Кондрашова Лариса. Замуж не напасть

   В коридоре за дверью на стене висит бесплатный телефон-автомат. Похоже, народ совсем одичал и такую мелочь воспринимает как неслыханную роскошь. Евгения наблюдала, какими удивленными становятся лица больных и родственников, когда они дозваниваются куда надо без жетона.
   На всякий случай Евгения звонит шефу. Оказывается, Кузнецов уже успел его предупредить, так что Валентин пеняет ей даже с некоторой обидой:
   — Могла бы и не сомневаться, Женя, что я тебя пойму. Будь там столько, сколько нужно… Как он?
   — Пока без сознания.
   — Ты надейся на лучшее. Верь!
   — Я верю.
   Мать, которой она тоже позвонила, неожиданно разволновалась:
   — Ты-то сама как себя чувствуешь?
   — Нормально. Что со мной сделается?!
   — Знаешь, — предлагает Вера Александровна, — я могла бы возле него посидеть, пока ты сходишь домой, примешь душ, переоденешься…
   — Спасибо, мама!
   Евгения тронута. Действительно, хорошо бы переодеться во что-нибудь более легкое, домашнее — ведь под белым халатом у нее вязанное из ангорской шерсти платье!
   Всю ночь Евгения спала как на иголках. Все время ей казалось, что Толян зовет ее. Она просыпалась, прислушивалась к нему, но он по-прежнему лежал без движения, так что она даже проверяла, бьется ли у него пульс.
   С пяти утра ее уже бросает в дрожь при каждом шорохе извне. Толян пугающе неподвижен. Так люди не спят! К приходу медсестры она полностью «дозревает».
   — Что вы собираетесь ему колоть?
   — То, что назначил лечащий врач.
   — Нужно, чтобы доктор осмотрел его сейчас! — Она становится возле кровати Толяна и закрывает его собой. — Дежурный врач к нему даже не подошел!
   — А зачем? Больной без сознания. Скоро лекарство подействует…
   — Я не дам его колоть!
   — Какая вы странная! — морщит нос медсестра. — Вы же не медик! Как можно чего-то требовать, когда сам в этом не разбираешься?
   — Позовите врача! — твердо говорит Евгения.
   — Когда ваш муж очнется, вы сами прибежите ко мне и будете умолять сделать ему укол!
   Евгения опять садится на свое место у кровати и берет безжизненную руку Толяна. Может, она не права? И дежурный врач вовсе не должен навещать больного, который все равно без сознания? Дал медсестре указания, и спи спокойно!..
   — Опять народная медицина борется с официальной? — веселым голосом произносит молодой мужчина в ослепительно белом накрахмаленном халате, чисто выбритый и благоухающий дорогим одеколоном. У Евгения Леонидовича халат голубой, а у этого… Но она вовсе не собирается вникать, что у них и как! — Чем недовольна жена нашего больного? Кстати, я отношусь к тем врачам, которые считают, что присутствие родственников в реанимационном отделении — нонсенс!
   Евгения упрямо закусывает губу: она не даст так бесцеремонно на себя наезжать! Если надо, и до главного врача дойдет!
   — Гм-м… — Врач явно ждал, что она станет просить прощения. — Что вас беспокоит?
   — Его неподвижность! Со вчерашнего дня он не пошевелился!
   Теперь она вспоминает, что вчера, ближе к полуночи, этот врач заглядывал в палату. Но только для того, чтобы спросить: «Жалобы есть?»
   Он проверяет пульс Аристова, и в глазах его мелькает беспокойство.
   — Ирочка! — тревожно бросает он проскользнувшей в дверь медсестре. — Позвони Зинаиде Емельяновне — она сегодня как раз дежурит. Пусть срочно подойдет! А ты принеси…
   Он вполголоса перечисляет названия лекарств, которые в ушах Евгении отзываются бубнящей абракадаброй. Но одно она понимает: неподвижность Толяна вовсе не так естественна, как пыталась убедить ее медсестра.
   Через несколько минут к двум уже знакомым ей медикам присоединяется третья — величественная женщина со строгим, неулыбчивым лицом.
