Комарницкий Евгений. Эныч

   — О-о-о, молодой человек, эвона куда вас повело, — покачиваясь, крестным знамением осеняет себя цветком Молекула. — А не разные ли у вас с Дядей весовые категории?.. Советую быть поосторожнее… Ну, прикиньте сами, к носу, да посерьезнее: ну что может быть общего между простейшим физиологическим инструментарием человеческой плоти и Главным небесным держателем вселенского контрольного пакета акций духовной недвижимости и жизни вечной? У?..
   — Прикиньте и вы, — отвечает ему Авангардий, окидывая взглядом Паруса, — хоть я и не уверен, что это доставит вашему обаянию удовольствие. — Он встает с места и, выставив вперед бороду, обращается к залу. — Послушайте мысль, ребята. Знаете ли вы, что в начале жизни нашей был дядек? И дядек был у Дяди. И дядек был Дядя.
   Молчание… и невиданным еще до селе зарядом вселенского хохота взрываются Паруса. Толпа беснуется, визжит, топчет ногами, ходит ходуном. Некоторые из посетителей, схватившись в пароксизмах смеха за животы и упав, катаются бесформенными кулями в судорогах и пене по полу. По находящимся на сцене ударяет горячая волна свежей мочи и густых виноводочных испарений. Отгоняя от себя гвоздикой миазмы взбаламученного зала, Виктор Вильямович утирает со щек слезы и поднятием свободной руки призывает народ к спокойствию.
   — Нет слов. Просто, нет слов, друг Горацио… — отдышавшись от смеха, говорит он вновь усевшемуся на свои ящики Авангар-дию. — Я восхищен и смят вашим блистательным антмдядиным спичем. Какая сила! Какая убежденность! Аж дух захватывает, — стараясь дышать ртом, постукивает себя по груди Виктор Вильямович. — Вот теперь нам понятно стремление вашей неуспокоенной, мятущейся личности преодолеть наше земное притяжение. И все же, положа руку на сердце, — краном-жирафом вытянувшись над своим магнитопритягивающим собеседником, почти шепотом вопрошает Молекула, — признаемся, Авангардий, ведь главная причина твоего несбыточного желания не в Дяде, и не в детях Его задя-дяченных, а в твоей, чего уж там говорить, неудавшейся жизни?
   Старшим братом улыбаясь сверху вниз собеседнику, Молекула приподнимает сванку и делает кивок соболезнования.
   — Неудавшейся, что?.. — отвечает, глядя в глаза Молекуле-крану, капитан. — Может, еще тогда спросим — зачем? Зачем существует несуществующее добро, зачем существует активно существующее зло? Вообще — зачем?.. Не стоит закидывать наживку с тухлятинкой, Виктор Вильямович.
   Резко выдернув из своей бороды серебряную волосинку, он сдувает ее в примолкнувший зал.
   — Браво, Авангардий! Замечательно! Прямо Евангелие от Ин-докачки! — хлопает в ладоши, отводя жирафье тело, Молекула. — Ну, и кому ты этим открываешь Америку? И зачем? Да мы и без тебя знаем, Мун ты наш доморощенный, эту чугунокондовую истину и иллюзиями на сей счет себя не тешим. Какое зло? Какое добро? — указывая гвоздикой на виноценосную колонну, а глобусом на народ, вопрошает жираф-Молекула. — Ясно дело — одно скотство. Тоже мне, второй Сын Дядин выискался!.. Ну и что толку от твоего индокачанья? Какой ты видишь выход? Конкретно?
   Раскачиваясь длинновытянутым язычком метронома, саркастически взирает на своего бородатого оппонента Виктор Вильямович.
   — Конкретно, — тронув свой нагрудный карман, говорит капитан авангардников, — могу поделиться только собственной формулой поиска выхода. — Поглядывая на поднявшийся еще на метр шар, он вновь вынимает часы-компас. — Если человек о чем-то подумал, значит это можно осуществить…
   Взгляд Авангардия падает на розу ветров циферблата компаса с засветившимися вдруг на его поле серебристо-голубоватыми стрелками.
