Комарницкий Евгений. Эныч

   — Стой! Стой! Хуже будет! — несется вдогонку Коле. Он закрывает глаза и съеживается. Сильного толчка, однако, Коля не ощущает. Когда он открывает глаза, электрокар идет по пустырю. Впереди, шагах в семидесяти, зеленеют деревья. Коля оборачивается. Весь завод охвачен огнем. Гигантские клубы дыма, скрученные в смоляные жгуты, взвиваются ввысь. Смешиваясь с облаками, дым расползается, застилая небо. Из пролома в ограде выскакивают, бегут следом за Кувякиным люди. Коля чувствует, что кар пошел вверх. Смотрит вперед и видит прямо перед собой толстое дерево и стоящий боком автомобиль, из которого выпрыгивают четверо. Тщетно он пытается избежать столкновения. Левый клык пропарывает багажник машины. Колю подбрасывает в воздух, ударяет о дерево, и он теряет сознание.
   Майор Степанчук, лейтенанты Евсюков и Сычев, а также шофер поврежденной «Волги» наваливаются на Кувякина, и в ту же секунду на его руках и ногах оказываются никелированные наручники.
   — От машины! От машины! — кричит шофер. Евсюков и Сычев подхватывают Кувякина и волокут в сторону. В противоположную сторону отбегают Степанчук и шофер. Машина взрывается.
   Поскрипывая зубами, Степанчук смотрит на горящий завод. Видит, как потерявший ориентацию вертолет обламывает трубу и падает вместе с ее верхней частью на землю.
   — Товарищ маёй. Пьёшу в мою машину.
   К Степанчуку обращается старший лейтенант Волохонский.
   — Где она? — спрашивает Степанчук.
   — Йядом. На шоссе.
   — Не могли подогнать поближе?
   Маленький толстый Волохонский переминается с ножки на ножку. Степанчук идет к шоссе. Садится на переднее сиденье. Говорит в микрофон:
   — Восьмой. Семнадцатый. Тридцать пятый. Кто там еще?.. Напоминаю: Чугуна брать только живым.
   — Гибнут люди, товарищ майор.
   — Не говорите глупостей.
   …Разгребая щебень, гнутое железо и обломки кирпича, выбирается из-под конвейера Чугун-Эныч.
   За шиворот Энычу сыплются осколки стекла. Дым ест глаза. Стукнувшись головой о балку, Эн Энович падает. Встает и, протиснувшись между балкой и станиной машины, шагает по развалинам цеха. Слышит из-под бетонной плиты чей-то стон, нагибается и приподнимает плиту.
   — Коля! Ты?
   — Энов! Вы арестованы! — говорят ему снизу. Эныч опускает плиту. Идет дальше. Краем глаза замечает на занимающейся пламенем половине цеха подозрительное шевеление. Из-под груды искореженного железа показывается обгорелая нога. За ногой следуют не менее обгорелые корпус и голова. Появившись таким образом на поверхности, человек довольно быстрым шагом идет к Эну Эновичу. Эныч увеличивает темп ходьбы. Толкнув ногой свободную от завала верхнюю половину двери в углу бывшего цеха, он пролезает в образовавшийся проем и оказывается в полутемном просторном помещении. Свет проникает сюда через пыльные узкие окна. Закрыв за собой дверь, Эныч подпирает ее оказавшимся под руками коленом умывальника.
   В помещении никого нет. Полязгивает один-единственный работающий вхолостую конвейер. Эныч идет вдоль него. Сзади что-то со стуком падает.
   — Стой! Не уйдешь! Бросай оружие!
   Эныч останавливается. Размышляет. Потом лезет под конвейер и вылезает с другой стороны.
   — Стой, говорю!
   Оглянувшись, Эныч видит, как конвейер уносит его размахивающего обгорелыми руками преследователя.
   Эныч бродит в поисках выхода. Отыскивает его. Ходит по территории среди дыма, криков, огня. Ищет Колю. Поняв, что не найдет друга, покидает через пролом в ограде злополучное место.
   …Майор Степанчук подводит итоги.
