Комарницкий Евгений. Эныч

   Сдвинувшаяся с места четверка сомнамбулически проплывает мимо лежащего в вытекшей из-под бака жиже пьяного с двухметровыми усами и тремя судовыми лопастями-ластами тюленя в разорванном халате.
   — Я тебе еще вставлю! — гудит одним работающим винтом тюлень. — Ты ко мне еще на коленях приползешь! Дядек у меня глотать будешь!.. Пять кусков моих тебе за железо мало, так ты с меня еще за услуги спрашиваешь?! Трахтаматра… Трах!
   Миновав изрыгающее слова и грязь рассерженное млекожелезо-питающее, группа Волохонского перемещается в сторону большого черного здания с болотисто-мерцающими по нему серпантином тусклыми огоньками.
   У широкого стеклянного сине-неонового входа с надписью «Гостиница Интурист», размахивая целлофановыми сумочками, скачет, порхает, бьется хоботиками о стекло прозрачнокрылая мошкара.
   Волохонский посылает курсантов поискать свою машину на автостоянке, а сам, прислонившись к капоту стоящего неподалеку от угла гостиницы темного закрытого такси, снимает берет и обмахивает им лицо.
   — Да, душно, дядя Лука, — расстегивая пиджак, соглашается Коля. — Мне тоже что-то душновато стало… Наверное, ребята Молекулы в портвейшок нагадили… Но все-таки, согласись, какой я молодец, что целых четыре бутылки от верной смерти вытащил!.. А Вильямыча я хорошо знаю — ему бы только душу людям потравить. Он всю эту катавасию, вот кровь из носа, нарочно подстроил — Федьку на шаре за закуской послал, а вино, папа он римский, специально, чтоб никому не досталось, раскокал. А ты, дядя Лука, тоже хорош. Сидишь себе на ящиках — рот разинул…
   — Я ноймально, по пьявилам действовал, и не виноват я, что такая кьюговейть под конец завейтелась. — Лейтенант, отклонившись чуть назад, пусто смотрит куда-то в небо. — Пьесто эти авангайдисты так ойганизовали свою бьедовую затейку, что все на минуту и повейили в их комедию и файс с отлетом, а на самом деле все это был обыкновенный нехитъий оптический тьюк с естественными визуальными галлюцинациями под воздействием въедного газа. Но ничего, как ты видел, у них не получилось, кьеме хулиганства и безобъязия, только и успели, что до пъиезда милиции свои бойоды вместе с половиком-своим-самолетом унести.
   — А я, дядя Лука, вот ей Дядя, честно скажу, поначалу подумал, что это ты ментов вызвал, — говорит Коля, постукивая ногой по колесу. — Уж слишком вовремя они прибыли — народ даже «бутылочный бой» разобрать не успел. Но потом, когда тебя самого вязать стали и дубинкою тебя охаживать, понял, что это кто-то из проигравших в прошлых турах накапал. О! Глянь-ка!.. Картина Гоголя — «Тройка».
   Через раскрывшиеся стеклянные двери, кидая шуточКи и замечания еще сильнее заметавшейся у входа мошкаре, проследывают, посвечивая цветными переливающимися рисунками, два отечественных, в смокингах с красными бутоньерками в петлицах, игровых автомата, держащих с двух сторон под руки высокую тощую, в темном вечернем платье, хихикающую клизму.
   Вспыхивает фара, включается свет в салоне автомобиля, и, не подавая сигнала, оживший таксомотор, взбоднув лейтенанта, подруливает к спускающемуся по ступенькам импозантному трио.
   — Ах ты, шпана колесная! Зеленый твой тухлый глаз! — мечет возмутившийся Коля в адрес ночного извозчика. — Сейчас ты у нас схлопочешь, хамлюга припарковая! Готовь права!
   Закончив разнос, он ищет глазами лейтенанта и замечает рядом, возле автостояночной сторожевой будки, клочковатый шевелящийся клубок.
   — Жив, дядя Лука? — заботливо осведомляется Коля, ухватывая наполовину высунувшиеся из кармана лейтенанта привлекательно посвечивающие очки.
   — Сейчас, подожди меня здесь, я с ним быстро разберусь. Давай пистолет!
