Страница:
Это она сообщает его вопросительному взгляду и отчетливо чувствует, как ослабевает его интерес к ней как к сотруднице фирмы. Вернее, сдвигается направленность его интереса — теперь он рассмотрел в ней интересную женщину.
— Я поступил неправильно, — говорит он, гипнотизируя ее своими жгучими очами. — Отказался от кофе. Глупец! Такая женщина предложила!
— Не огорчайтесь, — улыбается она ему, — считайте, что свое предложение я повторила.
«Зачем ты с ним кокетничаешь? — беспокоится ее внутренний голос. — Тебе же ясно сказали: Гаспарян — мафиози. Его такие крутые мужики боялись, куда уж тебе?!» «Затем, — возражает она ему, — что я не хочу бояться!»
А вслух спрашивает:
— Вам кофе черный или со сливками?
— Черный.
Евгения наливает гостю чашку, а в свою выливает консервированные сливки — пакетик ровно на одну чашечку кофе! Ох уж эти западники, все предусмотрели!
Гаспарян откидывается в кресле и блаженно закрывает глаза, приоткрывая их лишь для очередного глотка. Он одет с иголочки, в модный костюм как раз цвета кофе с молоком. Этакий благородный с виду, крутой мэн.
— Тишина, — благоговейно шепчет он и тут же от неожиданности подскакивает, пролив на себя кофе.
Это Надя. Копируя своего мужа, она так развлекается по утрам. Проходит мимо кабинета шефа и кричит как резаная у двери в приемную:
— Лопухина, ты на месте?
— На месте, — отвечает нормальным голосом Евгения; Надя, не заходя, шествует дальше по коридору, крайне довольная собой.
— Если что понадобится, я у себя.
— Учтем!
— Кто это? — почему-то шепотом спрашивает Гаспарян.
— Наша юристка, — объясняет Евгения, сдерживаясь из последних сил, чтобы не расхохотаться.
— Она всегда так кричит?
— Всегда, когда успевает позавтракать.
Евгения внимательно смотрит на своего гостя и подчеркнуто заботливо говорит:
— У вас, наверное, очень тяжелая работа?
— Почему вы так думаете? — удивляется он.
— Вы будто натянутая струна. Сплошной комок нервов. Так нельзя. Нужно беречь себя, почаще отдыхать…
Он некоторое время с подозрением смотрит на нее, уж не издевается ли? Но лицо Евгении безмятежно ясно, и он согласно кивает:
— Вы правы, некогда о себе подумать.
— Костюм! — как бы вдруг вспоминает она. — Кофе пролился на ваш костюм! У нашей бухгалтерши есть отличное чистящее средство. Если вы подождете, я сейчас принесу!
— Ничего не надо, не беспокойтесь! — Он не привык нигде чувствовать себя неловко — такой самозваный хозяин жизни, — потому торопится уйти. — Приятно было познакомиться!
Ну, эта юристка сейчас получит! У нее на приеме был серьезный клиент, еще немного, и они могли бы договориться о… о чем-нибудь непременно бы договорились!
С Надей они помирились на другой же день после похорон Маши. К сожалению, даже очень любящий муж не сможет заменить женщине подругу. Разве можно с ним посплетничать о своем, о женском? Или, например, о нем самом? Не будешь же Эдику на Эдика жаловаться! Словом, Надя пришла первая. Каяться и просить прощения.
— Увлеклась менторством! — честно призналась она. — Издержки замужества, ты уж прости! Не представляешь, какой мне дикий муж попался! Дома ему не сидится. Вечно пытается удрать. На днях пришлось сковородкой отоварить — довел до белого каления.
— Сковородка была горячая?
— На его счастье, успела остыть… А тут еще мать закапризничала, попробовала даже с постели не вставать. Мол, я должна рядом сидеть и за родной матерью ухаживать! Сказала ей: извини, мама, но у меня на руках двое детей. Один старшенький столько времени отнимает, не приведи Господь! Она ведь, из ревности, что ли, не захотела и двух недель с Иваном посидеть. Мол, она больная… Так что одна медовая неделя нам лишь и досталась. Хорошо хоть Эдик с Иваном обращается, как с родным сыном. Представляешь, даже сказки ему на ночь рассказывает!
Евгения обрывает свои воспоминания. Сейчас не время для сантиментов, она крови жаждет! Стремительно проходит по коридору, распахивает дверь кабинета Нади и орет:
— Бойко! Вы спугнули моего посетителя!
И замирает с раскрытым ртом. Сидящий в кабинете Нади Семен Борисович как раз подписывает подготовленные ею документы и со страхом смотрит на безумного референта.
— Извините!
Будем надеяться, что прораба так легко не спугнешь!
Сегодня Евгения принимает еще одного гостя. В своем кабинете. Это уже третья ее встреча со «следователем, ведущим дело об убийстве заместителя президента „Евростройсервиса“. И почему-то каждый раз с другим. Сегодняшний следователь назвал фамилию незнакомую. Значит, опять все сначала.
Предыдущие двое, беседуя с ней, составляли протокол. Об одном и том же. То ли они эти бумаги теряют, то ли сверяют ее показания — нет ли разногласий?
В коридоре опять шумит Надя. Похоже, она всерьез взялась отваживать посетителей. С тех пор как она вышла замуж, громкость ее разговора существенно возросла, будто она постоянно общалась с глухими или с людьми, которых ей во что бы то ни стало надо перекричать.
Какую женщину испортил Эдуард Тихонович!
— Лопухина, представляешь, — говорит она с порога, открыв дверь, — следователь, которого ты ждешь, — мой однокурсник! Уже капитан! Слежка, стрельба, погоня — не жизнь, а сплошной боевик! Писатели только о вас и пишут! Рыцари большой дороги!
— Издеваешься, — добродушно замечает худощавый молодой человек, входя вслед за Надей в кабинет Евгении. — Наше оружие в основном — скучные разговоры, горы бумаг и старая пишущая машинка…
— В которой западает буква «р», — досказывает Евгения.
— Бог миловал, пока все буквы пропечатываются нормально! Капитан Еременко, — представляется он.
Ни костюм, ни цветная рубашка капитана не выдают в нем работника уголовного розыска.
— Лопухина Евгения Андреевна.
— Я вас оставлю, — улыбается Надя, — тайна следствия и все такое прочее.
— Погоди, — просит Евгения и обращается к Еременко: — Разрешите и Надежде поприсутствовать. Если вы опять потеряете протокол или умчитесь на задание, а вместо вас придет кто-нибудь другой, она сможет дополнить, если я что-нибудь пропущу.
— Мы теряем протоколы?! — Капитан от изумления не может прийти в себя. — А откуда у вас такие сведения?
