Комарницкий Евгений. Эныч

   — Согласен, — тихо говорит Ландсгербис. — Чувствуется, что автор хотел сказать многое. Однако, будет нежелательный резонанс, если эту экспозицию зафиксируют западные космические спутники. Тогда придется давать опровержение, а это будет связано с определенными сложностями.
   — Вот ымэно, — взволнованно произносит ерзающий на переднем сиденье Джугашхурдия. — Пуст это нэ угрожаэт государствэ-ным ынтэрэсам страны, но тэм нэ мэнээ, я счытаю, что подобным проызвэдэныям ыскуства в кавычках нэ мэсто на нашэй свяшэн-ной зэмлэ. Я лычно нэ могу спокойно смотрэт на этот гадост! Тфу!
   Джугашхурдия плюет в окошко.
   — Приехали, — говорит Евсюков, останавливая машину. Все четверо, выбравшись из нее, направляются к дому. У крыльца их ожидает, широко улыбаясь, гостеприимный хозяин.
   …На скамейке под большим сиреневым кустом беседуют Юрий Дмитриевич и Плухов. Плухов с удовольствием затягивается сигаретой. Блаженно вытянувший ноги Юрий Дмитриевич пожевывает шпажку-зубочистку.
   — Да. Все-таки хорошо устроена жизнь, — говорит он.
   — Жить бы да жить, — соглашается Плухов, прислушиваясь к доносящимся со стороны дачи звукам скрипки. — А хорошо играет. Кто это? Твоя Курляндия?..
   — Он самый, — благодушно кивает Юрий Дмитриевич. — Для него скрипка — отдохновение. Вивальди, «Времена года»… Да, как это приятно: после дальней и трудной дороги, — продолжает он, — вкусно и сытно поесть, отдохнуть и поговорить со старым, добрым другом-товарищем… Как твоя жена, Сергеич? Как дочь?
   — Спасибо, Дмитрич. Все в порядке. Ты лучше расскажи, как сам. Как твоя поездка? С чем возвращаешься?
   — Что рассказывать, Сергеич? Везде, скажу я тебе, одно и то же. Везде по стране нашей матушке взрываются, ломаются, горят и падают заводы, рушатся мосты, заваливаются шахты, разбиваются пассажирские самолеты, гниет урожай… Найдешь козла отпущения, стрелочника… а-а, сам знаешь… Надоело… Устал.
   — Не хочешь ли сказать, что пора на покой?
   — Покой? Да нет, Сергеич. Он нам только снится — покой… Ну, рассказывай, как твои успехи? Как Чугун? Не раскололся? Новых диверсий в городе не было?
   — Чугун не раскололся. Крепкий орешек. Об него Степанчук все зубы пообломал. Диверсий новых не было, здесь все спокойно.
   — Яснс. В Москве мы с Чугуном твоим найдем общий язык… Да, садик, конечно, ты себе неплохой отгрохал. Вкусы у тебя интересные появились. Признавайся, чьих рук дело. Сколько времени ушло на работы?
   — Времени ушло немного. Всего один день. А насчет мастера я хотел бы с тобой чуть позже поговорить… Может быть, прогуляемся?
   — Ну, что ж, давай пройдемся, — Юрий Дмитриевич встает, — а то разморит, а днем спать — разврат.
   Встает, погасив сигарету о край скамейки, и генерал. Друзья не спеша идут по дорожке.
   — Я вот о чем хотел с тобой поговорить, Дмитрич… Тебе никогда не приходила в голову мысль свергнуть наших кремлевских мумий и взять власть в свои руки?
   — Что это с тобой, Сергеич? — Юрий Дмитриевич смеется. — Ты никак белены объелся? А может быть, на старости лет к наркотикам пристрастился?
   — Нет, в самом деле, — Плухов достает новую сигарету и разминает ее. — Представь на минуту, что у нас с тобой есть реальная возможность стать во главе… ну-у… пусть не всего мира, а хотя бы социалистического содружества.
   — Как же ты себе это представляешь? — Юрий Дмитриевич прищуривает глаз.
   — Как? — генерал зажигает спичку, прикуривает. — Сидор!
   На дорожку выбегает многоногое мохнатое существо размером с крупную собаку. Мутные старческие глаза преданно смотрят на генерала.
   — Что это?! — Юрий Дмитриевич отшатывается. Бледнеет. Рука его тянется к пистолету.