   — Не связывайся, Коля, — слабо отпихивается Волохонский. — Нам сейчас главное — машину нашу найти. Домой пойя… На дачу… Ох, как же мне сегодня нехойошо…
   Через низенькую проволочную оградку раздергнуто перепрыгивают на тротуар Александр и Евгений.
   — Бесполезно, дядя Лука. Квадрат пуст, — говорят оба. Натужливо морща лоб, Волохонский трет ухо беретом.
   — Да на дядька нам дача, дядя Лука? Успеем! — пощелкивая по спрятанным очкам, говорит Коля. — Айда на Речной Вокзал — выпьем и искупаемся. Кайф!
   — Коля, подумай, — тяжко вздыхает Волохонский, надевая берет, — ну что ты гойодишь… Нас ведь генейял с япойтом ждет. Пошли.
   …Когда они свернули за угол, то всем четверым бросился в глаза странный неживой вид открывшегося перед ними проспекта.
   Безлунное, беззвездное, габровое небо с малиново-кварцевыми прожилками давяще нависло над выложенными из рустикого квад-ра домами-мегалитами. Вдоль линейных спресованных тротуаров протяжно выстроились бордюры бетонных цоколей-урн. А центр проспекта, вымощенный гравелитовым покрытием, заняли в неправильном шахматном порядке окостенелые разноростые разно-толстые грибы с канализационными люками-шляпками и с прилипшими к ним свинцовыми макаронотягучими канеморами. И все это, видимое, затопил собой свет-саван.
   — Опять чего-то понастроили, сам черт не разберет! Коля застегивает пиджак.
   — Брр! Холодновато что-то. Ты как, дядя Лука, дуба еще не дал?
   Передернув плечами, он поворачивается к Волохонскому и… у него отваливается челюсть. Вмиг отрезвев, он переводит взгляд на курсантов и у него поднимаются волосы.
   — Вспомнил! — вопит Коля и, крутнувшись, мчит бешеным галопом меж вылезших на свет божий колодцев-сталагмитов. — Вспомнил, где машина!
   По ослепительно белому безэховому проспекту, огибая леденящие душу грибоканализационные чудовищнорослые сморчки, молча несутся четырьмя белыми всадниками Апокалипсиса Коля, Александр, Евгений и старший лейтенант Волохонский.
   Генерал просыпается. Лежит с закрытыми глазами. Слышит:
   — Мой папа — ессе пошо! — был очень надяденый человек. У него на двеях висела мезуза. Он часто говойил мне: Ицхак, сынок мой любимый, беги, беги из СССЙ…
   Генерал поводит бровью, сгоняя муху. Облизывает пораненные губы. Болит подбородок, раскалывается голова. Тревожит лопатка. Ну и состояние! И босенький еще впридачу распелся… Чего это он там плетет?
   — Когда мой папа узнал, что я пошел яботать в ойганы, он лег на софу, закъил глаза и тихо умей. Мои четыйнадцать бъять-ев, поняв, что из-за меня им никогда не удастся выехать из стьяны, вынуждены были устьеиться известными композитойями, дийижейями, доктойями, художниками, писателями, академиками, дядесловами, поэтами, пьеподавателями вузов, дийектоями заводов и баз, айхитектоями, пайтийными юководителями, пьези-дентами федеяций, кинойежиссеями, театьяльными къитиками и искусствоведами, политическими обозъевателями, пейсональными пенсионейями…
   Генерал считает. «Двадцать один, двадцать два, двадцать три… И это все — твои четырнадцать братьев?.. Двадцать четыре, двадцать пять… Ну, хватит же. Имей совесть!»
   — Послушай, дядя Лука, — слышится голос Кувякина, — познакомь меня со своими братьями. Я с ними в родню вступлю. Дело то житейское. Стану начальником буфета наших Самогудовских бань, и всем хорошо будет…
   — Не-е-ет, Коля. Этого никак нельзя. У тебя же светлая голова. Ну, посуди-ка сам хойошенько: если все пойдут в писатели-поэты и начальники буфетов и бань, то кто же тогда будет яботать шофеями, двойниками, гьюзчиками, слесаями, токаями, пекаями…
   Генерал ощупывает изрезанное лицо. Нарастает раздражение. «Я вам обоим устрою баню! Будете и пекарями, и токарями, и слесарями сразу!»