— Ведь вы сейчас будете протоколировать наш разговор? — терпеливо разъясняет Евгения — теперь ей понятно, почему у них такая низкая раскрываемость преступлений.
— Я собирался, — неуверенно соглашается он.
— Вот видите, — укоризненно говорит она, — а это будет в третий раз! Об одном и том же! Либо вы теряете протоколы, либо я всему вашему отделу нравлюсь как женщина!
Надежда прыскает, а Еременко смущенно покашливает.
— Я разберусь, — бормочет он.
— Ладно, пишите: Лопухина Евгения Андреевна, родилась 25 декабря…
— Минуточку, — останавливает ее капитан, — все ваши данные у меня есть, в первый раз к вам приходил практикант, младший лейтенант.
— Чего уж там, пусть практикуется, — снисходит Евгения.
— Давайте начнем с того, как вам удалось подслушать разговор между покойным Суржиковым Петром Васильевичем и неким Рубеном, а также другим неизвестным, предположительно Петром.
В глазах у Нади появляется изумление, и она закусывает губу, чтобы не вырвалось крепкое слово: наверняка и она считала, что у Евгении нет от нее секретов!
— Жаль, что мы сидим у меня в кабинете, а то бы я продемонстрировала наглядно, как сложно управляться с таким монстром!
— С кем?
— Ну, компьютер этот, что стоит в кабинете президента. Черт ногу сломит, разбираясь во всяких там кнопочках и рычажках! А мне как раз нужно было с заместителем переговорить — шефа в фирме не было. Ткнула я кнопку, под которой бумажка была — «П.В.». Видимо, думаю, Петр Васильевич. И точно! Только оказалось, я слышу все, что у него в кабинете говорится, а он меня не слышит. Надо еще что-то было нажать, но я никак не могла найти что. А потом там такое началось! Я даже испугалась. Решила вообще выключить — не получается. Тыкала, тыкала, наконец весь компьютер отключила. Иван Иванович потом долго ругался, что техника в руках дикаря — кусок металла. Но ведь я училась совсем на другой модификации.
Похоже, капитан — человек терпеливый. И она бы еще долго рассказывала про свое волнение, про Ивана Ивановича, но, скосив глаз на Надю, понимает, что заболталась, и просто пересказывает дословно, что она услышала.
Следователь некоторое время раздумывает над ее рассказом, а потом спрашивает:
— А вам, случайно, не приходилось знакомиться с человеком по имени Рубен? И если приходилось, то когда?
— Как раз вчера. Думаю, это и был тот самый Рубен. Он сказал, его фамилия Гаспарян.
— Интересно. А о чем он с вами говорил, если не секрет?
— Он говорил насчет стройматериалов. И спрашивал Валентина Дмитриевича.
А про себя Евгения вдруг думает: «Выходит, через нашу фирму они стройматериалы сбывали. То ли ворованные, то ли рэкетированные. Капитана это вряд ли интересует, он убийство раскручивает!»
— А почему он пришел именно к вам? — продолжает допытываться Еременко.
— Ошибся. Решил, раз я сижу в кабинете шефа — а я там иногда работаю с архивом, — значит, решаю большие дела… Может, конечно, он просто так со мной заговорил и стройматериалы лишь повод?
— Все может быть, — говорит Еременко, давая ей на подпись протокол.
— Я так подробно отвечала на все ваши вопросы, — подписывая, говорит Евгения, — что теперь могу позволить себе кое о чем вас спросить.
— Спрашивайте, — великодушно разрешает следователь.
— А может так быть, что не только ваши пути с ОБЭПом переплелись, а и сплелись в один мотив преступления?
— Такое у нас бывает!
Вот и все сведения, которыми капитан Еременко удовлетворил ее любопытство.
— А про Валентина он у тебя не спросил, — замечает Надя после ухода капитана.
— Наверное, собирается спросить об этом в следующий раз. Надя еще некоторое время сидит в ее кабинете, видимо, дожидаясь подробностей, но Евгения изображает дурочку — в последнее время она научилась делать это довольно искусно — и смотрит на подругу «наивными карими глазками», как сказал когда-то Аристов.
Собственно, она же не отказывает напрямую Наде в откровенности: если что-то интересует, спрашивай. Но подруга привыкла совсем к другим отношениям: Евгения должна бы рассказывать обо всем сама, не дожидаясь вопросов, но та ей на помощь не спешит.
Промаявшись без толку минут пятнадцать, Надя уходит, бросив на Евгению укоризненный взгляд.
Поздно, милочка! Как аукнется, так и откликнется! Какие там еще поговорки на эту тему?!
Впрочем, удалое настроение Евгению быстро покидает. Своим поведением она отталкивает каждого, кто теперь пытается слишком близко подобраться к ее душе.
Похоронив Машу, она твердо решила для себя раз и навсегда: никогда больше не пытаться вмешиваться в чью-то судьбу. Слишком велика ответственность и непредсказуемы последствия.
Так она объяснила и Аристову.
Впрочем, если быть до конца честной, ничего объяснять она не стала. Просто сказала:
— Я рада, что ты у меня был.
— То есть как это — был? — не сразу понял он. — Я и сейчас есть!
— Сейчас тебя уже нету. В моей жизни. Так надо.
Ведь получалось, что в судьбу Аристова она тоже вмешивается. Неизвестно, чем кончатся их разборки с Ниной, не маячь она на горизонте. А если все образуется? Имеет ли она право толкать Толяна на какие-то там шаги? Разрушить еще одну жизнь? Нет уж, дудки!
Наверное, то, как она сказала и как смотрела на него, прощаясь, больше комментариев не требовало. Он все же до боли сжал ее руки в своих. Все еще пытался достучаться.
— Жека, ты ошибаешься! Не надо этого делать! Мы оба будем об этом жалеть!
Но она уже приняла решение. И раз этого не смогли сделать одновременно оба, ей пришлось постараться за двоих.
— Мое жизненное кредо, — поджав губы, сказал он, — не верь, не бойся, не проси! Я забыл его с тобой. Я просил, но ты сама все разрушила.
Когда Аристов ушел, она переоделась, зашла в магазин, купила бутылку вина и отправилась к Виктору.
— Дожил, бабы уже со своей выпивкой приходят! — попытался нагрубить ей он, но когда узнал причину, упал в кресло и долго не мог прийти в себя.
Евгения сама накрыла на стол — маленький журнальный столик — и предложила:
— Помянем Машу?
— В голове не укладывается, что ее нет, — признался Виктор.
— У меня тоже, — вздохнула она. — Вроде и на похоронах была, и гроб видела, а все кажется, что вместо нее похоронили кого-то другого. Ты бы поверил, что она покончила с собой?
— Никогда.
