Страница:
— Ты все-таки отец, Петро. Должен о ребенке заботиться.
Генерал встает, надевает халат. Идет в кабинет допивать самогон. В дверях гостиной обнаруживает Изольду. Хватает ее и швыряет в стоящий посредине комнаты рояль.
— Говорить с вами буду откровенно, Пархоменко, — майор Степанчук изучает меню. — Вы, очевидно, приятно удивлены, что наша беседа протекает на сей раз не в камере и даже не в моем кабинете. Оглядитесь, Пархоменко: столики, скатерти, салфетки, официантки… — не отрывая взгляда от меню, Степанчук указывает пальцем в иллюминатор — Море. Чайки. Как в Сочи. Красиво, Пархоменко, не правда ли?.. Один из лучших ресторанов. Поплавок «Прибой»… А дышится как! А? Нет?
— Дышится так себе, Эдуард Иванович, — собеседник майора вертит в руках спичечный коробок, достает спичку, рассматривает ее блеклыми водянистыми глазами, трет ею свои редкие светлые волосы и начинает ковырять в правом ухе. — И море, я бы отметил, ненатуральное. А этих ворон вы называете чайками? Спасибо, в общем-то, и на этом. Ясное дело, в камере хуже.
— Недолго осталось. — Степанчук обнажает зубы. — Еще один раз поможете нам, и будете на свободе. Прокуратура пойдет навстречу. Сможете снова забавляться со своими собачками. Вы, я так понимаю, с ними ужинаете в заведениях не чета этому… Вот что, мой вам совет: впредь будьте умнее, Пархоменко, приводите животных домой. В сквере нельзя. Сотни глаз.
— Учту, Эдуард Иванович.
— А все-таки, мне непонятно, — бульдожья челюсть Степанчука подается вперед, — какое вы в этом находите удовольствие. Столько симпатичных женщин вокруг, присмотритесь… Да и сами вы вроде бы не урод, не какой-нибудь Педичка Цитрусов. Нет, не понимаю я ваших наклонностей.
Пархоменко ухмыляется. Берет оставленное Степанчуком меню, листает.
— А вы попробуйте. Поймете.
— Но-но, Пархоменко. Что-то вас не туда заносит. Я таких шуточек не люблю, — Степанчук постукивает по столу вилкой.
— Эдуард Иванович, извините. А что вы собираетесь заказать?
— Эскалопы и сухое вино, — сухо отвечает майор. — Вас это устраивает?
Пархоменко кривит рот. Степанчук ищет взглядом официантку. Не находит, ворчит:
— Куда это наша Таиса Афинская подевалась? Как сквозь землю провалилась. Никогда не дождешься этих вертихвосток.
— Вот именно. А вы говорите: женщины. Женщины — сплошной вакуум. Другое дело наши четвероногие друзья.
— Хватит. Переключитесь. Мороженое будете? У Пархоменко ломается спичка.
— Эдуард Иванович, я не мальчик. Прошу вас, не заказывайте сухого вина. Не надо мороженого. Мы же с вами русские люди!
— Нет, — Степанчук качает головой, — водку вам пить сегодня нельзя. Через два часа мы едем в управление, и вы стразу приступаете к делу.
— Хотя бы сто грамм… А вот и ваша Таисия. Заказывайте скорее, пока ее та парочка не перехватила. Вон, видите, бугай своей тыковкой натрясывает.
За столиком у дверей сидит Евсюков. Он в темно-синем костюме, под подбородком у лейтенанта — атласная, в горошек, бабочка. Рядом с ним, поглядывая в зеркальце, пудрит нос девушка спортивного типа.
Официантка, извлекая из кармана мятого передника блокнот, приближается к Степанчуку и Пархоменко.
— Выбрали?
— Да, — говорит Степанчук. — Пожалуйста. Две порции эскалопа. Бутылку сухого вина. Мороженое.
— И все? — официантка поджимает губы.
— Все.
— Сухого нет. Берите водку, — заявляет официантка.
— Надо брать, — водянистые глаза Пархоменко голубеют. — то без обеда останемся, Эдуард Иванович.
Степанчук глядит на официантку, в меню, на Пархоменко.
— Ну, ладно. Несите водку. Маслины есть?
— Пишу рыбный салат, — говорит Таисия и отходит к столик Евсюкова. Оттуда слышится:
— Бутылку фруктового напитка и пирожные. Официантка фыркает и покидает зал. Пархоменко потирает руки.
— Водочка — это другое дело. Только бы она ее поменып водой разбавила.
— Рано радуетесь, — предупреждает Степанчук. — Придется вас по прибытии в управление основательно прочистить… Ну, к делу. Запоминайте все, что я вам скажу.
Майор пристально смотрит в лицо своего собеседника.
— Вся ваша предыдущая работа, Пархоменко, не идет ни в какое сравнение с тем, что вас ожидает. Раньше вам попадались] преступники различного плана, но все они были люди наши, СЯ ветские… ну, пусть заблуждающиеся, запутавшиеся, обманутые, но все же не отпетые мерзавцы. Теперь готовьтесь к встрече с настоящими матерыми зверями.
Пархоменко берет новую спичку, проводит ею по волосам, принимается ковырять в левом ухе. Предполагает:
— Агенты иностранной разведки? Профессионалы?
— Вы на удивление проницательны… Ну, бояться вам ничего не надо, просто следует быть предельно внимательным и осмотрительным… Перестаньте ковырять в ухе… Предупреждаю: любая фальш повлечет за собой провал, так что не выдумывайте и не несите всякую чушь. Побольше правды. Побольше говорите о себе, только забудьте о своей настоящей статье. Статью я вам предлагаю взять шестьдесят четвертую. Вы — жертва несправедливости, оговора, сомкнувшихся в цепь случайностей, но тюрьма сделала из вас настоящего борца, человека идеи. На этом и стойте — такой вариант легенды поможет вам в процессе налаживания контакта. Времени для работы у нас катастрофически мало — два дня…
Перед Степанчуком появляется салатник с нарядной резной луковицей, придавившей ко дну худенький винегрет. Рядом с салатником возникает тарелка, в которой картофель победил мясо. То же самое оказывается перед Пархоменко. Зато центр стола — во власти полного по самую макушку граненого графина. Пархоменко гладит руку Таисии.
— Спасибо, ластуля. Сервис на все сто. Официантка, поигрывая бедрами, удаляется.
