно из предков и за какие грехи наслал проклятие, архив умалчивал, но все О'Нейлы на протяжении вот уже пяти поколений умирали или погибали молодыми, оставляя после себя единственного наследника, и непременно мужского пола.
В пять лет Питер лишился матери, двумя годами позже — отца. Опекуны малолетнего магната, совладельцы известной юридической конторы, ведущей дела О'Нейлов на протяжении последних семидесяти лет, отправили сироту в привилегированную частную школу, где учились отпрыски лучших семейств Новой Англии. Цвет новоанглийской молодёжи отнёсся к юному однокашнику — некрасивому, рыхлому, пугливому и вечно заплаканному увальню — с дружелюбием стаи койотов. Десять лет Питер служил объектом самых жестоких, самых изощрённых издевательств, на какие только способна детская фантазия.
В экономический колледж Принстонского университета О'Нейл поступил, будучи уже законченным неврастеником. Ни друзей, ни приятелей Питер там не завёл. Неуклюжий, толстый, с оплывшими щеками и нездоровой ноздреватой кожей, он страдал нервным тиком с десятком комплексов в придачу, и никому не был симпатичен. Правда, издевательства прекратились. Далеко не все студенты Принстона принадлежали к сливкам общества, поэтому богатство юного О'Нейла вызывало у однокашников известное почтение. И хотя за спиной Питера частенько ухмылялись, открыто его никто не унижал.
Болезненная стеснительность О'Нейла напрочь исключала какие-либо контакты с девушками. Он скорее бы умер, чем обратился к представительнице прекрасного пола с самым невинным вопросом или замечанием. Если же какая-нибудь девушка обращалась к нему сама (изредка такое случалось), Питер немел, деревенел, покрывался пятнами и испариной, словом, превращался в законченного идиота. Слухи об этой его особенности широко распространились среди женского населения кампуса и вскоре начисто отбили у охотниц желание свести знакомство с богатым, но совершенно безнадёжным молодым человеком.
Подходящую партию для Питера нашли опекуны. После выпуска его познакомили с милой молодой особой из хорошей, но небогатой семьи. Девушка и её родители приложили немало усилий и в конце концов разморозили, растормошили, разговорили О'Нейла. Через полгода знакомства Питер предложил Денизе руку и сердце, и предложение было благосклонно принято. Впервые за много-много лет Питер почувствовал себя счастливым.
Полгода спустя машина, в которой молодая чета О'Нейлов ехала по прибрежному шоссе, разбилась о скалы. Два года хирурги всех мастей по крупицам отвоёвывали жизнь и здоровье Питера, а по возвращении из ада его навестил поверенный, едва не перечеркнувший усилия врачей. О смерти жены Питер к тому времени уже знал. Чего он не знал, так это того, что авария была подстроена самой Денизой. Адвокат принёс видеокассету с записью её предсмертного признания.
На больничной койке лежало нечто, похожее на белый кокон, — не различить ни лица, ни фигуры. Только по звучанию голоса из тёмной щели в бинтах, можно догадаться, что в коконе — женщина. Слова, перемежаемые натужным, хриплым дыханием, были обращены к обступившим ложе священнику, врачу и полицейскому.
— Я, Дениза О'Нейл, полностью отдаю себе отчёт в происходящем… Я знаю, что умираю, и перед смертью хочу… облегчить совесть… Эта авария… моих рук дело… Я заранее выбрала место… Там дорога идёт под гору… а в трехстах ярдах — крутой поворот. Я вела машину… Надеялась выскочить на вершине холма… сразу, как переключу скорость… Питер бы не успел среагировать… он такой… тугодум… Не получилось… зацепилась ногой… Бог меня наказал.
— Вы хотели убить мужа? Но почему?
— Я его не выношу… Жирный белый скользкий червяк… Меня трясёт, когда он ко мне прикасается… Я хотела получить его деньги.
В глазах у Питера потемнело, белый кокон взлетел со своего ложа и поплыл к О'Нейлу, чернея и превращаясь в ангела смерти…
После ухода поверенного и доктора с медсестрой О'Нейл впервые попытался покончить с собой, вскрыв себе вены, и угодил в психиатрическую клинику. Через два месяца он выписался и в день выписки предпринял вторую попытку при помощи сэкономленного снотворного. Его положили в другую клинику, где медбратья дважды обнаруживали под его матрасом новые залежи таблеток. Ему меняли лечащих врачей, и, наконец, последнему доктору удалось кое-как примирить пациента с жизнью.
Питер заперся в особняке, отгороженном от мира и репортёров десятифутовым бетонным забором, и провёл четыре года почти в полной изоляции. Лишь три человека имели к нему доступ — старый слуга, новый поверенный (прежнего спешно отстранили от дел) и бывший опекун, друг отца. Все трое время от времени пытались изменить отношение Питера к браку и к себе, убедить его в том, что после аварии, вернее, после многочисленных пластических операций, лечебных процедур и диет внешность его сильно изменилась к лучшему. От былой полноты осталось одно воспоминание, кожа поздоровела, черты лица облагородились. А пережитые испытания принесли мудрость и укрепили дух.
— Ты стал весьма привлекательным и вполне зрелым мужчиной, мой мальчик, — замечал как бы между делом друг отца. — Не пора ли покончить с этим отшельничеством? Нельзя же всю жизнь терзать себя, вспоминая слова этой ужасной женщины! Я никогда не прощу себе того, что способствовал вашему браку, но ты мог бы снять груз с моей совести, вернувшись к нормальной полноценной жизни.
— Я понимаю, Питер, вам здорово досталось, — говорил поверенный, напыщенный и велеречивый. — Но теперь все уже позади. Пришло время подумать о наследнике. Неудачный первый брак — вовсе не гарантия неудачи второго, уверяю вас как юрист. Теперь вы опытнее, мудрее, дальновиднее. Юношеские комплексы, связанные с внешними изъянами, изжиты, да и самих изъянов больше нет. У вас есть все шансы найти подходящую супругу, достойную мать вашим детям. Не хотите же вы, чтобы плоды трудов многих поколений рода О'Нейлов достались неведомо кому?