   «Недурно. Очень недурно. Славно сработали… Под обломками рухнувшего в производственном корпусе потолка целиком погибла группа Бурцева. Самого Бурцева конвейером затянуло в мясорубку. Без ноги остался, дядек моржовый. Тоже мне, лучший опер… В траншее обнаружены три болвана из тридцать пятой. С проломленными черепами… Еще неизвестно, сколько задохлось людей в группе перекрытия подземных коммуникаций… Разбился вертолет наблюдения вместе со всем экипажем… Сошел с орбиты и сгорел в атмосфере „Агамемнон“… Взорвалась машина. За нее Кувякин сполна ответит. В багажнике кейс с валютой от Молекулы лежал. Сгорел, наконец, завод… Прекрасная картина. Прямо Куликово поле. Впрочем, черт со всем этим. Самое плохое — ушел Чугун. На карьере можно поставить крест».
   Майор видит в зеркальце, расположенном над лобовым стеклом, размеренно шагающего по шоссе человека. Неуверенным движением Степанчук достает из кармана зажигалку. Смотрит на нее. Зажигает. Тушит. Выключает рацию. Медленно вылезает из машины.
   — Энов? — спрашивает он проходящего мимо «Волги» Эна Эновича.
   — Да. Я.
   — Вы арестованы.
   Издали доносится вой пожарных сирен. Нарастает…Степанчук связывается по рации с генералом Плуховым.
   — Товарищ генерал, операция завершена.
   — Взяли тихо?
   — Сделали все возможное.

6

   Управление генерала Плухова. Наполнив коньяком рюмки, генерал снимает с подноса фарфоровую тарелку с нарезанными лимонами и вазочку с трюфелями.
   — Лимоны калифорнийские. Сахаром посыпать? — он опускается в кресло. — За что будем пить?
   — За работу, Сергеич. За что же еще? — сидящий напротив генерала пожилой суховатый мужчина поднимает рюмку.
   — За нее, Юрий Дмитриевич. За нелегкую, — соглашается Плухов. Пьют.
   — Говоришь, калифорнийские? — усмехается Юрий Дмитриевич, посасывая желтый кружочек. — Думаешь, американцы в твоем городе шалят?
   — Они, Юрий Дмитриевич, — Плухов разворачивает конфету. — Печенкой чувствую.
   Отложив кожуру на блюдце, Юрий Дмитриевич поглаживает циферблат своих золотых часов.
   — Нет, Сергеич, нет. Откалывать подобные номера нашим американским друзьям нет резона. Не до того им сейчас. Во-первых, в предвыборную кампанию они с головой ушли. Во-вторых, и другие проблемы их одолевают… С Ираном по уши завязли. Над африканскими ребусами попотеть приходится. Никарагуа. Сальвадор. Проблему кубинских беженцев мы им организовали. Ну, а ко всему прочему, они трясутся за торговые отношения.
   Плухов жует трюфель, слушает.
   — Так что твоя догадка сомнительна. Это не янки, — заключает Юрий Дмитриевич.
   — Кто же? Китайцы? Юрий Дмитриевич улыбается.
   — Ну, ты даешь, Сергеич! Они до сих пор нашей послевоенной техникой пользуются! Им до такого прогресса пятьсот лет на волах тащиться!
   — Так кто же? Юрий Дмитриевич, не томи. Юрий Дмитриевич прищуривает глаз.
   — Израиль!
   Рука Плухова, протянутая к бутылке коньяка, зависает.
   — У них сейчас треть населения — выходцы из России, — поясняет Юрий Дмитриевич. — Сам премьер-министр и половина его кабинета в разное время жили в Советском Союзе. Уж кто-кто, а они наши уязвимые места знают. И разведка их, как тебе известно, работает на достаточно высоком уровне.
   — Не ожида-ал, — признается Плухов. — А мы еще народ к ним отпускаем!
   Юрий Дмитриевич снова улыбается.
   — Это особая статья. Пшеничку-то с Запада мы за что получаем? Да и не только в пшеничке дело. Много нюансов. Политика!
   — Ох уж эта политика, — Плухов наполняет рюмку Юрия Дмитриевича. — Черт ногу сломит!
   — Объем работы большой, говорить не приходится, — Юрий Дмитриевич берет рюмку. — Поэтому, я у тебя надолго и не задерживаюсь. Сегодня же — дальше. Не один твой город на мне висит.
   Юрий Дмитриевич неторопливо пьет.