Прижав к груди руки и не отрывая взгляд от графина, Пархоменко читает молитву:
— Дядя наш. Иже еси на небеси! Да святится имя Твое, да прибудет Царствие Твое, да…
— Хватит валять дурака и слушайте дальше, — разлив водку по рюмкам, ставит графин рядом со своей тарелкой Степанчук. — Подопечных у вас будет двое. Работают они под простых советских людей. Сыграйте на том, что вы из рабочей семьи. Вспомните волнения в нашем городе. Побольше и поизобретательней ругайте порядки, строй, органы, правительство, восхищайтесь западным образом жизни. Вообще, покажите себя человеком умным. Раскройте саму сущность нашей государственной системы, ее гнилую природу. Следите за лексикой. Не нужно витиеватостей, используйте поменьше сложных предложений. Обязательно расскажите о том периоде, когда вы работали санитаром в психиатрической клинике. Остальное — по ходу дела, на ваше усмотрение. В камере, как всегда, будут установлены микрофоны. Вернее, уже установлены. Организовано круглосуточное дежурство у динамиков. За стеной, на случай непредвиденного поворота событий, — ваши телохранители. Если понадобитесь нам для дачи дополнительных инструкций, — заберем вас из камеры. Якобы на допрос… Что непонятно? Какие вопросы?
— Девушка! Сколько можно? — негодует за столиком у дверей Евсюков. — Где наш заказ?
— А ты не хулигань! — охотно откликается официантка. — Что раскричался, руками размахался?!
— Вопросов нет, — говорит Пархоменко, пьет.
— Подумаешь, грозный какой! — продолжает Таисия. — Дома командуй! Мама тебе на кино, наверно, деньги дала, а ты с утра-пораныпе по ресторанам с девками шляешься! Такой большой, а без гармошки. Комсомолец поди! Или пионер?
Пархоменко поворачивает голову, шутит:
— Да плюнь ты этому акселерату за воротник, ластуля.
— Перестаньте. Быстро же вы опьянели, — говорит майор. Покрывшийся пятнами Евсюков сжимает кулаки.
— Дайте жалобную книгу! Я вам сейчас покажу! Комсомолец! Кино! Лимонад! Мама! Вы у меня попляшете под гармошку!
Степанчук отодвигает салат и принимается за эскалоп. «Ну и баран! — думает он. — Действительно без гармошки».
— Повторим? — предлагает Пархоменко. Степанчук берет графин. «Капита-ально тебя прочистим, кот собачий».
— Вы когда-нибудь перестанете ковырять в ухе?
— Это у меня нервное, Эдуард Иванович. С армии. Подарок Гречко.
Бьют куранты. Первый секретарь обкома Борисов — высокий, ладно скроенный мужчина — открывает массивную дверь, ступает на красную ковровую дорожку. Чуть выставив кожаную папку, спрашивает с нотками уважения в бархатном голосе:
— Можно, Михаил Андреевич?
Сухощавый старик, сидящий за небольшим столом, поднимает глаза. Кашляет, тряся седой челкой.
— Проходите, — говорит он, прокашлявшись. — Садитесь на стул.
Борисов подходит ближе к столу. Садится, кладет папку на колени. Поправляет депутатский значок на лацкане пиджака. Старик опять принимается кашлять. Его восковое лицо покрывает испарина. Старик достает платок. Борисов вежливо отводит глаза. Глядит в окно на золоченые купола.
— У нас мало времени, — предупреждает хозяин кабинета. — Я имею в виду, что вам следует поторопиться. Говорите.
Борисов учтиво кивает, открывает рот. Гремит телефон. Старик сурово смотрит на Борисова. Берет трубку.
— Сурков вас слушает. Куда вы звоните? Мой номер два. Говорите.
Борисов теребит лежащую на коленях папку, разглядывает нависающий над Сурковым портрет. Ждет окончания телефонного разговора.
— Кто вам сказал, что с этим вопросом надо обращаться ко мне? Звоните по номеру три. Именно так. Но сначала вы мне ответите на заданный мной вопрос. О чем я вас спрашивал? — Сурков кладет трубку, идет к расположенному в углу комнаты холодильнику, возится с дверцей. — Кто мне ответит, почему не работает ключ?
Повозившись с минуту, Сурков возвращается за стол. Похрустывая костлявыми пальцами, напоминает Борисову:
— Покороче. Времени практически не осталось. Я помню, откуда вы, кто вы. Рассказывайте. Что у вас там творится? Почему вы в Москве?
Борисов открывает папку. Начинает:
— В нашем городе беспорядки, Михаил Адреевич. Вот уже третий день. А комитет с нами в прятки играет.
— Не время сейчас в пятнашки играть, — Сурков кашляет.
— Извините, в прятки, Михаил Андреевич, — Борисов незаметно стирает слюну со щеки.
— Тем более, — Сурков вытирает испарину. — Ведь наша задача состоит прежде всего в том, чтобы добиваться более глубокого и всеетроннего понимания самыми широкими массами актуальных вопросов теории и политики партии.
Сурков заходится кашлем. Корябает пальцами стол. Борисов тихонько вздыхает.
— Разногласия начались давно, Михаил Андреевич. Когда в последний раз усмиряли рабочих из числа несознательных элементов, я предлагал временно повысить заработную плату. Хотя бы на два месяца. А товарищ Плухов предпринял иные шаги, в результате которых было много жертв среди мирного населения. Благодаря усилиям наших партийных и профсоюзных организаций жизнь быстро вошла в нормальную колею, и до последнего момента никаких эксцессов не происходило. Но то, что творится в последние дни… В крайне серьезной ситуации, сложившейся в городе, товарищ Плухов явно не откровенен с руководящими партийными органами области. Единственный источник информации, позволяющий нам судить о направлении шагов, осуществляемых комитетом, — это майор Степанчук. Настоящий коммунист, глубоко сознающий свою ответственность перед партией и правительством…
— И народом, — дополняет Сурков. Утирает рот. — Да, товарищ секретарь обкома, недостаточно хорошо вы внедряете в жизнь решения наших съездов. Ведь это в вашем городе появилась та самая Лолитка — новое идеологическое оружие врага.
— Красная Шапочка, — уточняет Борисов.
— Вот-вот. Омерзительнейшее явление. Запад пытается развратить не только сердца и умы, но и… Что вы хотели?
Сурков смотрит мимо Борисова. Борисов слышит за своей спиной голос:
— Михаил Андреевич! Прилетел Жак Миттеран. Просится на прием.
— Миттеран… Миттеран, — припоминает Сурков. — Эфиоп?
— Да нет. Из французских левых.
— Пусть подождет. Скажите, приму позднее… Каждый день кто-нибудь прилетает. Всем необходимо деньги подавать. Задумайтесь, товарищ секретарь горкома. Бюджет не резиновый.
— Обкома, — осторожно поправляет Борисов.
— Обкома-обкома. Задумайтесь, товарищ секретарь!
На лбу у Борисова образуется складка. В глазах — озабочен ность в связи с ограниченными возможностями бюджета. Сурко встает, отправляется к холодильнику. Снова пытается отвор дверцу. На этот раз дверца открывается.