   — Это еще что за посторонние? — спрашивает она.
   Евгения покорно выходит и без сил опускается на низенькую, обитую коричневым дерматином кушетку. Она сидит так пять минут или полчаса, не ощущает, и приходит в себя от того, что строгая врачиха трогает ее за руку. В руках ее маленький кожаный чемоданчик, которого поначалу Евгения не заметила.
   — Говорят, ты бузила? Врачу указывала? Молодец! Вовремя подняла тревогу.
   И уходит. Евгению не удивляет ее «ты» — Зинаида Емельянова, похоже, ровесница ее матери.
   На второй день Аристов приходит в себя. Пробуждение его сознания она чуть не прозевала. Сидела, как обычно, рядом и держала в руке его потеплевшую наконец руку. Евгения прижимает ее к своей щеке и вдруг чувствует, как пальцы Толяна, неловко скользнув, гладят ее. Очнулся! Наконец-то!
   — С возвращением! — улыбается она.
   — Ты пришла, — говорит он.
   — Пришла! — хмыкает Евгения. — Я здесь уже двое суток! «Только на два часа домой бегала!» — добавляет она про себя.
   — И спала возле меня? Когда я лежу на спине, я храплю. Я мешал тебе спать!
   — Боже, о чем ты думаешь: храпел! Да ты едва дышал!
   — Жень, позови санитарку!
   — Я все сделаю сама.
   — Еще чего! И побыстрее! Я двое суток терпел!
   Она бегом выскакивает из палаты, находит санитарку и просит:
   — Пожалуйста, зайдите во вторую палату… И сует ей в кармашек халата пятерку.
   — Это что же, муж жену стесняется? — удивляется женщина.
   — Мы недавно женаты. Он еще не привык.
   — А-а-а, тогда понятно, — кивает санитарка и через некоторое время выходит с уткой. — Пришел в себя, слава Богу. А это ничего, обвыкнется!
   — Аристов! — сердится Евгения, заходя в палату. — Я от предложенной Кузнецовым сиделки отказалась. И должна во всем ее заменять, понимаешь?
   — Понимаю, — кивает он. — Вот когда мы проживем с тобой вместе тридцать лет, тогда, так и быть, разрешу тебе подносить мне утку… А пока попить дай, что-то у меня крышу ветром срывает!
   Он отпивает несколько глотков и закрывает глаза.
   — А нельзя, чтобы эту гадость с моей руки убрали? — спрашивает он про капельницу.
   — Я могла бы спросить у Евгения Леонидовича, — смущается она, — но, честно говоря, после вчерашнего я боюсь к нему подходить. Еще выгонят меня из реанимации. Здесь они очень неохотно родственников держат. Ты потерпи пока, давай уж обхода дождемся.
   — Давай, — вздыхает он. — Какая все-таки буря поднималась вчера в нашем тихом омуте?
   — Не то кололи, — бурчит она.
   — А и правда! — бледно улыбается он. — Пусть боятся!
   — Зато теперь, — не сдается она, — меня весь остальной медперсонал любит. Я на их местных звезд наехала. Медсестра — дочь ректора медицинского института, а врач — его будущий зять.
   Аристов некоторое время молчит, а потом осторожно шевелит рукой, к которой тянется прозрачный шланг капельницы.
   — Такое впечатление, что эта штука лишает меня индивидуальности. Этим раствором растворяют мою особую кровь и тем самым доводят ее концентрацию и состав до уровня среднего серийного больного…
   — Кто тут серийный? — бодро вопрошает, входя, лечащий врач, Евгений Леонидович. — Как говорится, шел мимо и зашел. Вас не устраивает наша традиционная капельница? Зато физраствор в ней особый — только для сильных духом мужчин! — Он подмигивает невольно улыбнувшейся Евгении и склоняется над Толяном. — Похоже, наш больной ожил?
   — Ожить-то ожил, да как бы не полностью. Ноги от колена и ниже я почему-то не чувствую.
   Доктор откидывает одеяло.
