Кондрашова Лариса. Замуж не напасть

   Надо отдать должное Эдуарду Тихоновичу, он тоже неплохой знаток людской природы, и в том числе женской. «Вурдалачка!» — одним словом определяет он для себя суть стоящей перед ним женщины, включая в это слово и пристрастие тещи к ярко-красной губной помаде, и, как он чувствует, способность тянуть из других энергию — что почти равнозначно желанию мифических вампиров пить чужую кровь.
   Итак, понимает Евгения, они определили свое отношение друг к другу с первого взгляда: враги!
   Понимает это и Надя, но впервые не пугается, как почти собралась, а радуется: у нее появился защитник! Тот, кто позволит ей рассеять злые чары и сбросить привычное оцепенение, в которое прежде она всегда впадала при одном взгляде матери. Но свои, пока слабые, силы она переоценивает.
   — Что же тогда делать с Володей? — ехидно спрашивает Людмила Артемовна. — Он так и будет у нас жить?
   — Какой еще Володя? — оскаливается Эдик.
   — Надюшин, как я теперь понимаю, бывший жених!
   Первая ложь! Ржа, которая разъедает самые крепкие семьи. Наверное, Надина мать уже злорадствует: вот оно, началось! Только она не понимает, что такие шутки могут незаметно пройти с кем угодно, кроме ее нового зятя! И если сейчас гроза начинает громыхать в другой стороне, то где гарантия, что тучу ветром не перегонит к ней поближе?
   — Эдик, я же тебе говорила, — пытается объяснить Надя.
   — Но ты не сказала, что он живет у вас!
   — Он не уходит. Говорит, некуда.
   — В задницу! — гремит Эдик, легендарный голос которого наконец прорезается.
   Людмила Артемовна испуганно отшатывается. «Это же дикарь, варвар!» — прямо-таки читается на ее лице.
   — Поехали! — Он, будто в седло горячего скакуна, прыгает за руль — ни ответа ни привета дорогой теще! — кивает Наде с Евгенией: — Долго мне вас ждать?!
   И с места срывает машину так, будто собирается взлететь.
   — Но его сейчас дома нет! — пытается образумить мужа Надя; безусловно, она имеет над ним власть и всегда будет иметь, но только не в тех вопросах, которые касаются ее мужчин — бывших или будущих! Он никогда не подпустит к ней никого: сам насмотрелся, самого подпускали!
   — Где он работает, знаешь?
   — В летной части.
   — Механик или летун?
   — Летчик.
   — Звание?
   — Подполковник. Что ты злишься, я тебе о нем говорила! Надя все еще пытается разрешить конфликт мирным путем. Эдуард, как дикий мустанг, мчится по городу, чудом минуя многочисленных бдительных гаишников.
   Он останавливает машину напротив летной части и, выспросив у жены фамилию-имя-отчество подполковника, переходит через дорогу к КПП. Поговорив с дежурным офицером, он возвращается.
   — Сейчас выйдет! — коротко бросает Эдик и молчит, угрюмо постукивая пальцами по рулю.
   Молчание в салоне машины становится прямо-таки зловещим, когда Володя наконец появляется в дверях.
   «Все же он очень импозантен! — отмечает про себя Евгения. — Форма сидит на нем как влитая, фуражка лихо надвинута на глаза — от всей фигуры летчика веет мужественностью и романтикой славной профессии. Вот на что мы, бабы, покупаемся!»
   Эдуард оглядывается на жену и, уловив согласный кивок, выскакивает из машины, едва не вырвав дверцу вместе с петлями.
   — Кошмар! — шепчет побледневшая Надя, вжавшись в сиденье. — Я вышла замуж за психа!
   — Бачилы очи! — хмыкает Евгения, но тут же умолкает: ее кусачесть сейчас вовсе не уместна!
   Между тем снаружи разворачиваются боевые действия. Скорее, атака превосходящими силами, потому что Володя ожидал увидеть кого угодно, только не разъяренного, неуправляемого мужика. Неизвестно, как он чувствует себя в воздухе, но на земле ему сейчас приходится тошно.