— Ну вот. Хорошо, — говорит Сурков. Достает из холодильника красное пасхальное яйцо. Вертит его в руке, хмурится, спрашивает у яйца — Сын Дядин Воскрес? — Нюхает яйцо. — Ффуу!. Воистину Воскрес! — Захлопывает дверцу, идет назад, садитг Пронзает Борисова взглядом. — Новое время. Новые условия борьбы. Новые враги. И новые задачи. На данном этапе мы разработали, например, следующий метод: перехватываем любое начинание Запада, любую их инициативу и с помощью мощного пропагандистского аппарата используем на благо нашей великой цели. Для наглядности: смехотворная буржуазная кампания в поддержку прав человека. Чего добилась эта кампания? Ничего. А нам она дала многое. У нас теперь гораздо лучше знают, как на Западе попираются права человека. Или же возьмем пресловутые призывы к бойкоту нашей Олимпиады. Запад и здесь сядет в калошу. Оттуда к нам играть все равно приедут. А вот к ним на следующую Олимпиаду полмира не приедет, это я вам обещаю, — Сурков выдвигает ящик стола, достает таблетку. Кладет в рот, сосет. — Одним словом, что бы наши враги не предпринимали, победа будет за нами. Потенция строителей коммунизма не исся-каема. Хотите пососать? Нет?.. Западные же политиканы слепы и беспомощны. — Сурков задвигает ящик. — Вы должны это твердо усвоить и никогда не теряться перед лицом преходящих трудностей.
— Понимаю, Михаил Андреевич, — Борисов потирает лоб. — А что вы посоветуете мне, как первому секретарю обкома, предпринять в сложившейся у нас конкретной ситуации?
— В первую очередь, усиливайте популяризацию нашего великого учения в самых широких массах.
— Михаил Андреевич, я позволю себе… мне хотелось бы вам напомнить о поведении товарища Плухова… о недостойном коммуниста поведении.
— Сместим. Ждите решения Политбюро, — на впалых щеках Суркова вспыхивает по нездоровому розовому пятну. — Возвращайтесь к себе и работайте… Как вы сказали? Пухов?
— Плухов, Михаил Андреевич. Плухов.
— Сместим.
Борисов закрывает папку. Сурков встает, протягивает ему руку.
— Передайте от ЦэКа и от меня лично большой привет Виктору Вильямовичу Голицину, а также, — мои наилучшие пожелания всем партийным работникам вашего города и области. Напоминаю, что дверь открывается на себя. Вам пора.
Борисов бережно пожимает старческую руку.
— Благодарю, Михаил Андреевич. Будьте уверены: сделаем все, что в наших силах.
Сурков кашляет. Борисов поворачивается, идет к двери. Тянет на себя ручку. Дверь неподвижна. Борисов тянет ручку сильнее. Слышит раздраженный голос Суркова:
— Я же предупреждал вас. Дверь открывается наружу. Это значит, что ее надо толкать от себя.
7
Генерал встает, надевает халат. Идет в кабинет допивать самогон. В дверях гостиной обнаруживает Изольду. Хватает ее и швыряет в стоящий посредине комнаты рояль.
— Говорить с вами буду откровенно, Пархоменко, — майор Степанчук изучает меню. — Вы, очевидно, приятно удивлены, что наша беседа протекает на сей раз не в камере и даже не в моем кабинете. Оглядитесь, Пархоменко: столики, скатерти, салфетки, официантки… — не отрывая взгляда от меню, Степанчук указывает пальцем в иллюминатор — Море. Чайки. Как в Сочи. Красиво, Пархоменко, не правда ли?.. Один из лучших ресторанов. Поплавок «Прибой»… А дышится как! А? Нет?
— Дышится так себе, Эдуард Иванович, — собеседник майора вертит в руках спичечный коробок, достает спичку, рассматривает ее блеклыми водянистыми глазами, трет ею свои редкие светлые волосы и начинает ковырять в правом ухе. — И море, я бы отметил, ненатуральное. А этих ворон вы называете чайками? Спасибо, в общем-то, и на этом. Ясное дело, в камере хуже.
— Недолго осталось. — Степанчук обнажает зубы. — Еще один раз поможете нам, и будете на свободе. Прокуратура пойдет навстречу. Сможете снова забавляться со своими собачками. Вы, я так понимаю, с ними ужинаете в заведениях не чета этому… Вот что, мой вам совет: впредь будьте умнее, Пархоменко, приводите животных домой. В сквере нельзя. Сотни глаз.
— Учту, Эдуард Иванович.
— А все-таки, мне непонятно, — бульдожья челюсть Степанчука подается вперед, — какое вы в этом находите удовольствие. Столько симпатичных женщин вокруг, присмотритесь… Да и сами вы вроде бы не урод, не какой-нибудь Педичка Цитрусов. Нет, не понимаю я ваших наклонностей.
Пархоменко ухмыляется. Берет оставленное Степанчуком меню, листает.
— А вы попробуйте. Поймете.
— Но-но, Пархоменко. Что-то вас не туда заносит. Я таких шуточек не люблю, — Степанчук постукивает по столу вилкой.
— Эдуард Иванович, извините. А что вы собираетесь заказать?
— Эскалопы и сухое вино, — сухо отвечает майор. — Вас это устраивает?
Пархоменко кривит рот. Степанчук ищет взглядом официантку. Не находит, ворчит:
— Куда это наша Таиса Афинская подевалась? Как сквозь землю провалилась. Никогда не дождешься этих вертихвосток.
— Вот именно. А вы говорите: женщины. Женщины — сплошной вакуум. Другое дело наши четвероногие друзья.
— Хватит. Переключитесь. Мороженое будете? У Пархоменко ломается спичка.
— Эдуард Иванович, я не мальчик. Прошу вас, не заказывайте сухого вина. Не надо мороженого. Мы же с вами русские люди!
— Нет, — Степанчук качает головой, — водку вам пить сегодня нельзя. Через два часа мы едем в управление, и вы стразу приступаете к делу.
— Хотя бы сто грамм… А вот и ваша Таисия. Заказывайте скорее, пока ее та парочка не перехватила. Вон, видите, бугай своей тыковкой натрясывает.
За столиком у дверей сидит Евсюков. Он в темно-синем костюме, под подбородком у лейтенанта — атласная, в горошек, бабочка. Рядом с ним, поглядывая в зеркальце, пудрит нос девушка спортивного типа.
Официантка, извлекая из кармана мятого передника блокнот, приближается к Степанчуку и Пархоменко.
— Выбрали?
— Да, — говорит Степанчук. — Пожалуйста. Две порции эскалопа. Бутылку сухого вина. Мороженое.
— И все? — официантка поджимает губы.
— Все.
— Сухого нет. Берите водку, — заявляет официантка.
— Надо брать, — водянистые глаза Пархоменко голубеют. — то без обеда останемся, Эдуард Иванович.
Степанчук глядит на официантку, в меню, на Пархоменко.
— Ну, ладно. Несите водку. Маслины есть?
— Пишу рыбный салат, — говорит Таисия и отходит к столик Евсюкова. Оттуда слышится:
— Бутылку фруктового напитка и пирожные. Официантка фыркает и покидает зал. Пархоменко потирает руки.