   — Так чувствуете? А так? — Пальцы его пробегают по ногам Толяна. — Что же вы хотите, сильный удар!.. С позвоночником, друг мой, шутки плохи — такое может выкинуть! Здесь рецепт один — не сдаваться! И терпеть. У нас есть хороший мануальщик, я договорюсь, чтобы он вас тщательно прощупал. Назначим массаж, физиопроцедуры… — Он присаживается на стул у кровати. — Хотите, расскажу случай из моей медицинской практики? Лет двадцать назад я работал в небольшой больнице на Камчатке, когда в один из дней поступил к нам больной из отдаленного эвенкийского стойбища. В истории его болезни медсестрой — или шаманом! — было записано: «Пурункул на правой полужопе».
   Аристов беззвучно хохочет. Евгения вторит ему, но внутренне она сжалась в комок. Больные любят Евгения Леонидовича, знают его привычки. Если он рассказывает анекдот или случай из медицинской практики, значит, его что-то беспокоит.
   — Прошу прощения за неблагозвучное словцо, но, как говорится, из песни слова не выкинешь!
   — Я сейчас! — Она будто невзначай выскальзывает вслед за доктором.
   — Евгений Леонидович, насколько у моего… мужа это серьезно?
   — Честно говоря, я не знаю, — говорит он задумчиво. — Здесь многое зависит от его индивидуальности. Были случаи, когда люди оставались в инвалидной коляске на всю жизнь. Но возьмите того же Валентина Дикуля. Цирковой артист получил травму позвоночника и приговор врачей: ходить не сможет. А он не только поднялся на ноги, но и стал работать силовым акробатом — легковые машины на себе поднимал!
   Что и говорить, врач ее не успокоил! Испугалась она? Евгения спрашивает себя и не чувствует страха. Прорвемся!
   На третий день пробуждение Толяна Евгения нахально просыпает. Знает, что он, как говорила бабушка, «продирает глаза чуть свет», но не думала, что, ослабевший и больной, он так быстро вернется к своим привычкам.
   И просыпается-то она от его взгляда! Правда, тут же спохватывается:
   — Толяша, тебе что-нибудь нужно?
   — Ничего. Я просто хочу на тебя смотреть. А ты поспи. Еще рано.
   — Скажешь тоже, я здесь не для сна!
   — А для чего? — Опять он начинает свою игру с поддразниванием — что ж, значит, есть еще порох в пороховницах!
   — Для того, чтобы ухаживать за моим любимым и единственным.
   Увы, хватает его пока ненадолго. Толян пробует пошевелиться, как Гулливер, спутанный лилипутскими веревками-нитками. И несмотря на то что проводок остался всего один — от капельницы, — чувствует себя связанным. Вот это разоспалась, Лопухина, не услышала, как медсестра вошла.
   — Она тебя разбудила?
   — Я все равно уже не спал. Сколько можно? Кажется, я отоспался на всю оставшуюся жизнь.
   Медсестра опять появляется — с градусником и со шприцем. На редкость молчаливая. Впрочем, и Толян при ее манипуляциях как бы не присутствует, а унесся мыслями, думает о чем-то своем.
   «О Зубенко! — решает Евгения. — И такая эта мысль тревожная, что не дает ему покоя. Какую же ты ношу взвалил на себя, любимый мой, чтобы прикрыть меня собой!»
   Нужно выяснить, что же случилось на самом деле на том проклятом шоссе. Вряд ли Толян сознательно пошел на откровенное убийство…

Глава 26

   Сегодня Аристова перевели в обычную двухместную палату.
   Его сосед — как он представился, просто Михалыч — пожилой человек, но подвижный как ртуть. По внешнему виду ему можно дать семьдесят лет, но по бьющей ключом энергии — не больше пятидесяти.
   Михалыча постоянно кто-то ищет, в нем нуждаются все, даже медсестры. Что-то он постоянно чинит, связывает, прикручивает. Даже такая благополучная больница, как четвертая, не может позволить себе держать в штате подобного человека — на все про все.