   Одной рукой Эдик держит его за горло, а другой, с зажатой в ней какой-то бумагой, размахивает перед Володиным носом. Свидетельством о браке, догадываются женщины.
   Слов сидящим в машине не слышно. Изредка, когда Эдик повышает голос, до них доносится:
   — Моя жена!.. Моя жена!
   Новобрачный так яростно напирает на ошеломленного Вовика, что в конце концов прижимает его к высокому белому забору, ограждающему территорию части.
   Слышат женщины и последнее слово:
   — Убью!
   После чего Эдик отпускает летчика, переходит улицу и опять усаживается за руль.
   — Конфликт исчерпан, — спокойно говорит он и срывает машину с места. — Сегодня он заберет свои вещи.
   Евгения смотрит, как Володя поворачивается и бредет обратно. На мгновение ей становится его жалко, но только на мгновение.
   Она смотрит на часы и не верит своим глазам: с тех пор как они отъехали от загса, прошло всего пятнадцать минут. Сколько событий в них вместилось!
   В холле фирмы собрался весь коллектив «Евростройсервиса». Лада подносит новобрачным огромный букет цветов:
   — Поздравляем. Это от всех нас.
   Евгения почему-то думала, что Эдика в фирме не любят. Сказывалось, видимо, то негативное впечатление, которое осталось у нее от первых дней знакомства с начальником охраны.
   Мужчины плотной толпой окружили Эдуарда Тихоновича и его жену. Евгению оттеснили в сторону, и до нее доносятся лишь их шумные поздравления.
   — Твоих рук дело? — вдруг слышит она голос Ирины прямо у своего уха.
   Она изумленно оборачивается:
   — Думаешь, мне бы это удалось?
   — Но ты ведь была с ними?
   — Меня пригласили быть у них свидетелем. Меня и шефа.
   — Представляю, как этот радовался!
   — А ему-то что за корысть?
   — Месть. Я его в свое время отшила, вот он и затаился до поры. Ждал момента…
   Евгения не хочет поддерживать этот бессмысленный разговор с озлобленной женщиной. Та даже не пытается подняться над обстоятельствами, встретить их достойно. Только шипит от бессилия, как гадюка на болоте.
   Еще немного, кажется Евгении, и она откроет универсальный секрет, почему одних женщин бросают, а на других женятся. Не всегда на более красивых, более молодых, более умных. И любят их больше, чем тех, которые лишь вопрошают: «И что он в ней нашел?!» «Наверное, то, чего в тебе нет!» — хочется ей ответить.
   К счастью, Надя вырывается из мужского кольца, подходит к ней и берет под руку:
   — Пойдем, покажешь, где тут у вас туалет. Нужно хоть немножко привести себя в порядок.
   — За работу, друзья, за работу, — прерывает всеобщее веселье голос президента, — оставим слова поздравления до вечера!
   — Вечером прошу всех на праздничный ужин в кафе! — перекрывает общий шум голос Эдика.
   «Это называется у них дружеский ужин в узком кругу? — думает Евгения. — Если придут все, окажется, что гостей не меньше тридцати человек!»
   На деле так и происходит. За столом в основном мужчины, потому немногие женщины окружены особым вниманием. За весь вечер Евгении почти не приходится сидеть — она все время танцует.
   Она думала, что у Ирины хватит ума не прийти на торжество, но главбух приходит. Ведет себя шумно, пьяно, и какую цель она преследует, трудно понять. Если только возбудить у Эдика жгучую неприязнь, то своего она добивается.
   С Евгенией опять творится что-то непонятное. Неужели она разучилась веселиться? Но ее вдруг начинает неистово тянуть домой, как будто ее ждут там маленькие дети.
   В конце концов она потихоньку удирает, по-английски, не прощаясь.