— Тем не менее это официальная версия.
— Но ты сказала: Машу убили! Я даже не успел спросить кто. Неужели ее мент?
— По крайней мере он позвонил мне ночью и признался в этом. Мой… один мой знакомый говорит, что он мог сказать это в шоке.
— А тебе так не показалось?
— Мне показалось, что он пьян и зол. Ни одной нотки раскаяния или потери в его голосе я не услышала. Неужели муж, увидевший труп застрелившейся жены, первым делом станет звонить ее подруге с угрозами и похвальбой, как он славно это проделал! Сергея можно подозревать в чем угодно, только не в слабой психике.
Она помолчала и выдала свое коронное:
— Это я во всем виновата.
— Не говори глупости, — махнул рукой Виктор, — при чем здесь ты? Моя бабушка всегда говорила: чему быть, того не миновать! Разве ты навела на нее пистолет?
— Я ее с пути сбила.
— С какого такого пути? Это и не путь был вовсе. Так, небольшой тупичок. Разве одним сексом жив человек? Или то, что она провела со мной пару ночей, делает виноватым и меня?.. Она мне руки целовала. Я не хвастаюсь, просто хочу сказать, что она была счастлива. Сказала, что впервые в жизни почувствовала себя женщиной… Нет, ты как хочешь, а я себя виноватым считать не собираюсь!
— Мы с тобой, как два злоумышленника-душегуба, сидим, размышляем: как быть? А изменить-то ничего не можем.
— Лопухина, ты мазохистка. Может, тебя нужно отлупить, чтобы ты в себя пришла? Есть такие люди… Снявши голову, по волосам не плачут! Нам не дано предугадать… Нет, ты мне напомнила Аннушку из «Мастера и Маргариты», которая пролила подсолнечное масло. Она небось так и не узнала, что ее признали соучастницей убийства…
— Я себе клятву дала больше ни в чью жизнь не вмешиваться!
— Блажен, кто верует! — усмехнулся Виктор. — А я, пожалуй, в одну жизнь все же вмешаюсь. Терпеть не могу, когда поднимают руку на беззащитных женщин! Он же, наверное, так все обставил, что его и уличить ни в чем нельзя?
— Никто, кроме меня, и не думает сомневаться! Бедный Зубенко, говорят.
— Раз говорят, надо так и сделать!
— Виктор, перестань! — пугается она. — Сергей — страшный человек. Веришь, когда он мне позвонил, у меня сердце в пятки ушло. Еле себя преодолела!
— Ладно, хватит страху нагонять. А то, пожалуй, и я забоюсь!.. Ты что-то хотела мне сказать?
— Я хотела сказать, что мне пора уходить!
И хотя ей невыносимо было думать, как она вернется в свою квартиру и будет лежать в постели без сна, дожидаясь рассвета, оставаться у него она не собиралась.
Догадался ли Виктор о ее мыслях, но усмехнулся понимающе.
— «Не возвращайтесь к былым возлюбленным. Былых возлюбленных на свете нет!» — продекламировал он и вздохнул.
В остальном, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Теперь она все чаще ночует у матери — начала заниматься с Никитой математикой. Правда, в медицинском институте, куда он мечтает поступить, этот предмет не профилирующий, но при таких знаниях есть опасность, что в аттестат зрелости проскользнет тройка.
Она обнаружила в его математическом багаже такие пробелы, что, по собственному выражению, тихо «седеет»: ребенок легко разбирается в мнимых числах, но путается, деля дробь на дробь! Куда же вы, мамаша, смотрели?! «А мамаша занималась устройством личных дел!» — ехидничает внутренний голос.
Все же она с Виктором видится — их прежняя близость переросла в какой-то особый духовный контакт.
— Может, давай поженимся? — говорит он ей. — Это ничего, что мы одного роста. Ты, как я вижу, к полноте не склонна, так что на моем фоне не будешь гром-бабой выглядеть!
— Склонна я, Витечка, еще как склонна! — отмахивается она. — Непременно от тихой жизни толстеть начну!
— Я тебя все равно не брошу, у тебя характер хороший! Так они шутят. Вернее, Евгения знает, что он не шутит, но предлагает ей это без особой надежды.
Как-то Евгения бредет по городу, как обычно, вся в своих думах. Октябрь уже сеет мелкий нудный дождь. Рановато для наших краев, думает она, это в средней полосе в октябре «роща отряхает последние листы», как сказал Пушкин, а на юге еще всюду багрянец с зеленью.
На шоссе машина отчаянно сигналит кому-то — мешает проехать, что ли? Это отмечает одиночная клеточка ее сознания.
— Женя! — налетает на нее какой-то мужчина. — Сигналю тебе, сигналю!
— Роберт! — узнает она мужа Серебристой Рыбки. — Ну у тебя и глаз наметанный! Я — в плаще, под зонтом, ты — за стеклами машины, а высмотрел!
— Эту золотую головку с карими глазами я всегда узнаю, — неловко шутит он.
— Так уж из машины и заметил мои карие глаза?
— Наверное, потому, что хотел тебя встретить, вот и высматривал везде… Я звонил тебе несколько раз, но никто не поднял трубку.
— Я теперь все больше у мамы, у родного сына вместо репетитора.
— Давай зайдем в кафе, посидим, — предлагает он. — Хочется поговорить с кем-нибудь, кто… хорошо знал Юлю.
— Я так мало ее знала!
— Но поняла, кажется, больше других… Зайдем, пожалуйста!
Она смотрит в его больные, измученные глаза и соглашается. Ей и самой сейчас не очень сладко, но, может, как считает математика, минус на минус и даст заветный плюс?!
Посидеть так посидеть! И хотя в первый момент встречи Евгения почувствовала раздражение — ведь перед ней был тот человек, из-за которого Серебристая Рыбка… Но чувство справедливости взяло верх: а ты-то сама! Даже очень строгий суд всегда выслушивает обе стороны…
В ресторане они проходят в кабинку, которая задергивается тяжелой шторой. Сделав заказ, Роберт просит официанта:
— Проследите, пожалуйста, чтобы нам никто не мешал! Она ждет, что он начнет издалека, может, и несколько легкомысленно, чтобы скрыть смущение, но он, не в силах удержать болезненную гримасу, перекосившую рот, глухо говорит:
— Женя, мне плохо! Если бы ты знала, как мне плохо! Он нервно вытаскивает из кармана платок и отворачивается, как бы сморкаясь.
— Ты любила когда-нибудь?
— Я и сейчас люблю.
— Тогда ты поймешь, что значит любить. Без надежды. Женщину, которая тебя ненавидит. Ложиться с ней в постель, обнимать и чувствовать, как от отвращения содрогается ее тело!..