   Умелец заработал себе привилегию — ночевать дома, о чем он с радостью тут же сообщает Евгении.
   — Ты, деточка, можешь спать на моей кровати. Свое бельишко постели, а мое где-нибудь в сторонке положи. Я-то прихожу только к обходу.
   У Михалыча никак не зарастает послеоперационный шов и не спадает до нормальной температура. Что он при этом чувствует, страдает ли — никто не знает. Михалыч не жалуется.
   — Но меня-то уж можешь не обманывать! — сердится Евгений Леонидович. — Так я и поверил, что не болит.
   — Поживи с мое! — огрызается тот. — И у тебя всякая чувствительность пропадет.
   Это он доказывает лечащему, что к выписке вполне готов.
   С Аристовым он сразу находит общий язык. Правда, подолгу разговаривать им не удается — Михалыч на месте не засиживается. Но вот он, оживленный, заглядывает в палату и сообщает:
   — Толян, сейчас к тебе Ивлев придет!
   Почему-то он зовет Аристова так же, как и все друзья, хотя тот при знакомстве назвал свое полное имя.
   — А кто это — Ивлев?
   — Ты что, с луны свалился?! Ивлев! Да это же лучший во всей России мануальный терапевт!
   — Ну уж и во всей России!
   — А вот так! Он, учти, не ко всякому академику приходит! Скажи спасибо, что они с Леонидычем кореша!
   Доктора Ивлева можно скорее принять за борца-тяжеловеса, чем за терапевта. Хоть и мануального. Ростом никак не меньше метра девяносто, он наверняка носит одежду шестидесятого размера.
   Ивлев сразу заполняет собой комнату, так что Михалыч шмыгает за дверь, чтобы наблюдать за всем происходящим из коридора. Евгения остается, решив про себя, что ни за что не выйдет. Впрочем, Ивлев ее будто и не замечает.
   Врачи переворачивают Толяна на живот, обнажают спину, и на глазах Евгении происходит преображение. Пальцы доктора Ивлева, толстые и мясистые, начинают казаться тонким, чутким инструментом, который ощущает и видит то, что недоступно приборам. Так пианист пробует клавиши еще незнакомого рояля: не фальшивит ли их звук? Только у Ивлева под рукой не звукоряд, а позвоночник.
   Где-то возле лопаток он делает вроде легкое движение руками, как бы припечатывая. Раздается отчетливый костяной хруст.
   Евгении виден остановившийся напряженный глаз Толяна — он прислушивается к себе, ждет боли и, не дождавшись, опять расслабляется.
   — Шестой позвонок на месте, — говорит Ивлев как бы сам себе, и пальцы его движутся дальше. — Хороший позвоночник. Гибкий… Сколько лет больному?
   — Тридцать восемь, — сообщает Евгений Леонидович.
   — Я бы даже сказал: позвоночник выглядит моложе своего возраста.
   — А ноги не работают! — полупридушенным голосом возмущается Аристов.
   — Это следствие удара. Все функции позвоночника должны восстановиться. Смещения или защемления я не нахожу.
   — И это все? — не успокаивается Толян.
   — Все. Остальное — в ваших руках, молодой человек. Захотите — пойдете!
   Врачи уходят.
   — Проклятие! — стучит кулаком по подушке Толян. — Устроили надо мной консилиум! Будем лечить, или пусть живет? В гробу я видел таких врачей! Строит из себя светило!
   — Успокойся, — обнимает Евгения разбушевавшегося любимого. — Он сделал все, что от него зависело. Проверил, нет ли у тебя патологии. И считает, что выздоровление — вопрос времени.
   В палату заглядывает девушка лет восемнадцати:
   — Извините, но там Аристова спрашивают.
   — Вот видишь, к тебе пришли. — Евгения помогает ему приподняться повыше. — Начинаем прием гостей.
   Она ожидала увидеть кого угодно, но в коридоре стоят… ее собственный сын Никита и младший Аристов — Шурик.
   — Здравствуй, мам, мы к дяде Толяну, — сообщает сын.