   — Сидор, принеси коньячку, — говорит Плухов. Чудище скрывается в кустах.
   — Что с тобой, Дмитрич? С сердцем плохо? — участливо спрашивает Плухов. — Может быть, валидольчика пососешь?
   — Что это было? — Юрий Дмитриевич, прерывисто дыша, вытирает со лба холодный пот.
   — Не узнал? — удивляется Плухов. — Это же старик Сидор. Бывший охранник Таракана-Иосифа. Ты сам мне его из Москвы привез. В подарок. Ну? Вспомнил?
   — Эта волосатая карла — Сидор? Что же с ним стало?
   — Ничего не стало. Живет и не тужит. Обыкновенный, естественный процесс перехода человеческого организма из одной формы в другую.
   — Какой еще процесс? — не понимает Юрий Дмитриевич. — Какой переход?.. Сознайся, ты меня разыгрываешь? Откуда ты выписал этого уродца? Наверняка ты взял его в каком-нибудь экспериментальном институте генетики. Я у них видел подобные экземпляры. Но, надо тебе сказать, столь мерзостную особь я все-таки вижу впервые. И как ты решился на такое соседство?..
   Юрий Дмитриевич ослабляет узел галстука, расстегивает верхнюю пуговицу рубашки.
   — Маловер ты, Дмитрич! Ох, маловер! Придется кое-что тебе продемонстрировать.
   Плухов и Юрий Дмитриевич выходят на веселую зеленую лужайку, обрамленную березками, буками и орешником. Меж двумя буками натянут гамак, в котором спит Эныч.
   — Степанчук! — зовет генерал. — Тьфу, черт… Евсюков! Из-за дерева выглядывает маленькая головка.
   — Я!
   — Позови Джугашхурдию.
   — Есть!
   — Дмитрич, как ты относишься к Джугашхурдии? Он ценный для тебя сотрудник? — спрашивает генерал.
   — Такой же осел, как и все грузины, — говорит Юрий Дмитриевич. — Сам-то ты в этом еще не убедился?.. А почему ты спрашиваешь?
   — Да вот, могу тебя от него избавить.
   — Не понял. Каким это образом?
   — Сейчас увидишь, — Плухов, подойдя к гамаку, осторожно толкает Эныча. — Эныч, проснись, пожалуйста… Работа есть… Дмитрич, только ты постарайся не волноваться. Побереги нервы, сердце. Они тебе еще пригодятся.
   — За мое сердце ты не переживай, — Юрий Дмитриевич начинает раздражаться. — Не понимаю тебя, к чему вся эта клоу= нада?
   — Дмитрич! — Пулхов с укоризненным видом разводит руками. — Ты за кого меня принимаешь? Мы с тобой не один пуд соли вместе съели. Я разве когда-нибудь позволял себе хоть одну пустую или бестактную выходку на твой счет? Тебя ждет очень важный и приятный сюрприз… А это, в гамаке, — мой сотрудник.
   — Ну-ну, — скептически посматривая на Эныча, говорит Юрий Дмитриевич.
   На лужайке появляются Евсюков и Джугашхурдия.
   — Евсюков! — кричит генерал. — Пойди Сидора поторопи с коньяком! Опять у него, наверно, склероз разыгрался!.. Дмитрич, попроси товарища Джугашхурдию встать в центре полянки.
   — Да зачем, Сергеич? Что за чудачества, в конце концов?
   — Ну, пожалуйста, сделай. Это много времени не отнимет.
   — Капитан Джугашхурдия, — говорит Юрий Дмитриевич. — Сделайте одолжение. Задержитесь ненадолго в центре лужайки.
   Джугашхурдия останавливается. Недоуменно вертит головой. Плухов что-то шепчет на ухо Энычу.
   — Юрый Дмытрыэвыч! — Джугашхурдия поглаживает усы. — Это зачэм? Хотытэ полюбоватса профылэм горца?
   Юрий Дмитриевич осуждающе-вопросительно смотрит на Плухова. Тот улыбается ему.
   Эн Энович поднимает голову.
   — Джугашхурдия, — говорит он, — ЧУРКА ты ДЯДЬКОВА.
   На лужайку выбегает Сидор с зажатой в одной из лап бутылкой коньяка. Минует горделиво возвышающийся посредине лужайки зачищенный от коры древесный обрубок с большим сучком. Подбежав к Плухову, отдает бутылку и исчезает.