— А если бы ты ее отпустил?
— Куда? К мертвецу? Она и так к нему ушла. А тогда… Ты бы на этого Леву посмотрела: небольшого роста, худой, глаза вечно испуганные, будто он нечаянно попал в чужой, враждебный мир по пути на другую звезду!.. Когда-то они занимались вместе во Дворце пионеров — кукол мастерили — и встретились случайно, в сквере, где Юля катала коляску с нашим вторым сыном.
Официант приносит шампанское, легкую закуску, и, чтобы не длить тягостную паузу, Евгения говорит:
— А я, знаешь ли, с сыном математикой занимаюсь и жутко злюсь: знания синусоидальные — то взлет, то посадка!
Роберт тоже посмеивается, но когда официант уходит, просит:
— Позволь досказать, мне это Очень важно! Представь, у нас была нормальная, дружная семья. Возможно, Юля меня и не любила, хотя тогда я так не думал, но в любом случае мы с ней были хорошими товарищами. И ее, и мои родители не отказывались заниматься нашими детьми. Юля училась заочно в институте, ходила на теннис, шейпинг… И вдруг как гром среди ясного неба!..
Он наливает обоим шампанского и залпом отхлебывает половину бокала.
— Левушка! Она и называла-то его только так — на Льва он не тянул, будто это имя ему в насмешку дали! Никчемный, не приспособленный к жизни человек! Она его за слабость полюбила…
Роберт усмехается, и лицо его принимает жесткое выражение.
— В общем, моя жена прониклась его бедами — он как раз без работы болтался — и попросила меня что-нибудь ему подыскать. Я поговорил со знакомыми ребятами на художественном комбинате, и они пристроили его напарником к одному мозаичнику — у этого Левушки оказался диплом художника-прикладника…
Я был в командировке, в Канаде, когда он пришел к нам с благодарностями. Получил первую зарплату и понял, что он в неоплатном долгу — таких денег он прежде и в руках не держал! Как на грех, в этот день старшего сына взяла к себе моя мать, а младшего — теща. Развязали руки для приема благодарности! Представь, она у него была первой женщиной, это в тридцать-то лет! Таким хрупким, беспомощным непременно надо, чтобы их подобрали, пригрели…
Он умолкает, но если и не скажет больше ни слова, Евгения отчетливо представляет себе, что было дальше. Похоже, воспоминания даются Роберту нелегко — на лбу его блестят капельки пота, а руки нервно подрагивают.
— Не надо, не говори больше ничего. — Она касается его руки, но он будто не слышит.
— Юля ушла. Они сняли квартиру на окраине города… Говорят, якобы женщина не может просто так взять и бросить своих детей, но моя жена была странной женщиной. Может, она заразилась от него? Она не приходила, не звонила и никак не пыталась увидеть наших мальчишек. Клянусь, я не пошевелил даже пальцем, чтобы вернуть ее, и тогда вмешалась теща. Пошла к его матери. Какие она доводы приводила, не знаю. Скорее всего обычные, житейские: семья, несчастный муж, дети-сироты при живой матери. Словом, сладкую парочку они развели и жену-блудницу вернули в дом…
Он начинает искать по карманам платок и находит его там, куда уже не раз совал руку.
— Вроде и не виноват, а чувство вины не дает мне спокойно жить: будто это я ее убил. Конечно, я пытался… заставить ее жить по-прежнему, но даже в этом не могу себя упрекнуть, потому что она не обращала на меня никакого внимания…
Неожиданно лицо его светлеет.
— Недаром я так стремился тебя увидеть. Исповедался перед тобой — точно груз с души сбросил. Ты на похоронах Юли так презрительно на меня смотрела!
— Тебе показалось.
— Нет. Теперь же ты смотришь по-другому, и мне это не кажется. Почему?
— Церковь говорит: не судите — не судимы будете. Раньше я не задумывалась над этим и даже находила утверждение несуразным: как так не судите?! А теперь поняла, как это мудро! Кто из нас без греха? Свои бы отмолить!
— У тебя? Грехи?
— А ты видишь во мне ангела? Спасибо.
— Не хочу навязывать тебе свое общество, — просительно улыбается Роберт, — но разреши изредка тебе звонить? И поздравить тебя с днем рождения.
— Это еще не скоро — 25 декабря.
— Я запомню, — серьезно говорит он.
Евгения смотрит в его глаза: в них печаль, но боли уже нет.
Глава 22
— Я поступил неправильно, — говорит он, гипнотизируя ее своими жгучими очами. — Отказался от кофе. Глупец! Такая женщина предложила!
— Не огорчайтесь, — улыбается она ему, — считайте, что свое предложение я повторила.
«Зачем ты с ним кокетничаешь? — беспокоится ее внутренний голос. — Тебе же ясно сказали: Гаспарян — мафиози. Его такие крутые мужики боялись, куда уж тебе?!» «Затем, — возражает она ему, — что я не хочу бояться!»
А вслух спрашивает:
— Вам кофе черный или со сливками?
— Черный.
Евгения наливает гостю чашку, а в свою выливает консервированные сливки — пакетик ровно на одну чашечку кофе! Ох уж эти западники, все предусмотрели!
Гаспарян откидывается в кресле и блаженно закрывает глаза, приоткрывая их лишь для очередного глотка. Он одет с иголочки, в модный костюм как раз цвета кофе с молоком. Этакий благородный с виду, крутой мэн.
— Тишина, — благоговейно шепчет он и тут же от неожиданности подскакивает, пролив на себя кофе.
Это Надя. Копируя своего мужа, она так развлекается по утрам. Проходит мимо кабинета шефа и кричит как резаная у двери в приемную:
— Лопухина, ты на месте?
— На месте, — отвечает нормальным голосом Евгения; Надя, не заходя, шествует дальше по коридору, крайне довольная собой.
— Если что понадобится, я у себя.
— Учтем!
— Кто это? — почему-то шепотом спрашивает Гаспарян.
— Наша юристка, — объясняет Евгения, сдерживаясь из последних сил, чтобы не расхохотаться.
— Она всегда так кричит?
— Всегда, когда успевает позавтракать.
Евгения внимательно смотрит на своего гостя и подчеркнуто заботливо говорит:
— У вас, наверное, очень тяжелая работа?
— Почему вы так думаете? — удивляется он.
— Вы будто натянутая струна. Сплошной комок нервов. Так нельзя. Нужно беречь себя, почаще отдыхать…
Он некоторое время с подозрением смотрит на нее, уж не издевается ли? Но лицо Евгении безмятежно ясно, и он согласно кивает:
— Вы правы, некогда о себе подумать.
— Костюм! — как бы вдруг вспоминает она. — Кофе пролился на ваш костюм! У нашей бухгалтерши есть отличное чистящее средство. Если вы подождете, я сейчас принесу!