— Прекрасно выглядите сегодня, сэр, — уверял слуга едва ли не ежедневно. — Жаль, никто не оценит, кроме скучного глупого старика. Сюда бы сейчас хорошенькую молодую леди…
До поры до времени эти манёвры успеха не приносили. Но однажды ночью Питера словно ножом в сердце кольнула мысль: ведь все О'Нейлы умирают, не дотянув и до сорока, а ему уже тридцать. Значит, на все про все осталось меньше десяти лет. И что же, они так и пройдут в бесконечном бдении над книгами да у телевизора, в бессмысленном вышагивании по комнатам осточертевшего особняка? Ну уж нет! Будь, что будет, но он вылезет из своей норы и ещё раз бросит вызов судьбе, обрёкшей его на одиночество.
Едва Питер принял это решение, как его посетила новая мысль. Допустим, он вернётся к светской жизни. Его снова будут окружать люди, некоторые из них будут выказывать дружелюбие, приязнь, искать с ним более близкого знакомства. Вопрос — что они сочтут привлекательным? Личность самого Питера или его богатство и положение в обществе? Кто поручится, что он не получит в результате вторую Денизу? Нет, повторять прошлые ошибки он не намерен. Он вернётся к людям, но вернётся инкогнито…
Через две недели после принятия исторического решения Питер О'Нейл приобрёл подержанный, но крепкий бьюик с трейлером, переоделся в обноски, купленные в лавке Армии спасения и отправился в большое путешествие по Америке. Он останавливался в дешёвых кемпингах и дорогих мотелях, ел в придорожных забегаловках и в модных ресторанах, пил в грязных, заплёванных барах и в барах процветающих, знакомился с женщинами, мужчинами и семейными парами из всех социальных слоёв. И чем больше впечатлений у него накапливалось, тем отчётливее оформлялась неприятная мысль: все люди, в сущности, одиноки, и одиноки нисколько не меньше, чем сам Питер в школьные или студенческие годы, когда был изгоем, или в годы своего добровольного затворничества. Не важно, холост ты или женат, есть у тебя друзья-подруги, братья-сестры или нет, — по большому счёту, всем на тебя наплевать. Каждого интересует только он сам.
К тому дню, когда О'Нейл добрался до Лос-Анджелеса, мысль эта прочно засела у него в мозгу и потихоньку отравляла сознание, ибо из неё непосредственно вытекала другая: все попытки Питера обмануть судьбу обречены на неудачу. Никогда она не возместит ему любовь и тепло, которых лишила его в детстве.
Надеясь залить тоску, О'Нейл забрёл в обшарпанный бар и основательно заправился виски. Когда он расправлялся с последней порцией, на соседний табурет взгромоздился потрёпанный задохлик и потребовал у бармена три двойных водки. Перелив содержимое двух стаканчиков в третий, задохлик резко выдохнул и одним махом влил убойную дозу себе в глотку, после чего подмигнул потрясённому Питеру и попросил бармена повторить. Кровь ирландских предков ударила О'Нейлу в голову, заставив расценить подмигивание незнакомца как вызов. Питер потребовал у бармена три двойных виски и опустошил один за другим все три стаканчика. Задохлик показал большой палец, дружески хлопнул О'Нейла по плечу и сказал бармену:
— Наш человек.
Питера внезапно захлестнула волна нежности к маленькому неказистому, но такому милому забулдыге. Крепко обняв новообретенного друга за плечи, он оторвал задохлика от стойки, повёл в отдельную кабинку и принялся изливать душу.
— …Пнимаешь, старина, каждый за себя… все до единого — только за себя, а остальные могут катиться к черту… пнимаешь?
Задохлик, на протяжении получаса терпеливо слушал печальную историю О'Нейла, потом вдруг отстранился и решительно помотал кистью с выставленным указательным пальцем перед самой физиономией Питера.
— Это в вашей зажравшейся Америке каждый за себя. А у нас в России друг за тебя душу дьяволу продаст. Русская женщина за любимым в Сибирь босиком пойдёт, не то что эти злобные американские сучки. Что вылупился? Не веришь? — И собутыльник засыпал Питера историческими и частными примерами. — В общем, хочешь найти себе хорошую бабу, которая останется с тобой до гробовой доски, в горе и в радости, в болезни и здравии, в нищете и богатстве, — поезжай, брат, в Россию. В Америке таких не производят, — закончил он свою прочувствованную речь.
На следующее утро торговый магнат О'Нейл проснулся с протяжным стоном. Голова, налитая зеленой гнойной болью, трещала по швам, перед закрытыми глазами плавала зелёная хмарь, желудок корчился в потугах выдавить из себя зеленую слизь. Питер усилием воли продрал глаза и увидел стакан с подозрительным мутным пойлом, который чья-то заботливая рука поднесла к его губам. Нисколько не сомневаясь, что ему предлагают яд, милосердно избавляющий от страданий, О'Нейл жадно приник к стакану и выхлебал пойло, половину пролив на себя и на постель. К его немалому изумлению, агония не пришла. Желудок дёрнулся было, чтобы исторгнуть постороннюю жидкость, но вдруг одумался, расслабился и успокоился. Питер прикрыл веки и с радостью убедился, что зеленые пятна и жёлто-зеленые разводы перед глазами пропали. Голова, правда, ещё болела, но в отсутствие других компонентов кошмара боль казалась вполне терпимой. Питер вздохнул и погрузился в сон.
Новое пробуждение было значительно приятнее. Не считая слабости в конечностях и лёгкого головокружения, проявлявшегося при попытках принять вертикальное положение, О'Нейла ничто не беспокоило. Так и не отважившись встать, он с интересом рассматривал чистенькую комнату, обставленную довольно убогой, но ухоженной мебелью, и абсолютно неуместную белую колонну в центре и без того небольшого помещения. Потом в комнату вошла высокая полная женщина с чашкой в руках.
— Добрый день, меня зовут Гала, — заговорила она с сильным акцентом. — А вас Пит, если Миша, то есть Майк, ничего не напутал. Я принесла вам бульону. Выпейте, пожалуйста, вам станет лучше.
Питер выпил бульон, потом две кружки горячего сладкого чая с лимоном и действительно почувствовал себя гораздо лучше. Слабость прошла, головокружение прекратилось. Окончательно взбодрившись, О'Нейл засыпал Галу вопросами.