   — А ты еще в высшую школу идти не хотел… Дураком был… Вот именно, — в противоположной от Волохонского и Коли стороне звучат молодые незнакомые голоса. — Видел, какой сегодня кайф был: и напились, и дурака поваляли, и даже кабаку чуть не попарили — красота. А после школы, когда звездочки получим, всегда ведь так будет… Да-а, представляешь себе — к любой девке сим-потной подходишь, книжечку ей в нос суешь, я она твоя. В ресторане нажрешься, спокойненько напьешься, тыкнешь в харю ту же книжку официанту и — псс-с-с — платить не надо. Все трясутся, все боятся… Не жизнь, а малина…
   «Дядя! А это что такое?»
   Плухов приоткрывает глаз. В углу, возле двери, ведущей на улицу, сидят и разговаривают два пьяных молодых человека. Рядом с генералом, справа, у бара, устроились Волохонский и Коля. По левую руку, прижавшись к Плухову плечом, посапывает Эныч. Генерал возвращает взгляд к бару.
   — Впьечем, бъятья смийились, — Волохонский потягивает янтарный ликер. — Когда пъиходит свечезайный пъяздник Ем-Кипуй, мы всей семьей собияемся у стайшего бьята Якова. Бьятья кушают мацу и немножко югают меня, а потом дъюжно воздевают юки к небу и благодаят Дядю за ниспосланное им благополучие… Нет, Коля, спасибо, мне хватит. Больше не наливай… Поблагодаив Дядю, бъятья пьинимаются нахваливать юсский найод и обсуждать опьеделенные достоинства Советской власти…
   Генерала начинает душить злоба. Теснит в груди. В голову ударяет кровь… «Ликер мой пить? Бенедиктин? В моей комнате свинарник устраивать?.. Я тебе покажу, Советскую власть! Я тебе покажу, Дядю! Я тебя научу, сволочь, „эр“ выговаривать!»
   Плухов встает с пола, подходит к стене и снимает шашку. Быстрыми шагами идет к бару. Широко размахивается и бьет. Шашка со свистом рассекает воздух. Разрубает откинутую дверку бара. Коля на четвереньках перебегает комнату и прячется в углу за телевизором. Волохонский, повизгивая, устремляется к выходу. Генерал с криками «Гойда! Гойда!» мчится за ним. В дверях останавливается и дикими глазами глядит на вскочивших, ничего не понимающих курсантов. Сносит голову Саше. Она катится вдоль стены и утыкается в батарею пустых бутылок. Генерал кричит «Гойда!» и разрубает курсанта Женю на две неравные половинки.
   В ожесточении рубит в куски бездыханные тела. Затем выбегает на улицу.
   Ночь. Поют насекомые. Выводят рулады лягушки. Бледнеет меж деревьев луна. Плухов мечется по саду. Орудует шашкой. Поочередно кричит: «Гойда!», «Смерть Иуде!», «Выходи, Волохонский!». Переворачивает лавки, тычет шашкой в кусты, трясет деревья. Бежит к бассейну. Ходит по краю, смотрит в воду.
   — Петр Сергеич! — слышится из кустов вкрадчивый голос Сидора. — Я знаю, где он спрятался. На крыше сидит!
   Издав победный клич и размахивая над головой шашкой, генерал кидается через кусты к дому.
   Волохонский сидит на крыше, обхватив руками печную трубу, и тихо постанывает.
   — Слезай, Иуда! — приказывает Плухов, потрясая шашкой.
   — Товаррищ генеррал, я больше не буду. Прростите меня… Служу Советскому Союзу! — молит Волохонский.
   — Ты слезешь или нет? Я приказываю! Под суд пойдешь за неподчинение!
   — Не слезу, — стонет Волохонский. — Не могу. Лучше под суд… На вас лица нет, товаррищ генеррал. Боюсь я.
   — Евсюко-ов! — зовет генерал. — Евсюко-ов! Появляется лейтенант Евсюков.
   — Лестницу! — орет Плухов. — Живо на крышу! Снять гадину! Через минуту Евсюков осторожно ползет по черепицам к трубе. В зубах у него моток веревки.