— Ничего не надо, не беспокойтесь! — Он не привык нигде чувствовать себя неловко — такой самозваный хозяин жизни, — потому торопится уйти. — Приятно было познакомиться!
Ну, эта юристка сейчас получит! У нее на приеме был серьезный клиент, еще немного, и они могли бы договориться о… о чем-нибудь непременно бы договорились!
С Надей они помирились на другой же день после похорон Маши. К сожалению, даже очень любящий муж не сможет заменить женщине подругу. Разве можно с ним посплетничать о своем, о женском? Или, например, о нем самом? Не будешь же Эдику на Эдика жаловаться! Словом, Надя пришла первая. Каяться и просить прощения.
— Увлеклась менторством! — честно призналась она. — Издержки замужества, ты уж прости! Не представляешь, какой мне дикий муж попался! Дома ему не сидится. Вечно пытается удрать. На днях пришлось сковородкой отоварить — довел до белого каления.
— Сковородка была горячая?
— На его счастье, успела остыть… А тут еще мать закапризничала, попробовала даже с постели не вставать. Мол, я должна рядом сидеть и за родной матерью ухаживать! Сказала ей: извини, мама, но у меня на руках двое детей. Один старшенький столько времени отнимает, не приведи Господь! Она ведь, из ревности, что ли, не захотела и двух недель с Иваном посидеть. Мол, она больная… Так что одна медовая неделя нам лишь и досталась. Хорошо хоть Эдик с Иваном обращается, как с родным сыном. Представляешь, даже сказки ему на ночь рассказывает!
Евгения обрывает свои воспоминания. Сейчас не время для сантиментов, она крови жаждет! Стремительно проходит по коридору, распахивает дверь кабинета Нади и орет:
— Бойко! Вы спугнули моего посетителя!
И замирает с раскрытым ртом. Сидящий в кабинете Нади Семен Борисович как раз подписывает подготовленные ею документы и со страхом смотрит на безумного референта.
— Извините!
Будем надеяться, что прораба так легко не спугнешь!
Сегодня Евгения принимает еще одного гостя. В своем кабинете. Это уже третья ее встреча со «следователем, ведущим дело об убийстве заместителя президента „Евростройсервиса“. И почему-то каждый раз с другим. Сегодняшний следователь назвал фамилию незнакомую. Значит, опять все сначала.
Предыдущие двое, беседуя с ней, составляли протокол. Об одном и том же. То ли они эти бумаги теряют, то ли сверяют ее показания — нет ли разногласий?
В коридоре опять шумит Надя. Похоже, она всерьез взялась отваживать посетителей. С тех пор как она вышла замуж, громкость ее разговора существенно возросла, будто она постоянно общалась с глухими или с людьми, которых ей во что бы то ни стало надо перекричать.
Какую женщину испортил Эдуард Тихонович!
— Лопухина, представляешь, — говорит она с порога, открыв дверь, — следователь, которого ты ждешь, — мой однокурсник! Уже капитан! Слежка, стрельба, погоня — не жизнь, а сплошной боевик! Писатели только о вас и пишут! Рыцари большой дороги!
— Издеваешься, — добродушно замечает худощавый молодой человек, входя вслед за Надей в кабинет Евгении. — Наше оружие в основном — скучные разговоры, горы бумаг и старая пишущая машинка…
— В которой западает буква «р», — досказывает Евгения.
— Бог миловал, пока все буквы пропечатываются нормально! Капитан Еременко, — представляется он.
Ни костюм, ни цветная рубашка капитана не выдают в нем работника уголовного розыска.
— Лопухина Евгения Андреевна.
— Я вас оставлю, — улыбается Надя, — тайна следствия и все такое прочее.
— Погоди, — просит Евгения и обращается к Еременко: — Разрешите и Надежде поприсутствовать. Если вы опять потеряете протокол или умчитесь на задание, а вместо вас придет кто-нибудь другой, она сможет дополнить, если я что-нибудь пропущу.
— Мы теряем протоколы?! — Капитан от изумления не может прийти в себя. — А откуда у вас такие сведения?
— Ведь вы сейчас будете протоколировать наш разговор? — терпеливо разъясняет Евгения — теперь ей понятно, почему у них такая низкая раскрываемость преступлений.
— Я собирался, — неуверенно соглашается он.
— Вот видите, — укоризненно говорит она, — а это будет в третий раз! Об одном и том же! Либо вы теряете протоколы, либо я всему вашему отделу нравлюсь как женщина!
Надежда прыскает, а Еременко смущенно покашливает.
— Я разберусь, — бормочет он.
— Ладно, пишите: Лопухина Евгения Андреевна, родилась 25 декабря…
— Минуточку, — останавливает ее капитан, — все ваши данные у меня есть, в первый раз к вам приходил практикант, младший лейтенант.
— Чего уж там, пусть практикуется, — снисходит Евгения.
— Давайте начнем с того, как вам удалось подслушать разговор между покойным Суржиковым Петром Васильевичем и неким Рубеном, а также другим неизвестным, предположительно Петром.
В глазах у Нади появляется изумление, и она закусывает губу, чтобы не вырвалось крепкое слово: наверняка и она считала, что у Евгении нет от нее секретов!
— Жаль, что мы сидим у меня в кабинете, а то бы я продемонстрировала наглядно, как сложно управляться с таким монстром!
— С кем?
— Ну, компьютер этот, что стоит в кабинете президента. Черт ногу сломит, разбираясь во всяких там кнопочках и рычажках! А мне как раз нужно было с заместителем переговорить — шефа в фирме не было. Ткнула я кнопку, под которой бумажка была — «П.В.». Видимо, думаю, Петр Васильевич. И точно! Только оказалось, я слышу все, что у него в кабинете говорится, а он меня не слышит. Надо еще что-то было нажать, но я никак не могла найти что. А потом там такое началось! Я даже испугалась. Решила вообще выключить — не получается. Тыкала, тыкала, наконец весь компьютер отключила. Иван Иванович потом долго ругался, что техника в руках дикаря — кусок металла. Но ведь я училась совсем на другой модификации.
Похоже, капитан — человек терпеливый. И она бы еще долго рассказывала про свое волнение, про Ивана Ивановича, но, скосив глаз на Надю, понимает, что заболталась, и просто пересказывает дословно, что она услышала.
Следователь некоторое время раздумывает над ее рассказом, а потом спрашивает:
— А вам, случайно, не приходилось знакомиться с человеком по имени Рубен? И если приходилось, то когда?
— Как раз вчера. Думаю, это и был тот самый Рубен. Он сказал, его фамилия Гаспарян.