Гала говорила по-английски неважно, понимала тоже, часто просила его повторить или пояснить вопрос, отвечая, с трудом подбирала слова, то и дело вставляла непонятные восклицания, помогала себе жестами, но в конце концов Питер узнал следующее.
Его бесчувственное тело было доставлено в этот дом Майком. Дом находится в самом неблагополучном районе Лос-Анджелеса, попросту говоря, в трущобах. Занимают его две семьи и пятеро холостяков, все — выходцы из России. Остальные квартиры стоят свободные, потому что дом аварийный, и, с тех пор как на голову одному чико рухнул потолок, здесь отказываются селиться даже беспечные латиноамериканцы из незаконных иммигрантов. А русские мужички только почесали в затылках, укрепили все, что можно, стойками да распорками, сделали кое-какой ремонт, и теперь здесь обитает их маленькое сообщество. И если ему, Питу, негде преклонить голову, милости просим, пусть занимает любую свободную квартиру. С ремонтом ему пособят, мебелью поделятся, а жильё тут, по местным меркам, дешевле дармового.
Так О'Нейл попал к русским. Первое время он никак не мог справиться с изумлением, порой доходившим до шока. Две национальные черты членов маленькой коммуны вызывали у Питера прямо-таки священный ужас: коммунары с полным пренебрежением относились к собственной жизни и здоровью, а на такое понятие, как частная собственность, вообще плевали.
Русские выкуривали в день по пачке крепких сигарет, водку чуть ли не ежедневно пили стаканами, с аппетитом поглощали жирное мясо, горы бутербродов, густо намазанных маслом и сдобренных щедрыми ломтями отнюдь не диетической ветчины, а кофе лакали огромными кружками (с кофеином, как же иначе; «кофе без кофеина — все равно что безалкогольная водка»). Мало того, они голыми руками брали торчащий из стены провод, чтобы определить, под напряжением ли он, неизвестные жидкости в подозрительных ёмкостях идентифицировали на вкус, а о том, каким образом сливался кипяток из кастрюли с вареной картошкой, лучше вообще не упоминать.
Что касается отношения к частной собственности, то русские бестрепетно заходили в квартиры соседей в отсутствие хозяев и заимствовали без разрешения все, что пожелает душа, — от фунтика соли до приличного костюма. Если электрокомпания за неуплату отключала электричество, местные умельцы тут же подсоединялись к линии самостоятельно, минуя электросчётчики. За кабельное телевидение здесь не платили вообще — похоже, кабель был подведён таким же пиратским способом. Если кому-то из коммунаров срочно требовались деньги, скажем, на врача (а врачи в Лос-Анджелесе — удовольствие дорогое), деньги появлялись незамедлительно, словно эта нищая братия и не затягивала целую неделю поясов в ожидании очередного пособия по безработице.
Поначалу О'Нейл чувствовал себя, словно первый цивилизованный человек, поселившийся в племени людоедов. Но даже в самый первый день далеко не все варварские обычаи и черты характера показались ему отталкивающими. Искреннее участие этих людей, удивительное бескорыстие, готовность помочь, с точки зрения человека, истосковавшегося по душевному теплу, искупали многие странности. А потом Питер начал потихоньку проникаться взглядами новых товарищей, и со временем их система ценностей перестала казаться ему дикарской.
В конце концов эта несколько сюрреальная жизнь пришлась О'Нейлу по вкусу. Он заговорил по-русски, полюбил русские застолья, полуночные разговоры и философско-религиозные споры, полюбил новых друзей — весёлых, бесшабашных, беспутных, но таких сердечных. Для полного счастья ему не хватало только жены. Убедившись на примере Галы и Тани в справедливости мнения Майка о русских женщинах, Питер твёрдо решил искать себе спутницу жизни в России. Часть коммунаров во главе с Майком горячо одобрила его решение, другие же, в частности те же Гала и Таня, столь же горячо пытались разубедить его.
— Русские женщины всякими бывают, — говорили они. — Хватает у нас и подлюг, и скряг, и стерв, и потаскух. Если американец, приехав Россию, объявит или даст понять, что ищет себе жену, девицы начнут вешаться ему на шею гроздьями, и в первую очередь именно золотоискательницы.
— Я скажу им, что очень беден.
— Это неважно. Их приучили к мысли, что Америка — страна неограниченных возможностей. Американский паспорт, по тамошним представлениям эквивалентен круглой сумме в долларах. Главное — поселиться здесь на законных основаниях, а потом бедного мужа можно будет поменять на кого-нибудь поприличнее.
— Ерунда! — возражали Майк и его сторонники. — Питу вовсе не обязательно признаваться, что он американец и ищет жену. Познакомится с девушкой, и если все сладится, поживёт с ней годик, присмотрится, разберётся, что за человек, а потом можно и замуж звать.
— А акцент свой куда он денет?
— Акцент мы уберём. Даром, что ли, Татьяна у нас логопед?
— Логопедические упражнения разработаны для устранения дефектов речи у русских детей, а не у взрослых иностранцев. Совсем другие принципы.
— Значит, разработаешь собственные упражнения.
— На это уйдёт время, да и получится ли?
— Получится. А времени у нас навалом. Куда торопиться-то?
Но и после года упорных занятий акцент, хоть и небольшой, остался. Подгоняемый в спину проклятием О'Нейлов, Питер больше не мог ждать. Друзья, проникнувшись его нетерпением, придумали ему легенду, объясняющую акцент: родители эмигрировали в Америку, когда Пит был ребёнком. Промыкавшись двадцать лет, они так и не сумели прижиться в чужой стране и, когда коммунистический режим в России пал, написали заявление с просьбой вернуть им российское гражданство. Питер, как хороший сын, не оставил уже стареньких маму с папой. И хотя родители вскоре после возвращения на родину умерли, русская душа Пита быстро прикипела к земле предков. Америка и прочие чужие края утратили для него всякую привлекательность.
И вот, снабжённый легендой, домашними пирогами, а также адресами и телефонами людей, на помощь которых он в случае чего может твёрдо рассчитывать, Питер отбыл наконец в загадочную Россию.
Документы семейного архива смутно намекали на таинственное родовое проклятие О'Нейлов. О том, кто, на кого именно из предков и за какие грехи наслал проклятие, архив умалчивал, но все О'Нейлы на протяжении вот уже пяти поколений умирали или погибали молодыми, оставляя после себя единственного наследника, и непременно мужского пола.