   — Сидор! — кричит генерал. — А стаканы? Уволю!
   Юрий Дмитриевич медленно подступает к обрубку. Несмело тычет его носком ботинка.
   — Евсюков! — зовет генерал. — Через пятнадцать минут приведешь музыканта.
   …Юрий Дмитриевич не может сдержать дрожь. Он то останавливается, то снова принимается ходить перед Плуховым, который, прислонившись к березке, покуривает. В глазах Юрия Дмитриевича лихорадочный блеск.
   — Ты, Петя, я уверен, сам не понимаешь… не видишь, какие перед нами перспективы открываются… Что Совдепия!.. Что соцлагерь!.. Что коммунизм!.. Бред сивой кобылы! Сказки для глупеньких!.. Что Земля!.. Что… Что… Дя-дя ты мой! Вся вселенная у наших ног!
   Юрий Дмитриевич хватается за голову.
   — Мы же можем сделать все! Все… Все-е-о-о-о!!!
   Юрий Дмитриевич бежит по лужайке, подпрыгивает, бросает в воздух кулак. Несколько успокоившись, но продолжая дрожать, возвращается к Плухову.
   — Прямо не верится… Петька, ну что ты стоишь?.. Плухов посмеивается.
   — Ты думаешь, я не радовался? Мне тоже хотелось скакать козликом… Я, Барабан, как только разобрался, что к чему, так сразу о тебе вспомнил.
   — Правильно сделал, — Юрий Дмитриевич с размаху хлопает Плухова по плечу, потом обхватывает его и трясет. — Да мы… Да мы с тобой… Мы…
   — Да, Юрбан, — говорит Плухов. — Мы. Ну, ладно, пойдем пополдничаем, а потом обсудим детали.
   — Ка-кой там полдник! Нет, ты все-таки ни черта не понимаешь!
   — Пополдничать все-таки надо. Впереди у нас дел непочатый край, так что следует подкрепиться… Я думаю, сегодня же и начнем работу?
   — Какие разговоры! Ты что!.. Эх, Петух! Какой ты все-таки человек! Ты мне сейчас дороже… дороже… дороже всего на свете! Дай, я тебя поцелую!
   Юрий Дмитриевич сцепляет пальцы на затылке Плухова и крепко целует генерала в губы.
   — Ладно, Юрбан. Ну, что ты, — Плухов утирает рот тыльной стороной кисти. — Помнишь, мы в школе стишок разучивали: «Мы с тобой родные братья. Я мужик, и ты мужик. Наши крепкие объятья — смерть и гибель для владык». Помнишь?
   — Помню, — говорит Юрий Дмитриевич. Смахивает слезу. — А ты помнишь, Петух, как мы с тобой сидели в камышах у речки и мечтали?
   — Помню.
   — А помнишь, в общежитии нам приходилось спать в одной кровати?
   — Помню. Все помню.
   — Эх! — восклицает Юрий Дмитриевич. — Это чудо, Петух! Это просто чудо!
   — Согласен, Юрбан. А помнишь фронт? Недосыпали, недоедали, и все теперь оказалось не зря.
   — Не зря, Сергеич, не зря!
   — А помнишь, Юрбан, печеную картофелину?
   — Эх… Даже страшно становится, как представлю, что нас ожидает. Даже стр-р… стр-р-рашно… Не смотри на меня так! У тебя страшное лицо. Черты как будто бы твои и не твои… И все это страшно. Бездна какая-то и в тебе, и во мне, и во всем…
   — У тебя тоже лицо не лучше, — Плухов смеется. — Мы сейчас в таком состоянии, что это не удивительно. Нам надо успокоиться. Трезво обо всем поговорить. Составить план.
   — Да. Да. — соглашается Юрий Дмитриевич. — Надо успокоиться. Ты прав. Надо взять себя в руки. Надо спокойнее… Иначе сгоришь… Ну вот, я, кажется, успокоился. Дрожь прошла… Плухов отталкивается спиной от березки.
   — Пойдем, пойдем, Юрбан. Пойдем, дружище.
   Друзья пересекают лужайку, выходят на дорожку, ведущую к дому. Под ногами мягко шуршит песок. Упоительный запах свежей травы наполняет легкие. Стрекот кузнечиков переплетается с птичьим гомоном. Ветки сирени трогают плечи. Солнце, пробиваясь сквозь листву, ласкает лица.