   — Ах!.. Ну вот теперь — цельная картинка, — перекрутанувшись в нормальный облик, откидывается в кресле Молекула. — Вас можно поздравить. Куда там всем прошлым да и современным мастерам пост-зюйд-дзенреализма, а тем более нам, ничтоже в миру сумнящимся, до ваших беспредельно-нечеловеческих воспарений… — Он поворачивает лицо к залу. — Радуйся, народ-любоду-шец! Не часто тебе в наше время случается послушать и посмотреть такого выдающегося искателя по части ходов и выходов, реформатора идеи, банкрота-ниспровергателя законов жизни Дядиных и человеческих!
   — И мастака бьедовых воздушных афей на свою задницу! — оживляется, делая на ящиках «уголок», дядя Лука.
   — Отобрать у них одно очко в нашу пользу! — посылает из-за Шуйцы Коля.
   Резко, всем телом дернувшийся Авангардий вскакивает с разлетающихся ящиков, быстро надевая на руку часы-компас.
   — Вот оно! То самое!
   Выхватив из рук забревневевшего от неожиданности Молекулы глобус, он в упор смотрит на облезлый болезненный бок предмета.
   — Спасибо за мысль! — бросает капитан авангардистов неизвестно кому и, потрясая глобусом, звонко кричит своим товарищам — Как там у вас, ребята? Все готово? Заполняй на полную катушку!
   С силой пущенная модель мира бурым спутником пролетает над задранными головами подпарусной братии и хлопается о дальний заборчик.
   Сомкнувшиеся у жестяной корзины бородачи-авангардники направляют рвущуюся из прикрученной к баллону горелки острую гудящую струю желто-синего пламени в эллипсовидно-сморщенную горловину своего летательного произведения.
   — А-я-яй, капитан, а-я-яй, — укоризненно говорит Молекула схваченному перчатками Авангардию. — Эк вас, батенька, разобрало, испугаешься. Прямо-таки Тит Андроник с лавиньевыми пирожками. Сиденье казенное разнесли, в людей увесистыми приборами кидаетесь… Вот, наших заслуженных работников Парусов — деда Кондратия и старуху Лукерью — чуть не угробили. Явный перебор выходит, не так ли? Да, этот раунд вы проиграли. Что же мы с вами будем делать дальше? Надо как-то исправлять положение.
   — Надо, — спокойно соглашается Авангардий. — И начнем с вашего театра — театра Молекулы под Парусами. Не надоело вам еще в себе и в других урода выпесты-вывывать?
   На сцену наваливается тишина. Шуйца и Александра оторопело глядят на Авангардия, друг на друга, на Молекулу и даже на Колю. Чуть поскрипывают ящики под вытянувшим по-черепашьи шею Волохонским.
   — Тихо, — тихо говорит хозяин эстрады. — Отпустите его. Пусть подойдет поближе.
   Перчатки отпускают крамольного капитана, и тот возвращается к разбросанным ящикам.
   — Так какой это там Театр уродства ты имеешь в виду? — компрачикосно улыбаясь, подставляет под подбородок руку Виктор Вильямович. — Расшифруй нам, пожалуйста.
   — Ну что ж, попробуем… — поправив сместившиеся на бок часы, плотнее затягивает ремешок Авангардий. — Твои балаганные представления, Молекула, всего лишь безнадежная попытка создать видимость пребывания своей личности над окружающим тебя человеческим материалом, получить от этого максимум удовольствия и придать, таким образом, хоть какой-то смысл собственному существованию на фоне всеобщей бессмыслицы — жизни. Ну, а на деле, Виктор Вильямович, вы не только органическая часть этого же материала, но и сами являетесь эпицентром этой импровизированной вами же клоаки. Вот и все, вроде бы…
   Авангардий наблюдает, как его товарищи заканчивают вязать узлы на шпангоутах корзины.
   — Значит, говоришь, клоака — жизнь, и люди в ней уроды? — скрипит голос Виктора Вильямовича. — А я, конечно, сволочь и злодей? А может и того еще похуже… — Он огорченно качает головой, роняя гвоздику на пол. — О справедливость! Ты в груди звериной!! Лишился наш приятель разума!!.. А, впрочем… может, я неправ?.. Неправ… Пускай тогда народ меня с тобой рассудит!