   После душа, сидя в кресле и просматривая любимую «Комсомолку», Евгения вдруг вспоминает Юлию. Как там поживает Серебристая Рыбка? На часах половина десятого. Время для телефонных звонков не очень подходящее, но рука ее продолжает тянуться к телефонной трубке, а внутренний голос успокаивает: «Если сразу у них не ответят, значит, спят. Положи трубку, а уж завтра, в урочное время, позвонишь!»
   Трубку берут сразу, и Евгения слышит голос Юлиного мужа.
   — Роберт, вы меня помните? Мы недавно вместе отдыхали в «Жемчужине».
   — Конечно, Женечка, разве можно вас забыть?
   — Я, наверное, поздно звоню? Извините, но почему-то именно сегодня мне захотелось поговорить с Юлей.
   Она немного волнуется и потому не сразу воспринимает сообщение Роберта:
   — Юля в больнице. В реанимации…

Глава 17

   Наверное, если бы Юлия лежала в общей палате, Евгения ее ни за что бы не узнала, так изменилась Серебристая Рыбка. А называется ее диагноз и просто, и сложно: попытка самоубийства путем вскрытия вен. Евгения думает, что она бы предпочла снотворное. Чтобы порезать себе вены, надо иметь или невероятное хладнокровие, или психический сдвиг.
   И врачи, и ее муж остановились на втором и собираются, как только Юлия придет в себя, активно заняться ее лечением. Психиатрия достигла в наше время больших успехов!
   Юлия лежит одна в большой, светлой палате. Роберт — человек денежный. Наверняка здесь в действии платная, вернее, высокооплачиваемая медицина.
   Кровать у нее импортная, со всевозможными рычагами и колесиками. Капельница непривычной, суперсовременной формы.
   И среди всего этого сервисного великолепия — Юлия, бледная, обескровленная и такая беззащитная, что у Евгении сжимается сердце. Она замирает у порога и чувствует: никакие подходящие к случаю слова не идут ей на ум. Что можно сказать человеку, вернувшемуся с того света? Насильно.
   Юлия смотрит на нее безо всякого выражения, так что Евгения не понимает: то ли она посетительницу не видит и просто смотрит перед собой, то ли она потеряла так много крови, что у нее не хватает сил на какое-нибудь движение.
   — Входи, Женя, — говорит Серебристая Рыбка так тихо, будто шелестит по палате легкий ветерок. — Я тебе рада.
   — Понимаешь, вчера меня будто что-то кольнуло, — торопливо начинает объяснять Евгения, — так вдруг захотелось тебя увидеть. Смешно, да, ведь мы провели вместе всего три дня…
   — Это не важно, — шепчет Юлия, — можно прожить вместе целую жизнь и не стремиться увидеть друг друга… Врачи гордятся, что меня откачали. Вот только зачем?
   — И что ты решила делать дальше? — спрашивает Евгения, присаживаясь на стул возле кровати. Сколько раз ей говорили, что деликатные разговоры надо начинать издалека, а не вот так, в лоб, но она все не учится. — Будешь продолжать попытки свести счеты с жизнью, пока какая-нибудь не окажется удачной?.. Какое дурацкое слово — откачали! Можно подумать, что ты тонула.
   К дипломатии у нее положительно нет никаких способностей!
   — Пожалуй, на второй раз меня не хватит, — покачивает головой Юлия, и тут же ее лицо словно сводит гримаса боли. — Я больше не могу даже любить своих детей — из-за них погиб Левушка. Неужели его смерть сделала их счастливыми?
   — Значит, ты не думала, каково им будет без тебя?
   — Не хуже. И не лучше. Моим детям повезло — у них есть две здоровые, энергичные бабушки, которые следят за их воспитанием и передают друг другу как эстафету…
   Попытавшаяся было приподняться Юлия бессильно опускается на подушку, и на лбу ее выступает испарина.
   — Видишь, совсем ослабела. Женечка, ты хотела узнать, есть ли выход из моего положения? Нет, мой ангел! Жить рядом с ними я не могу, а умереть мне не дают…
   Она шевелит перебинтованными запястьями. Физраствор из капельницы медленно вливается в синие, проступающие сквозь тонкую кожу вены. Медики будто хотят постепенно заменить им порченую Юлину кровь.