В пять лет Питер лишился матери, двумя годами позже — отца. Опекуны малолетнего магната, совладельцы известной юридической конторы, ведущей дела О'Нейлов на протяжении последних семидесяти лет, отправили сироту в привилегированную частную школу, где учились отпрыски лучших семейств Новой Англии. Цвет новоанглийской молодёжи отнёсся к юному однокашнику — некрасивому, рыхлому, пугливому и вечно заплаканному увальню — с дружелюбием стаи койотов. Десять лет Питер служил объектом самых жестоких, самых изощрённых издевательств, на какие только способна детская фантазия.
В экономический колледж Принстонского университета О'Нейл поступил, будучи уже законченным неврастеником. Ни друзей, ни приятелей Питер там не завёл. Неуклюжий, толстый, с оплывшими щеками и нездоровой ноздреватой кожей, он страдал нервным тиком с десятком комплексов в придачу, и никому не был симпатичен. Правда, издевательства прекратились. Далеко не все студенты Принстона принадлежали к сливкам общества, поэтому богатство юного О'Нейла вызывало у однокашников известное почтение. И хотя за спиной Питера частенько ухмылялись, открыто его никто не унижал.
Болезненная стеснительность О'Нейла напрочь исключала какие-либо контакты с девушками. Он скорее бы умер, чем обратился к представительнице прекрасного пола с самым невинным вопросом или замечанием. Если же какая-нибудь девушка обращалась к нему сама (изредка такое случалось), Питер немел, деревенел, покрывался пятнами и испариной, словом, превращался в законченного идиота. Слухи об этой его особенности широко распространились среди женского населения кампуса и вскоре начисто отбили у охотниц желание свести знакомство с богатым, но совершенно безнадёжным молодым человеком.
Подходящую партию для Питера нашли опекуны. После выпуска его познакомили с милой молодой особой из хорошей, но небогатой семьи. Девушка и её родители приложили немало усилий и в конце концов разморозили, растормошили, разговорили О'Нейла. Через полгода знакомства Питер предложил Денизе руку и сердце, и предложение было благосклонно принято. Впервые за много-много лет Питер почувствовал себя счастливым.
Полгода спустя машина, в которой молодая чета О'Нейлов ехала по прибрежному шоссе, разбилась о скалы. Два года хирурги всех мастей по крупицам отвоёвывали жизнь и здоровье Питера, а по возвращении из ада его навестил поверенный, едва не перечеркнувший усилия врачей. О смерти жены Питер к тому времени уже знал. Чего он не знал, так это того, что авария была подстроена самой Денизой. Адвокат принёс видеокассету с записью её предсмертного признания.
На больничной койке лежало нечто, похожее на белый кокон, — не различить ни лица, ни фигуры. Только по звучанию голоса из тёмной щели в бинтах, можно догадаться, что в коконе — женщина. Слова, перемежаемые натужным, хриплым дыханием, были обращены к обступившим ложе священнику, врачу и полицейскому.
— Я, Дениза О'Нейл, полностью отдаю себе отчёт в происходящем… Я знаю, что умираю, и перед смертью хочу… облегчить совесть… Эта авария… моих рук дело… Я заранее выбрала место… Там дорога идёт под гору… а в трехстах ярдах — крутой поворот. Я вела машину… Надеялась выскочить на вершине холма… сразу, как переключу скорость… Питер бы не успел среагировать… он такой… тугодум… Не получилось… зацепилась ногой… Бог меня наказал.
— Вы хотели убить мужа? Но почему?
— Я его не выношу… Жирный белый скользкий червяк… Меня трясёт, когда он ко мне прикасается… Я хотела получить его деньги.
В глазах у Питера потемнело, белый кокон взлетел со своего ложа и поплыл к О'Нейлу, чернея и превращаясь в ангела смерти…
После ухода поверенного и доктора с медсестрой О'Нейл впервые попытался покончить с собой, вскрыв себе вены, и угодил в психиатрическую клинику. Через два месяца он выписался и в день выписки предпринял вторую попытку при помощи сэкономленного снотворного. Его положили в другую клинику, где медбратья дважды обнаруживали под его матрасом новые залежи таблеток. Ему меняли лечащих врачей, и, наконец, последнему доктору удалось кое-как примирить пациента с жизнью.
Питер заперся в особняке, отгороженном от мира и репортёров десятифутовым бетонным забором, и провёл четыре года почти в полной изоляции. Лишь три человека имели к нему доступ — старый слуга, новый поверенный (прежнего спешно отстранили от дел) и бывший опекун, друг отца. Все трое время от времени пытались изменить отношение Питера к браку и к себе, убедить его в том, что после аварии, вернее, после многочисленных пластических операций, лечебных процедур и диет внешность его сильно изменилась к лучшему. От былой полноты осталось одно воспоминание, кожа поздоровела, черты лица облагородились. А пережитые испытания принесли мудрость и укрепили дух.
— Ты стал весьма привлекательным и вполне зрелым мужчиной, мой мальчик, — замечал как бы между делом друг отца. — Не пора ли покончить с этим отшельничеством? Нельзя же всю жизнь терзать себя, вспоминая слова этой ужасной женщины! Я никогда не прощу себе того, что способствовал вашему браку, но ты мог бы снять груз с моей совести, вернувшись к нормальной полноценной жизни.
— Я понимаю, Питер, вам здорово досталось, — говорил поверенный, напыщенный и велеречивый. — Но теперь все уже позади. Пришло время подумать о наследнике. Неудачный первый брак — вовсе не гарантия неудачи второго, уверяю вас как юрист. Теперь вы опытнее, мудрее, дальновиднее. Юношеские комплексы, связанные с внешними изъянами, изжиты, да и самих изъянов больше нет. У вас есть все шансы найти подходящую супругу, достойную мать вашим детям. Не хотите же вы, чтобы плоды трудов многих поколений рода О'Нейлов достались неведомо кому?