— Интересно. А о чем он с вами говорил, если не секрет?
— Он говорил насчет стройматериалов. И спрашивал Валентина Дмитриевича.
А про себя Евгения вдруг думает: «Выходит, через нашу фирму они стройматериалы сбывали. То ли ворованные, то ли рэкетированные. Капитана это вряд ли интересует, он убийство раскручивает!»
— А почему он пришел именно к вам? — продолжает допытываться Еременко.
— Ошибся. Решил, раз я сижу в кабинете шефа — а я там иногда работаю с архивом, — значит, решаю большие дела… Может, конечно, он просто так со мной заговорил и стройматериалы лишь повод?
— Все может быть, — говорит Еременко, давая ей на подпись протокол.
— Я так подробно отвечала на все ваши вопросы, — подписывая, говорит Евгения, — что теперь могу позволить себе кое о чем вас спросить.
— Спрашивайте, — великодушно разрешает следователь.
— А может так быть, что не только ваши пути с ОБЭПом переплелись, а и сплелись в один мотив преступления?
— Такое у нас бывает!
Вот и все сведения, которыми капитан Еременко удовлетворил ее любопытство.
— А про Валентина он у тебя не спросил, — замечает Надя после ухода капитана.
— Наверное, собирается спросить об этом в следующий раз. Надя еще некоторое время сидит в ее кабинете, видимо, дожидаясь подробностей, но Евгения изображает дурочку — в последнее время она научилась делать это довольно искусно — и смотрит на подругу «наивными карими глазками», как сказал когда-то Аристов.
Собственно, она же не отказывает напрямую Наде в откровенности: если что-то интересует, спрашивай. Но подруга привыкла совсем к другим отношениям: Евгения должна бы рассказывать обо всем сама, не дожидаясь вопросов, но та ей на помощь не спешит.
Промаявшись без толку минут пятнадцать, Надя уходит, бросив на Евгению укоризненный взгляд.
Поздно, милочка! Как аукнется, так и откликнется! Какие там еще поговорки на эту тему?!
Впрочем, удалое настроение Евгению быстро покидает. Своим поведением она отталкивает каждого, кто теперь пытается слишком близко подобраться к ее душе.
Похоронив Машу, она твердо решила для себя раз и навсегда: никогда больше не пытаться вмешиваться в чью-то судьбу. Слишком велика ответственность и непредсказуемы последствия.
Так она объяснила и Аристову.
Впрочем, если быть до конца честной, ничего объяснять она не стала. Просто сказала:
— Я рада, что ты у меня был.
— То есть как это — был? — не сразу понял он. — Я и сейчас есть!
— Сейчас тебя уже нету. В моей жизни. Так надо.
Ведь получалось, что в судьбу Аристова она тоже вмешивается. Неизвестно, чем кончатся их разборки с Ниной, не маячь она на горизонте. А если все образуется? Имеет ли она право толкать Толяна на какие-то там шаги? Разрушить еще одну жизнь? Нет уж, дудки!
Наверное, то, как она сказала и как смотрела на него, прощаясь, больше комментариев не требовало. Он все же до боли сжал ее руки в своих. Все еще пытался достучаться.
— Жека, ты ошибаешься! Не надо этого делать! Мы оба будем об этом жалеть!
Но она уже приняла решение. И раз этого не смогли сделать одновременно оба, ей пришлось постараться за двоих.
— Мое жизненное кредо, — поджав губы, сказал он, — не верь, не бойся, не проси! Я забыл его с тобой. Я просил, но ты сама все разрушила.
Когда Аристов ушел, она переоделась, зашла в магазин, купила бутылку вина и отправилась к Виктору.
— Дожил, бабы уже со своей выпивкой приходят! — попытался нагрубить ей он, но когда узнал причину, упал в кресло и долго не мог прийти в себя.
Евгения сама накрыла на стол — маленький журнальный столик — и предложила:
— Помянем Машу?
— В голове не укладывается, что ее нет, — признался Виктор.
— У меня тоже, — вздохнула она. — Вроде и на похоронах была, и гроб видела, а все кажется, что вместо нее похоронили кого-то другого. Ты бы поверил, что она покончила с собой?
— Никогда.
— Тем не менее это официальная версия.
— Но ты сказала: Машу убили! Я даже не успел спросить кто. Неужели ее мент?
— По крайней мере он позвонил мне ночью и признался в этом. Мой… один мой знакомый говорит, что он мог сказать это в шоке.
— А тебе так не показалось?
— Мне показалось, что он пьян и зол. Ни одной нотки раскаяния или потери в его голосе я не услышала. Неужели муж, увидевший труп застрелившейся жены, первым делом станет звонить ее подруге с угрозами и похвальбой, как он славно это проделал! Сергея можно подозревать в чем угодно, только не в слабой психике.
Она помолчала и выдала свое коронное:
— Это я во всем виновата.
— Не говори глупости, — махнул рукой Виктор, — при чем здесь ты? Моя бабушка всегда говорила: чему быть, того не миновать! Разве ты навела на нее пистолет?
— Я ее с пути сбила.
— С какого такого пути? Это и не путь был вовсе. Так, небольшой тупичок. Разве одним сексом жив человек? Или то, что она провела со мной пару ночей, делает виноватым и меня?.. Она мне руки целовала. Я не хвастаюсь, просто хочу сказать, что она была счастлива. Сказала, что впервые в жизни почувствовала себя женщиной… Нет, ты как хочешь, а я себя виноватым считать не собираюсь!
— Мы с тобой, как два злоумышленника-душегуба, сидим, размышляем: как быть? А изменить-то ничего не можем.
— Лопухина, ты мазохистка. Может, тебя нужно отлупить, чтобы ты в себя пришла? Есть такие люди… Снявши голову, по волосам не плачут! Нам не дано предугадать… Нет, ты мне напомнила Аннушку из «Мастера и Маргариты», которая пролила подсолнечное масло. Она небось так и не узнала, что ее признали соучастницей убийства…
— Я себе клятву дала больше ни в чью жизнь не вмешиваться!
— Блажен, кто верует! — усмехнулся Виктор. — А я, пожалуй, в одну жизнь все же вмешаюсь. Терпеть не могу, когда поднимают руку на беззащитных женщин! Он же, наверное, так все обставил, что его и уличить ни в чем нельзя?
— Никто, кроме меня, и не думает сомневаться! Бедный Зубенко, говорят.
— Раз говорят, надо так и сделать!
— Виктор, перестань! — пугается она. — Сергей — страшный человек. Веришь, когда он мне позвонил, у меня сердце в пятки ушло. Еле себя преодолела!
— Ладно, хватит страху нагонять. А то, пожалуй, и я забоюсь!.. Ты что-то хотела мне сказать?