   Шурик молчит, опустив голову. Потом взглядывает украдкой. Евгения смотрит на него, доброжелательно улыбаясь, и он, как ей кажется, облегченно вздыхает.
   Что он там себе напридумывал? Или что-то этакое ему про нее рассказали? Ей еще предстоит узнать.
   — Пойдемте, я вас провожу!
   На пороге палаты они на мгновение не сговариваясь останавливаются, а потом вперед вырывается Шурик.
   — Батя! — Он не обнимает Толяна, не целует, а приникает к нему, чтобы тут же отвернуться, стесняясь своих повлажневших глаз. — Ну как ты тут?
   Александр Аристов подстрижен точь-в-точь как отец. Нос у него, не в пример отцовскому, пока прямой, но глаза! У них одинаковые глаза, по которым можно безошибочно определить: это отец и сын.
   Евгения видит, с какой любовью и болью смотрит Толян на сына, и ей вдруг… становится стыдно. Во время их размолвок, кажущихся обид она почему-то ни разу не подумала вот об этом — об отце и сыне. Все о Нине думала, о ней переживала, а о Шурке забыла…
   Она тихонько тянет Никиту за полу куртки и шепчет:
   — Выйдем, сынок, на два слова!
   Никита понимающе кивает и выходит следом за матерью.
   — Я должна сказать тебе кое-что.
   — Догадываюсь, — по-взрослому усмехается сын, присаживаясь рядом с ней на кушетку. — Не волнуйся, бабушка уже провела со мной разъяснительную работу. Она говорит, вы, наверное, с дядей Толяном поженитесь… Я видел нового мужа тети Нины. И знаешь, думаю, что, будь я женщиной, ни за что бы Аристова на него не променял! — Высказав такое мнение, он на минуту замолкает, а потом выпаливает то, что не дает ему покоя: — Она… Шуркина мать говорит, что дядя Толян ходить не сможет!
   — Что за ерунда! — возмущается Евгения. — Недавно у нас был врач, очень известный. Он сказал: будет ходить, если захочет.
   — Как это? — не понимает Никита.
   — Если у него хватит силы преодолеть болезнь…
   — У него хватит! — не дослушав, горячится сын. — Знала бы ты, мама, какой это человек!
   — Догадываюсь, — улыбается она. — Но я не договорила… Если случится… бывают все же случаи… ты должен знать: я все равно его не брошу!
   — Мама! — Никита, разволновавшись, даже вскакивает и опять, сконфуженный, садится. — В общем, если тебя мое мнение интересует…
   — Интересует!
   — То я — за!
   — Спасибо, сынок! — говорит она. — Мне очень нужна была твоя поддержка.
   — Конечно, папа расстроится, — рассудительно добавляет он. — Сам виноват! Женщину надо завоевывать, а если завоевал — из рук не выпускать!
   Евгения прикусывает губу, чтобы не рассмеяться — так не сообразуются его слова с юным чистым лицом, которого еще не касалась бритва, и наивными карими — в маму! — глазами.
   В дверях палаты появляется Шурик:
   — Ник, иди, тебя папа зовет!
   Никита торопится на зов. Евгения входит чуть погодя и застает такую картину: оба парня сидят вплотную к Толяну — Шурик на кровати, Никита рядом на стуле — и влюбленными глазами смотрят на него.
   — Ты послушай, Жека, что надумали два этих чижика! Они хотят поступать в милицейскую академию!
   — Никита вроде в медицинский институт собирался.
   — Вот именно! А Шурка — в университет, на экономический.
   Ребята переглядываются.
   — А теперь передумали! — твердо говорит Никита.
   — В милицию им захотелось! — недоумевает Толян. — Да разве вы не знаете, сколько там сейчас взяточников, проходимцев?!
   — Но кому-то же надо начинать! — упрямо набычивается Аристов-младший, и Евгении приятно сознавать, что ее Толян воспитал хорошего сына. — Значит, мы будем одними из немногих, за которыми придут тысячи… Да и вам будет легче: казарменное содержание, стипендия!