— Прекрасно выглядите сегодня, сэр, — уверял слуга едва ли не ежедневно. — Жаль, никто не оценит, кроме скучного глупого старика. Сюда бы сейчас хорошенькую молодую леди…
До поры до времени эти манёвры успеха не приносили. Но однажды ночью Питера словно ножом в сердце кольнула мысль: ведь все О'Нейлы умирают, не дотянув и до сорока, а ему уже тридцать. Значит, на все про все осталось меньше десяти лет. И что же, они так и пройдут в бесконечном бдении над книгами да у телевизора, в бессмысленном вышагивании по комнатам осточертевшего особняка? Ну уж нет! Будь, что будет, но он вылезет из своей норы и ещё раз бросит вызов судьбе, обрёкшей его на одиночество.
Едва Питер принял это решение, как его посетила новая мысль. Допустим, он вернётся к светской жизни. Его снова будут окружать люди, некоторые из них будут выказывать дружелюбие, приязнь, искать с ним более близкого знакомства. Вопрос — что они сочтут привлекательным? Личность самого Питера или его богатство и положение в обществе? Кто поручится, что он не получит в результате вторую Денизу? Нет, повторять прошлые ошибки он не намерен. Он вернётся к людям, но вернётся инкогнито…
Через две недели после принятия исторического решения Питер О'Нейл приобрёл подержанный, но крепкий бьюик с трейлером, переоделся в обноски, купленные в лавке Армии спасения и отправился в большое путешествие по Америке. Он останавливался в дешёвых кемпингах и дорогих мотелях, ел в придорожных забегаловках и в модных ресторанах, пил в грязных, заплёванных барах и в барах процветающих, знакомился с женщинами, мужчинами и семейными парами из всех социальных слоёв. И чем больше впечатлений у него накапливалось, тем отчётливее оформлялась неприятная мысль: все люди, в сущности, одиноки, и одиноки нисколько не меньше, чем сам Питер в школьные или студенческие годы, когда был изгоем, или в годы своего добровольного затворничества. Не важно, холост ты или женат, есть у тебя друзья-подруги, братья-сестры или нет, — по большому счёту, всем на тебя наплевать. Каждого интересует только он сам.
К тому дню, когда О'Нейл добрался до Лос-Анджелеса, мысль эта прочно засела у него в мозгу и потихоньку отравляла сознание, ибо из неё непосредственно вытекала другая: все попытки Питера обмануть судьбу обречены на неудачу. Никогда она не возместит ему любовь и тепло, которых лишила его в детстве.
Надеясь залить тоску, О'Нейл забрёл в обшарпанный бар и основательно заправился виски. Когда он расправлялся с последней порцией, на соседний табурет взгромоздился потрёпанный задохлик и потребовал у бармена три двойных водки. Перелив содержимое двух стаканчиков в третий, задохлик резко выдохнул и одним махом влил убойную дозу себе в глотку, после чего подмигнул потрясённому Питеру и попросил бармена повторить. Кровь ирландских предков ударила О'Нейлу в голову, заставив расценить подмигивание незнакомца как вызов. Питер потребовал у бармена три двойных виски и опустошил один за другим все три стаканчика. Задохлик показал большой палец, дружески хлопнул О'Нейла по плечу и сказал бармену:
— Наш человек.
Питера внезапно захлестнула волна нежности к маленькому неказистому, но такому милому забулдыге. Крепко обняв новообретенного друга за плечи, он оторвал задохлика от стойки, повёл в отдельную кабинку и принялся изливать душу.
— …Пнимаешь, старина, каждый за себя… все до единого — только за себя, а остальные могут катиться к черту… пнимаешь?
Задохлик, на протяжении получаса терпеливо слушал печальную историю О'Нейла, потом вдруг отстранился и решительно помотал кистью с выставленным указательным пальцем перед самой физиономией Питера.
— Это в вашей зажравшейся Америке каждый за себя. А у нас в России друг за тебя душу дьяволу продаст. Русская женщина за любимым в Сибирь босиком пойдёт, не то что эти злобные американские сучки. Что вылупился? Не веришь? — И собутыльник засыпал Питера историческими и частными примерами. — В общем, хочешь найти себе хорошую бабу, которая останется с тобой до гробовой доски, в горе и в радости, в болезни и здравии, в нищете и богатстве, — поезжай, брат, в Россию. В Америке таких не производят, — закончил он свою прочувствованную речь.
На следующее утро торговый магнат О'Нейл проснулся с протяжным стоном. Голова, налитая зеленой гнойной болью, трещала по швам, перед закрытыми глазами плавала зелёная хмарь, желудок корчился в потугах выдавить из себя зеленую слизь. Питер усилием воли продрал глаза и увидел стакан с подозрительным мутным пойлом, который чья-то заботливая рука поднесла к его губам. Нисколько не сомневаясь, что ему предлагают яд, милосердно избавляющий от страданий, О'Нейл жадно приник к стакану и выхлебал пойло, половину пролив на себя и на постель. К его немалому изумлению, агония не пришла. Желудок дёрнулся было, чтобы исторгнуть постороннюю жидкость, но вдруг одумался, расслабился и успокоился. Питер прикрыл веки и с радостью убедился, что зеленые пятна и жёлто-зеленые разводы перед глазами пропали. Голова, правда, ещё болела, но в отсутствие других компонентов кошмара боль казалась вполне терпимой. Питер вздохнул и погрузился в сон.
Новое пробуждение было значительно приятнее. Не считая слабости в конечностях и лёгкого головокружения, проявлявшегося при попытках принять вертикальное положение, О'Нейла ничто не беспокоило. Так и не отважившись встать, он с интересом рассматривал чистенькую комнату, обставленную довольно убогой, но ухоженной мебелью, и абсолютно неуместную белую колонну в центре и без того небольшого помещения. Потом в комнату вошла высокая полная женщина с чашкой в руках.
— Добрый день, меня зовут Гала, — заговорила она с сильным акцентом. — А вас Пит, если Миша, то есть Майк, ничего не напутал. Я принесла вам бульону. Выпейте, пожалуйста, вам станет лучше.
Питер выпил бульон, потом две кружки горячего сладкого чая с лимоном и действительно почувствовал себя гораздо лучше. Слабость прошла, головокружение прекратилось. Окончательно взбодрившись, О'Нейл засыпал Галу вопросами.
Гала говорила по-английски неважно, понимала тоже, часто просила его повторить или пояснить вопрос, отвечая, с трудом подбирала слова, то и дело вставляла непонятные восклицания, помогала себе жестами, но в конце концов Питер узнал следующее.