   — Не приближайтесь ко мне! Не прикасайтесь ко мне! Не трогайте меня! Что я вам сделал? — причитает Волохонский. Потом внезапно бьет каблуком по голове приблизившегося Евсюкова. Евсюков, выронив изо рта моток, кубарем скатывается с крыши и грохается оземь. Хрустят шейные позвонки. Голова Евсюкова неестественно запрокидывается. Глаза стекленеют. Из уголков губ тонкими струйками сочится кровь.
   — Ладно, — зловеще произносит генерал. — Я сейчас тебе устрою свечезарную ночь… Ты у меня сейчас спляшешь «семь-со-рок»… Сидор! Парабеллум!
   Сидор подает Плухову пистолет. Волохонский прячется за трубу.
   — Не делайте этого, товарищ генерал. Побойтесь Дяди! Трубу попортите.
   Плухов поднимает пистолет и, целясь в части тела Волохонского, не уместившиеся за трубой, стреляет. При этом генерал передвигается вокруг дома, а Волохонский — вокруг трубы. Генерал приговаривает:
   — Мезуза, говоришь? Бенедиктин? Букву «эр» выговаривать научился? В ГэБэ проник, сволочь? Маца? Четырнадцать братьев?
   У Плухова кончаются патроны.
   — Э-э-эны-ы-ыч!!! — вопит генерал. — Э-э-э-эны-ы-ы-ыч!!!
   На крыльцо, в длинной домотканной рубахе, зевая и почесываясь, выходит заспанный Эн Энович.
   — Чего ты, Сергеич? — спрашивает он. — Чего людям спать не даешь?
   — Та-ак, — говорит генерал неожиданно спокойным голосом. — Эныч, что у нас с тобой в списке красным фломастером обведено, скажи-ка быстренько.
   Эныч лениво, с недовольным видом, произносит ругательство.
   — Стоило из-за этого от сна отрывать, — бурчит он и уходит в дом. С крыши падает свернувшийся в клубок гигантских размеров солитер, разворачивается и уползает под крыльцо, Из-под крыльца доносится:
   — Товарищ генерал, ну зачем же так? Поговорим как коммунист с коммунистом…

12

   Протерев кулаками глаза, Коля потягивается и осторожно высовывает голову из-за телевизора. В центре комнаты, на полу, подложив руку под щеку, спит, похрапывая, Эныч. Пол подметен, бутылки аккуратно составлены в угол. Покосившись в сторону покалеченного бара, Коля выбирается из-за телевизора и подходит к окну. Видит подстригающего кусты садовыми ножницами Сидора.
   — Как на Черный Терек, как на Черный Терек, — напевает Сидор, — собиралась конница из тысячи коней…
   Коля прислушивается. Других голосов не слышно.
   — Эй ты, цирюльник! — окликает генеральского слугу Коля. — Где генерал?
   — Батюшко Петр Сергеич изволят в бассейне купаться, — говорит Сидор. — А чего ж ты спишь так долго? Уж петушок пропел давно… Завтрак на кухне.
   — Слушай, мне бы похмельнуться…
   — Ты в углу посмотри, — советует Сидор. — Я там бутылки составлял, в некоторых много еще оставалось.
   Коля идет к бутылкам. Отобрав те из них, на дне которых задержалась жидкость, разыскивает стакан и сливает в него остатки. Выдохнув, выпивает буроватую смесь.
   — Хорошо, — говорит он. — Но мало.
   Посмотрев еще раз бутылки и убедившись, что в них ничего не нет, Коля секунд десять смотрит на генеральскую сокровищницу, решается и идет к бару. Достав пузатую черную бутылку, он откупоривает ее, наливает полный стакан и залпом его осушает.
   — Отличная штука! Эй, Эныч, — подъем! Труба трубит, сержант зовет в поход. Вставайте, граф, рассвет уже полощится. Э-ныч!