— Водочка — это другое дело. Только бы она ее поменып водой разбавила.
— Рано радуетесь, — предупреждает Степанчук. — Придется вас по прибытии в управление основательно прочистить… Ну, к делу. Запоминайте все, что я вам скажу.
Майор пристально смотрит в лицо своего собеседника.
— Вся ваша предыдущая работа, Пархоменко, не идет ни в какое сравнение с тем, что вас ожидает. Раньше вам попадались] преступники различного плана, но все они были люди наши, СЯ ветские… ну, пусть заблуждающиеся, запутавшиеся, обманутые, но все же не отпетые мерзавцы. Теперь готовьтесь к встрече с настоящими матерыми зверями.
Пархоменко берет новую спичку, проводит ею по волосам, принимается ковырять в левом ухе. Предполагает:
— Агенты иностранной разведки? Профессионалы?
— Вы на удивление проницательны… Ну, бояться вам ничего не надо, просто следует быть предельно внимательным и осмотрительным… Перестаньте ковырять в ухе… Предупреждаю: любая фальш повлечет за собой провал, так что не выдумывайте и не несите всякую чушь. Побольше правды. Побольше говорите о себе, только забудьте о своей настоящей статье. Статью я вам предлагаю взять шестьдесят четвертую. Вы — жертва несправедливости, оговора, сомкнувшихся в цепь случайностей, но тюрьма сделала из вас настоящего борца, человека идеи. На этом и стойте — такой вариант легенды поможет вам в процессе налаживания контакта. Времени для работы у нас катастрофически мало — два дня…
Перед Степанчуком появляется салатник с нарядной резной луковицей, придавившей ко дну худенький винегрет. Рядом с салатником возникает тарелка, в которой картофель победил мясо. То же самое оказывается перед Пархоменко. Зато центр стола — во власти полного по самую макушку граненого графина. Пархоменко гладит руку Таисии.
— Спасибо, ластуля. Сервис на все сто. Официантка, поигрывая бедрами, удаляется.
Прижав к груди руки и не отрывая взгляд от графина, Пархоменко читает молитву:
— Дядя наш. Иже еси на небеси! Да святится имя Твое, да прибудет Царствие Твое, да…
— Хватит валять дурака и слушайте дальше, — разлив водку по рюмкам, ставит графин рядом со своей тарелкой Степанчук. — Подопечных у вас будет двое. Работают они под простых советских людей. Сыграйте на том, что вы из рабочей семьи. Вспомните волнения в нашем городе. Побольше и поизобретательней ругайте порядки, строй, органы, правительство, восхищайтесь западным образом жизни. Вообще, покажите себя человеком умным. Раскройте саму сущность нашей государственной системы, ее гнилую природу. Следите за лексикой. Не нужно витиеватостей, используйте поменьше сложных предложений. Обязательно расскажите о том периоде, когда вы работали санитаром в психиатрической клинике. Остальное — по ходу дела, на ваше усмотрение. В камере, как всегда, будут установлены микрофоны. Вернее, уже установлены. Организовано круглосуточное дежурство у динамиков. За стеной, на случай непредвиденного поворота событий, — ваши телохранители. Если понадобитесь нам для дачи дополнительных инструкций, — заберем вас из камеры. Якобы на допрос… Что непонятно? Какие вопросы?
— Девушка! Сколько можно? — негодует за столиком у дверей Евсюков. — Где наш заказ?
— А ты не хулигань! — охотно откликается официантка. — Что раскричался, руками размахался?!
— Вопросов нет, — говорит Пархоменко, пьет.
— Подумаешь, грозный какой! — продолжает Таисия. — Дома командуй! Мама тебе на кино, наверно, деньги дала, а ты с утра-пораныпе по ресторанам с девками шляешься! Такой большой, а без гармошки. Комсомолец поди! Или пионер?
Пархоменко поворачивает голову, шутит:
— Да плюнь ты этому акселерату за воротник, ластуля.
— Перестаньте. Быстро же вы опьянели, — говорит майор. Покрывшийся пятнами Евсюков сжимает кулаки.
— Дайте жалобную книгу! Я вам сейчас покажу! Комсомолец! Кино! Лимонад! Мама! Вы у меня попляшете под гармошку!
Степанчук отодвигает салат и принимается за эскалоп. «Ну и баран! — думает он. — Действительно без гармошки».
— Повторим? — предлагает Пархоменко. Степанчук берет графин. «Капита-ально тебя прочистим, кот собачий».
— Вы когда-нибудь перестанете ковырять в ухе?
— Это у меня нервное, Эдуард Иванович. С армии. Подарок Гречко.
Бьют куранты. Первый секретарь обкома Борисов — высокий, ладно скроенный мужчина — открывает массивную дверь, ступает на красную ковровую дорожку. Чуть выставив кожаную папку, спрашивает с нотками уважения в бархатном голосе:
— Можно, Михаил Андреевич?
Сухощавый старик, сидящий за небольшим столом, поднимает глаза. Кашляет, тряся седой челкой.
— Проходите, — говорит он, прокашлявшись. — Садитесь на стул.
Борисов подходит ближе к столу. Садится, кладет папку на колени. Поправляет депутатский значок на лацкане пиджака. Старик опять принимается кашлять. Его восковое лицо покрывает испарина. Старик достает платок. Борисов вежливо отводит глаза. Глядит в окно на золоченые купола.
— У нас мало времени, — предупреждает хозяин кабинета. — Я имею в виду, что вам следует поторопиться. Говорите.
Борисов учтиво кивает, открывает рот. Гремит телефон. Старик сурово смотрит на Борисова. Берет трубку.
— Сурков вас слушает. Куда вы звоните? Мой номер два. Говорите.
Борисов теребит лежащую на коленях папку, разглядывает нависающий над Сурковым портрет. Ждет окончания телефонного разговора.
— Кто вам сказал, что с этим вопросом надо обращаться ко мне? Звоните по номеру три. Именно так. Но сначала вы мне ответите на заданный мной вопрос. О чем я вас спрашивал? — Сурков кладет трубку, идет к расположенному в углу комнаты холодильнику, возится с дверцей. — Кто мне ответит, почему не работает ключ?
Повозившись с минуту, Сурков возвращается за стол. Похрустывая костлявыми пальцами, напоминает Борисову:
— Покороче. Времени практически не осталось. Я помню, откуда вы, кто вы. Рассказывайте. Что у вас там творится? Почему вы в Москве?
Борисов открывает папку. Начинает:
— В нашем городе беспорядки, Михаил Адреевич. Вот уже третий день. А комитет с нами в прятки играет.
— Не время сейчас в пятнашки играть, — Сурков кашляет.
— Извините, в прятки, Михаил Андреевич, — Борисов незаметно стирает слюну со щеки.
— Тем более, — Сурков вытирает испарину. — Ведь наша задача состоит прежде всего в том, чтобы добиваться более глубокого и всеетроннего понимания самыми широкими массами актуальных вопросов теории и политики партии.