   Бедная Серебристая Рыбка! Может, та Евгения, которая много лет плыла по течению жизни, покорно принимая удары судьбы, тоже смирилась бы и согласилась со словами Юлии, что ничего поделать нельзя и она человек конченый. После следующей неудачной попытки ее просто запихнут в сумасшедший дом и с помощью лекарств усмирят навеки.
   И она говорит с неожиданной верой:
   — Мы обязательно что-нибудь придумаем, Серебристая Рыбка!
   — Ты придумала мне красивую кличку, — пытается улыбнуться Юлия. — Наверное, я в прошлой жизни и вправду была рыбой. Насчет меня не бойся, хуже уже не будет…
   — Мне не разрешили с тобой долго разговаривать, — сожалеет Евгения, — а обещанные пять минут прошли. Завтра я приду к тебе опять. Постарайся выглядеть получше.
   Из больницы она едет к матери, где успевает разобраться со своим отпрыском, который спит до половины двенадцатого — в школу ему во вторую смену. Любящая бабушка бережет покой внука, не думая, что тем самым оправдывает его лень.
   — Он еще вечером сделал уроки! — слабо отбивается Вера Александровна. — Пусть поспит, пока есть возможность. Чего хорошего просто так по улицам слоняться!
   Логика железная. Видимо, педагоги к концу своей трудовой деятельности значительно совершенствуют науку воспитания. Теперь она у них имеет всего два больших раздела: как воспитывать чужих детей и как воспитывать своих. Насчет чужих все ясно и понятно, а воспитание своих почему-то не укладывается в привычные рамки.
   — Зачем ты его балуешь? — сердится Евгения. — Посмотри хотя бы на эти лапы — сорок четвертый размер! Рост — сто восемьдесят! А ты до сих пор с ним нянчишься!
   — Сама удивляюсь, — соглашается Вера Александровна, — уж от тебя такой лени я бы не потерпела. А к внуку почему-то совсем другое отношение. Вроде с тобой была как бы репетиция, а он — настоящий ребенок.
   — Спасибо!
   — Не обижайся. Таков удел всех бабушек: любить внуков больше, чем детей.
   К Юле в больницу Евгения летит как на крыльях. Она купила букет изумительных темно-бордовых роз — когда человек смотрит на красивое, он быстрее выздоравливает. Она накупила витаминов: гранатов, орехов, винограда — всего, что обновляет кровь и восстанавливает иммунитет, — специально прочитала для такого случая популярную литературу.
   У реанимационного отделения Евгения застает целую толпу каких-то людей, похоже, родственников. Они плачут, горестно обнимают друг друга, что-то причитают и, загородив проход, не дают ей пройти внутрь. Она уже знает здешние порядки, потому одета в белый халат. Даже домашние туфли с собой прихватила — вдруг придется пробыть подольше, подежурить возле Юлии. Она сделает все, чтобы помочь Серебристой Рыбке!
   Евгения уже обогнула плачущих людей и берется за ручку двери, как вдруг замечает в толпе Роберта.
   — Почему ты здесь? Кто эти люди? Ты был у Юлии? С ней ничего не случилось?
   — Юлия умерла, — говорит он и плачет.
   — Нет! Не может быть! Ведь вчера она была жива… Какие-то никчемушные фразы слетают с языка помимо ее участия, потому что в голове Евгении набатом бухает только одно слово: «Умерла! Умерла!»
   Она идет по улице, чувствуя себя обездоленной. Как будто у нее украли самое святое — смысл жизни. Ведь она собиралась спасти Юлию и не успела! Как же так? Это несправедливо! Серебристая Рыбка так мало жила!
   До своей квартиры она добирается совсем без сил и почти вползает в прихожую, забыв захлопнуть за собой дверь. Она плюхается в кресло, но не может в нем усидеть. Тот заряд, что накопился в ней для спасения жизни Юлии, теперь ищет выход наружу.