   Молекула в искренне-поддельном волнении протягивает колышущемуся в беззвучной тревоге залу фальшиво-виноватые руки.
   — Скажите мне, возлюбленные чада, всю правду выскажите откровенно — обидел вас хоть раз Молекула? Принизил? Втоптал ли в грязь? Достоинство скомкал, как утверждает добрый Авангардий? И если это так, хоть на крупицу правда — то я тотчас уйду от вас вот с этой сцены… — безжизненно роняет руки Виктор Вильямович. — А если нет, — вздрогнув двумя воскресшими Лазарями, руки Молекулы вновь приподнимаются кверху, — то мир стоит, а значит добро и вера не погаснут в человеках. Скажите мне как есть, чтоб истина жила!!..
   Двенадцатым, чудовищйоблюминговьгм валом накатывается на эстраду неземной рев людского прибоя.
   — Не-ет!!! Нет!!! Нет.
   Народ по всему фронту начинает штурмовать сцену. Перчатки ногами отражают штурм.
   — Убить собаку!! Не оставляй нас, не бросай!! Радетель наш!! Спаситель!! Отец родной!! Не уходи!! Не покидай!!! Все борода воду мутит!! НесынедядецП Дядеху-у-у-у-льцыН Спалить их детище!! Убить собаку!! — ревут атакующие. Прорвавшийся рыжий гидрант в армейской, с засученными рукавами рубашке, злой струей бьет по невозмутимо наблюдающему события объекту всеобщей ненависти, но, сильно промахнувшись, чуть не выбивает составную этажерку из-под дяди Луки. Профессиональным ударом штепселя в кран-подбородок динамик Шуйца удаляет с помоста боевика-водометчика, который попутно захватывает с собой взгромоздившихся на эстраднокрепостную стену двух клокочащепенных унитаза в спецовках и питона в сетчатой майке. У суфлерской будки вздыбившая шерсть Александра лупит по глазам папахой сутулого треугольнодюралевого трубкозуба.
   Оставляя без внимания наступательный порыв расстихиившей-ся массы, глубоким сокровенным голосом, слышным только капитанам, Молекула говорит Авангардию:
   — Нет, ты так ничего и не понял, Авангардий… А я думал, что мы с тобою родственне души, что именно ты-то меня и поймешь. Неисправимый я Назаретянин! В какой уж раз на вере людской обжигаюсь… Ахм… — грустно глядя куда-то поверх головы своего бородатого слушателя, смахивает сухую слезинку Виктор Вильямович. — Ладно, слушай тогда, — освободив от шелка тонкую бледную шею и кусок волосатой груди с желтым зубом ископаемого, он продолжает — Театр Молекулы, проникновенный наш мечтатель, для его создателя совсем не шутовской гороховый балаган фиглярнических выкрутасов, ерничества, паясничанья над человеком и его слабостями. Нет. Театр Молекулы — это моя реальная возможность спасти от гибели и выявить, повинуясь совести души, опускающиеся и разлагающиеся на стенках жизни драгоценные капли человеческой личности, ее талантов и без всяких там, уверяю тебя, извращенческих побуждений поднять свою собственную персону над человеческим, как ты выразился, материалом. Вот и вся суть. Неужели это надо было разжевывать?..
   Авангардий молчит. Не прекращая активных попыток прорыва на сцену, толпа лавой и пеплом извергает в адрес чернобородого антихриста необратимые обличения и нещадные угрозы.
   — Ты думаешь, я не мечтал о подобном? — продолжает свое откровение Виктор Вильямович, показывая черносмородиновыми глазами на укладывающих в бухту канат-якорь соподвижников Авангардия. — Еще как мечтал. И мечтаю. — Он вновь обращает свой взгляд на штурмующих. — Погляди, ведь это тоже люди… И у них свои замыслы и стремления. И у них есть свой шанс. Ведь все эти шоу, игры, конкурсы и забавы — все это не что иное, как поиск высокой души и духа средь глины сырой, непосоленной, выход моей заветной веры в человека и его возможность вершить Чудо.