   — А ведь на внешнем фронте в данный момент все складывается так, как мы и планировали…
   Он смолкает, задумываясь. Через минуту спрашивает:
   — Ну, а что у тебя со Степанчуком?
   — Снюхался с первым секретарем обкома Борисовым. Да ты же знаешь.
   — Знаю. Ну и какие ты принимаешь меры? Когда этот сукин сын пакостничать прекратит?
   — Юрий Дмитриевич! Не могу же я его как дезертира пристрелить! Или как изменника… Воюю с ним день и ночь!
   — Хорошо, Сергеич, — Юрий Дмитриевич приглаживает серебристые виски. — Я о нем с Антроповым поговорю. Лично. Что-нибудь придумаем. Нам такие двоеженцы в комитете не дужны.
   — Спасибо, Дмитриевич.
   — Потом будешь благодарить. Когда твоего гуся яблоками набьем. А пока расскажи, как ведешь работу со слухами.
   — Как положено. Распространяем и в городе и по области. Согласно списку.
   — Фотографий хватает?
   — У каждого шофера на лобовом стекле по одной, а то и по две. Но дополнительная партия не помешает. Осталось еще кое-какие глухие деревни по области охватить.
   — Хорошо.
   — Мы еще, Юрий Дмитриевич, по собственному почину наладили выпуск календариков с его портретом. Распространяем в поездах, на вокзале, в общественных туалетах.
   — Хорошо.
   — Юрий Дмитриевич! — Плухов приподнимается с кресла. — Может быть, все-таки рюмки побольше достать?
   Юрий Дмитриевич останавливает генерала.
   — Не гони, Сергеич. Вечером наверстаем. А теперь ответь-ка ты мне лучше, почему Дельцина не уберегли.
   Плухов встает. Разводит руками.
   — Не наша вина, Юрий Дмитриевич. Я уже рассказывал. Его сначала загипнотизировали, потом из города вывезли, задушили и в мешок спрятали. Таксист, принимавший участие в ликвидации капитана, скрылся. Ищем.
   — Я тебя спрашиваю не о том, как его убрали, а о том, почему вы не уберегли моего лучшего работника?
   Плухов садится. Молчит.
   — Вот то-то и оно, — говорит Юрий Дмитриевич. — Есть над чем подумать… Ну, значит так. Я через три дня обратно буду лететь. Тогда и заберу с собой в Москву твоего супермена Энова, пока его наш дружок Молекула не перехватил… Да, вырос мужик, ничего не скажешь, — пощипывает он ухо. — Был у нас на побегушках, а теперь — величина-а-а… Ну, значит, ты меня понял, поэнергичнее эти три дня поработай с Эновым, а мы продолжим. Особых мер воздействия прошу не применять. Материал передашь мне в целости. Наслышан я о вашей «кричалкс»… Понаблюдай за городом. Установленных сообщников пока не бери. Энова и Кувякина советую посадить в одну камеру. Послушаешь, о чем говорят. Ну и так далее. Сам знаешь. Мультфильм сейчас же отправь в Москву. В ЦэКа уже и об этом известно. Интересуются. Киномеханика можно в «кричалку». Только не убивать. Жаль, что сгорел пожарный. В общем, поподробнее поговорим на днях. Думаю, тебе будет о чем доложить… Ландсгер-биса и Джугашхурдию от тебя забираю, а то и этих угробишь… А Дельцина… Ладно, Дельцина, пожалуй, спишем на счет Степанчука.
   — Спасибо, Дмитриевич. Большое.
   — Как общественное мнение в городе? Какова его реакция на чудеса?
   — Все в порядке, Дмитриевич, не беспокойся. По области я поднял на ноги все воинские части. Город в кольце двух танковых бригад. Солдат расселяем по школам. Это на всякий случай. Патроны им выданы боевые.
   — Молодец, Плухов. По-боевому решил вопрос.
   — Борисов поначалу ерепенился, но в результате все утряслось…
   — Ну, что же, — Юрий Дмитриевич смотрит на часы. — Хорошо. Как там твои обещанные пельмени? Не стынут?