Сурков заходится кашлем. Корябает пальцами стол. Борисов тихонько вздыхает.
— Разногласия начались давно, Михаил Андреевич. Когда в последний раз усмиряли рабочих из числа несознательных элементов, я предлагал временно повысить заработную плату. Хотя бы на два месяца. А товарищ Плухов предпринял иные шаги, в результате которых было много жертв среди мирного населения. Благодаря усилиям наших партийных и профсоюзных организаций жизнь быстро вошла в нормальную колею, и до последнего момента никаких эксцессов не происходило. Но то, что творится в последние дни… В крайне серьезной ситуации, сложившейся в городе, товарищ Плухов явно не откровенен с руководящими партийными органами области. Единственный источник информации, позволяющий нам судить о направлении шагов, осуществляемых комитетом, — это майор Степанчук. Настоящий коммунист, глубоко сознающий свою ответственность перед партией и правительством…
— И народом, — дополняет Сурков. Утирает рот. — Да, товарищ секретарь обкома, недостаточно хорошо вы внедряете в жизнь решения наших съездов. Ведь это в вашем городе появилась та самая Лолитка — новое идеологическое оружие врага.
— Красная Шапочка, — уточняет Борисов.
— Вот-вот. Омерзительнейшее явление. Запад пытается развратить не только сердца и умы, но и… Что вы хотели?
Сурков смотрит мимо Борисова. Борисов слышит за своей спиной голос:
— Михаил Андреевич! Прилетел Жак Миттеран. Просится на прием.
— Миттеран… Миттеран, — припоминает Сурков. — Эфиоп?
— Да нет. Из французских левых.
— Пусть подождет. Скажите, приму позднее… Каждый день кто-нибудь прилетает. Всем необходимо деньги подавать. Задумайтесь, товарищ секретарь горкома. Бюджет не резиновый.
— Обкома, — осторожно поправляет Борисов.
— Обкома-обкома. Задумайтесь, товарищ секретарь!
На лбу у Борисова образуется складка. В глазах — озабочен ность в связи с ограниченными возможностями бюджета. Сурко встает, отправляется к холодильнику. Снова пытается отвор дверцу. На этот раз дверца открывается.
— Ну вот. Хорошо, — говорит Сурков. Достает из холодильника красное пасхальное яйцо. Вертит его в руке, хмурится, спрашивает у яйца — Сын Дядин Воскрес? — Нюхает яйцо. — Ффуу!. Воистину Воскрес! — Захлопывает дверцу, идет назад, садитг Пронзает Борисова взглядом. — Новое время. Новые условия борьбы. Новые враги. И новые задачи. На данном этапе мы разработали, например, следующий метод: перехватываем любое начинание Запада, любую их инициативу и с помощью мощного пропагандистского аппарата используем на благо нашей великой цели. Для наглядности: смехотворная буржуазная кампания в поддержку прав человека. Чего добилась эта кампания? Ничего. А нам она дала многое. У нас теперь гораздо лучше знают, как на Западе попираются права человека. Или же возьмем пресловутые призывы к бойкоту нашей Олимпиады. Запад и здесь сядет в калошу. Оттуда к нам играть все равно приедут. А вот к ним на следующую Олимпиаду полмира не приедет, это я вам обещаю, — Сурков выдвигает ящик стола, достает таблетку. Кладет в рот, сосет. — Одним словом, что бы наши враги не предпринимали, победа будет за нами. Потенция строителей коммунизма не исся-каема. Хотите пососать? Нет?.. Западные же политиканы слепы и беспомощны. — Сурков задвигает ящик. — Вы должны это твердо усвоить и никогда не теряться перед лицом преходящих трудностей.
— Понимаю, Михаил Андреевич, — Борисов потирает лоб. — А что вы посоветуете мне, как первому секретарю обкома, предпринять в сложившейся у нас конкретной ситуации?
— В первую очередь, усиливайте популяризацию нашего великого учения в самых широких массах.
— Михаил Андреевич, я позволю себе… мне хотелось бы вам напомнить о поведении товарища Плухова… о недостойном коммуниста поведении.
— Сместим. Ждите решения Политбюро, — на впалых щеках Суркова вспыхивает по нездоровому розовому пятну. — Возвращайтесь к себе и работайте… Как вы сказали? Пухов?
— Плухов, Михаил Андреевич. Плухов.
— Сместим.
Борисов закрывает папку. Сурков встает, протягивает ему руку.
— Передайте от ЦэКа и от меня лично большой привет Виктору Вильямовичу Голицину, а также, — мои наилучшие пожелания всем партийным работникам вашего города и области. Напоминаю, что дверь открывается на себя. Вам пора.
Борисов бережно пожимает старческую руку.
— Благодарю, Михаил Андреевич. Будьте уверены: сделаем все, что в наших силах.
Сурков кашляет. Борисов поворачивается, идет к двери. Тянет на себя ручку. Дверь неподвижна. Борисов тянет ручку сильнее. Слышит раздраженный голос Суркова:
— Я же предупреждал вас. Дверь открывается наружу. Это значит, что ее надо толкать от себя.
7
Эныч, заложив руки за спину, неторопливо прохаживается по камере, поглядывая время от времени на матово-тусклую зарешеченную лампочку. Лежащий на своей «шконке» Кувякин, следя за тенью Эныча, тихо насвистывает мелодию из кинофильма «Семнадцать мгновений весны».
— Что лежишь? — говорит ему Эныч. — Походи. Погуляй.
— Мы с тобой уже погуляли, гражданин Энов, — хмыкая, отзывается Коля. — Как вот теперь будем выкручиваться?
— А чего мне выкручиваться? — Эныч останавливается. — За мной вины нет. Пожарник — это твой знакомый.
— Да-а, — Коля плюет на пол, — подложил нам свинью Константиныч. И что же теперь будет?
— Кофе с какао.
Эныч снова шагает по камере. Заметив ползущего по серой цементно-острой стене клопа, давит его большим пальцем. Отерев палец о брюки, замечает другого клопа и направляется к нему.
— Погоди давить, — просит Коля. — Я на него загадал. Если от тебя убежит, то…
Эныч давит клопа.
— Да, Эныч, вот видишь как в жизни бывает, — переводя взгляд на окно, рассуждает Кувякин. — Вчера мы с тобой были господами, а сегодня — клопы. Вот зайдет сейчас дядя с пистолетом — и к ногтю нас!.. Константиныч, козел старый, не подумал ведь, что с нами будет. Отдувайся теперь за него, доказывай, что ты не верблюд… — Коля, морщась, потирает ногу. — Где справедливость, где братство, где правда? Что за безобразие, Эныч?.. Вот возьми меня — за всю свою жизнь ничего плохого не сделал: в детском саду воспитательниц не кусал, в школе учителей не калечил, в армии полевые кухни не загонял, на работе водозаборы не мазутил, и вот — награда за все это… Здорово!..