   — Ты доволен, Юрбан?
   — Это лучшие минуты моей жизни, Петр.
   Над дорожкой зависает ярко-зеленая стрекоза. Несколько секунд смотрит огромными глазами на приятелей, потом улетает. Перебегает дорожку ежик с листиком на спине.
   «А что? — думается Юрию Дмитриевичу. — Я ведь, пожалуй, и один справлюсь. Зачем мне Петух, эта деревенщина? Надо только выиграть время…»
   — Петр! Ты чего отстаешь?
   — Иди-иди. Дорожка узкая… Ты, Юрбан, сейчас думай о том, как нам действовать. С чего начинать. У тебя голова — тебе и думать.
   «Да, Петух, к сожалению, туповат, — думает Юрий Дмитриевич. — Хоть он и друг, а ничего не поделаешь…»
   — Я полагаю, Петр, будет лучше…
   — Постой-ка, Юрбан.
   Юрий Дмитриевич, продолжая улыбаться, останавливается и поворачивается к Плухову. Видит в руках у генерала пистолет. Улыбается еще шире.
   — Все, Барабан, — глядя ему в глаза, говорит Плухов. — Дальше пойдешь один. Ну, прощай, старый товарищ. Я тебя никогда не забуду.
   Плухов стреляет. Юрий Дмитриевич падает на дорожку. Генерал склоняется над телом, какое-то время рассматривает его. Прячет пистолет. Говорит:
   — Ну вот. В самое сердце. А ведь тогда, в тире, рука дрогнула. Семерку выбил… Сидор!
   На дорогу выползает Сидор.
   — Забери. Полакомься, — говорит генерал. Сидор утаскивает труп в кусты.

11

   Озабоченно поглядывая на длинную очередь, скрывающуюся в дверях вино-водочного магазина, лейтенант Волохонский перекла-] дывает из ладони в ладонь потертое портмоне из свиной кожи.
   — Пейвый и последний йяз, Николай, — говорит он жадно следящему за действиями его рук Кувякину. — Изволь свои капьизы дейжать пъи себе. Тебе генерал пошел навстьечу, чтоб ты себя подобающим объязом вел, а ты и йяд стайяться, только наобойет.| Не понимаешь хойошего к себе отношения… Значит, сделаем так: возьмешь одну водку ноль-пять и побыстьее. А если за десять минут не упьявишься, то ставим на этом точку. Мы не на гулянку пылили.
   Волохонский бросает взгляд на курсантов Евгения и Александра, которые, припарковав машину у монастырской колоколенки, переоборудованной в Спортивный Клуб Армии, изучают на другой! стороне улицы киноафишный стенд. Отвернувшись к стене дома,! он раскрывает портмоне и отсчитывает деньги. Одна красная бумажка вертолетиком падает. Коля ловит ее и прячет в карман.
   — Э-э, — говорит Волохонский. — Давай сюда.
   — Чего «давай»?
   — Десять юблей.
   — Откуда у меня? Ты что, дядя Лука?
   — Пеестань валять Ваньку и пъитвояться. Я не слепой.
   — Да ты чего, в самом деле, дядя Лука, на меня напал? Деньгу потерял что ли?.. Сколько у тебя было, давай посчитаем!
   Волохонский убирает деньги. Уничтожающе смотрит на Кувякина.
   — Ты плохо кончишь, Николай. Помяни мое слово, — взяв подопечного за борт пиджака, лейтенант подводит его к большой] серебристой урне. — Стой здесь и никуда не йипайся. Я сам пойду за спийтным. Если вейнусь и увижу, что ты хоть на мети отошел от уйны — пеняй на себя, по восемьдесят тьетьей на полную ка-] тушку яскьючу.
   — Годится, дядя Лука, — говорит Коля. — Иди. Только с умом действуй. К очереди не подходи — разорвут. Шуруй сразу на угоЛв вон к тем делаварам с баулами. Подойдешь и скажешь: «Я от Володьки-солдата, примите заказ на белую, „один-ноль-восемь“». И по лбу себя стукнешь. Это пароль. С Дядей, дядя Лука.