— Я хотела сказать, что мне пора уходить!
И хотя ей невыносимо было думать, как она вернется в свою квартиру и будет лежать в постели без сна, дожидаясь рассвета, оставаться у него она не собиралась.
Догадался ли Виктор о ее мыслях, но усмехнулся понимающе.
— «Не возвращайтесь к былым возлюбленным. Былых возлюбленных на свете нет!» — продекламировал он и вздохнул.
В остальном, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Теперь она все чаще ночует у матери — начала заниматься с Никитой математикой. Правда, в медицинском институте, куда он мечтает поступить, этот предмет не профилирующий, но при таких знаниях есть опасность, что в аттестат зрелости проскользнет тройка.
Она обнаружила в его математическом багаже такие пробелы, что, по собственному выражению, тихо «седеет»: ребенок легко разбирается в мнимых числах, но путается, деля дробь на дробь! Куда же вы, мамаша, смотрели?! «А мамаша занималась устройством личных дел!» — ехидничает внутренний голос.
Все же она с Виктором видится — их прежняя близость переросла в какой-то особый духовный контакт.
— Может, давай поженимся? — говорит он ей. — Это ничего, что мы одного роста. Ты, как я вижу, к полноте не склонна, так что на моем фоне не будешь гром-бабой выглядеть!
— Склонна я, Витечка, еще как склонна! — отмахивается она. — Непременно от тихой жизни толстеть начну!
— Я тебя все равно не брошу, у тебя характер хороший! Так они шутят. Вернее, Евгения знает, что он не шутит, но предлагает ей это без особой надежды.
Как-то Евгения бредет по городу, как обычно, вся в своих думах. Октябрь уже сеет мелкий нудный дождь. Рановато для наших краев, думает она, это в средней полосе в октябре «роща отряхает последние листы», как сказал Пушкин, а на юге еще всюду багрянец с зеленью.
На шоссе машина отчаянно сигналит кому-то — мешает проехать, что ли? Это отмечает одиночная клеточка ее сознания.
— Женя! — налетает на нее какой-то мужчина. — Сигналю тебе, сигналю!
— Роберт! — узнает она мужа Серебристой Рыбки. — Ну у тебя и глаз наметанный! Я — в плаще, под зонтом, ты — за стеклами машины, а высмотрел!
— Эту золотую головку с карими глазами я всегда узнаю, — неловко шутит он.
— Так уж из машины и заметил мои карие глаза?
— Наверное, потому, что хотел тебя встретить, вот и высматривал везде… Я звонил тебе несколько раз, но никто не поднял трубку.
— Я теперь все больше у мамы, у родного сына вместо репетитора.
— Давай зайдем в кафе, посидим, — предлагает он. — Хочется поговорить с кем-нибудь, кто… хорошо знал Юлю.
— Я так мало ее знала!
— Но поняла, кажется, больше других… Зайдем, пожалуйста!
Она смотрит в его больные, измученные глаза и соглашается. Ей и самой сейчас не очень сладко, но, может, как считает математика, минус на минус и даст заветный плюс?!
Посидеть так посидеть! И хотя в первый момент встречи Евгения почувствовала раздражение — ведь перед ней был тот человек, из-за которого Серебристая Рыбка… Но чувство справедливости взяло верх: а ты-то сама! Даже очень строгий суд всегда выслушивает обе стороны…
В ресторане они проходят в кабинку, которая задергивается тяжелой шторой. Сделав заказ, Роберт просит официанта:
— Проследите, пожалуйста, чтобы нам никто не мешал! Она ждет, что он начнет издалека, может, и несколько легкомысленно, чтобы скрыть смущение, но он, не в силах удержать болезненную гримасу, перекосившую рот, глухо говорит:
— Женя, мне плохо! Если бы ты знала, как мне плохо! Он нервно вытаскивает из кармана платок и отворачивается, как бы сморкаясь.
— Ты любила когда-нибудь?
— Я и сейчас люблю.
— Тогда ты поймешь, что значит любить. Без надежды. Женщину, которая тебя ненавидит. Ложиться с ней в постель, обнимать и чувствовать, как от отвращения содрогается ее тело!..
— А если бы ты ее отпустил?
— Куда? К мертвецу? Она и так к нему ушла. А тогда… Ты бы на этого Леву посмотрела: небольшого роста, худой, глаза вечно испуганные, будто он нечаянно попал в чужой, враждебный мир по пути на другую звезду!.. Когда-то они занимались вместе во Дворце пионеров — кукол мастерили — и встретились случайно, в сквере, где Юля катала коляску с нашим вторым сыном.
Официант приносит шампанское, легкую закуску, и, чтобы не длить тягостную паузу, Евгения говорит:
— А я, знаешь ли, с сыном математикой занимаюсь и жутко злюсь: знания синусоидальные — то взлет, то посадка!
Роберт тоже посмеивается, но когда официант уходит, просит:
— Позволь досказать, мне это Очень важно! Представь, у нас была нормальная, дружная семья. Возможно, Юля меня и не любила, хотя тогда я так не думал, но в любом случае мы с ней были хорошими товарищами. И ее, и мои родители не отказывались заниматься нашими детьми. Юля училась заочно в институте, ходила на теннис, шейпинг… И вдруг как гром среди ясного неба!..
Он наливает обоим шампанского и залпом отхлебывает половину бокала.
— Левушка! Она и называла-то его только так — на Льва он не тянул, будто это имя ему в насмешку дали! Никчемный, не приспособленный к жизни человек! Она его за слабость полюбила…
Роберт усмехается, и лицо его принимает жесткое выражение.
— В общем, моя жена прониклась его бедами — он как раз без работы болтался — и попросила меня что-нибудь ему подыскать. Я поговорил со знакомыми ребятами на художественном комбинате, и они пристроили его напарником к одному мозаичнику — у этого Левушки оказался диплом художника-прикладника…
Я был в командировке, в Канаде, когда он пришел к нам с благодарностями. Получил первую зарплату и понял, что он в неоплатном долгу — таких денег он прежде и в руках не держал! Как на грех, в этот день старшего сына взяла к себе моя мать, а младшего — теща. Развязали руки для приема благодарности! Представь, она у него была первой женщиной, это в тридцать-то лет! Таким хрупким, беспомощным непременно надо, чтобы их подобрали, пригрели…
Он умолкает, но если и не скажет больше ни слова, Евгения отчетливо представляет себе, что было дальше. Похоже, воспоминания даются Роберту нелегко — на лбу его блестят капельки пота, а руки нервно подрагивают.
— Не надо, не говори больше ничего. — Она касается его руки, но он будто не слышит.