   Он принимается расхаживать по комнате, время от времени ударяя Эныча по голой пятке. Рассказывает:
   — Эх, скажу я тебе, вчера и денек был! Как с утра начали квасить, так до самой ночи не просыхали!.. И где мы только с дядей Лукой не были! По всему городу прошвырнулись. Но главное — Паруса! Вот это кино было! Если б ты видел, какой Молекула концерт устроил — закачаешься! Я с дядей Лукой и ребятами участие принял! Меня капитаном выбрали! Знаешь, какой я там порядок навел — ого-о! А главное — приз выиграли, ящик водки «Столичной», экспортной! Половину я народу раздал, а другую половину тебе вез, да по дороге дядя Лука, пенек аляповый, тормознул неудачно… А еще я на шарике воздушном покатался, «Абитуриентио» называется. Большой, красивый, а город наш — с кулачок. Но я свое Мазилово успел разглядеть. Так вот!.. Нет, здорово было, что ни говори. Давай сегодня отпросимся у генерала — и под Паруса! Да, слышь, Эн Эныч, я там между прочим, твою Риту вчера видел. Хорошо выглядит. Привет тебе передавала. Спрашивала, когда домой собираешься… А Семен-то хохмач! Знаешь, что выкинул напоследок! Нашел на заводе какую-то пугалу и ну с ней прямо в цеху заниматься. Потом их ее полюбовник Митька-горновой накрыл и обоих в печь закинул. Представляешь… Наверное, суд будет. А еще я очки нашел. Золоты-ые! — Коля достает из кармана очки, надевает их, подходит к зеркалу. — Хму-у… Погляди-ка, да я в них прямо настоящий интеллигентный дядек! Нет, в самом деле, погляди Эныч, — похож?
   Носком ботинка Кувякин тычет друга в бедро.
   Эныч вздыхает, открывает глаза.
   — Похож-похож, — говорит он и переворачивается на другой бок. — Вылитый МАДНАВОХ.
   Генерал вылезает из воды, обтирается, надевает халат, закуривает и садится в кресло-качалку. Резмеренно текут мысли.
   «Пьянство пора прекращать. Оно ни к чему хорошему не приведет. Тому много примеров. Петр Первый, Барбаросса, Ричард Львиное Сердце, Чан Кайши, Каддафи, Саддам Хусейн и почти все остальные завоеватели загнулись или еще загнуться из-за пьянки раньше положенного срока. Не следует повторять их ошибок. А я вчера основательно перебрал. Потерял над собой контроль. Страшного, конечно, ничего не произошло, но все-таки неприятно. Так нельзя… Ладно. Нужно оценить сложившуюся ситуацию. Первый этап генеральной перестройки человечества, по-видимому, завершен. Необходимо проверить и изучить полученные результаты, после чего, учитывая все возможные факторы, переходить к следующему этапу… Да, поистине все простое — гениально. Ни Маркс, ни Ленин, ни сам Дядя, если бы он был, никто из них так и не смог решить проблемы освобождения человека и только потому, что не подумали о возможностях обратной эволюции, которую так наглядно продемонстрировал под моим началом Эныч, а именно: от высшего к низшему. Вот — основа основ, ведущая в царство равенства и равноправия… И самое главное. Теперь у человечества есть настоящий, живой, невыдуманный Дядя — Он, Плухов Петр Сергеевич. Это, конечно, налагает огромнейшую ответственность, но думаем, что справимся».
   Плухов покидает кресло-качалку и идет вокруг бассейна, делая на ходу руками гимнастические упражнения.
   «Сегодня — день отдыха, а завтра с утра — к делу. Надлежит лично совершить облет мира по маршруту: Дача — Москва — Париж — Нью-Йорк — Дача. С собой обязательно надо взять Эныча на случай какой-либо накладки».
   Генерал возвращается в кресло и закрывает глаза. Раскачиваясь, охватывает мысленным взором панораму нынешнего человеческого бытия. Видит, как на Елисейских полях, на Бродвее и Красной площади, на улицах и площадях Рио-де-Жанейро, Мельбурна, Кейптауна, Мюнхена и Катманду, в Гайд-парке и возле Ниагарского водопада, у подножия Статуи Свободы и средь колонн Акрополя бессмысленно копошатся самые разнообразные твари.
   Плухов затягивается сигаретой. Поглаживает грудь. Посидев, предаваясь сладким видениям еще две-три минуты, он встает. и бодрым шагом направляется к дому. У крыльца генерал весело поддевает ногой оказавшийся на дорожке камушек. Тот закатывается под ступеньки.
   — Ой, — раздается оттуда.
   — Кто это там? — спрашивает генерал. — Вы, Волохонский?