   …Подходя к Парусам, Коля и Волохонский замечают необычную суету и чрезмерное оживление. Из зала несутся магнитофонная музыка, хохот, разгоряченные крики. С разных сторон парка спешат к кафе знакомые и незнакомые Коле лица. Волохонского задевает локтем и пролетает вперед долговязый тип в грязной кепке. Кувякина едва не сшибает с ног коряжистый рыжий парень в армейской рубашке с засученными рукавами.
   — Эй, ломцы! — кидает им вдогонку Коля. — Чего разбегались, как нагорчишенные? Что — бесплатная налива…
   Волохонский вдруг резко толкает его, Коля падает на обочину.
   — Угадал, — кричат промчавшиеся бок о бок по аллее инвалид в тяжелой лязгающей коляске и слепой гражданин со свистящей клинком тростью. — Молекула гуля-я-я-е-е-ет!..
   — Спасибо, дядя Лука! — говорит, вставая, охваченный волнением Коля. — Ты меня от гибели спас. Дядя тебя не забудет. Давай-ка я за это, дядя Лука, на разведку сгоняю, вмиг разнюхаю, что там за каша, и вам обо всем доложу. А вы, чтоб не рисковать, здесь меня подождете.
   — Нет, Николай, — берет его за мускул и останавливает у куста акации старший лейтенант. — Дело сейезное. Надо йебят подождать. Запомни одно из основных пъявил нашей йяботы: инициатива — сеебье, подстъяховка — золото… Ну вот, тепей полный поядок. Впейед!
   Четверка входит в зал. Рядом с ухом Волохонского пролетает стакан, попадает в грудь Евгения и разбивается. Коля уворачивается от летящей бутылки. Саша пригибает голову, пропуская вытянутые струной загорелые ноги молодого крепкого человека, раскачивающегося на привязанной к потолку скамейке и горланящего неаполитанскую песню «О, мое солнце». В глазах вошедших рябит от пляшущих плеч, затылков и физиономий. Воздух насыщен вином и потом. Трещат скамейки, ящики, тара, хрипит и постанывает под ногами веселящейся публики стекольный шлак. Подхлестываемые стремительно-скрипичной цыганской мелодией, единой живой каруселью движутся Паруса.
   Сгруппировавшаяся ромбом команда Волохонского, пробивается к буфетной стойке, где и отвоевывает себе место. Возле них возникает дед Кондрат, протягивая несвежий пустой стакан. С другой стороны продирается старуха Лукерья, с зажатым в руке черным стаканом.
   — Мой чистый, — плачет она. — Бутылочки мне отдадите. Коля берет оба стакана. Старик ловит Лукерью за горло, та, в свою очередь, ухватывает в пучок его редкие седые волосины, после чего оба падают и, свившись клубком, укатываются в гущу танцующих.
   — Да, дядя Лука, это тебе не дядьки валять, — проводив клубок взглядом, говорит Коля. — Конкуренция. Рынок. Борьба за место под солнцем.
   Оперевшись на плечи Евгения и Александра, как на брусья, Коля вытягивает шею и устремляет свой взор в сторону всеобщего] притяжения зала.
   На эстрадной площадке, на самой ее середине, в кресле-ракушке из сикоморового дерева, восседает виновник разудалого торжества — Виктор Вильямович Молекула! Одетый в белые брюки, золотисто-синий распахнутый пиджак оксфордского яхтклуба и; малиновую войлочную шапочку-сванку, он с внимательным дружелюбием взирает на огнедышащее веселье зала. Обступившая его фалангой свита состоит из двух десятков круто сложенных молод-цев в кожаных куртках и девицы с кипенной косой и в папахе, опирающейся своим ладным станом на четырехгранную пятиярусную пластмассовую колонну розового портвейна. Разбросанными кубами, тускнеют в глубине эстрады несколько опорожненных ящиков.
   Коля напрягается. Зацепив крюком-взглядом нижний ярус винной колонны, пытается пододвинуть ее поближе к себе. Ничего не добившись, он откладывает поединок и, толкнув дном стакана Волохонского, указывает на его наполовину вздутую грудь.
   — Время стучать болванами, дядя Лука. Доставай мою обговоренную. Так и быть, я и вас немножко попотчую.
   — Десять юблей, — говорит Волохонский, глядя на танцующих.
   — Да брось ты, дядя Лука. Десять рублей каких-то… Я тебе завтра зеркальце от БЕЛАЗа подарю. У меня во дворе зарыто.