— Юля ушла. Они сняли квартиру на окраине города… Говорят, якобы женщина не может просто так взять и бросить своих детей, но моя жена была странной женщиной. Может, она заразилась от него? Она не приходила, не звонила и никак не пыталась увидеть наших мальчишек. Клянусь, я не пошевелил даже пальцем, чтобы вернуть ее, и тогда вмешалась теща. Пошла к его матери. Какие она доводы приводила, не знаю. Скорее всего обычные, житейские: семья, несчастный муж, дети-сироты при живой матери. Словом, сладкую парочку они развели и жену-блудницу вернули в дом…
Он начинает искать по карманам платок и находит его там, куда уже не раз совал руку.
— Вроде и не виноват, а чувство вины не дает мне спокойно жить: будто это я ее убил. Конечно, я пытался… заставить ее жить по-прежнему, но даже в этом не могу себя упрекнуть, потому что она не обращала на меня никакого внимания…
Неожиданно лицо его светлеет.
— Недаром я так стремился тебя увидеть. Исповедался перед тобой — точно груз с души сбросил. Ты на похоронах Юли так презрительно на меня смотрела!
— Тебе показалось.
— Нет. Теперь же ты смотришь по-другому, и мне это не кажется. Почему?
— Церковь говорит: не судите — не судимы будете. Раньше я не задумывалась над этим и даже находила утверждение несуразным: как так не судите?! А теперь поняла, как это мудро! Кто из нас без греха? Свои бы отмолить!
— У тебя? Грехи?
— А ты видишь во мне ангела? Спасибо.
— Не хочу навязывать тебе свое общество, — просительно улыбается Роберт, — но разреши изредка тебе звонить? И поздравить тебя с днем рождения.
— Это еще не скоро — 25 декабря.
— Я запомню, — серьезно говорит он.
Евгения смотрит в его глаза: в них печаль, но боли уже нет.
Глава 22
— Лопухина! — кричит в трубку Виктор, так что она отодвигает ее от уха и спрашивает:
— Ты чего орешь?
— Достали-таки твоего мента! Убить не убили, но вломили по первое число! И кое-что у него отобрали, но это не телефонный разговор!
— Кто тебе сказал, что он мой? — бурчит Евгения.
Она так удобно расположилась в кресле, закуталась в плед. Отопление включили неделю назад, но, видимо, перестояв в бездействии, котлы никак не раскочегарятся — трубы чуть теплые. Возможно, где-то в них скопился воздух и их надо продуть — перед началом отопительного сезона в нормальных семьях этим занимаются мужчины. Ей же надо кого-нибудь просить, что себе дороже!
Теперь придется откладывать интересную книгу — Колин Маккалоу «Леди из Миссалонги», одеваться, тащиться в такую сырость в соседний дом, чтобы услышать подробности, которые Витька мог бы сообщить и по телефону…
Он открывает дверь, лишь Евгения прикасается к звонку.
— Стол уже накрыт! Небось сама себе не готовишь, ленишься? Только в гостях и наедаешься? А я картошечки нажарил!
Что Витька умеет, так это жарить картошку. Она у него всегда тонкая, хрустящая, румяная — настоящее лакомство!
Евгения тоже не с пустыми руками пришла. Президентский шофер Савелий — с разрешения Валентина Дмитриевича, а потом и Семена Борисовича — по утрам подвозит ее на работу. За месяц с небольшим они успели плотно скорешковаться, и если Савелий для себя что-то достает — а этот проныра всегда держит нос по ветру! — непременно делится с Евгенией. И сейчас она вытаскивает из пакета огромного вяленого леща — не пересоленного, не пересушенного — даже на глаз видно, какой он жирный и блестящий.
— Женька! — стонет Виктор и подталкивает ее в комнату. — Раздевайся, а я — за пивом! Одна нога здесь, другая там, ты не успеешь и в зеркало глянуть!
Виктор, несмотря на обилие знакомых женщин, подарками не задарен и самым невинным презентам Евгении радуется как ребенок. Он сам охотно раздаривает все, на что падает взгляд его гостей, наверное, потому они считают, что ему ничего не надо, такому, вещами не обремененному.
Возвращается он быстро — «комок» в соседнем доме, пиво там всегда холодное и не слишком дорогое.
Евгения успела почистить и порезать рыбу, но раскладывает ее не на тарелке, а на газете — так, утверждает ее товарищ, гораздо вкуснее.
— Ты чего орешь?
— Достали-таки твоего мента! Убить не убили, но вломили по первое число! И кое-что у него отобрали, но это не телефонный разговор!
— Кто тебе сказал, что он мой? — бурчит Евгения.
Она так удобно расположилась в кресле, закуталась в плед. Отопление включили неделю назад, но, видимо, перестояв в бездействии, котлы никак не раскочегарятся — трубы чуть теплые. Возможно, где-то в них скопился воздух и их надо продуть — перед началом отопительного сезона в нормальных семьях этим занимаются мужчины. Ей же надо кого-нибудь просить, что себе дороже!
Теперь придется откладывать интересную книгу — Колин Маккалоу «Леди из Миссалонги», одеваться, тащиться в такую сырость в соседний дом, чтобы услышать подробности, которые Витька мог бы сообщить и по телефону…
Он открывает дверь, лишь Евгения прикасается к звонку.
— Стол уже накрыт! Небось сама себе не готовишь, ленишься? Только в гостях и наедаешься? А я картошечки нажарил!
Что Витька умеет, так это жарить картошку. Она у него всегда тонкая, хрустящая, румяная — настоящее лакомство!
Евгения тоже не с пустыми руками пришла. Президентский шофер Савелий — с разрешения Валентина Дмитриевича, а потом и Семена Борисовича — по утрам подвозит ее на работу. За месяц с небольшим они успели плотно скорешковаться, и если Савелий для себя что-то достает — а этот проныра всегда держит нос по ветру! — непременно делится с Евгенией. И сейчас она вытаскивает из пакета огромного вяленого леща — не пересоленного, не пересушенного — даже на глаз видно, какой он жирный и блестящий.
— Женька! — стонет Виктор и подталкивает ее в комнату. — Раздевайся, а я — за пивом! Одна нога здесь, другая там, ты не успеешь и в зеркало глянуть!
Виктор, несмотря на обилие знакомых женщин, подарками не задарен и самым невинным презентам Евгении радуется как ребенок. Он сам охотно раздаривает все, на что падает взгляд его гостей, наверное, потому они считают, что ему ничего не надо, такому, вещами не обремененному.
Возвращается он быстро — «комок» в соседнем доме, пиво там всегда холодное и не слишком дорогое.
Евгения успела почистить и порезать рыбу, но раскладывает ее не на тарелке, а на газете — так, утверждает ее товарищ, гораздо вкуснее.