   — Да, Петй Сейгеич, я, — откликается слабым голосом старший лейтенант. — Пьестите меня, Петй Сейгеич. Я вчейя был стьяшно непъяв.
   — Ладно, — миролюбиво произносит Плухов. — Я уже забыл. Вылезай. Замерз поди, всю ночь под крыльцом сидючи. Пойдем завтракать.
   На ступеньку вползает лейтенант Волохонский. Складывает тело кольцами. Преданно смотрит в глаза генералу.
   В комнате при появлении Плухова и Волохонского раздаются радостные Колины крики:
   — Дядя Петя! Дядя Лука! Помирились! Ну, слава Дяде. Это дело надо обмыть.
   Генерал видит рядом с Эном Эновичем какое-то нетрезвое, держащее в ворсистых лапках бутылку «Наполеона», животное. Плухов хмыкает.
   — Это что? Кувякин?
   — Кувякин, — отвечает Эныч.
   — Дядя Петь! — удивляется Коля. — Ты что, не узнал меня? Это, наверно, из-за очков. У меня в них совсем другой вид.
   Одной из множества лапок Коля поправляет очки.
   — Сидор! — генерал садится за стол. Рядом с ним устраивается солитер Волохонский.
   На пороге образуется Сидор. Подобострастно глядя на Плухова, ожидает распоряжений. Генерал некоторое время раздумывает, потом говорит:
   — Мне, пожалуйста, парочку жаворонков с изюмом, омлет из перепелиных яиц и кофе. Сначала омлет… Волохонский, а вы что будете?
   — Если не тъюдно, — просит лейтенант, — будьте добъи, Сидой, ггьинесите мне тьи-четые съедних язмейов кусочка свиной пече-ночки. И бутылочку минеяльной воды.
   Коля отрезает большой ломоть хлеба, намазывает его толстым слоем масла и накрывает вареным коровьим языком.
   — Мне сегодня клевый сон приснился, — говорит он, накладывая в тарелку салат, ветчину, икру, маринованные огурцы, сало. — Дядя Петь, подавай свою рюмашку… Эныч, подвигай свой стакан… Как будто пошел я в цирк. Наро-оду — битком. Яблоку упасть негде, — Коля хватает огромное красное яблоко, откусывает половину. Жуя, продолжает рассказывать — А вы, как будто, оба — воздушные гимнасты. Под куполом работаете. Эныч во фраке, а вы, дядя Петь, в серебристом трико, но спина у вас почему-то голая. Музыка играет, барабаны бьют; вы, дядя Петь, кричите «але-оп», и оба вы с одной качели на другую перепрыгиваете. В воздухе соеди-нятесь и разъединятесь. Вдруг меня — как серпом резануло: с арены в вас кто-то целится из двустволки, но я не могу разобрать кто — то ли Володька-солдат, то ли какой-то другой человек, тоже вроде бы генерал. Я, конечно, как зверь кинулся. Но не успел. Он выстрелил, и вы оба на арену попадали. Лежите и не дышите. А публика как будто ничего и не замечает. Газеты читает, мороженое жрет. Я к вам подбегаю и делаю искусственное дыхание. Сначала вам, дядя Петь, а потом Энычу. Очень долго вас откачивал. Даже устал. Потом вы очнулись, и вы, дядя Петь, говорите таинственным голосом: «Молодец, Кувякин. Награждаю тебя Золотой Звездой Героя». Обнимаете меня и целуете…
   Плухов поперхивается.
   — Сон-то цветной был? — интересуется Эныч.
   — Спрашиваешь! Как в кино! Дядя Петь, вы водички выпейте. Сразу кашель пройдет. А лучше водки.
   — Не надо, — говорит генерал. — Уже прошло.
   — Дядя Петь! Я сегодня рано поднялся, пошел в садик погулять. Хотел в бассейне поплавать — вода холодная. Возле бассейна с Сидором познакомился — интересный чудик. Мохнатый, щупо-лок много, а голова одна. Он мне сказал, что по ночам сырыми трупами питается. Весе-елый! Кто он, дядя Петь? Ваш садовник?
   — Садовник, — у генерала поднимаются уголки губ. — Понравился тебе, значит, мой Сидор?