   Пущенная кем-то из зала бритвеннокрылая консервная банка из-под частика, брызжа золотистыми масляными искрами, проносится «сухим листом» рядом со щекой Авангардия и, срезав по пути несколько волосинок с хохолка закиноварившегося на своем сиденьи дяди Луки, вонзается в шалаш.
   Молекула прячет шею под платком, стряхивает с поручня кресла наглую растительную каплю.
   — Пора утихомирить это стадо. Меня их простолюбье начинает донимать.
   Он поднимает руку к залу.
   — Друзья! Сограждане! Внемлите мне, вне…
   — Уаауааааауааах-ахх!!
   Единый многосотенный вздох замершей вдруг толпы плотной воздушной подушкой забивает дыхание Виктора Вильямовича. Охолоднившись затылком, он секундомерно, по-совиному, поворачивает голову лицом за спину, и дальше…
   Над сценой, удерживаемый четырьмя белосахарными напрягшимися канатами, оплетенный ажурной коралловой сетью, упруго трепеща и звеня в нетерпении, волшебно сияет и переливается цветом индиго, отгоняя кисею сумерек, огромный летательный аппарат. Принявшая в себя четырех товарищей Авангардия, одетая в байковый зеленый чехол корзина с проделанной в ней и открытой дверкой и с канатной двухступенчатой лесенкой плавно покачивается в метре над полом.
   Архитектор Федор, прижав руки к груди и не отрывая взгляда от колосистосиней воздушной плоти, оставляет завороженных курсантов и Колю и, новоявленным архатом, подойдя к корзине, гладит канаты, дотрагивается до дверцы, шепчет сам себе беззвучную молитву.
   — Капитан! — зовет Авангардия крепкожилый, с коричневой бородой авангардник с по-пиратски повязанным пионерским галстуком на голове, держа один из канатов. — «Абитурьент» к полету готов!
   — Ой, Виктор! — звучит восторженный писк-колокольчик Александры. — Какую прелесть пошили эти мальчики! Вот на какой воздушной лодочке я бы с удовольствием покаталась!..
   — Заткнись, дура!! — рявкает на нее неожиданно-бешено Молекула. Выскочив из кресла-ракушки, он жадно впитывает в себя общую панораму поднявшего своей узорчатой головой брезентовые своды Парусов шара и, вцепившись в запястье Авангардия, улыбается ему схваченной за хвост птицей какаду.
   — Еще один звоно-о-о-ок, — и смолкнет шум вокзала-а-а-а, — завывает он, подергиваясь и подплясывая, — и поезд полети-и-ит в си-и-иреневую даль… — оборвав свои завывания, говорит — Ты полагаешь, что обманул и себя и других, Авангардий? Нашел, наконец, ход, как сбросить с себя все земное, стать чистеньким и провозгласить нам всем Новую Истину? Ха-ха-ха-ха!.. Перестань, дурашка, это уже не смешно. Спектакль закончился. Занавес опущен. Отсюда нет выхода!.. Ка-а-андуктор не спеши-и-и… — вновь затягивает Виктор Вильямович и, выбив короткую звонкую чечетку, хлопает по Авангардиеву плечу. — Опомнись, старина!
   Авангардий медленно смотрит на бледное, покрывшееся испариной лицо Молекулы.
   — Я это и пытаюсь сделать, Молекула, — кивает он, — и думаю, что и у других тоже есть такая же возможность. — Сделав своей команде знак небольшой задержки, капитан авангардного судна обращается к народу. — Всем нам на этой Земле, ребята, уже невыносимо тесно стало друг от друга и от творимого нами. Не надо быть пророком, чтоб понимать и видеть, что совсем скоро, вот-вот, наш до предела переполненный человеческим ядом голубой шар с треском разлетится во все стороны. И никакой НТП, никакая колонизация других планет, никогда не избавит и не спасет нас от главной молекулы добро зла — самого себя. — Падают косматыми кометами в заполненный вакуумной тишиной зал слова Авангардия. — Этот полет — здоровая, нешизоидная попытка попробовать избавиться, наконец, от рамкизирующих нашу волю и ум законов земной материи, попытка освободить, насколько это возможно, свой личный макрокосмос от нашей земной человеческой субстанции. И даже если для всех в этом зале, наш полет — полный абсурд и бред сивой кобылы, мы можем сказать вам на это только одно: если человек о чем-то подумал, значит это можно осуществить.