   …— А когда я была в Италии, Юрий Дмитриевич, кормили нас исключительно плохо. Одними пиццими под разным соусом. Только от одного их вида дурно делалось. И еще жара постоянная! Мне кажется, там, в Америке, мое здоровье и подорвалось. А Лас-Вегас их хваленое — обыкновенная дыра. Одни помойки. В Анжелесе, правда, более-менее ничего. Водички много, пляжей. В Чикаго или Бостоне — приличные магазины, но пыль, суета… че-ерные… Приехала я, в общем, домой совершенно разбитая, тяжело больная…
   — Поезжайте в Швейцарию, Галя, — советует Юрий Дмитриевич. — Горы, чистый воздух, тишина, что еще надо… — отодвинув тарелку, вытирает уголки рта. — Знатные пельмени. Молодец, хозяйка. Сыт.
   — Я их, правда, не совсем сама готовила, — на щеках супруги Плухова играет румянец. — Маруся, наша прислуга, мне помогала… Может быть, еще тарелочку скушаете?
   — Тарелочку скушать? — улыбается Юрий Дмитриевич. — Разве что ради вас, Галя.
   — Мару-уся! — зовет Галя. — Мару-уся, где ты?! Плухов откупоривает новую бутылку «Смирновской».
   — Теперь за что выпьем? — спрашивает он.
   — Выпьем за Юрия Дмитриевича! — предлагает Галя. Поправляет волосы. Поднимает свой бокал с шампанским. — Юрий Дмитриевич! За ваше здоровье! Вы так похудели, осунулись. Совсем, наверно, там, в Москве, не отдыхаете…
   Юрий Дмитриевич с благодарным видом кивает. Осушает емкость.
   — Вы берите огурчики. Вот грибочки соленые. Сама солила. Буженинку почему не кушаете, Юрий Дмитриевич? Свеженькая. Обижаете. И до икорки не дотронулись, ни до черной, ни до красной.
   — Спасибо, Галина. А вот по поводу икорки черной я вам из Норвегии привез пикантный анекдот.
   Юрий Дмитриевич рассказывает анекдот. Галя смеется. Подносит руку к глазам. Отклоняется всем телом. Трясется ее пышная грудь. Плухов поперхивается. Его душит кашель. Лицо багровеет. Юрий Дмитриевич ударяет генерала кулаком меж лопаток. Из Плухова вылетает кусок плохо пережеванной буженины.
   — Ой, не могу! — Галя обхватывает обеими руками колышущийся живот. — Ой, уморили, Юрий Дмитриевич!
   Она подносит к лицу салфетку. Плечи продолжают вздрагивать.
   — Ну, ты и глотаешь! Как будто украл! — шутит Юрий Дмитриевич. — Хотите еще анекдот, Галя?
   Галя отнимает салфетку от лица. По щекам ее текут слезы, губы искривлены.
   — Что с вами? — удивляется Юрий Дмитриевич.
   — Не обращайте внимания, — Галя рыдает.
   Юрий Дмитриевич из сифона набирает в стакан воды, подносит к Галиным губам.
   — Ах, не надо. Мне это не поможет, — Галя пухлой рукой отстраняет стакан. — Все гораздо серьезнее!
   — Опять! — цедит сквозь зубы Плухов.
   — Все врачи у меня побывали. Часами осматривали. Чего только не прописывали, чего только не делали со мной, и толку никакого. Моя болезнь неизлечимая, и все это знают, и не признается никто. Боятся правду говорить.
   — Перестань, Галя, — просит Плухов устало. — Ты совершенно здорова.
   — Я всегда знала, что ты моей смерти хочешь! Специально делаешь вид, что ничего не замечаешь! Ты заодно с врачами!..
   — Оставь, Галя. Хватит. — Плухов обхватывает голову руками. Юрий Дмитриевич пытается успокоить его жену:
   — Поверьте моему слову, Галина Григорьевна. Вы до ста лет проживете!
   — И вы не хотите меня понять!
   Галя роняет салфетку, встает и удаляется из столовой. В дверях оборачивается.
   — Пейте свою водку! Алкоголики!
   — Пойдем в кабинет, Дмитрич, — Плухов вздыхает. — Ну их, этих баб… Они как нарочно. Когда работа навалится и нервы все на пределе, начинают сцены закатывать! Правильно ты сделал, что не женился!