   — Понравился, — Коля смачно чавкает. — Мы с ним за жизнь поговорили: он мне поведал как уши солить на зиму, а я ему про Володьку-солдата рассказал. Дядя Петь, хочешь, я тебя познакомлю с Володькой-солдатом? Мировой парень! Что угодно может достать. Тебе, дядя Петь, для дачи ничего не надо? Цемент, доски, кирпич…
   — Не надо, — бурчит генерал. — Уж как-нибудь сами… Появившийся в комнате Сидор расставляет перед генералом и Волохонским заказанные ими блюда.
   — Дядя Петь, ты не стесняйся. — Коля одним махом выпивает стакан. — Я так считаю: дают — бери, бьют — беги… А можно еще одну бутылку из бара взять про запас?
   — Возьми и закрой рот. Коля оказывается у бара.
   — Дядя Петь! Обманули! Недолив! — несет бутылку к столу Коля. — Погляди, Эныч, грамм сто не хватает, — он переворачивает бутылку вверх дном. — Какое там сто! Целый аршин заглотили!.. Пробка на месте… Как же они умудрились отсосать столько? Дядя Петь, это дело так оставлять нельзя. В ОБХСС команду дать надо!
   Коля ставит бутылку на столик и бежит к бару за другой.
   — Я получше выберу. Целую.
   Он по пояс влезает в бар и увлеченно гремит там бутылками.
   — Послушай, Эныч, — обращается генерал к Эну Эновичу. — Ты его давно знаешь? Он всегда такой? — Плухов вертит пальцем у виска. — Часто у него подобные заскоки?
   — Я Колю уважаю, — говорит Эныч. — Он парень шустрый. Мы с ним всегда вместе.
   — Понятно, — кивает Плухов и, проглотив кусочек жаркого, говорит — Эныч, мы с тобой завтра отправляемся в кругосветное путешествие. Побываем в Нью-Йорке, Лондоне, Париже. Выполним запланированную нами работу. Ну а заодно совместим полезное с приятным. Жить на свете и не побывать в Париже, Эныч, — это просто не жить.
   — В гробу я видел этот Париж, — угрюмо произносит Эныч, осушая фужер с темной жидкостью. — Меня дома жена ждет. Сын. И на работу пора.
   — Дядя Петь! — кричит покончивший с ревизией бара Коля. — А на фига нам в Париж? Поехали лучше к моей бабушке в Май-ли-Сай! Ты прикажешь в доме ей стены поставить, а она нас самогоночкой на махре за это попотчует.
   — Эныч, — строго говорит генерал. — Не распускай нюни. Это задание Родины. По возвращении тебя ожидает Золотая Звезда Героя Мира и недельный отпуск. А от работы на заводе я тебя освобождаю. Больше ты на свой литейный не пойдешь. Если же ты будешь упрямиться, то за невыполнение задания государственной важности понесешь суровое наказание.
   Эныч, насупившись, молчит. Вернувшийся за стол Коля наливает своему другу по полному стакану.
   — Коля, спасибо тебе, — тихо говорит ему Волохонский.
   — Это я себе налил, — прикрывает лапой стакан Коля.
   — Не за это, Коля. Спасибо, что очки мои сбейег. Это наша семейная йеликвия. Мне их папа подайил пейед кончиной.
   — Э, нет, — говорит Коля. — Шалишь, дядя Лука. Я эти очки еще в прошлом году у Володьки-солдата купил. Пятьдесят рублей отдал. Как сейчас помню, одной бумажкой. Да еще бутылку поставил в придачу. Вот, гляди. Видишь, нацарапано: «Коля». Так что если это и вправду твоя реликвия, то гони пятьдесят целковых. И пузырь сверху. Любил, чай, папу?
   Волохонский нахохливается. Отрезает крошечный кусочек печенки. Плухов, расправляясь с омлетом, улыбается.
   — Петр Сергеич, — Сидор наливает генералу кофе, — птички не пережарились? Изюмчик не суховат? Омлетик не подгорел? А газетки свежие я наверх отнес, в ваш кабинет…
   — Газетки? — Плухов поднимает голову. — Любопытно… Их что, почтальон доставил?
   — Почтальон, батюшка. Прапорщик Патрикеев. Как всегда.