   Евгения хватает с полки бумагу и начинает набрасывать портрет Юли. «Пока не забыла!»
   Нет, не портрет. Всю ее фигуру в легком летнем платье. Она стоит и смотрит наверх: с балкона, точно прыгун с вышки, падает человек. Но почему так спокойно лицо Юлии? Потому что он не падает, а летит. Вот его крылья: небольшие, но мощные. А у Юлии за спиной вовсе не платье, взметнувшееся на ветру, — у нее тоже крылья. Сейчас он спустится к ней. Или она оттолкнется и взлетит к нему… Господи, если бы так было!
   Евгения больше не может сдерживаться, и слезы льются из глаз, долгие и нудные, как осенний дождь. Она зарывается лицом в подушку, будто кто-то здесь может увидеть ее, такую зареванную, и слышит голос Аристова:
   — Жень, опять ты не закрыла дверь!
   Она боится поднять на него глаза, а он усаживается рядом и сообщает:
   — Я принес книгу. Для Никиты. Боевик. Будет читать запоем!
   Но поскольку она все так же лежит, не обращая внимания на его приход, Толян начинает беспокоиться.
   — Жека, у тебя ничего не случилось?
   — Юля умерла, — глухо говорит она и начинает рыдать в голос, уже не думая о том, как она выглядит со стороны.
   Аристов берет со стола рисунок Евгении и внимательно разглядывает его.
   — Это она?.. Слишком много плавных линий. Ни одного угла!
   — Зачем ей углы? — в недоумении перестает плакать Евгения.
   — Нечем было упереться, вот ее и раздавили.
   — Откуда ты знаешь, что ее раздавили? — продолжает допытываться она, лишний раз убеждаясь в том, как мало знает она Аристова — он вовсе не так прост, как кажется, и чуткости ему не занимать…
   — Ты сама так нарисовала. Парня ее из окна выбросили…
   — Он сам прыгнул.
   — Сам? Здоровый мужик — и сам прыгнул? Расскажи это своей бабушке! Просто его загрызли. Хорошие люди.
   — Напридумывал! — бурчит Евгения и идет умываться в ванную. — На рисунок посмотрел и сразу все понял!
   Странно действует на нее этот Толян! Только что, казалось, она умирала от горя и одиночества, и вот уже дух противоречия толкает ее на пререкания с ним.
   — Успокоилась? — насмешливо хмыкает он, когда она возвращается из ванной.
   — Ты вообще зачем пришел? — сварливо спрашивает она. — Книгу принес?
   — Но-но, Лопухина, не задирайся! Рубль за сто, сейчас скажешь: принес — и уходи. Вон уже рот раскрыла. А признайся, разве тебе не хреново?
   — Какой ты грубый, Аристов! — подчеркнуто устало говорит Евгения, усаживаясь в кресло. — Что тебе от меня надо?
   — Ничего не надо! — злится он. — Ну, захотел увидеть, ну, выдумал предлог! — И плюхается в кресло напротив. — Расскажи что-нибудь хорошее, а то и мне что-то не по себе.
   — Что я тебе, конферансье? Развлекай тут всяких… Ладно, слушай: контракт я отдала Виталику, как ты и требовал, так что если кто и пролетел, как фанера над Парижем, то не по моей вине…
   — Кто тебе сказал, что пролетел? Контракт мне все равно надо было пристроить в надежные руки… И потом, разве ты до сих пор с ним встречаешься?
   — Нет, — растерянно говорит Евгения; только что до нее дошел смысл его аферы — действительно, не мытьем, так катаньем, но Аристов своего добился!
   — Вот видишь! Так что жалеть меня не надо.
   — Скотина ты, Аристов!
   — Скотина, — соглашается он и тяжело вздыхает. — Я — как скупой рыцарь над сундуком золота: сам только смотрю, не пользуюсь и другим не даю.
   Евгении лестно, что ее сравнивают е сундуком золота, но это ее вовсе не успокаивает.