— Следователю будешь мозги канифолить, — говорит Эныч.
— Нет, Эныч, — сев на кровать, поджимает к груди колени Коля, — несправедливо все-таки устроена жизнь. Меня к награде представлять надо, а я здесь… Я — здесь, а всякие там Кулики и Михеичи на свободе разгуливают, ханку жрут…
— Пускай жрут, — говорит Эныч, подходя к унитазу, спускает брюки и садится.
— Послушай, — говорит Коля, — как ты думаешь, твоей жене уже сообщили о том, что мы здесь? Может, она передачку нам принесет?
— Держи карман шире. Раздается всплеск воды.
— А что? Серьезно. Рита твоя, могла бы принести передачку…
Лязгает засов. Приоткрывается дверь. В камеру влетает и проезжает лицом по цементному полу человек в разорванной цветастой рубашке. Дверь с грохотом захлопывается.
— Хороша передачка, — говорит Коля. Он встает и, подойдя к лежащему, разглядывает того. Человек поднимается, приглаживая редкие волосы, смахивает кровь с ободранной щеки и, обернувшись в сторону двери, гневно потрясает кулаками:
— Гады! Сволочи! Фашисты!
Склонив голову набок, Кувякин с любопытством наблюдает за действиями вновь прибывшего.
— Не ушибся, приятель?
— Ничего. Не впервой, — говорит новенький. Представляется — Алик. Пархоменко Алик.
— Коля, — говорит Коля. — А это Эн Энович. Или просто — Эныч. Слушай, Алик, у тебя пожрать чего-нибудь не найдется?
Алик прислоняется к стенке, снимает ботинок и, достав из носка кусок черного хлеба, протягивает Кувякину.
— Жуйте, ребята.
— Эныч, а ты будешь? — Коля откусывает больше половины куска. Энергично жует. Откусывает еще. Эныч что-то бурчит и машет рукой.
— Ну, как хочешь, — Коля доедает оставшееся. — Хозяин-барин. Эх, Алик, если б у тебя еще и выпить было…
— Чего нет — того нет, — разводит руками Пархоменко. Сняв другой ботинок, он достает спичку и проводит ею по волосам. Потом ковыряет в ухе. — Давно сидите?
— Давно, — говорит Коля. — Скоро сутки, наверно. Жуткая скучища. Совершенно нечем заняться. Особенно мне. Эныч вон нашел себе развлечение.
Эныч пускает громкого голубка.
— Так уж и нечем? — усмехается Пархоменко, вынимая спичку из уха. — Это дело исправимое. Запомнил силу звука? Сейчас мы с тобой сыграем. Кто из нас Эна Эновича перекроет, тот и выиграл.
— А победителю что?
— Победитель отвешивает проигравшему десять макаронин.
— А куда?
— Куда обычно. В лоб.
— А кто первый начнет?
— Если хочешь, давай начну я. У каждого из нас три попытки.
— А если никто Эныча не переплюнет?
— Ну что ж. Тогда никто и не выиграет.
— Ладно, — соглашается Коля, — Давай, начинай. Пархоменко трижды издает средней силы звук.
— Слабовато у тебя, Алик, вышло, — отмечает Коля.
— Слабовато, — соглашается Пархоменко. — Теперь твоя очередь.
— Ну, с Дядей, — говорит-себе Коля. Стартует. Звук получает ся очень тихий. Коля с надеждой смотрит на Пархоменко.
— Ну как, Алик?
— Никак, — говорит Пархоменко. — У тебя еще две попытки. Вторая попытка Коле также не удается.
— Мало каши ел, — посмеивается Пархоменко.
— Хорошо смеется тот, у кого всегда встает, — отшучивается Коля. Сосредоточившись, трясет кистями рук и набирает полну грудь воздуха.
— Ты прямо Давид Ригерт… — последние слова Пархоменко тонут в бурном звукоизвержении.
— Молодец, Коля, — хвалит Кувякина, отбрасывая сломанную спичку, Пархоменко. — Выиграл. Так тебя, глядишь, и на Олимпиаду в Москву могут послать.
Коля стоит с озадаченным видом. Смотрит в одну точку.
— Эныч! Ты скоро?
— Тебе-то что? — бросает Эныч с унитаза.
— Авария тут у меня маленькая.
— Это бывает, — похлопывает по спине Колю Пархоменко. — Не переживай. В Москве, в психушке, где я санитаром работал, один диссидент со зверской фамилией так обделался, что его пото до-олго отмыть не могли. Меня, кстати, там научили этой игре. Вся спецпалата, в которую известных на Западе диссидентов помещают, с утра до вечера этой игрой тешилась.
Отойдя к стене, Кувякин прислоняется к ней спиной. Заводит руку за спину.
— Что за студенты такие веселые?
— Да не студенты. Диссиденты, — Пархоменко ковыряет в ухе пальцем. — Ведь у меня как в жизни сложилось… Сам-то я местный. Из этого города. Пришел из армии, думаю: что делать? Поехал в столицу. Поступил в медицинский. Стал все больше и больше размышлять о нашей действительности. А тут еще практика такая: санитар в психиатрической клинике имени Хорватского. Там-то я и прозрел окончательно, — лицо Пархоменко серьезнеет. Он перестает ковырять в ухе. — Столкнулся с новой для меня категорией людей. Тот же Тюкин. Академик. Отец кислородной бомбы. Лауреат Нобелевской премии…
— Какой-какой премии?
— Нобелевской, — говорит Пархоменко. — Сто тысяч долларов отваливают тому, кто лучше всех за мир борется. Ох, и уважали Тюкина Всеслава! Как передача — так шоколадный торт. Он шоколадные торты до ужаса любит. Но только свежие чтобы были. Один раз, помню, торт администрация на полтора часа почему-то задержала, и тот ему черствым показался. Так он — вот что значит принципиальный человек! — бросил этот торт на пол и давай ногами топтать. Топчет и приговаривает: «Заявление. К мировой общественности. В нашей стране все больше и больше разворачивается деятельность репрессивного аппарата против лучших представителей русской интеллигенции». Язык у мужика, скажу я вам, подвешен что надо!
Пархоменко переходит в другой угол. К Энычу. Продолжает:
— А Ишманов!.. Тоже умный человек. Сознательно отказался от больших чинов. Всю жизнь провел возле мусорных бачков. В подвале. Там и родилась у него идея об избранности нашего наро-да-Дяденосца… Или Чумовских. Тот вообще хождение по мукам совершил. Сам он из Таганрога. Бывший редактор областной газеты «Спортсмен Приазовья». Допустил опечатку в шапке. Написал: «Планы партии. Точка. Планы народа». А нужно было поставить тире. Получилось, что у партии планы одни, а у народа — другие. Историю, конечно, замяли. Но он не успокоился. Начал в обком ходить. Доказывать, что ошибка допущена им неумышленно. В обком его пускать перестали. Тогда он — в Москву. В ЦэКа. Из приемной его прямиком в психушку отправили. В клинике и пришла к нему в голову мысль выпустить собственную самиздатов-скую газету «Борец Приазовья». Ушлый был конспиратор. Чтобы никто не догадался о его планах на будущее, оформлял в отделении стенгазету «Больной, к коммунизму!»… Но больше всего я любил беседовать с юношей Пашей Каском. Тот все время Дядю искал. В себе. В людях. Во мне. Под подушкой. До психушки он по пивным ходил. Вел религиозную пропаганду. Утверждал, что Ленин — антихрист и немецкий ставленник…
— Ленина не трожь! — предупреждает Эныч. Шумно сопит.