   — Очень хойошо. Вот только бы ты еще вместе со своим зей-кальцем и въянье свое во двойе зайил.
   — Ножками, хух-хух, бойчее работай, Виссарьон, хух, Гурьич, ножками! А у эстрады, хух, отдай мне свою виолончель и поядре-ней, хух-хух-хух, антрашу сотвори!.. — звучит неподалеку.
   — Ну, хочешь, я тебе пистолет бесплатно почищу? — предлагает Коля.
   — Лучше мозги свои почисти и болтать о чем нельзя пеестань. Лейтенант осторожно косится по сторонам.
   — Тюря, слышь, Тюря, прыгать низко будешь, будешь ведро ходить, — рядом с их компанией прыгает, схвативши друг друга зй кушаки своих цветастых халатов, троица кизяковолицых, кирпич-нобородых аксакалов.
   — Молодцы-ы! — гремит проносящийся над публикой загорело-ногий маятник. — Шуйца с ва-ами!! Он все-ео видит и правильно сделает вы-ыбор!!
   — Ладненько, дядя Лука, — говорит Коля. — Тогда я поступлю так. Не отдашь бутылку — сейчас я прямо на все кафе крикну, что ты агент внутренних дел.
   — Пъистьелю, — поворачивает к Кувякину каменное лицо старший лейтенант. Прикусивший язык Коля с испуганной надежд дой смотрит на Евгения и Александра. Находит в глазах у одного железо, у другого — лед. Колина рука прыгает в карман и выдергивает червонец.
   — Вот, дядя Лука, держи. Но это мои десять рублей. Мне их Эдуард Иванович за чистосердечное поведение выдал. Я даже за них в ведомости расписался… А ты!.. Неужто и впрямь поверил, что Коля Кувякин тебя заложить может! Тем более, ты ему жизнь спас! Давай сюда бутылку!
   Взяв протянутую Кувякиным купюру и проверив ее на свет, лейтенант удовлетворенно посылает руку за бутылкой.
   — Отдавай бутылку, дядя, мне сегодня выпить надо! Эх! Эх! — между Волохонским, курсантами и Кувякиным резво протискивается сутуловатый, с буравящей воздух головой, человек с бородою-лопатой, вертится и уходит в толпу.
   Коля, наполнив придавленные к животу стаканы и зажав «ноль-восемь» между ног, широко улыбаясь, подносит один стакан лейтенанту.
   — Я, дядя Лука, от природы не жадный, ты не подумай, — приняв свою порцию, он достает из-за пазухи прихваченный с генеральской дачи бутерброд. — Но жизнь всякому научит. Я когда у вас в подвале сидел, мне ни одна скотина ведь и граммули не поднесла. А как ведь хотелось, если б кто знал… Давай, дядя Лука, не смущайся, хряпни двести пятьдесят для начала.
   Волохонский смотрит на курсантов, окидывает взглядом зал и, помявшись, соглашается.
   — Уговоил. Мы выпьем для конспияции. Это нам на тъеих, — лейтенант, кривясь, делает глоток и передает стакан Саше.
   — Эх, тройка мчится, тройка скачет, пыль летит из-под копыт! Эх! — сквозь компанию ленточкой вьются привязанные друг к другу руками борода-лопата, Сосьет и Ширинкина.
   — А что, Коля, — лейтенант Волохонский указывает глазами на эстраду, на раскачивающуюся скамейку, на танцующую массу, — подобные байдаки здесь частенько устьяиваются?
   — Эх, если бы, дядя Лука! — спрятав под пиджак бутылку, вздыхает Коля. — У Молекулы раз в год хорошее настроение. И главное, не угадаешь когда. Я в прошлый раз только под самый конец успел, но все равно полтора стакана «Кагора» выиграл. На полминуты дольше Кулика ведро с землей на голове продержал. А потом Молекула меня попросил… это… эм-м-мм… Вообще, Виктор Вильямович, мужик интересный, внимательный и любит, когда его понимают. Даже Володька-солдат его побаивается.
   Приближается душераздирающий пронзительный вой, раздаются пулеметно-артиллерийская трескотня и взрывы. Над головами Коли, Волохонского, Александра и поперхнувшегося водкой Евгения на миг зависает скамейка-«Юнкеро». Оставив старшего лейтенанта без берета, выходит из пике. Еще мгновение — и бомбардировщик скидывает беретирующий снаряд на эстраду.