   Закончив прощальную речь, капитан Авангардий поворачивается лицом к Молекуле и освобождает свое запястье.
   — Лука! — бросает сквозь зубы Молекула гоняющему взгляд от курсантов к шару Волохонскому. — Скажите и вы этому Икару помешанному, что он неправ! Что он совершает непоправимую, трагическую ошибку!.. Ведь я реально, без дураков, могу направить его куда ему только заблагорассудится! Куда ему и не снилось!.. Любая синекура — его! Любая верхотура — не проблема! Вплотьдо назначения главой Объединенной Европы! Объясните вы ему это!.. И то, наконец, что я его все-таки люблю, дуралея безмозглого!
   Лейтенант ощупывает расческу, строго движет губами.
   — Да, Виктой Вильямович! Вы пьявы! Это уже не игья, а самая обыкновенная хулиганская выходка со всеми вытекающими из нее последствиями. — по-прокураторски поднимает он подбородок. — Наш зашалившийся дъюг-пъиятель совейшенно не понимает, что за такой его изобъязительный пьемысел спьесится с живых людей.
   Светло улыбнувшись, Авангардий смотрит на искрящуюся в лепестковогранном разноцветье розу ветров.
   — Пора.
   Уверенно, размашисто и легко капитан идет к своему кораблю.
   — Свихнувшийся бездарь-неудачник! Крыса катакомбная! Созидатель-недоносок! — сорвавшимся на дискант голосом кричит Виктор Вильямович. — Давай-давай, сматывайся со своими блаженными ублюдками отсюдова! Бескопейники! Дерьмо на палочке! Все ваше протухшее творчество, все ваши говенные фантазии сегодня и даром никому не нужны! Не умеете жить как надо, так и не суйтесь! Дармоеды помойные! Быдло! Опарыши!
   Под аккомпанемент молекуловской канонады, под поскрипывание кожи ждущих команды перчаток и под неопределенный ропот толпы Авангардий подходит к корзине и одним прыжком присоединяется к своим товарищам.
   — Руби канаты! — говорит он.
   — Держи придурков! — орет своим приспешникам стремительно вскочивший на кресло перекошенногнсвый Молекула. — Хватай их за бороды! Не давай им тронуться!.. Убью, с-с-собаки, если упустите!
   Лопаются разрубаемые тросы. Взвихривается сцена.
   Не дожидаясь своей минуты, самостоятельно рвется нетерпеливый последний канат. Бросившиеся к корзине перчатки хватаются за борта, пытаясь остановить поднимающийся корабль, и падают тяжелыми литыми грушами на крякающие доски эстрады. Пробко-подпрыгнувший со своего пластмассового постамента лейтенант Волохонский усиленно, в открытую, подает сигналы не отрывающим свои взоры от шара курсантам. Тихо, под шумок, короткими перебежками устремляется к винной колонне Коля.
   Корзину ведет в сторону, и она, задев своим углом протестующе-скрипящий шалаш, разносит в прах лукианское капище. С гуканьем прорезая воздух, падает чугунное древко и, под пронзительное верещание кинувшейся в открытую пасть сетчатого питона морской свинки, приземляет свой ромбовидный наконечник на возвысившегося над толпою Виктора Вильямовича Голицина-Молекулы.
   Вышедший из транса Федор, издав гортанный звук, забыв о своих товарищах, бежит, не разбирая дороги, вслед уплывающей корзине. Крылатоногим Персеем запрыгнув на спортивную спину гимнастическим козлом склонившегося над падшей молекулой Шуйцы и, получив дополнительное ускорение, он в последний миг ухватывается забинтованными пальцами за нижнюю ступеньку веревочной лесенки. Рассекая воздух ногами и подтягиваясь по лесенке к протянутой ему руке с браслетом, Архитектор мыском ботинка задевает винный штабель.
   Колонна-идол, молчаливо накренившись, замирает, принимая пизанскую позу, и, рухнув на глазах у потрясенного общества квадратным Александрийским столпом, взрывается, разбрасывая вокруг себя тысячу розовых искрящихся петергофских фонтанчиков.