   …На рабочем столе, между телефоном и бюстиком, стоит початая бутыль самогона. У Плухова и Юрия Дмитриевича по граненому стакану в руке. В другой руке Плухов держит редиску, а Юрий Дмитриевич — зеленый лук. На лицах у обоих выражение довольства.
   — Угодил, Сергеич, молодец. В самую точку попал. Как же ты догадался?
   — Она у меня давно припасена. Все ждал, когда мы с тобой вот так… По-простому, по-домашнему, вдвоем посидим. Давно нам такой случай не представлялся. Я здесь заправляю, ты, как говорится, в столице… Что там, кстати, нового наверху, у Динозавров, Дмитрич?
   — Все, Сергеич, по-прежнему. Партия склеротиков воюет с партией реаниматорщиков.
   — А наша позиция какая?
   — Ну, мы-то что? Наша лотерея беспроигрышная. Наблюдаем.
   — Давай тогда, Дмитрич, за эту нашу позицию и выпьем. Плухов тянет руку со стаканом к Юрию Дмитриевичу, чокается.
   — А почему с диссидентами такая возня? — спрашивает он через полминуты, похрустывая редиской. — Что мы с ними нянчимся?
   — Много нюансов, Сергеич. Квебекская встреча на носу. Торговля опять же. Ты думаешь, компьютеры для наших управлений с неба падают? Нет, Сергеич, не с неба. За то, что эти субчики на свободе погуливают, Запад нам их и поставляет. Да и что эти диссиденты могут сделать? Мы за каждым их шагом следим с помощью тех же самых компьютеров. А кое-какие направления в так называемом демократическом движении нас даже устраивают.
   — А те, которых туда выпустили? Они — не опасны?
   — Что ты, Сергеич! Среди них и фигуры-то нет ни одной приличной. Есть один генерал, да войско у него мышиное. Грызутся постоянно между собой, больше нет у них дела… Наливай, Сергеич, наливай.
   Плухов и Юрий Дмитриевич выпивают.
   — Политическая эмиграция нас мало волнует, — Юрий Дмитриевич передергивается от выпитого. — Хор-рошая штука… Другое дело немцы, которых мы в Казахстан засадили. Если разрешить им выехать в ФРГ, то вся наша целина в два счета развалится… Да что мы все с тобой о делах, да о делах. Расскажу-ка я тебе пару забавных случаев. В Иране, например… ха-ха-ха!., наши люди последние тридцать лет внедрялись в основном под одну крышу — наркомания и проституция. А как пришел к власти козел в чалме со своей исламской революцией, так всех этих агентов по шею в землю закопал и камнями забил. Как тебе такой поворот?
   — Забавно! — соглашается Плухов, смеется. — Слушай, Дмитрич, маловато мы с тобой захватили закуски. Я, пожалуй, пойду в холодильнике пороюсь. Поищу буженинку, осетринки захвачу, ананас. Может быть, от арбуза не откажешься?
   — Тащи, Сергеич. Не откажусь.
   Генерал выходит из кабинета. Юрий Дмитриевич встает, подходит к книжным полкам. Напевает:
   — Артиллеристы! Иосиф дал приказ…
   Разглядывает корешки книг. Переходит к висящей в углу картине.
   — Старый знакомый, — Юрий Дмитриевич качает головой. — Перехватил у меня Петух в Будапеште этого Брейгеля… Скотина… Ничего. Я у него из-под носа парочку Дега оттяпал и Пикассо…
   Входит Плухов, сваливает принесенную снедь на стол.
   — Любуешься, Дмитрич?
   — Да. Старое вспоминаю. Давай-ка, Петр, выпьем за боевую нашу молодость.
   — За нее грех не выпить. Прошу к столу.
   Плухов наполняет стаканы доверху. Ребром ладони разбивает арбуз. Разлетаются по комнате семечки, по столу течет сок.
   — За славные наши дела! — говорит Юрий Дмитриевич. Пьет.
   — А помнишь?.. — Плухов утирает рот тыльной стороной кисти. — Мальчишкой помнишь себя?
   — Помню, Петя.
   — А меня помнишь мальчишкой? Помнишь нашу деревню?
   — Помню.
   — А помнишь, я тебе в ночном последнюю картофелину отдал?