Его бесчувственное тело было доставлено в этот дом Майком. Дом находится в самом неблагополучном районе Лос-Анджелеса, попросту говоря, в трущобах. Занимают его две семьи и пятеро холостяков, все — выходцы из России. Остальные квартиры стоят свободные, потому что дом аварийный, и, с тех пор как на голову одному чико рухнул потолок, здесь отказываются селиться даже беспечные латиноамериканцы из незаконных иммигрантов. А русские мужички только почесали в затылках, укрепили все, что можно, стойками да распорками, сделали кое-какой ремонт, и теперь здесь обитает их маленькое сообщество. И если ему, Питу, негде преклонить голову, милости просим, пусть занимает любую свободную квартиру. С ремонтом ему пособят, мебелью поделятся, а жильё тут, по местным меркам, дешевле дармового.
Так О'Нейл попал к русским. Первое время он никак не мог справиться с изумлением, порой доходившим до шока. Две национальные черты членов маленькой коммуны вызывали у Питера прямо-таки священный ужас: коммунары с полным пренебрежением относились к собственной жизни и здоровью, а на такое понятие, как частная собственность, вообще плевали.
Русские выкуривали в день по пачке крепких сигарет, водку чуть ли не ежедневно пили стаканами, с аппетитом поглощали жирное мясо, горы бутербродов, густо намазанных маслом и сдобренных щедрыми ломтями отнюдь не диетической ветчины, а кофе лакали огромными кружками (с кофеином, как же иначе; «кофе без кофеина — все равно что безалкогольная водка»). Мало того, они голыми руками брали торчащий из стены провод, чтобы определить, под напряжением ли он, неизвестные жидкости в подозрительных ёмкостях идентифицировали на вкус, а о том, каким образом сливался кипяток из кастрюли с вареной картошкой, лучше вообще не упоминать.
Что касается отношения к частной собственности, то русские бестрепетно заходили в квартиры соседей в отсутствие хозяев и заимствовали без разрешения все, что пожелает душа, — от фунтика соли до приличного костюма. Если электрокомпания за неуплату отключала электричество, местные умельцы тут же подсоединялись к линии самостоятельно, минуя электросчётчики. За кабельное телевидение здесь не платили вообще — похоже, кабель был подведён таким же пиратским способом. Если кому-то из коммунаров срочно требовались деньги, скажем, на врача (а врачи в Лос-Анджелесе — удовольствие дорогое), деньги появлялись незамедлительно, словно эта нищая братия и не затягивала целую неделю поясов в ожидании очередного пособия по безработице.
Поначалу О'Нейл чувствовал себя, словно первый цивилизованный человек, поселившийся в племени людоедов. Но даже в самый первый день далеко не все варварские обычаи и черты характера показались ему отталкивающими. Искреннее участие этих людей, удивительное бескорыстие, готовность помочь, с точки зрения человека, истосковавшегося по душевному теплу, искупали многие странности. А потом Питер начал потихоньку проникаться взглядами новых товарищей, и со временем их система ценностей перестала казаться ему дикарской.
В конце концов эта несколько сюрреальная жизнь пришлась О'Нейлу по вкусу. Он заговорил по-русски, полюбил русские застолья, полуночные разговоры и философско-религиозные споры, полюбил новых друзей — весёлых, бесшабашных, беспутных, но таких сердечных. Для полного счастья ему не хватало только жены. Убедившись на примере Галы и Тани в справедливости мнения Майка о русских женщинах, Питер твёрдо решил искать себе спутницу жизни в России. Часть коммунаров во главе с Майком горячо одобрила его решение, другие же, в частности те же Гала и Таня, столь же горячо пытались разубедить его.
— Русские женщины всякими бывают, — говорили они. — Хватает у нас и подлюг, и скряг, и стерв, и потаскух. Если американец, приехав Россию, объявит или даст понять, что ищет себе жену, девицы начнут вешаться ему на шею гроздьями, и в первую очередь именно золотоискательницы.
— Я скажу им, что очень беден.
— Это неважно. Их приучили к мысли, что Америка — страна неограниченных возможностей. Американский паспорт, по тамошним представлениям эквивалентен круглой сумме в долларах. Главное — поселиться здесь на законных основаниях, а потом бедного мужа можно будет поменять на кого-нибудь поприличнее.
— Ерунда! — возражали Майк и его сторонники. — Питу вовсе не обязательно признаваться, что он американец и ищет жену. Познакомится с девушкой, и если все сладится, поживёт с ней годик, присмотрится, разберётся, что за человек, а потом можно и замуж звать.
— А акцент свой куда он денет?
— Акцент мы уберём. Даром, что ли, Татьяна у нас логопед?
— Логопедические упражнения разработаны для устранения дефектов речи у русских детей, а не у взрослых иностранцев. Совсем другие принципы.
— Значит, разработаешь собственные упражнения.
— На это уйдёт время, да и получится ли?
— Получится. А времени у нас навалом. Куда торопиться-то?
Но и после года упорных занятий акцент, хоть и небольшой, остался. Подгоняемый в спину проклятием О'Нейлов, Питер больше не мог ждать. Друзья, проникнувшись его нетерпением, придумали ему легенду, объясняющую акцент: родители эмигрировали в Америку, когда Пит был ребёнком. Промыкавшись двадцать лет, они так и не сумели прижиться в чужой стране и, когда коммунистический режим в России пал, написали заявление с просьбой вернуть им российское гражданство. Питер, как хороший сын, не оставил уже стареньких маму с папой. И хотя родители вскоре после возвращения на родину умерли, русская душа Пита быстро прикипела к земле предков. Америка и прочие чужие края утратили для него всякую привлекательность.
И вот, снабжённый легендой, домашними пирогами, а также адресами и телефонами людей, на помощь которых он в случае чего может твёрдо рассчитывать, Питер отбыл наконец в загадочную Россию.