   — Успокоил! — фыркает Толян. — Жека, ты чего в дверях стоишь? Иди к нам, садись!
   Она присаживается на уголок кровати и ловит ревнивый взгляд Шурика. Привыкай, милый, жизнь иногда преподносит сюрпризы…
   — Ой, бабушка же пирожков напекла! — спохватывается Никита. — Она, знаешь, какая хитрая! Вот кому надо было в милиционеры идти! Шурку расколола, он и мяукнуть не успел! «Шурик, а что любит твой папа?» Шурик — человек простой: пирожки с капустой, говорит.
   — Ничего я не раскололся, — не соглашается Шурик. — А то я не понял, для чего ей это! Она бы все равно чего-нибудь испекла, а так заодно папины любимые. Пожилым людям надо идти навстречу! А я, кстати, батя, пива тебе купил. Твоего! И Славка тебе бананов передал. Он тоже хочет прийти. Спрашивает: можно?
   — Господи! — стонет Толян. — Что за глупый мальчишка! Скажи, что я его очень жду! Пусть немедленно приходит!
   — Да он вроде бы уже пришел! — В дверях появляется Ярослав.
   — Я думал, ты меня забыл! — укоряет Толян.
   — А я думал, ты от меня отказался, — тихо говорит Ярослав.
   — Быстро подойди, обними меня и попроси прощения за то, что посмел так обо мне подумать! Ты же мой старший! Разве не был я всегда рядом с тобой? Разве не люблю тебя всем сердцем?
   — Правда? — несмело улыбается юноша.
   — А я тебя когда-нибудь обманывал? Садись рядом с нами на кровать. Сейчас тетя Женя стол накрывать будет!
   — Хочешь сказать — тумбочку?
   В ход идут еще теплые пирожки, которые запивают пивом, заедают бананами, кузнецовскими апельсинами и конфетами, которые до сих пор без надобности лежали в пакете.
   Евгении жаль только одного: что все трое юношей — не их общие с Аристовым дети…
   Посетители уходят, и на лице Аристова еще некоторое время блуждает счастливая улыбка.
   — Ты доволен? — спрашивает Евгения.
   — Еще бы! Я боялся, что Нина отучит мальчишек от меня.
   — Что ты говоришь — отучить от отца!
   — Но ведь пыталась же она отучить меня от меня самого!
   — Судя по всему, ей это не удалось… Так что если сыновья в тебя…
   — В меня! Даже Ярослав. Я в его годы был такой же неуверенный в себе и лопушастый.
   — Не придумывай! Ты был задира и драчун. Дрался с каждым, кто смел на тебя косо взглянуть!
   — Я и говорю: приходилось самоутверждаться. А ты-то откуда знаешь?
   — Наводила справки… Шучу, друзья рассказывали.
   — Ох уж эти друзья… — смущается Толян.
   Вскоре после ухода мальчиков появляется друг Толяна Кузнецов, и больной его с места спрашивает:
   — Кузя, ты не в курсе, водитель встречной машины… тот, с которым мы столкнулись, он жив?
   — Умер на месте! — Александр не знает, в чем дело, и потому смягчить сообщение не пытается. — Ежу понятно, ты здесь ни при чем, ведь это он на твою полосу выскочил!.. Фамилию, честно говоря, я узнать не успел. Сказали только, что мент.
   — Я знаю, — вырывается у Толяна.
   — Откуда? Ты же был без сознания!
   — Увидел… В последний момент. — Он неловко шутит: — Помнишь, кто-то из старшеклассников написал в сочинении: «Перед испусканием духа ему показалось, что он видит тень своей жены!»
   — Хватит об испускании духа! — хлопает в ладоши Кузнецов. — А я, кстати, пиво принес. Твое любимое!
   Толян переглядывается с Евгенией, и они смеются.
   — Ох, Жека, замучаешься утку выносить!
   Проводив очередного посетителя, Евгения застает в палате Михалыча, который наконец добрался до своей кровати.
   — Этак, Михалыч, ваш шов никогда не зарастет, — пеняет она непоседе.