   Летающей рыбкой, растопыривая отсутствующие жабры, Коля шлепается животом на грязную сцену, прижимая к себе единственный недоперевернувшийся ящик.
   — Федой! Федой, — кричит вслед улетающему взъерошенный, забрызганный с головы до ног портвейном дядя Лука. — Запомни фьязку мою! Ту самую! Для того, чтоб давать, Федой, нужно бъять!
   Сухой треск — и через разорванные своды Парусов сияющий яркотелый «Абитурьент» легко уносится прочь.
   Генерал смеется. Роняет стакан.
   — Гно, говоришь? Все футболисты — гно?.. Теперь мне ясно, куда они подевались! А мы-то со Степанчуком головы себе ломали! Ха-ха-ха-ха-ха-а! Говори в таком случае: все спортсмены — гно.
   — Все спортсмены — ГНО, — Эныч падает с кресла. — Давай, Сергеич, еще по стакану…
   — И я на пол сяду! — кричит генерал. — Это ты здорово придумал! Ближе к земле-матушке!.. Давай из горла! Не посрамим, Эныч, земли русской!
   Эныч берет с пола бутылку, отбивает горлышко и вливает в рот ее содержимое. Генерал пытается повторить номер. Обрезает губы, язык, подбородок. Отбрасывает бутылку. Ругается. Кровь капает на мундир.
   — Ну, — свирепеет генерал. — Ну, сволочи… За это… За это… Всех подряд! Где мои списки?
   Плухов вытаскивает из-под себя помятые листы. Сует их Энычу.
   — Читай вслух все, что здесь написано.
   Эныч подносит листы к самому носу. Медленно, по слогам, читает:
   — Аб-ба-ты, аб-ба-тис-сы, а-ка-де-ми-ки, ас-се-ни-за-то-ры, ак-ти-вис-ты, ад-ми-ра-лы — это…
   Эныч на секунду задерживается, потом громко выпаливает ругательство, следующее в списке за словом «это».
   — Правильно, — генерал размазывает кровь по лицу и мундиру. — Дальше.
   — Ав-стра-лий-цы, анг-ли-ча-не, а-ле-у-ты, а-ды-гей-цы, а-ра-бы…
   Плухов пробует связаться по рации с Волохонским.
   — Третий, — рычит он. — Третий! Ты где? Выходи на связь! — генерал в бешенстве стучит передатчиком об пол. — Третий! Где ты, паразит, — три звездочки!
   Рация оживает. Звучит пьяный голос Волохонского:
   — Мы здесь, Петй Сейгеевич. Ждем дальнейших пьиказаний.
   — Где здесь, болван?
   — В гойоде.
   — Где в городе, идиот? В каком месте?.. Эныч, читай! Ты что остановился?
   — На центъяльном пьеспекте, — у Волохонского заплетается язык. — Недалеко от обкома.
   — Что нового? Ничего не замечаешь?
   . — Изъедка встъечаются кое-какие стьянности. Вот, напъимей, сейчас из здания обкома выходят и напъявляются к чейной «Волге» два каких-то подозъительных чудовища с пойтфелями из кье-кодиловой кожи. Постовой дежуйный милиционей как-то им непь-явильно честь отдает: клювом об асфальт щелкает. Похоже, что находится в нетьезвом состоянии.
   — Ладно, лейтенант. Молодец. Продолжай наблюдение. Через два часа прибудешь на дачу.
   Плухов откидывает рацию в сторону и тянется за очередной бутылкой, валяющейся на полу. Падает лицом вниз.
   — Бап-тис-ты, ба-и, ба-ро-ны, бас-ма-чи… — читает Эныч. Плухов поворачивает голову:
   — Эныч, погодь-ка. На «А» Дядю забыли и ангелов. Хоть их и нет, но не мешает подстраховаться. Как говорится, береженого и Дядя бережет…
   Генерал ползет к Энычу. По пути опрокидывает кресло и столик. Добравшись до Эныча, приваливается к его боку.
   — Сидор! Си-и-идор! — кричит генерал. — Си-и-и-идор!