— Да, Алик, — заводит вторую руку за спину Коля. — Ты это зря трогаешь… Эныч, ты скоро там?
— Пашу взяли, — продолжает невозмутимо Пархоменко. — В клинике он помимо меня общался со многими. Один террорист, который возле гостиницы «Полтава» трех шведов топором изрубил, проломил Каску голову табуреткой. Паша выжил, но стал почему-то злым, раздражительным и тайком в туалете ел кал. Я решил, — Пархоменко снова принимается ковырять в ухе, — помогать этим людям в их борьбе. Взял у Тюкина телефоны западных корреспондентов, чтобы ставить их в известность о судьбах этих мучеников. Стал звонить корам. Встречаться с ними. Поразила меня их бездушность и незаинтересованность в наших делах. Все, как один, интересуются только Всеславом Тюкиным. Спрашивают: как спал? как покушал? какое у него настроение? что он сказал утром? в обед и вечером? А когда про случай с черствым тортом узнали, страшно возмутились произволом администрации, восхитились мужеством узника совести и тут же всем скопом рванули к телефонам. Один американец — Биллис — зацепился за бетонную урну и головой пробил крыло своего «Фольксвагена»… А однажды пошел я на встречу с Колей Милетичем из «Франс Пресс». За мной, как всегда, пятеро или шестеро гэбистов увязались. Прихожу к театру Кукол и Жучков на Садовом. Жду. Час, два. Зима, холод, я — на улице. Внутрь, в фойе, не захожу — боюсь проглядеть корреспондента за густым снегопадом. Вдруг вижу: Мйлетич стоит за стеклом, в фойе, с какой-то девицей и что-то ей рассказывает, показывая на меня пальцем. Я зашел. Говорю: «В чем дело? Ты меня видел?» Он говорит: «Да». Спрашиваю: «Почему же ты сразу не вышел?» Он объясняет: «Приехала знакомая из Франции, которая живых диссидентов ни разу не видела, и ей интересно на них посмотреть». Ах, думаю, паразит. Развернулся и ушел. С тех пор с этой западной шушерой я дел не имел.
— Что лежишь? — говорит ему Эныч. — Походи. Погуляй.
— Мы с тобой уже погуляли, гражданин Энов, — хмыкая, отзывается Коля. — Как вот теперь будем выкручиваться?
— А чего мне выкручиваться? — Эныч останавливается. — За мной вины нет. Пожарник — это твой знакомый.
— Да-а, — Коля плюет на пол, — подложил нам свинью Константиныч. И что же теперь будет?
— Кофе с какао.
Эныч снова шагает по камере. Заметив ползущего по серой цементно-острой стене клопа, давит его большим пальцем. Отерев палец о брюки, замечает другого клопа и направляется к нему.
— Погоди давить, — просит Коля. — Я на него загадал. Если от тебя убежит, то…
Эныч давит клопа.
— Да, Эныч, вот видишь как в жизни бывает, — переводя взгляд на окно, рассуждает Кувякин. — Вчера мы с тобой были господами, а сегодня — клопы. Вот зайдет сейчас дядя с пистолетом — и к ногтю нас!.. Константиныч, козел старый, не подумал ведь, что с нами будет. Отдувайся теперь за него, доказывай, что ты не верблюд… — Коля, морщась, потирает ногу. — Где справедливость, где братство, где правда? Что за безобразие, Эныч?.. Вот возьми меня — за всю свою жизнь ничего плохого не сделал: в детском саду воспитательниц не кусал, в школе учителей не калечил, в армии полевые кухни не загонял, на работе водозаборы не мазутил, и вот — награда за все это… Здорово!..
— Следователю будешь мозги канифолить, — говорит Эныч.
— Нет, Эныч, — сев на кровать, поджимает к груди колени Коля, — несправедливо все-таки устроена жизнь. Меня к награде представлять надо, а я здесь… Я — здесь, а всякие там Кулики и Михеичи на свободе разгуливают, ханку жрут…
— Пускай жрут, — говорит Эныч, подходя к унитазу, спускает брюки и садится.
— Послушай, — говорит Коля, — как ты думаешь, твоей жене уже сообщили о том, что мы здесь? Может, она передачку нам принесет?
— Держи карман шире. Раздается всплеск воды.
— А что? Серьезно. Рита твоя, могла бы принести передачку…
Лязгает засов. Приоткрывается дверь. В камеру влетает и проезжает лицом по цементному полу человек в разорванной цветастой рубашке. Дверь с грохотом захлопывается.
— Хороша передачка, — говорит Коля. Он встает и, подойдя к лежащему, разглядывает того. Человек поднимается, приглаживая редкие волосы, смахивает кровь с ободранной щеки и, обернувшись в сторону двери, гневно потрясает кулаками:
— Гады! Сволочи! Фашисты!
Склонив голову набок, Кувякин с любопытством наблюдает за действиями вновь прибывшего.
— Не ушибся, приятель?
— Ничего. Не впервой, — говорит новенький. Представляется — Алик. Пархоменко Алик.
— Коля, — говорит Коля. — А это Эн Энович. Или просто — Эныч. Слушай, Алик, у тебя пожрать чего-нибудь не найдется?
Алик прислоняется к стенке, снимает ботинок и, достав из носка кусок черного хлеба, протягивает Кувякину.
— Жуйте, ребята.
— Эныч, а ты будешь? — Коля откусывает больше половины куска. Энергично жует. Откусывает еще. Эныч что-то бурчит и машет рукой.
— Ну, как хочешь, — Коля доедает оставшееся. — Хозяин-барин. Эх, Алик, если б у тебя еще и выпить было…
— Чего нет — того нет, — разводит руками Пархоменко. Сняв другой ботинок, он достает спичку и проводит ею по волосам. Потом ковыряет в ухе. — Давно сидите?
— Давно, — говорит Коля. — Скоро сутки, наверно. Жуткая скучища. Совершенно нечем заняться. Особенно мне. Эныч вон нашел себе развлечение.
Эныч пускает громкого голубка.
— Так уж и нечем? — усмехается Пархоменко, вынимая спичку из уха. — Это дело исправимое. Запомнил силу звука? Сейчас мы с тобой сыграем. Кто из нас Эна Эновича перекроет, тот и выиграл.
— А победителю что?
— Победитель отвешивает проигравшему десять макаронин.