   — Отлично помню. Она наполовину гнилой оказалась.
   — Ну, Юрка, не ври! Ты ее, горячую, за обе щеки уплетал. Аж слезы лились. А ведь папаня твой, секретарь сельсовета, за баней не один центнер зерна захоронил. Вы молодцы: голодали вместе со всей деревней, пухли, а когда все вымерли, вот тут-то запас и пригодился.
   — Было дело… А помнишь, Петя, сторожа в колхозном саду?
   — Пирань-Матвея! Как не помнить этого горбуна! Девяносто лет было старику, а по саду скакал, как заяц.
   — Крепко он тебе, Петя, в одно место картечью засадил. Но и ты с ним здорово рассчитался: поломанный обрез подбросил, под хорошенькую статью подвел. А когда старикашку на телеге в район везли, он и загнулся при попытке к бегству. Кто бы мог тогда подумать, что это твоим первым делом станет!
   — Потом мы с тобой подросли, комсомол направил нас на рабфак, — вспоминает Плухов. — Мы там сразу же себя проявили, и взяли нас в училище НКВД.
   — Да, вместе мы с тобой в науки вгрызались, — подтверждает Юрий Дмитриевич. — Частенько ты на моих подсказках вылезал. Но физически грамотный был.
   — А разлучила нас война, — продолжает Плухов. — Разбросала… И повстречались мы, Юрбан, уже в госпитале. В сорок четвертом. Помнишь?
   — Помню, Петух. А как же! — Юрий Дмитриевич улыбается. — Вхожу я в палату, гляжу: задница знакомая из-под одеяла торчит. До-олго ты тогда на животе провалялся. Как тебя только твоя Галина рассмотрела? Ума не приложу.
   Плухов и Юрий Дмитриевич замолкают. Окунаются в розовый мир воспоминаний. В их глазах умиротворенность. Слышно, как падают со стола на паркетный пол капли арбузного сока.
   — А помнишь?!.. — хлопает по коленке Плухов. — Главврача в госпитале помнишь? В пенсне ходил. Бородку козлиную, как у Троцкого Бронштейна, носил. Интеллигентного из себя корчил. Он тебя хотел раньше времени выписать. А ты вовремя услышал его разговор с раненым летчиком о новых типах самолетов и сообразил, что оба они хотят перелететь через линию фронта и сдаться врагу!
   — Приятно… Приятно, Петя, молодость вспомнить.
   — А помнишь Австрию? — Плухов хлопает по обеим коленкам. — Помнишь, власовца вешали на осине? Мы тогда фотографировались под ним с ребятами. Помнишь, как ты схохмил? Папиросу свою в рот ему вставил. Замечательный вышел снимок!.. Давай-ка, Юрбан, альбом полистаем! Много там для нас памятного!
   Юрий Дмитриевич, вздохнув, пальцем постукивает по часам.
   — Рад бы, Петя, но закругляться пора. Надо лететь. Дела. Вот, часы забываться не дают. Не простые часы-то, именные. Виктор Вильямович недавно передал.
   — За что, Юрбан?
   — Как-нибудь потом расскажу, — Юрий Дмитриевич встает, похлопывает Плухова по плечу. — Это длинная история.
   — А посошок на дорожку, Дмитрич?
   — Стареем… Стареем, — улыбается Юрий Дмитриевич. — Как же без посошка?
   …Генерал Плухов открывает дверь в спальную комнату. С грохотом падает приставленный к двери стул. Генерал входит. Поднимает стул. Шепотом спрашивает:
   — Галя, ты спишь?
   Жена тяжело переворачивается на другой бок — спиной к Плухову. Не отвечает. Выглядывает из-под одеяла голубоватая от света ночника Галина нога. Генерал раздевается, кладет одежду на стул. Идет, ступая босыми ногами по ковру, к кровати и ложится рядом с женой. Галя отодвигается.
   — Галя, ну кончай дуться.
   Жена молчит. Плухов вздыхает. Почесывает грудь, живот. Пододвигается ближе к Гале, смотрит на ее голую ногу.
   — Постарайся меня понять. Ведь это так естественно. К нам гость приехал. Непростой гость. Друг нашего дома… Я не прав, конечно. Но ты должна понимать. Работа такая. Собачья должность… Возможно, я был к тебе невнимателен. Недостаточно чуток. Но я действительно очень устал.