Часть первая
1
Если бы сторонний наблюдатель задался целью проследить маршрут ничем непримечательной «шестёрки» цвета кофе с молоком, колесившей по Москве тем ранним летним утром, ему пришлось бы нелегко. Машина вела себя, как броуновская частица: металась по улицам диковинными зигзагами, беспорядочно меняла направление и скорость, словно натыкаясь на невидимые глазу молекулы и прозрачные стенки. Часам к четырём любопытный сторонний наблюдатель окончательно убедился бы, что траектория «шестёрки» — запутанная самопересекающаяся кривая, иными словами, водитель не преследует определённой цели, а катит куда глаза глядят — быть может, убегает от тоски или принимает нелёгкое решение, а может, напротив, лишился сна и покоя от нежданно привалившей удачи или не знает, как убить время до какого-нибудь судьбоносного события, способного круто изменить его жизнь.
Придя к такому выводу, праздный наблюдатель, при всем своём любопытстве, наверняка прекратил бы преследование, кинул прощальный взгляд на «жигуленок», свернувший с Садового Кольца к вокзальной площади и исчезнувший в маленькой улочке справа от здания вокзала, и отправился бы по своим делам.
И напрасно. Ибо как раз в эти минуты «шестёрка» выехала на финишную прямую.
Неприметную улочку, в которую нырнула машина, с обеих сторон стискивали малоэтажные кирпичные дома, хоть и дореволюционной постройки, но в массе своей безобразные. В начале теперь уже прошлого века предприимчивые промышленники превратили этот кусочек города, ограниченный с одной стороны Москва-рекой, а с другой — железнодорожными путями, в фабричную зону, застроив его заводиками, фабриками, складами и рабочими общежитиями. Позже, когда Москва начала бурно разрастаться и близость района к центру стала ценным преимуществом, часть заводиков с фабриками вывезли на окраины города, а освободившиеся помещения передали чиновникам. Здания подновили, кое-где сделали внутреннюю перепланировку, на дверях понавешали табличек с аббревиатурами всевозможных комитетов, бюро и ведомств, но с архитектурным убожеством бороться не стали — на такие излишества у советской власти никогда не хватало денег. Ещё позже, когда на смену плановой экономике пришёл дикий рынок, комитеты, бюро и ведомства спешно приватизировали свои площади и начали потихоньку сдавать их в аренду, а то и продавать новорождённым коммерческим и прочим частным фирмам. Вот новые хозяева — уж те развернулись вовсю. Бригады строителей из Турции, Болгарии, Югославии денно и нощно трудились в старых стенах, создавая вполне европейские интерьеры. Улочка запестрела вывесками магазинов, салонов, игорных залов, мастерских и обменных пунктов. Но на радикальную перемену экстерьера и у новых хозяев не хватило денег, а может быть, вкуса. Свежевыкрашенные фасады, как были, так и остались уродливыми. За одним исключением. Кому-то все же достало средств и эстетического чутья, чтобы снести безобразную двухэтажную коробку бывшей фабричной конторы и выстроить на старом фундаменте симпатичный особнячок.
В ту минуту, когда кофейно-молочная «шестёрка» сворачивала с вокзальной площади, с крыльца в дальнем торце особняка спустился молодой человек в голубом джинсовом костюме. Убрав ключи в кармашек, он повесил сумку на плечо, и зашагал в том же направлении, в каком двигалась машина. Вдали свистнула первая электричка.
Улочка имеет форму запятой. Недалеко от особняка хвостик запятой довольно резко изгибается, расширяется и вливается в съезжую площадь, откуда можно спуститься на набережную, подняться на мост, переходящий в широкую магистраль, или свернуть в переулок, вернее, тупик, ограниченный бетонным забором вокруг железнодорожных складов.
Сразу за поворотом, непосредственно перед въездом на круг, стоял старый побитый «Москвич». Парень, сидевший впереди на пассажирском месте, нервно крутил в руках брелок и, притопывая, напевал старую песенку, вторя включённому радио:
— Папа, подари, папа, подари, папа, подари…
— Накаркаешь! — перебил его другой парень, по-видимому, водитель. В данный момент он стоял позади «Москвича» и открывал багажник. Из-за поворота донёсся шум мотора.
— Пригнись! — крикнул второй парень первому, ныряя в салон.
Впереди показалась «шестёрка». Когда расстояние между ней и «Москвичом» сократилось до нескольких метров, она неожиданно вильнула, выехав на встречную полосу, и приблизилась к «Москвичу» вплотную. Дверца со стороны водителя «Жигулей» открылась.
Молодой человек в джинсовом костюме вышел из-за поворота, и в тот же миг незримая сила ударила его в грудь, оторвала от тротуара и швырнула через кусты о бетонный забор. И, словно посчитав, что этого недостаточно, сбросила на голову бедняги увесистый тюк.
Придя к такому выводу, праздный наблюдатель, при всем своём любопытстве, наверняка прекратил бы преследование, кинул прощальный взгляд на «жигуленок», свернувший с Садового Кольца к вокзальной площади и исчезнувший в маленькой улочке справа от здания вокзала, и отправился бы по своим делам.
И напрасно. Ибо как раз в эти минуты «шестёрка» выехала на финишную прямую.
Неприметную улочку, в которую нырнула машина, с обеих сторон стискивали малоэтажные кирпичные дома, хоть и дореволюционной постройки, но в массе своей безобразные. В начале теперь уже прошлого века предприимчивые промышленники превратили этот кусочек города, ограниченный с одной стороны Москва-рекой, а с другой — железнодорожными путями, в фабричную зону, застроив его заводиками, фабриками, складами и рабочими общежитиями. Позже, когда Москва начала бурно разрастаться и близость района к центру стала ценным преимуществом, часть заводиков с фабриками вывезли на окраины города, а освободившиеся помещения передали чиновникам. Здания подновили, кое-где сделали внутреннюю перепланировку, на дверях понавешали табличек с аббревиатурами всевозможных комитетов, бюро и ведомств, но с архитектурным убожеством бороться не стали — на такие излишества у советской власти никогда не хватало денег. Ещё позже, когда на смену плановой экономике пришёл дикий рынок, комитеты, бюро и ведомства спешно приватизировали свои площади и начали потихоньку сдавать их в аренду, а то и продавать новорождённым коммерческим и прочим частным фирмам. Вот новые хозяева — уж те развернулись вовсю. Бригады строителей из Турции, Болгарии, Югославии денно и нощно трудились в старых стенах, создавая вполне европейские интерьеры. Улочка запестрела вывесками магазинов, салонов, игорных залов, мастерских и обменных пунктов. Но на радикальную перемену экстерьера и у новых хозяев не хватило денег, а может быть, вкуса. Свежевыкрашенные фасады, как были, так и остались уродливыми. За одним исключением. Кому-то все же достало средств и эстетического чутья, чтобы снести безобразную двухэтажную коробку бывшей фабричной конторы и выстроить на старом фундаменте симпатичный особнячок.