— А куда?
— Куда обычно. В лоб.
— А кто первый начнет?
— Если хочешь, давай начну я. У каждого из нас три попытки.
— А если никто Эныча не переплюнет?
— Ну что ж. Тогда никто и не выиграет.
— Ладно, — соглашается Коля, — Давай, начинай. Пархоменко трижды издает средней силы звук.
— Слабовато у тебя, Алик, вышло, — отмечает Коля.
— Слабовато, — соглашается Пархоменко. — Теперь твоя очередь.
— Ну, с Дядей, — говорит-себе Коля. Стартует. Звук получает ся очень тихий. Коля с надеждой смотрит на Пархоменко.
— Ну как, Алик?
— Никак, — говорит Пархоменко. — У тебя еще две попытки. Вторая попытка Коле также не удается.
— Мало каши ел, — посмеивается Пархоменко.
— Хорошо смеется тот, у кого всегда встает, — отшучивается Коля. Сосредоточившись, трясет кистями рук и набирает полну грудь воздуха.
— Ты прямо Давид Ригерт… — последние слова Пархоменко тонут в бурном звукоизвержении.
— Молодец, Коля, — хвалит Кувякина, отбрасывая сломанную спичку, Пархоменко. — Выиграл. Так тебя, глядишь, и на Олимпиаду в Москву могут послать.
Коля стоит с озадаченным видом. Смотрит в одну точку.
— Эныч! Ты скоро?
— Тебе-то что? — бросает Эныч с унитаза.
— Авария тут у меня маленькая.
— Это бывает, — похлопывает по спине Колю Пархоменко. — Не переживай. В Москве, в психушке, где я санитаром работал, один диссидент со зверской фамилией так обделался, что его пото до-олго отмыть не могли. Меня, кстати, там научили этой игре. Вся спецпалата, в которую известных на Западе диссидентов помещают, с утра до вечера этой игрой тешилась.
Отойдя к стене, Кувякин прислоняется к ней спиной. Заводит руку за спину.
— Что за студенты такие веселые?
— Да не студенты. Диссиденты, — Пархоменко ковыряет в ухе пальцем. — Ведь у меня как в жизни сложилось… Сам-то я местный. Из этого города. Пришел из армии, думаю: что делать? Поехал в столицу. Поступил в медицинский. Стал все больше и больше размышлять о нашей действительности. А тут еще практика такая: санитар в психиатрической клинике имени Хорватского. Там-то я и прозрел окончательно, — лицо Пархоменко серьезнеет. Он перестает ковырять в ухе. — Столкнулся с новой для меня категорией людей. Тот же Тюкин. Академик. Отец кислородной бомбы. Лауреат Нобелевской премии…
— Какой-какой премии?
— Нобелевской, — говорит Пархоменко. — Сто тысяч долларов отваливают тому, кто лучше всех за мир борется. Ох, и уважали Тюкина Всеслава! Как передача — так шоколадный торт. Он шоколадные торты до ужаса любит. Но только свежие чтобы были. Один раз, помню, торт администрация на полтора часа почему-то задержала, и тот ему черствым показался. Так он — вот что значит принципиальный человек! — бросил этот торт на пол и давай ногами топтать. Топчет и приговаривает: «Заявление. К мировой общественности. В нашей стране все больше и больше разворачивается деятельность репрессивного аппарата против лучших представителей русской интеллигенции». Язык у мужика, скажу я вам, подвешен что надо!
Пархоменко переходит в другой угол. К Энычу. Продолжает:
— А Ишманов!.. Тоже умный человек. Сознательно отказался от больших чинов. Всю жизнь провел возле мусорных бачков. В подвале. Там и родилась у него идея об избранности нашего наро-да-Дяденосца… Или Чумовских. Тот вообще хождение по мукам совершил. Сам он из Таганрога. Бывший редактор областной газеты «Спортсмен Приазовья». Допустил опечатку в шапке. Написал: «Планы партии. Точка. Планы народа». А нужно было поставить тире. Получилось, что у партии планы одни, а у народа — другие. Историю, конечно, замяли. Но он не успокоился. Начал в обком ходить. Доказывать, что ошибка допущена им неумышленно. В обком его пускать перестали. Тогда он — в Москву. В ЦэКа. Из приемной его прямиком в психушку отправили. В клинике и пришла к нему в голову мысль выпустить собственную самиздатов-скую газету «Борец Приазовья». Ушлый был конспиратор. Чтобы никто не догадался о его планах на будущее, оформлял в отделении стенгазету «Больной, к коммунизму!»… Но больше всего я любил беседовать с юношей Пашей Каском. Тот все время Дядю искал. В себе. В людях. Во мне. Под подушкой. До психушки он по пивным ходил. Вел религиозную пропаганду. Утверждал, что Ленин — антихрист и немецкий ставленник…
— Ленина не трожь! — предупреждает Эныч. Шумно сопит.
— Да, Алик, — заводит вторую руку за спину Коля. — Ты это зря трогаешь… Эныч, ты скоро там?
— Пашу взяли, — продолжает невозмутимо Пархоменко. — В клинике он помимо меня общался со многими. Один террорист, который возле гостиницы «Полтава» трех шведов топором изрубил, проломил Каску голову табуреткой. Паша выжил, но стал почему-то злым, раздражительным и тайком в туалете ел кал. Я решил, — Пархоменко снова принимается ковырять в ухе, — помогать этим людям в их борьбе. Взял у Тюкина телефоны западных корреспондентов, чтобы ставить их в известность о судьбах этих мучеников. Стал звонить корам. Встречаться с ними. Поразила меня их бездушность и незаинтересованность в наших делах. Все, как один, интересуются только Всеславом Тюкиным. Спрашивают: как спал? как покушал? какое у него настроение? что он сказал утром? в обед и вечером? А когда про случай с черствым тортом узнали, страшно возмутились произволом администрации, восхитились мужеством узника совести и тут же всем скопом рванули к телефонам. Один американец — Биллис — зацепился за бетонную урну и головой пробил крыло своего «Фольксвагена»… А однажды пошел я на встречу с Колей Милетичем из «Франс Пресс». За мной, как всегда, пятеро или шестеро гэбистов увязались. Прихожу к театру Кукол и Жучков на Садовом. Жду. Час, два. Зима, холод, я — на улице. Внутрь, в фойе, не захожу — боюсь проглядеть корреспондента за густым снегопадом. Вдруг вижу: Мйлетич стоит за стеклом, в фойе, с какой-то девицей и что-то ей рассказывает, показывая на меня пальцем. Я зашел. Говорю: «В чем дело? Ты меня видел?» Он говорит: «Да». Спрашиваю: «Почему же ты сразу не вышел?» Он объясняет: «Приехала знакомая из Франции, которая живых диссидентов ни разу не видела, и ей интересно на них посмотреть». Ах, думаю, паразит. Развернулся и ушел. С тех пор с этой западной шушерой я дел не имел.