   В комнату вкатывается Сидор. Всплескивает всеми лапами сразу.
   — Батюшки светы, Петр Сергеич! Да что ж это с вами такое поделалось? — Сидор торопится вытереть фартуком лицо генерала. — Ох ты, Дядя. Сейчас йодика принесу, зеленочки, перекись водорода, бинтиков, ватки. Потерпите еще минутку.
   — Никаких йодиков! Никаких ваток! Садись, пей с нами. Рассказывай: нравится тебе твоя новая жизнь?
   Сидор плюхается на пол рядом с Плуховым.
   — Ой, Петр Сергеич! Разве можно об этом словами сказать!
   Жуть, как нравится. Лет на двадцать помолодел, а то и больше. И чувствую, что с каждым днем становлюсь все моложе. А удобно-то как! И рук много, и ног. Все делать успеваю! Даже не знаю, как вас благодарить, отец родной!
   — Не надо благодарить, — генерал милостиво кивает. — Живи. Радуйся. Пользуйся моей добротой.
   Плухов открывает бутылку коньяка, ищет стакан и не находит.
   — Пей так, — говорит он Сидору. — Больше войдет.
   Сидор присасывается к бутылке. Отпив половину, возвращает коньяк Плухову.
   — Эх, завидую я тебе, Сидор, — говорит генерал. Делает несколько глотков. — Ни забот у тебя, ни хлопот. Ни детей у тебя, ни жены. А моя стерва-а… Как вспомнишь — жить не хочется. Все жилы из меня повытягивала. Я с ней и так, и эдак — ни в какую. И по-хорошему я с ней, и по-плохому — ничего не помогает. Полжизни съела… К тому же, Сидор, голову даю на отсечение, она мне уже давно-о рога наставляет… Дочка тоже хороша. Ну, дочка ладно. Черт с ней, с дочкой. Она отдельно живет. А жена-а… — с лица генерала падает на мохнатую грудь Сидора горючая слеза. — Поедом ест. Шагу по квартире ступить не дает.
   — Вот ТВАРЬ БУЧА, — сочувствует генералу Эныч.
   — Да-а-а, — продолжает генерал. — Она…
   Плухов смолкает. До его сознания доходит смысл сказанных Энычем слов. Какое-то время он глядит в потолок, затем хлопает ладонью по коленке.
   — Эныч! Ты гений! Как же я сам до этого не додумался?! — генерал целует Эныча в ухо. — Всех, всех к чертям собачьим! Читай дальше!..
   — Где же наша машина?
   Стоя на освещенной густыми фиолетовыми испарениями площади, вертит по сторонам головой Волохонский.
   — Коля, ты не знаешь, где мы оставили нашу машину? — спрашивает он, выписывая плечами спираль в воздухе.
   — Знаю, — слышен хмельной голос Кувякина. — Знаю, но не скажу.
   Сбоку от лейтенанта появляется и плывет, весь в фиолетовой вате, с осиново-каучуковой ухмылкой на размытом лице Коля.
   — Эге, дядя Лука, а пить-то тебе много нельзя. Совсем дурной стал. На-ка, хлебни еще граммулю.
   — Нет, нет… хватит… пейестань, — отталкивает Волохонский протянутую ему Кувякиным бутылку. — Я ее видеть не могу больше! Бъй-и-и… Иебята! Где вы там пьепали? Сокьятите дистанцию, будьте на виду.
   Из курящихся лохмотьев тумана вылезают непропорциональные куски тел курсантов.
   — Последний раз спрашиваю, дядя Лука: будешь или нет? — грозит Коля, потряхивая бутылку. — А то мы ее сейчас на троих заглотим. Не на кого будет пенять.
   — Пейте, только быстьее, — машет невидимой рукой Волохонский. — Нам еще машину надо найти.
   Кувякин, Александр и Евгений в три глотка ликвидируют портвейн. Коля напоследок кладет себе на язык еще несколько капель и отбрасывает бутылку к выявившемуся неподалеку мусорному ларьку-баку.
   — Врешь! Врешь, ссук! — несется оттуда карданно-прерыви-стый треск. — Человек — это звучит гордо! Винтом забью!