   — Женечка, движение — это жизнь! — по-философски вздыхает он. — А ты на своего мужика наглядись, пока лежит. На ноги встанет, только ты его и видела! Опять куда-нибудь умчится!
   — А вы откуда знаете?
   — По глазам вижу. У шалых мужиков в глазах бесенята заводятся. Они ему покоя не дают, а все толкают: иди куда-нибудь, иди!
   — Напридумывал! — довольно улыбается Толян. — Я и дома люблю посидеть!
   — Не без этого, — соглашается Михалыч. — Иначе от кого бы твоей жене троих сынов нарожать? Они все твои?
   — Все мои, — скрывая улыбку, кивает Толян и любовно смотрит на Евгению, как будто она и вправду родила ему троих сыновей.
   — И это правильно, что ты ее любишь. Женщина она славная. За тобой вишь как ухаживает!.. Надо же, троих родила, а фигура — как у девушки!
   Евгения прыскает и склоняется к тумбочке. Друзья-товарищи столько всего нанесли — дверка не закрывается. А Михалыч продолжает:
   — Я-то через полчасика домой пойду, а вы спокойно сможете отдохнуть. От этих посещений, должно быть, голова кругом идет!
   Михалыч открывает свою тумбочку и что-то складывает в матерчатую сумку. Никогда он не идет домой с пустыми руками. Правда, что он носит, для его соседей по палате загадка.
   — А теперь… — начинает Толян, когда Михалыч, попрощавшись с ними, уходит.
   — А теперь, — перебивает его Евгения, — ты мне расскажешь, что на самом деле произошло у тебя с Зубенко и как вы оба одновременно оказались на этом шоссе!
   — Ты догадалась? — бормочет он.
   — Грош была бы мне цена, если бы не догадалась! — сердится она.
   — Клянусь, я его не убивал!
   — А тебя в этом кто-то подозревает?
   — Не знаю, когда ты спросила меня об аварии, в твоих глазах была такая тревога!
   — Тоже мне, живой рентген! Еще бы не тревога! Ты чуть не погиб!.. Ведь это Зубенко выскочил на твою полосу, а не наоборот. Я только хочу знать: зачем ты поехал на встречу с ним?
   — Это была бы наша вторая встреча. А первая… Я ее сам организовал. Подкараулил, когда он выходил из своего УВД. Подождал, пока отойдет подальше. Подкатил тачку к тротуару.
   « Садитесь, господин майор!
   Он ничего не заподозрил. Только помялся: мол, машину надо забрать из гаража.
   — Я привезу тебя через двадцать минут на это же самое место, — говорю, — у меня дело-то пустяковое. Удели время старому товарищу.
   Отвез его неподалеку, в один тихий переулочек. Остановил машину. Он посмеялся.
   — Видно, дело все же не пустяковое! Впервые вижу Аристова таким строго-деловым, без шуток, без подначек!
   Я подождал, пока он успокоится.
   — Женю Лопухину ты, надеюсь, знаешь? Он захохотал.
   — Я даже знаю, что ты давно на нее глаз положил! Неужели она влипла во что-то противозаконное?
   — В противозаконное ты влип! Но меня в отличие от других не волнует, мучают тебя угрызения совести или нет, приходит ли к тебе Маша в ночных кошмарах. А волнует, как ты правильно понял, Лопухина, на которую я глаз положил! Не дай Бог, Сергей, с ней что-нибудь случится!
   — Ты этого не переживешь?
   — Сначала ты этого не переживешь! Я лично позабочусь, чтобы такая тварь, как ты, больше небо не коптила!
   — Круто берешь!
   — Не волнуйся, я осилю!»…
   На том мы и расстались. А через два дня он позвонил мне на фирму и предложил встретиться. На том самом шоссе. Я согласился. Для встречи оно было удобным — малооживленное, со всех сторон просматриваемое…
   — Какое непростительное легкомыслие, Аристов! — Евгения так разнервничалась, что вскочила и теперь мечется по палате. — Он, видите ли, договорился о встрече! С кем? С убийцей, которому уже нечего терять!