   Генерал кладет ладонь на Галино бедро. Жена отмахивается локтем. Сбрасывает с себя руку Плухова.
   — Устал, так спи. И мне не мешай.
   Минуту генерал лежит без движения. Потом берется рукой за поднявшийся предмет. Думает.
   — Галя, я понимаю твое беспокойство. Похоже, ты и впрямь не совсем здорова. Все сделаю, что смогу. Завтра же лучших специалистов выпишу из Москвы. Светил нетрадиционной медицины. Прямо с утра. А хочешь — в Швейцарию поезжай. Там одно Женевское озеро чего стоит.
   Галя неопределенно шевелит ногой.
   — Не нужны мне твои подачки.
   Генерал спускается ниже под одеяло. Его голова сползает с подушки. Он сгибает ноги в коленях.
   — А помнишь, как мы с тобой познакомились? Наши первые поцелуи в ординаторской… Ты у меня такой шалуньей была. И сейчас ты шалунья. Я тебя, конечно, никогда не ценил. Твою ласку. Тепло. Нежность. Я только теперь начинаю по-настоящему осознавать, как ты мне нужна. Ты для меня сейчас единственный человек. Самый близкий. Хочешь, Галя, тебе мои люди из Каирского музея украшения Клеопатры достанут.
   — Ты мне лучше афганскую дубленку достань, — говорит жена. Слегка разворачивается. — Я в шубке мерзну.
   — Достану, Галчонок. Я уже думал об этом. Обязательно достану.
   — Ты все обещаешь-обещаешь, — Галя ложится на спину. — Я уверена: будь у Юрия Дмитриевича жена, она бы давно носила дубленку.
   — О чем ты говоришь, дорогая? — генерал стягивает с жены одеяло. Задирает Галину ночную рубашку и становится между ее ног на коленки. — Причем здесь Юрий Дмитриевич?
   Генерал вводит предмет. Его ноги подрагивают.
   — Ой, — говорит Галя. — Изольда пришла! Галя отодвигается от генерала, прикрывается рукой. Плухов оборачивается. Видит в ногах свернувшуюся клубком собаку.
   — Фу! — говорит он, спихивая Изольду с кровати. — Пошла отсюда!
   Изольда опять запрыгивает на постель. Генерал бьет ее пятко по голове. Собака визжит. Забивается под кровать. Генерал намеревается вернуться в прежнее положение, но ночная рубашка уже обтягивает Галины бедра. Плухов пробует снова ее задрать. Жена мешает.
   — Не хочу, — говорит она. — Ты меня обманешь. Сначала дубленку достань, а потом будем разговаривать.
   Звонит телефон.
   — Сними трубку, — командует Галя. Генерал, держась одной рукой за предмет, подносит другой телефонную трубку к уху.
   — Да… Это ты, Наташа? С ума сошла! Хоть ты и дочь нам, но звонить в три часа ночи — это уже слишком!.. Что? Не тараторь. Говори спокойней… Понятно. Позвони завтра утром… Что?.. Да! Да! Хорошо. Позвони утром. Спокойной ночи.
   Генерал бросает трубку на аппарат. С досадой обнаруживает, что в сжимавшей предмет руке ничего нет. Ложится и накрывается одеялом.
   — Что случилось с Наташей? Почему ты с ней так грубо разговаривал? — спрашивает жена.
   — А-а! Вечная история! С новым ее хахалем какие-то неприятности. Пока не знаю какие… И когда это прекратится! Первый ее кандидат в женихи, художник, в казино для партийных ш творческих работников драку затеял. Букмекерской загребалкой распорядителю глаз выбил. Выручил я его. Второй ее ухажер, церковный служка, тайком из часовенки по шинам маршрутных автобусов стрелял из духового ружья. Третий, дирижер из военного оркестра… Альбертом, кажется, звали… как не в настроении, выходил белым днем на улицу и просто бил морды прохожим. Предпоследний, Владимир…. хм… Вольфович — придурок-полу-| турок, на вечном огне с компанией на день рождения Муссоли шашлыки жарил… Будем надеяться, с этим балбесом у нее что-то получится. С Огаревым шестой раз придется завтра разговаривать!