   — А жизнь проходит! — с упреком говорит она, и глазам ее опять становится горячо.
   — Только не плачь, пожалуйста! — просит он. — Ты рвешь мне сердце.
   А разве он ее не рвет? Вечно появляется как тайфун: пронесся, разрушил все, что мог, и исчез! И ему все равно, как она живет без него!
   — Поцелуй меня, Толя! — тихо говорит она и удивляется собственным словам: кто изнутри сказал их за нее?
   Он, только что сидевший в позе обреченного, подхватывается и недоверчиво смотрит на нее: шутит, что ли? Но нерешительность его длится одну-две секунды. Толян живет в другом измерении, там время идет гораздо быстрее…
   Аристов встает с кресла, но не бросается к ней, а осторожно подходит и обнимает за плечи, поднимая ее к себе. Как изнывающий от жажды в пустыне, он хочет продлить удовольствие, чтобы напиться надолго — кто знает, когда еще встретится оазис? Касается губами ее шеи, глаз и только потом приникает к губам. Как мучительно сладок этот поцелуй! Но что с Толяном? Почему он пытается отстраниться от нее, как будто длить мгновение ему невыносимо?
   До сих пор в их отношениях Евгения плыла по течению. Вернее, от Толяна исходила инициатива, а она старалась ее погасить.
   Теперь, похоже, смерть Юлии произвела в ее душе переворот. Все заботы Евгении о добром имени, надуманные обязательства перед Ниной Аристовой отошли на второй план. Осталась тревога: значит, она тоже смертна — сегодня живет, а завтра — уже нет? Тогда зачем же позволяет другим вмешиваться в свою судьбу? Чтобы тоже когда-нибудь прыгнуть с балкона?
   Кто эти зловредные другие? Никто теперь на нее не давит, и нечего рассуждать с таким надрывом! Она сама себе хозяйка! Вот только Аристов… Смотрит на нее своими глазюками цвета речного омута. Собственно, она не совсем уверена, что омут именно такой — серо-зеленый, но сравнение ей нравится. Наверное, поэтому, когда Евгения долго смотрит в его глаза, кажется, что ее куда-то затягивает, кружится голова, не хватает воздуха… В таком омуте должны водиться черти. Вот только тишина настораживает. Это означает: жди неприятностей!
   — Ты дверь закрыл или оставил открытой? — как бы между прочим спрашивает она.
   — Конечно, закрыл. Попробуй оставить открытой, сразу набежит куча мужиков!
   — Что ты имеешь в виду?
   Холодность ее тона беспокоит Толяна, и глаза его потихоньку теряют колдовскую зелень, приобретая сталь. Нельзя с ней расслабляться!
   — Имею в виду только то, что ты слишком многим мужчинам нравишься!.. До чего ж ты, Лопухина, ежиха колючая! Чуть прикоснись — фыр! — и иголки наружу!
   Ну вот, опять она все испортила. Хотела же по-хорошему. А вообще чего она хотела? Расслабиться и уступить? И тут же посмеивается про себя: глупый, он упустил момент! Теперь когда еще она так размякнет, чтобы подобная мысль могла прийти ей в голову!
   — Хочешь кофе? — вежливо спрашивает она — пора вспомнить и про обязанности хозяйки!
   — Канэшна хачу! — обрадованно соглашается он, копируя грузинский акцент.
   Два дурачка! Даже прикалываются одинаково.
   — Сюда принести, или пойдем в кухню?
   — В кухню. Здесь у меня такой расслабон начинается, что я боюсь не выдержать.
   — Ничего не бойся, я выдержу! — самоуверенно обещает она.
   — Выдержишь?
   — Одной левой!
   Опять она попадается на собственную удочку! Чего хвастаться? Разве не была только что она в его объятиях и не млела от желания? А он вдруг шагает к ней, берет за плечо и, неуловимым движением делая подсечку, бросает на диван. Одной рукой держит ее, а другой преспокойно начинает раздевать.
   — Выдержишь?