В ту минуту, когда кофейно-молочная «шестёрка» сворачивала с вокзальной площади, с крыльца в дальнем торце особняка спустился молодой человек в голубом джинсовом костюме. Убрав ключи в кармашек, он повесил сумку на плечо, и зашагал в том же направлении, в каком двигалась машина. Вдали свистнула первая электричка.
Улочка имеет форму запятой. Недалеко от особняка хвостик запятой довольно резко изгибается, расширяется и вливается в съезжую площадь, откуда можно спуститься на набережную, подняться на мост, переходящий в широкую магистраль, или свернуть в переулок, вернее, тупик, ограниченный бетонным забором вокруг железнодорожных складов.
Сразу за поворотом, непосредственно перед въездом на круг, стоял старый побитый «Москвич». Парень, сидевший впереди на пассажирском месте, нервно крутил в руках брелок и, притопывая, напевал старую песенку, вторя включённому радио:
— Папа, подари, папа, подари, папа, подари…
— Накаркаешь! — перебил его другой парень, по-видимому, водитель. В данный момент он стоял позади «Москвича» и открывал багажник. Из-за поворота донёсся шум мотора.
— Пригнись! — крикнул второй парень первому, ныряя в салон.
Впереди показалась «шестёрка». Когда расстояние между ней и «Москвичом» сократилось до нескольких метров, она неожиданно вильнула, выехав на встречную полосу, и приблизилась к «Москвичу» вплотную. Дверца со стороны водителя «Жигулей» открылась.
Молодой человек в джинсовом костюме вышел из-за поворота, и в тот же миг незримая сила ударила его в грудь, оторвала от тротуара и швырнула через кусты о бетонный забор. И, словно посчитав, что этого недостаточно, сбросила на голову бедняги увесистый тюк.
2
Вообще-то я не писатель и всяких там филфаков, журфаков и литинститутов не кончал. Но это раньше писателю полагалось иметь за плечами какой-никакой гуманитарный вуз, а теперь пишут все, кому не лень, и в другой раз такое выдают… Там не то что вузом — и начальной школой-то не пахнет. И ничего, народ хавает, не морщится. А я хоть и не гуманитарий, но все ж-таки интеллигент, и по русскому с литературой у меня в школе была твёрдая «четвёрка».
Но главное, детективная история, которую я хочу рассказать, — не какая-нибудь там фантазия, и не домыслы, из пальца высосанные, а самая что ни на есть правда. И знаю я её не с чьих-нибудь слов, я сам свидетель и даже, можно сказать, непосредственный участник событий.
Другое дело, что история эта пока не кончилась и развязка мне неизвестна. Но так даже лучше. Знай я, кто да почему убил, мне бы пришлось изобретать разные хитрости, чтобы раньше времени не проговориться. А я человек простой, открытый и к хитростям вкуса не имею. (Классно сказано, да? Вот будет номер, если у меня обнаружится писательский талант!) Так вот, лучше уж вы будете вместе со мной гадать, кто злодей. Я честно и подробно расскажу все, что сам знаю, а там посмотрим, кто раньше до разгадки допетрит. А к тому времени, как я все запишу, развязка уж наверно наступит.
Зовут меня Николай. Фамилия Усов. (Николай Усов — по-моему, неплохо будет смотреться на обложке, а?) Мне двадцать девять лет. Окончил электротехнический институт. По специальности никогда не работал, потому что в год моего окончания безработных инженеров-электротехников было раз в десять больше, чем свободных вакансий для них. Но я не в претензии. По правде сказать, электротехника меня никогда особо не привлекала. Институт я выбирал не по призванию, а по конкурсу, чтобы в армию ненароком не угодить. После окончания устроился в коммерческую фирму, торгующую разными медицинскими и шарлатанскими снадобьями и препаратами — всякими там «Сплатами», «царскими» пилюлями, лечебными лосьонами, кремами, чулками против грибков и тому подобным барахлом. Работу нашёл по объявлению в газете: «Требуются энергичные коммуникабельные молодые люди с высшим или среднетехническим образованием». Это как раз про меня.
Но главное, детективная история, которую я хочу рассказать, — не какая-нибудь там фантазия, и не домыслы, из пальца высосанные, а самая что ни на есть правда. И знаю я её не с чьих-нибудь слов, я сам свидетель и даже, можно сказать, непосредственный участник событий.
Другое дело, что история эта пока не кончилась и развязка мне неизвестна. Но так даже лучше. Знай я, кто да почему убил, мне бы пришлось изобретать разные хитрости, чтобы раньше времени не проговориться. А я человек простой, открытый и к хитростям вкуса не имею. (Классно сказано, да? Вот будет номер, если у меня обнаружится писательский талант!) Так вот, лучше уж вы будете вместе со мной гадать, кто злодей. Я честно и подробно расскажу все, что сам знаю, а там посмотрим, кто раньше до разгадки допетрит. А к тому времени, как я все запишу, развязка уж наверно наступит.
Зовут меня Николай. Фамилия Усов. (Николай Усов — по-моему, неплохо будет смотреться на обложке, а?) Мне двадцать девять лет. Окончил электротехнический институт. По специальности никогда не работал, потому что в год моего окончания безработных инженеров-электротехников было раз в десять больше, чем свободных вакансий для них. Но я не в претензии. По правде сказать, электротехника меня никогда особо не привлекала. Институт я выбирал не по призванию, а по конкурсу, чтобы в армию ненароком не угодить. После окончания устроился в коммерческую фирму, торгующую разными медицинскими и шарлатанскими снадобьями и препаратами — всякими там «Сплатами», «царскими» пилюлями, лечебными лосьонами, кремами, чулками против грибков и тому подобным барахлом. Работу нашёл по объявлению в газете: «Требуются энергичные коммуникабельные молодые люди с высшим или среднетехническим образованием». Это как раз про меня.