   — Во, дядя Лука, видишь как здорово! — говорит своему опешившему руководителю Коля. — Это Шуйца, правая рука Молекулы, вычудачивает. Видать, ты ему чем-то понравился. Это хорошо!..
   Погладив опустевший затылок, лейтенант успокаивает напрягшихся Евгения и Александра.
   — Не объящайте внимания, — произносит он. — Все идет ной-мально. Коля! Налей-ка нам еще пятьдесят гьямм на тьеих…
   Ушей компании достигают распаленные голоса:
   — Мяси! Мяси его, робя! Перьварязь! В рог ему! В дышло! Пыром! Пыром! Пыльцой накрой! — крики приближаются, слышны частые глухие удары. — В сукровицу меринюгу этого! По дядлу ему, по сусалам! Что, невкусно? Невкусно? Ах, каблук ртом хватать? Щас я его по бельмам! Вот! Вот! Вот! Вот!.. Мне-то дайте! Дайте хоть разок!
   — Да сколько ж можно, братцы?.. Я ведь не за босых хот… Коля настораживается.
   — Что-то голос знакомый, — говорит он. — Где-то я его слышал. По радио, что ли?
   Меж туфлями Александра и Евгения появляется забинтованная голова, за ней толчками, в ритм пронизывающей кафе музыки, тянется провожаемое кованым сундуком-ботинком пыльное тряпичное тело.
   — Архитектор! — узнает Коля уткнувшиеся ему в щиколотку усы. — Сколько лет! Сколько зим! Вставай; друг! Кто там против тебя выступает?! — Коля боевито выставляет грудь и вопросительно смотрит на Волохонского, на курсантов. — Дядя Лука, это же Архитектор, френд мой закадычный! Мы с ним здесь миллион лет на пару киряли. Хороший парень. Давай отомстим за него! Вон у нас с тобой какие ученики-воспитанники, мы щас враз всю эту шушеру умочим!
   Лейтенант делает знак, курсанты поднимают бесчувственное тело и Волохонский подносит к никлым усам потерпевшего носатый пузырек, прыскает. Коля звонко чихает от густого запаха аммиака. Усы слабо шевелятся.
   — Давай, Федой, давай, пьиходи в себя, не бойся, — говорит Волохонский, — ты в кьюгу добьих товаищей.
   — А ты-то откуда его знаешь, дядя Лука? — ревниво спрашивает Коля. — Он что, тоже твой сотрудник?
   — Пъикуси, наконец, свое помело. Выйву, — больно бьет ребром ладони по ребрам Кувякина Волохонский. — Мы с ним пьесто случайно на улице познакомились… Ну, как дела, Федой?
   Открывший глаза архитектор Федор собирается что-то сказать, но внимание Луки и компании, как и всего зала, обращено теперь на эстраду. Смолкли музыка, шум, прекратились танцы. В образовавшейся тишине постепенно умирает скрип пустой скамейки.
   — Мне кажется, мой благородный Шуйца, — говорит Молекула склонившемуся к его плечу помощнику, — что нам пора подумать и о наградах. Прошу тебя объявить имена трех счастливцев, избранных нашим жюри.
   Присутствующие в кафе перестают дышать.
   Шуйца распрямляется, дарит залу ослепительную улыбку.
   — Слушайте все! — громкозвучно возвещает он. — Третий приз — одна бутылка доброго портвейна «Хирса»— присуждается группе молодых джентльменов: мистеру в жилетке, сэру в кепке и герру дипломату.
   Он резко выбрасывает в толпу указующий перст. Ринувшиеся в забурливший народ кожаные молодцы из окружения Молекулы под хохот, аплодисменты и свист вытаскивают на сцену трех возбужденных успехом студентов.
   — Второй приз — две бутылки — будет вручен заслуженному трио «Танцующие саксаулы».
   На сцене рядом со студентами оказываются три кирпичноборо-дых степенных старца.
   — Тихо! Кто там кашляет? — сверкает глазами правая рука Молекулы, откашливается и торжественно провозглашает — Главный приз — три бутылки портвейна и стакан — завоевал, — он выдерживает паузу, виртуоз оригинального танца, чудодей искрометного па, мастер Четыре-нога!