   — Что ты делаешь? — придушенным голосом возмущается она, не в силах освободиться.
   — Хочу наказать самоуверенную девчонку!
   — Пусти, я больше не буду! — пугается она.
   — Почему ты уверена, что все зависит только от тебя? Что лишь ты — сильная и мужественная — держишь ситуацию под контролем? А я? Каких усилий это стоит мне?
   — А кто тебя заставляет ко мне приходить?! — со слезами в голосе кричит она.
   — Любовь заставляет! — тоже кричит он.
   Отпускает Евгению и утыкается лицом в ее волосы. Так они лежат, без слов, потом она отодвигает Толяна от себя и, застегнувшись, встает с дивана.
   — Так и будем причитать? Аристов вскакивает.
   — Блин, хозяин жизни! Быть рядом с любимой женщиной — и то не может!
   Он опять берет в руки рисунок:
   — Может, и мне, как этому парню?
   С каким удовольствием влепила бы Евгения по этой растерянной физиономии! Такой, действительно, блин, крутой, а в самом главном деле разобраться не может!
   Она выхватывает у него набросок, чтобы разорвать его, и он лишь в последний момент успевает остановить ее руку.
   — Я пошутил. Подари мне этот рисунок, пожалуйста!
   — Подарю, если ты сейчас же уйдешь!
   Он покорно кивает, вызывая у нее прилив ярости.
   — Я знаю, чего ты боишься, — говорит она в спину неохотно уходящему Толяну.
   Он останавливается, и Евгения видит, как напряглась его шея.
   — Кто тебе сказал? Что ты знаешь? — спрашивает он, стремительно обернувшись, и подается в ее сторону, отчего она невольно отшатывается и прячет голову в плечи. — Говори!
   О чем говорить? О том, что она все узнала от его жены? Непонятно, почему он так рассвирепел? Кричит на нее…
   — Не скажу!
   — Почему? — растерянно смотрит он.
   — Потому что ты орешь на меня, будто я в чем-то провинилась!
   — Извини, — он целует ее пальцы, — но ты сразу ткнула в самое больное место, вот я и взвился.
   — Ладно, прощаю тебя… Ты боишься, что Нина опять полезет в петлю.
   — Боюсь, — растерянно подтверждает он.
   — Выбрось эту глупость из головы!
   — Хочешь сказать, что такую попытку она больше не повторит?
   — Ничего такого я гарантировать не могу. Врачи говорят: тот, кто попробовал хоть один раз лишить себя жизни, опять войдет в эту дверь.
   — Значит, ничего нельзя сделать? — спрашивает он с отчаянием.
   — Не знаю. Может, надо посоветоваться с психотерапевтом? Знаю одно: от тебя уже почти ничего не зависит. Нина считает, что испортила тебе жизнь. Будем надеяться, ее не толкнет на такой поступок чувство вины…
   Бедный Аристов! Неизвестно, кому сейчас из них хуже: ей, что сидит одна в четырех стенах, в воскресенье, или ему, на всю жизнь приговоренному к женщине, которую однажды взялся защищать. Можно было бы долго убиваться по этому поводу, но, как всегда, звонит телефон — главный отвлекатель Лопухиной от дурных мыслей.
   А звонит Роберт. Муж Серебристой Рыбки.
   — Завтра похороны. В десять часов. Приходите.
   — Ты ко мне — на вы.
   — Я имею в виду тебя и Виталия.
   — У него другой телефон, и мы не общаемся.
   — Ты, Женя, отчаянная женщина. Разве можно бросаться такими мужиками?
   — Какими — такими?
   — Надежными. Крепкими. Поверь мне, сейчас таких мало. Она вслушивается в его голос: никаких трагических нот.
   Как будто не любимая жена умерла, а… а… вагон с лесом в пути задержался! Евгения диктует ему телефон Виталия и ужасается про себя: неужели со смертью человека в жизни его близких не ощущается пустоты? Или они тут же эту пустоту стремятся заполнить? И уж совсем добивает ее предложение Роберта: