Страница:
В то время в издательстве усиленно работали талантливые и одержимо преданные книжному делу писатель-библиограф Н. А. Рубакин, педагог и общественный деятель Н. В. Тулупов, профессор зоологии Ю. Н. Вагнер и многие другие. Товарищество объединило вокруг себя историков, математиков, астрономов, географов и зоологов, физиков и философов, медиков и составителей словарей – всем находилась работа. В области детской и учебной литературы в издательстве Ивана Дмитриевича подвизалось свыше шестисот авторов.
Рабочие типографии, конторские служащие, авторы, редакторы, приказчики книжных магазинов, офени-книгоноши, сотрудники «Русского слова» в Москве, в Петербурге, в губернских городах и за границей – такова целая армия сытинцев.
С 1895 по 1904 год включительно, за одно десятилетие, издательство совершило крутой поворот в своей деятельности.
Изменился характер изданий. Наряду с массовой учебной литературой товарищество Сытина выпустило «Библиотеку самообразования» из пятидесяти книг по истории философии, экономическим наукам и естествознанию.
Самое участие в производстве такой литературы оказывало положительное влияние на культурный и политический рост наборщиков и печатников. Рабочие, не отрываясь от своего труда, успевали прочитывать и обсуждать между собою те рукописи, с которых они набирали гранки, верстали и после корректуры исправляли. Таким образом, люди, делающие книгу, активные участники продвижения печатного слова, невольно становятся первыми читателями тех произведений, которые, быть может, и не суждено прочесть их братьям по классу, работающим на других предприятиях.
Сытин и его помощники – директора и члены правления – замечали культурный рост наборщиков и печатников. Одни предвидели в этом возможную угрозу хозяину, в случае повышения экономических требований со стороны рабочих. Другие, в том числе и сам основной владелец паев товарищества, считали это явление положительным и ставили в заслугу рабочим увлечение книгой, а не водкой.
О том, как в эти годы росла в народе жажда знаний, Иван Дмитриевич и его коллеги могли судить по огромному спросу на учебники. Букварь, составленный Василием Порфирьевичем Бехтеревым, переиздавался Сытиным… сто восемнадцать раз!..
И когда Вахтеров досрочно возвратился из ссылки, Иван Дмитриевич принял его в редакции «Русского слова» дружески:
– Давайте работать с нами. Пишите. Издатель и читатель тиражами вас не обидят. Надеюсь, вы и в ссылке не теряли творческого духа. Скажите, чем занимались?..
– Кое-что читал, кое-кого учил, – отвечал Вахтеров. – Написал очерки о небесных светилах и закончил, на мой взгляд, интересный опыт изучения около двух сотен биографий знаменитых иностранцев и русских людей, с целью узнать, какое влияние имела на них книга среди других факторов, содействовавших выбору профессий.
– Очень интересно, какой вывод из этого получился?
– Вывод? В пользу и в защиту книги. Безусловно. На первом месте – книга, на втором – положительное влияние знакомых; затем некоторые знаменитости ссылаются на путешествия, отразившиеся на их развитии. На четвертом месте – воздействие природных красот, и дальше, далеко от первого места, оказывается влияние родителей, школы и театра…
– Такие наблюдения полезно разработать и опубликовать, – сказал Сытин.
– А для чего же я этим занялся? Использую эти данные в свое время к слову и к месту в защиту книги.
– Но разве значение книги в деле воспитания вызывает сомнения у читателей?
– У читателей не вызывает сомнений, – отвечал Вахтеров. – Но есть не только друзья книги, есть у нее и враги, желающие, чтоб книг в народе было меньше. Одно дело, Иван Дмитриевич, когда этого добиваются наши цензурные церберы и духовные мракобесы. Кстати сказать, их гонение на книгу всегда служит наилучшей для нее рекомендацией. Ибо читатель, тем более читатели просвещенный, становясь «судьей» над цензором и автором, как правило, поддерживает последнего…
– Да, и это ваше наблюдение правильно, – заметил Сытин. – Мне приходилось испытывать в судебных инстанциях наскоки на некоторые издания, а в обществе находить поддержку.
– Это еще полбеды, – продолжал Вахтеров. – Но вот находятся «авторитеты», как их в некоторых кругах называют – «властители дум», но мыслящие не столь ортодоксально, сколь парадоксально, то есть вразрез и против общепринятого мнения. – Василий Порфирьевич достал из портфеля книги Ницше и Рескина и, потрясая ими, сказал: – Вот эти похуже цензоров наших. Их читают, цитируют и следуют их высказываниям. А послушайте, как они брешут! Ницше пишет, что речь существует только для передачи среднего, посредственного и мелкого, что она опошляет говорящего… Какая чепуха! А Рескин? Тот говорит, что очень мало людей на этом свете, которым книга принесла какую-нибудь пользу… И это модные философы! Грош им цена!.. Но и у них находятся подпевалы, которые, как попугаи, не сознавая того, что они говорят, повторяют невероятную по цинизму глупость: «Мир книг и литературы – самый праздный из миров, ибо тот, кто входит в библиотеку, поворачивает спину к жизни». Вот, Иван Дмитриевич, дорогой, против кого я и задумал собирать все доводы в защиту книги!..
Работая над трактатом в защиту книги, Вахтеров писал о том, кто из великих людей обязан своими деяниями книге: Ян Гус, Галилей, Франклин, Ломоносов, Дидро, Гюго, Фарадей… А как много значат для русской интеллигенции творения Белинского и Герцена, Чернышевского, Добролюбова и Писарева. А кто станет отрицать мощное влияние учения Карла Маркса?..
В канун девятьсот пятого года и позднее, в годы реакции, много печатных трудов Вахтерова вышло в сытинских изданиях. В день сорокалетия его трудовой деятельности Иван Дмитриевич ассигновал и передал сорок тысяч рублей на создание сельских библиотек имени В. П. Вахтерова.
И в преклонном возрасте с неиссякаемой энергией Василий Порфирьевич продолжал работать, создавал книгу за книгой.
Умер он на семьдесят втором году жизни.
Рабочие типографии, конторские служащие, авторы, редакторы, приказчики книжных магазинов, офени-книгоноши, сотрудники «Русского слова» в Москве, в Петербурге, в губернских городах и за границей – такова целая армия сытинцев.
С 1895 по 1904 год включительно, за одно десятилетие, издательство совершило крутой поворот в своей деятельности.
Изменился характер изданий. Наряду с массовой учебной литературой товарищество Сытина выпустило «Библиотеку самообразования» из пятидесяти книг по истории философии, экономическим наукам и естествознанию.
Самое участие в производстве такой литературы оказывало положительное влияние на культурный и политический рост наборщиков и печатников. Рабочие, не отрываясь от своего труда, успевали прочитывать и обсуждать между собою те рукописи, с которых они набирали гранки, верстали и после корректуры исправляли. Таким образом, люди, делающие книгу, активные участники продвижения печатного слова, невольно становятся первыми читателями тех произведений, которые, быть может, и не суждено прочесть их братьям по классу, работающим на других предприятиях.
Сытин и его помощники – директора и члены правления – замечали культурный рост наборщиков и печатников. Одни предвидели в этом возможную угрозу хозяину, в случае повышения экономических требований со стороны рабочих. Другие, в том числе и сам основной владелец паев товарищества, считали это явление положительным и ставили в заслугу рабочим увлечение книгой, а не водкой.
О том, как в эти годы росла в народе жажда знаний, Иван Дмитриевич и его коллеги могли судить по огромному спросу на учебники. Букварь, составленный Василием Порфирьевичем Бехтеревым, переиздавался Сытиным… сто восемнадцать раз!..
И когда Вахтеров досрочно возвратился из ссылки, Иван Дмитриевич принял его в редакции «Русского слова» дружески:
– Давайте работать с нами. Пишите. Издатель и читатель тиражами вас не обидят. Надеюсь, вы и в ссылке не теряли творческого духа. Скажите, чем занимались?..
– Кое-что читал, кое-кого учил, – отвечал Вахтеров. – Написал очерки о небесных светилах и закончил, на мой взгляд, интересный опыт изучения около двух сотен биографий знаменитых иностранцев и русских людей, с целью узнать, какое влияние имела на них книга среди других факторов, содействовавших выбору профессий.
– Очень интересно, какой вывод из этого получился?
– Вывод? В пользу и в защиту книги. Безусловно. На первом месте – книга, на втором – положительное влияние знакомых; затем некоторые знаменитости ссылаются на путешествия, отразившиеся на их развитии. На четвертом месте – воздействие природных красот, и дальше, далеко от первого места, оказывается влияние родителей, школы и театра…
– Такие наблюдения полезно разработать и опубликовать, – сказал Сытин.
– А для чего же я этим занялся? Использую эти данные в свое время к слову и к месту в защиту книги.
– Но разве значение книги в деле воспитания вызывает сомнения у читателей?
– У читателей не вызывает сомнений, – отвечал Вахтеров. – Но есть не только друзья книги, есть у нее и враги, желающие, чтоб книг в народе было меньше. Одно дело, Иван Дмитриевич, когда этого добиваются наши цензурные церберы и духовные мракобесы. Кстати сказать, их гонение на книгу всегда служит наилучшей для нее рекомендацией. Ибо читатель, тем более читатели просвещенный, становясь «судьей» над цензором и автором, как правило, поддерживает последнего…
– Да, и это ваше наблюдение правильно, – заметил Сытин. – Мне приходилось испытывать в судебных инстанциях наскоки на некоторые издания, а в обществе находить поддержку.
– Это еще полбеды, – продолжал Вахтеров. – Но вот находятся «авторитеты», как их в некоторых кругах называют – «властители дум», но мыслящие не столь ортодоксально, сколь парадоксально, то есть вразрез и против общепринятого мнения. – Василий Порфирьевич достал из портфеля книги Ницше и Рескина и, потрясая ими, сказал: – Вот эти похуже цензоров наших. Их читают, цитируют и следуют их высказываниям. А послушайте, как они брешут! Ницше пишет, что речь существует только для передачи среднего, посредственного и мелкого, что она опошляет говорящего… Какая чепуха! А Рескин? Тот говорит, что очень мало людей на этом свете, которым книга принесла какую-нибудь пользу… И это модные философы! Грош им цена!.. Но и у них находятся подпевалы, которые, как попугаи, не сознавая того, что они говорят, повторяют невероятную по цинизму глупость: «Мир книг и литературы – самый праздный из миров, ибо тот, кто входит в библиотеку, поворачивает спину к жизни». Вот, Иван Дмитриевич, дорогой, против кого я и задумал собирать все доводы в защиту книги!..
Работая над трактатом в защиту книги, Вахтеров писал о том, кто из великих людей обязан своими деяниями книге: Ян Гус, Галилей, Франклин, Ломоносов, Дидро, Гюго, Фарадей… А как много значат для русской интеллигенции творения Белинского и Герцена, Чернышевского, Добролюбова и Писарева. А кто станет отрицать мощное влияние учения Карла Маркса?..
В канун девятьсот пятого года и позднее, в годы реакции, много печатных трудов Вахтерова вышло в сытинских изданиях. В день сорокалетия его трудовой деятельности Иван Дмитриевич ассигновал и передал сорок тысяч рублей на создание сельских библиотек имени В. П. Вахтерова.
И в преклонном возрасте с неиссякаемой энергией Василий Порфирьевич продолжал работать, создавал книгу за книгой.
Умер он на семьдесят втором году жизни.
СЫТИНСКИЕ ДЕЛА И ЗАБОТЫ
Сытин появился не на голом месте; были и до него, и при нем разные издатели: поляк Вольф, чех Гатцук, швейцарец Девриен, немцы Маркс и Риккер; были и русские – Солдатенков, Павленков, братья Сабашниковы, Сойкин и другие. Но никто, ни один из них не был так близок к народу, как Сытин. Легче и проще всего сказать: Сытин – буржуа, капиталист. Но среди русских капиталистов находились, по выражению Горького, такие «белые вороны», у которых любовь к народу была превыше цели личного обогащения. Такими были купцы: в Сибири – Михаил Сидоров и Петр Макушин; в Москве – Сергей Третьяков и Савва Морозов, в Череповце – Николай Милютин. Конечно, и в Сытине проявлялся дух купеческий, иначе, без капитала, он не стал бы Сытиным – это истина. Но у него нажива была не только ради наживы, а и для развития дела, для движения вперед.
Сытин не отметал прочь и слабых своих соперников, а объединялся с ними, чтобы вести дело сообща, товарищески.
Он любил и больших и малых, но честных и благородных людей. Он любил их за чистоту душевную и даже внешнюю. Его, например, раздражал неопрятный вид кудлатого и обрюзгшего Иеронима Ясинского; не выносил он и щегольства Измайлова, а увидев в расстегнутом полушубке Гиляровского, в шутливой форме делал ему замечание:
– Вологодский размахай, застегнись на все крючки!..
В девятисотые годы книжное дело Сытина двигалось наиболее быстро. Открылись магазины товарищества – два в Петербурге, три в Москве и по одному книжному магазину в городах: Киеве, Одессе, Харькове, Екатеринбурге, Иркутске, Воронеже, в Ростове-на-Дону, Варшаве, на Нижегородской ярмарке и даже в болгарской столице Софии.
Особенно бойко и выгодно велась оптовая и розничная торговля на Нижегородской ярмарке. Сытин любил бывать в Нижнем Новгороде. Здесь с малых лет он начал торговать книгами и лубочными картинами Шарапова. И здесь, наконец, на ярмарочных выставках получили одобрение его собственные издания.
В 1896 году в Нижнем Новгороде на Всероссийской промышленной выставке Сытину вручили диплом 1-го разряда – «За широкую деятельность по изданию книг для народа, а также за издание библиотеки для самообразования».
На той же выставке ему была присуждена высшая награда – «Диплом на право изображения государственного герба – за широкое развитие и правильную постановку печатного дела при сбыте изданий в России и в славянские земли».
На Нижегородской ярмарке в книжном павильоне Сытин впервые встретился с Горьким. И с этого знакомства началась их непрерывная дружба.
Слава о русском самородке-издателе прокатилась за пределы России.
С книгами своего издательства Иван Дмитриевич дважды побывал на выставках в Париже. И здесь, на одной из них – Универсальной выставке, он получил золотую и серебряную медали. На другой Всемирной выставке, в 1900 году, он также был награжден золотой и серебряной медалями.
Сытинские издания были также отмечены дипломом и золотой медалью на выставке в Бельгии…
Успехи и большие доходы не вскружили голову издателю.
К Сытину охотно шли авторы. Они уважали его за природный ум, за сметливость и отзывчивость. Иногда он и сам искал нужных, ему авторов, ловил их на ходу, в книжных магазинах и при выезде – в других городах.
Однажды, это было в начале 1904 года, Иван Дмитриевич, узнав, что художник-баталист Верещагин собирается на Дальний Восток, немедленно поехал на Серпуховскую заставу на дачу художника. Они уже были знакомы: Верещагин в издательстве у Сытина выпустил книгу очерков о русско-турецкой войне 1877–1878 годов. Очерки с рисунками автора пользовались у читателей успехом.
– Говорят, вы, Василий Васильевич, на войну собираетесь?
– А где же мне быть, как не на войне?
– Вам же за шестьдесят?
– Не имеет значения.
– Желаю вам удачи во всех делах и намерениях. А как вы думаете: победим мы японцев?
– Этого я не думаю, – с грустью отвечал Верещагин. – Не уверен в победе. Победа зависит от нашей готовности к войне, от боевого духа армии, от правоты дела, от хороших руководителей. А где это все? У нас во всем одни слабости и упование на бога, а этим не победишь…
– Стыдно будет, если японцам уступим.
– Что ж, Иван Дмитриевич, иногда и от стыда польза бывает, – загадочно проговорил художник.
– Вот, Василий Васильевич, я приехал пожелать вам всего наилучшего и просить вас – впечатления свои о войне, иллюстрации везите или посылайте мне. Издам молниеносно.
– Благодарю за предложение. Невесть когда увидимся… Что-то у меня невеселое настроение. Может, действительно, старость на меня обрушилась. Был конь, да изъезжен…
Эта встреча Сытина с художником Верещагиным была последней. Через два месяца Верещагин, как известно, погиб на броненосце «Петропавловск»…
В Нижнем Новгороде, на ярмарке, делами книжной торговли ведали старшие сыновья Сытина и брат Ивана Дмитриевича Сергей, который по своему поведению и характеру для коммерческих целей никак не годился. Коммерции он предпочитал кутежи, благо было на что кутить. Иван Дмитриевич приезжал в Нижний на малое время, проверял, как идут дела, и попутно упрекал своего незадачливого братца, а также загулявшего вместе с ним галичского книготорговца Палилова.
Однажды протрезвевший Палилов удивил Ивана Дмитриевича рассказом о том, что происходит в костромской, солигаличской глуши, где Сытин провел свое детство.
– Ваши картинки, Иван Дмитриевич, кое-где делают переполох. На портретах Ивана Кронштадтского сами верующие венчики дорисовывают, зачисляют этого попа во святые… и даже наравне с Христом.
– Мало ли чего кому взбредет в голову. Эти портреты у меня издаются и продаются не по рангу святых, а как знаменитости, – возразил Сытин.
– Нам это понятно, а вот другие по слабоумию своему, сектанты-«иоанниты», Ваньку Кронштадтского за бога почитают. – И тут Палилов со всеми подробностями рассказал Ивану Дмитриевичу о том, как в Солигаличском уезде в деревне Хорошево крестьянин Пономарев, начитавшись «божественных» книжонок, построил церквушку-молельню в честь Ивана Кронштадтского и даже сочинил акафист «великочудному Иоанну в троице славимому», который будет судить живых и мертвых, и что женщины-фанатички заполняют молельню, лезут в эту секту неудержимо. Синод посылал самого Ивана Кронштадтского в деревню Хорошево доказать «иоаннитам», что он не бог, а пинежский мужик, ставший, «по милости божьей», провидцем. Но Пономарев не послушал его увещеваний и продолжает гнуть свое, увеличивая секту.
Сытин внимательно выслушал книготорговца Палилова и сказал своему брату Сергею:
– Съезди, Серж, в Солигалич, разузнай все об этом дураке-лжеучителе. И может, в «Русском слове» прокатим безумца… Да попутно отвези в Галич на могилы наших родителей два креста и там же закажешь попу поминовение отца и матери по всем правилам. Жаль, что давно их нет в живых. Как бы они порадовались на мое дело!..
Сергей не возражал: что ж, ехать так ехать, только не одному, а вместе с Палиловым.
– Связал вас черт одной веревочкой! – сказал Иван Дмитриевич. – Поезжай и сделай, о чем прошу.
Сергей вернулся из этой поездки через две недели совершенно пропившийся, разбитый.
– Все в порядке, братец, все в порядке, – твердил он, – верно, выпили мы хорошо, но дело сделано: кресты на месте. За упокой записал. В Хорошево не поехал, что верно, то верно. Проверял по слухам: мужик Пономарев верховодит сектой «иоаннитов» по-прежнему. В газету о нем – нет надобности. В прошлом году в газете «Русь» про него печатали, он же плевал на газету, тянет к себе в секту людей. В общем, я туда не поехал. Не наше дело попов да сектантов судить, на то черти есть…
– В этом, пожалуй, ты прав, – согласился тогда Иван Дмитриевич и поспешил на заседание пайщиков товарищества газеты «Русское слово».
В другое время он, быть может, и поссорился бы с братом, но тут еще, после заседания в товариществе, ему предстояла встреча с Маминым-Сибиряком, оказавшимся в тот день в Москве.
Мамин-Сибиряк звонил Ивану Дмитриевичу из гостиницы и просил сделать одолжение – показать ему печатную фабрику.
Иван Дмитриевич согласился. Он встретился с Маминым-Сибиряком и вместе с ним от «Националя» на трамвае поехал в Замоскворечье на Пятницкую, где было год назад построено новое огромное здание типографии.
Наступили московские сумерки. Четыре ряда частых больших окон типографии озарились ярким электрическим светом. В полураскрытые окна далеко разносился несмолкаемый шум печатных машин.
Здание, занимавшее почти целый квартал, удивило Дмитрия Наркисовича. Он в изумлении глядел на печатную фабрику. Затянулся из трубки, чмокнул и пустил пахучий дым высокосортного табака. Сытин, почуяв запах табака, обернулся и при входе в типографию сказал:
– Дмитрий Наркисович, прошу вас, потушите трубку. В помещении курить не дозволено. Краска, лак, спирт, обрывки бумаг на полу, на каждом шагу горючие вещества. Потушите. Береженое и бог бережет. Эта фабрика мне в миллион обошлась!..
– Так вот она какая, кормилица и работодательница! Бог ты мой, сколько она бумаги пожирает и сколько дает духовной пищи народу!.. – восторгаясь, говорил Мамин-Сибиряк, окидывая взглядом печатный цех. – И откуда у вас, Иван Дмитриевич, столько машин набралось? Ай-ай-ай!..
– Потихоньку, полегоньку, Дмитрий Наркисович, набралось. Не сразу Москва строилась… В новое помещение мы перевезли все машины из старых зданий, да прибавили восемнадцать типолитографских машин, приобретенных у Васильева, да еще кое-что добавили. Теперь все укомплектовано полностью. Остается жить, работать да радоваться. А когда труд с пользой – умирать не захочется…
– Разворотистый вы человек, Иван Дмитриевич!
– Не отрицаю. А ведь для кого? Все, что делается на этих машинах, руками этих людей, – все в народ пойдет. Это еще не все: арендую у бывшей владелицы Коноваловой литографию, там пятнадцать машин печатают народные картины и дешевые детские книги… Газетная типография отдельно, на Тверской. В бывшем доме госпожи Лукотиной. За домик-то двести тысяч вогнал!.. Было у Лукотиных заведение, предметы разные из папье-маше производили, торговали, обанкротились… Хорош дом, в центре Москвы. Туда со всеми домочадцами мы и въехали. Недавно новоселье справляли… Заходите посмотреть. Мог бы вам, Дмитрий Наркисович, показать и переплетные цеха, но тогда придется нам с вами в тюрьму отправиться…
– То есть как в тюрьму?! Шутить изволите?
– Кроме шуток. В губернской тюрьме, по соглашению с тюремным начальством, я оборудовал переплетные мастерские. Триста арестантов трудятся: время коротают и деньги добывают.
– Ну, этакое придумать только Сытин и может! Молодец, Иван Дмитриевич!..
– А как же? Труд воспитывает и облагораживает. Глядишь, из тюрьмы человек выйдет, не воровать, не грабить пойдет, а будет переплетчиком.
Подошли к одной из ротационных машин. Рабочий-печатник просматривал оттиски с таким вниманием, что не заметил хозяина и пришедшего с ним писателя.
– Что печатаете? – спросил Сытин.
– «Сахалин» господина Дорошевича. Очень страшную книгу. И как только ее цензура пропустила!..
– Читать-то читайте, но и за ротацией глаз да глаз нужен. Не наделайте браку.
– Что вы, что вы, Иван Дмитриевич! Какой брак! Эта машина умнее человека. Надо же было такую благодать придумать, – ответил печатник и, отложив лист, поднялся по железной лесенке агрегата.
– Вы читали эту вещь Дорошевича? – обратился Сытин к Мамину-Сибиряку.
– Как же, как же, крепко написано. Уйма наблюдательности у Власа. У Чехова в сахалинских записках тонкое исследование и критические наблюдения. У Дорошевича – острый взгляд, жуткие факты. Мороз по коже… И все правда, правда, но еще не вся правда.
– А что, по-вашему, упущено? – спросил Сытин.
– Нет характеристики начальствующих сатрапов, и нет глубокой расшифровки причин, толкающих людей на преступления…
– Верно это, а у меня так в глазах и мелькают эти фотографии каторжников, с полубритыми головами. Убийцы, грабители, насильники, беглые с каторги, людоеды, вечные поселенцы и прочие, прочие… А ведь люди, хотя у них ничего святого за душой. Разве таких сразу прошибешь книгой? Нипочем!.. А заметили? И там есть поэты. В книге Дорошевича приведено несколько стихов. Поэзия в кандалах!..
– Хорошая книга, страшный документ, – заключил разговор Дмитрий Наркисович. – Не помню, где-то сказано о Гоголе, что он проехал по России и всю насквозь высмотрел… Да, глупому за весь свой век ничего не увидеть, а умный все походя заприметит. Таков и ваш Дорошевич.
Не спеша они прошли по всем этажам. И даже на чердак поднялись, там хранились тысячи досок, с которых когда-то печатались картины. Потом спустились во двор к складам. Везде Мамин-Сибиряк примечал организованность, хвалил Сытина и предсказывал ему и учрежденному им товариществу успех и славу в истории русской книги.
– Давно я вижу, Иван Дмитриевич, и в ваших книжных магазинах в Петербурге, в Москве, и особенно на ваших выставках, что вы не только поражаете всяческое воображение количеством названий и тиражами книг, а сумели обратить должное внимание на художественное качество изданий. Не зря вас так щедро награждают на выставках. На ваши книги для детей невозможно налюбоваться! Книги стали у вас выходить разумные и нарядные. Спасибо, Иван Дмитриевич, хороша, великолепна фабрика.
Сытин привык к похвалам, и эта его не смутила.
– Пишите больше, Дмитрий Наркисовьч, – сказал он, – пишите, наши люди и машины все напечатают, а читатель сам найдется.
Мамин-Сибиряк набил трубку табаком из бархатного кисета, но закурить, даже во дворе типографии, воздержался…
После осмотра типографии они отправились в редакцию «Русского слова». Там во время беседы о делах газеты в кабинет к Сытину вошел слегка обрюзгший, в черном костюме с галстуком бабочкой под подбородком, важный и преисполненный достоинства Влас Дорошевич. Почтительно поздоровавшись с Маминым-Сибиряком, он извинился, что помешал беседе, и, подав Ивану Дмитриевичу перепечатанное на машинке стихотворение, сказал, что эту вещь записал сотрудник редакции от одного из рабочих кушнеровской типографии.
– Поинтересуйтесь! – предложил Дорошевич и, не задерживаясь, вышел.
– Стихи? – спросил Мамин-Сибиряк.
– Нет, тут написано «Песня наборщика». Автор неизвестен.
– Любопытно, весьма любопытно. Читайте вслух, надеюсь, не слишком большой секрет?
– А если гадости про нашего брата?
– Все равно читайте, Иван Дмитриевич, или давайте я прочту.
– С машинки и я хорошо разбираю. Наверно, Влас Михайлович один экземпляр и для себя отпечатал.
Иван Дмитриевич поправил очки, опустив их почти на кончик носа, глуховато стал читать:
– Крик наболевшей души и… результат высокой грамотности и самосознания. Есть один верный способ преодоления таких печальных настроений, – заговорил Мамин-Сибиряк с полным убеждением и страстью. – Это создать рабочим достойные их труда условия: чистый воздух – вентиляция в помещениях; бесплатная медицинская помощь; оплачиваемые отпуска, независимо от стажа и квалификации; доступная столовая для всех; своя рабочая библиотека; забота хозяина о жилье для своих рабочих; жалование помесячное или сдельное «с буквы набора», но обеспечивающее всем и каждому нормальное существование. Сделайте все это, и тогда кушнеровские наборщики потребуют от своего хозяина таких же условий. Эх, Иван Дмитриевич, умный глупого не поймет, сытый голодному не поверит. Все-таки какие душераздирающие противоречия между нищетой и богатством. Простите, эта песня человека, делающего книги, встревожила меня, да и вас коснулась. Подумайте…
Мамин-Сибиряк встал, крепко пожал Сытину руку, сказал на прощанье:
– С искрой песня! Подумайте, Иван Дмитриевич, о рабочем человеке.
Сытин задумался. Подняв очки на лоб, он смотрел на стихотворные строки и, не перечитывая их, после долгого раздумья, произнес членораздельно:
– Ду-ше-щи-па-те-льно!..
Сытин не отметал прочь и слабых своих соперников, а объединялся с ними, чтобы вести дело сообща, товарищески.
Он любил и больших и малых, но честных и благородных людей. Он любил их за чистоту душевную и даже внешнюю. Его, например, раздражал неопрятный вид кудлатого и обрюзгшего Иеронима Ясинского; не выносил он и щегольства Измайлова, а увидев в расстегнутом полушубке Гиляровского, в шутливой форме делал ему замечание:
– Вологодский размахай, застегнись на все крючки!..
В девятисотые годы книжное дело Сытина двигалось наиболее быстро. Открылись магазины товарищества – два в Петербурге, три в Москве и по одному книжному магазину в городах: Киеве, Одессе, Харькове, Екатеринбурге, Иркутске, Воронеже, в Ростове-на-Дону, Варшаве, на Нижегородской ярмарке и даже в болгарской столице Софии.
Особенно бойко и выгодно велась оптовая и розничная торговля на Нижегородской ярмарке. Сытин любил бывать в Нижнем Новгороде. Здесь с малых лет он начал торговать книгами и лубочными картинами Шарапова. И здесь, наконец, на ярмарочных выставках получили одобрение его собственные издания.
В 1896 году в Нижнем Новгороде на Всероссийской промышленной выставке Сытину вручили диплом 1-го разряда – «За широкую деятельность по изданию книг для народа, а также за издание библиотеки для самообразования».
На той же выставке ему была присуждена высшая награда – «Диплом на право изображения государственного герба – за широкое развитие и правильную постановку печатного дела при сбыте изданий в России и в славянские земли».
На Нижегородской ярмарке в книжном павильоне Сытин впервые встретился с Горьким. И с этого знакомства началась их непрерывная дружба.
Слава о русском самородке-издателе прокатилась за пределы России.
С книгами своего издательства Иван Дмитриевич дважды побывал на выставках в Париже. И здесь, на одной из них – Универсальной выставке, он получил золотую и серебряную медали. На другой Всемирной выставке, в 1900 году, он также был награжден золотой и серебряной медалями.
Сытинские издания были также отмечены дипломом и золотой медалью на выставке в Бельгии…
Успехи и большие доходы не вскружили голову издателю.
К Сытину охотно шли авторы. Они уважали его за природный ум, за сметливость и отзывчивость. Иногда он и сам искал нужных, ему авторов, ловил их на ходу, в книжных магазинах и при выезде – в других городах.
Однажды, это было в начале 1904 года, Иван Дмитриевич, узнав, что художник-баталист Верещагин собирается на Дальний Восток, немедленно поехал на Серпуховскую заставу на дачу художника. Они уже были знакомы: Верещагин в издательстве у Сытина выпустил книгу очерков о русско-турецкой войне 1877–1878 годов. Очерки с рисунками автора пользовались у читателей успехом.
– Говорят, вы, Василий Васильевич, на войну собираетесь?
– А где же мне быть, как не на войне?
– Вам же за шестьдесят?
– Не имеет значения.
– Желаю вам удачи во всех делах и намерениях. А как вы думаете: победим мы японцев?
– Этого я не думаю, – с грустью отвечал Верещагин. – Не уверен в победе. Победа зависит от нашей готовности к войне, от боевого духа армии, от правоты дела, от хороших руководителей. А где это все? У нас во всем одни слабости и упование на бога, а этим не победишь…
– Стыдно будет, если японцам уступим.
– Что ж, Иван Дмитриевич, иногда и от стыда польза бывает, – загадочно проговорил художник.
– Вот, Василий Васильевич, я приехал пожелать вам всего наилучшего и просить вас – впечатления свои о войне, иллюстрации везите или посылайте мне. Издам молниеносно.
– Благодарю за предложение. Невесть когда увидимся… Что-то у меня невеселое настроение. Может, действительно, старость на меня обрушилась. Был конь, да изъезжен…
Эта встреча Сытина с художником Верещагиным была последней. Через два месяца Верещагин, как известно, погиб на броненосце «Петропавловск»…
В Нижнем Новгороде, на ярмарке, делами книжной торговли ведали старшие сыновья Сытина и брат Ивана Дмитриевича Сергей, который по своему поведению и характеру для коммерческих целей никак не годился. Коммерции он предпочитал кутежи, благо было на что кутить. Иван Дмитриевич приезжал в Нижний на малое время, проверял, как идут дела, и попутно упрекал своего незадачливого братца, а также загулявшего вместе с ним галичского книготорговца Палилова.
Однажды протрезвевший Палилов удивил Ивана Дмитриевича рассказом о том, что происходит в костромской, солигаличской глуши, где Сытин провел свое детство.
– Ваши картинки, Иван Дмитриевич, кое-где делают переполох. На портретах Ивана Кронштадтского сами верующие венчики дорисовывают, зачисляют этого попа во святые… и даже наравне с Христом.
– Мало ли чего кому взбредет в голову. Эти портреты у меня издаются и продаются не по рангу святых, а как знаменитости, – возразил Сытин.
– Нам это понятно, а вот другие по слабоумию своему, сектанты-«иоанниты», Ваньку Кронштадтского за бога почитают. – И тут Палилов со всеми подробностями рассказал Ивану Дмитриевичу о том, как в Солигаличском уезде в деревне Хорошево крестьянин Пономарев, начитавшись «божественных» книжонок, построил церквушку-молельню в честь Ивана Кронштадтского и даже сочинил акафист «великочудному Иоанну в троице славимому», который будет судить живых и мертвых, и что женщины-фанатички заполняют молельню, лезут в эту секту неудержимо. Синод посылал самого Ивана Кронштадтского в деревню Хорошево доказать «иоаннитам», что он не бог, а пинежский мужик, ставший, «по милости божьей», провидцем. Но Пономарев не послушал его увещеваний и продолжает гнуть свое, увеличивая секту.
Сытин внимательно выслушал книготорговца Палилова и сказал своему брату Сергею:
– Съезди, Серж, в Солигалич, разузнай все об этом дураке-лжеучителе. И может, в «Русском слове» прокатим безумца… Да попутно отвези в Галич на могилы наших родителей два креста и там же закажешь попу поминовение отца и матери по всем правилам. Жаль, что давно их нет в живых. Как бы они порадовались на мое дело!..
Сергей не возражал: что ж, ехать так ехать, только не одному, а вместе с Палиловым.
– Связал вас черт одной веревочкой! – сказал Иван Дмитриевич. – Поезжай и сделай, о чем прошу.
Сергей вернулся из этой поездки через две недели совершенно пропившийся, разбитый.
– Все в порядке, братец, все в порядке, – твердил он, – верно, выпили мы хорошо, но дело сделано: кресты на месте. За упокой записал. В Хорошево не поехал, что верно, то верно. Проверял по слухам: мужик Пономарев верховодит сектой «иоаннитов» по-прежнему. В газету о нем – нет надобности. В прошлом году в газете «Русь» про него печатали, он же плевал на газету, тянет к себе в секту людей. В общем, я туда не поехал. Не наше дело попов да сектантов судить, на то черти есть…
– В этом, пожалуй, ты прав, – согласился тогда Иван Дмитриевич и поспешил на заседание пайщиков товарищества газеты «Русское слово».
В другое время он, быть может, и поссорился бы с братом, но тут еще, после заседания в товариществе, ему предстояла встреча с Маминым-Сибиряком, оказавшимся в тот день в Москве.
Мамин-Сибиряк звонил Ивану Дмитриевичу из гостиницы и просил сделать одолжение – показать ему печатную фабрику.
Иван Дмитриевич согласился. Он встретился с Маминым-Сибиряком и вместе с ним от «Националя» на трамвае поехал в Замоскворечье на Пятницкую, где было год назад построено новое огромное здание типографии.
Наступили московские сумерки. Четыре ряда частых больших окон типографии озарились ярким электрическим светом. В полураскрытые окна далеко разносился несмолкаемый шум печатных машин.
Здание, занимавшее почти целый квартал, удивило Дмитрия Наркисовича. Он в изумлении глядел на печатную фабрику. Затянулся из трубки, чмокнул и пустил пахучий дым высокосортного табака. Сытин, почуяв запах табака, обернулся и при входе в типографию сказал:
– Дмитрий Наркисович, прошу вас, потушите трубку. В помещении курить не дозволено. Краска, лак, спирт, обрывки бумаг на полу, на каждом шагу горючие вещества. Потушите. Береженое и бог бережет. Эта фабрика мне в миллион обошлась!..
– Так вот она какая, кормилица и работодательница! Бог ты мой, сколько она бумаги пожирает и сколько дает духовной пищи народу!.. – восторгаясь, говорил Мамин-Сибиряк, окидывая взглядом печатный цех. – И откуда у вас, Иван Дмитриевич, столько машин набралось? Ай-ай-ай!..
– Потихоньку, полегоньку, Дмитрий Наркисович, набралось. Не сразу Москва строилась… В новое помещение мы перевезли все машины из старых зданий, да прибавили восемнадцать типолитографских машин, приобретенных у Васильева, да еще кое-что добавили. Теперь все укомплектовано полностью. Остается жить, работать да радоваться. А когда труд с пользой – умирать не захочется…
– Разворотистый вы человек, Иван Дмитриевич!
– Не отрицаю. А ведь для кого? Все, что делается на этих машинах, руками этих людей, – все в народ пойдет. Это еще не все: арендую у бывшей владелицы Коноваловой литографию, там пятнадцать машин печатают народные картины и дешевые детские книги… Газетная типография отдельно, на Тверской. В бывшем доме госпожи Лукотиной. За домик-то двести тысяч вогнал!.. Было у Лукотиных заведение, предметы разные из папье-маше производили, торговали, обанкротились… Хорош дом, в центре Москвы. Туда со всеми домочадцами мы и въехали. Недавно новоселье справляли… Заходите посмотреть. Мог бы вам, Дмитрий Наркисович, показать и переплетные цеха, но тогда придется нам с вами в тюрьму отправиться…
– То есть как в тюрьму?! Шутить изволите?
– Кроме шуток. В губернской тюрьме, по соглашению с тюремным начальством, я оборудовал переплетные мастерские. Триста арестантов трудятся: время коротают и деньги добывают.
– Ну, этакое придумать только Сытин и может! Молодец, Иван Дмитриевич!..
– А как же? Труд воспитывает и облагораживает. Глядишь, из тюрьмы человек выйдет, не воровать, не грабить пойдет, а будет переплетчиком.
Подошли к одной из ротационных машин. Рабочий-печатник просматривал оттиски с таким вниманием, что не заметил хозяина и пришедшего с ним писателя.
– Что печатаете? – спросил Сытин.
– «Сахалин» господина Дорошевича. Очень страшную книгу. И как только ее цензура пропустила!..
– Читать-то читайте, но и за ротацией глаз да глаз нужен. Не наделайте браку.
– Что вы, что вы, Иван Дмитриевич! Какой брак! Эта машина умнее человека. Надо же было такую благодать придумать, – ответил печатник и, отложив лист, поднялся по железной лесенке агрегата.
– Вы читали эту вещь Дорошевича? – обратился Сытин к Мамину-Сибиряку.
– Как же, как же, крепко написано. Уйма наблюдательности у Власа. У Чехова в сахалинских записках тонкое исследование и критические наблюдения. У Дорошевича – острый взгляд, жуткие факты. Мороз по коже… И все правда, правда, но еще не вся правда.
– А что, по-вашему, упущено? – спросил Сытин.
– Нет характеристики начальствующих сатрапов, и нет глубокой расшифровки причин, толкающих людей на преступления…
– Верно это, а у меня так в глазах и мелькают эти фотографии каторжников, с полубритыми головами. Убийцы, грабители, насильники, беглые с каторги, людоеды, вечные поселенцы и прочие, прочие… А ведь люди, хотя у них ничего святого за душой. Разве таких сразу прошибешь книгой? Нипочем!.. А заметили? И там есть поэты. В книге Дорошевича приведено несколько стихов. Поэзия в кандалах!..
– Хорошая книга, страшный документ, – заключил разговор Дмитрий Наркисович. – Не помню, где-то сказано о Гоголе, что он проехал по России и всю насквозь высмотрел… Да, глупому за весь свой век ничего не увидеть, а умный все походя заприметит. Таков и ваш Дорошевич.
Не спеша они прошли по всем этажам. И даже на чердак поднялись, там хранились тысячи досок, с которых когда-то печатались картины. Потом спустились во двор к складам. Везде Мамин-Сибиряк примечал организованность, хвалил Сытина и предсказывал ему и учрежденному им товариществу успех и славу в истории русской книги.
– Давно я вижу, Иван Дмитриевич, и в ваших книжных магазинах в Петербурге, в Москве, и особенно на ваших выставках, что вы не только поражаете всяческое воображение количеством названий и тиражами книг, а сумели обратить должное внимание на художественное качество изданий. Не зря вас так щедро награждают на выставках. На ваши книги для детей невозможно налюбоваться! Книги стали у вас выходить разумные и нарядные. Спасибо, Иван Дмитриевич, хороша, великолепна фабрика.
Сытин привык к похвалам, и эта его не смутила.
– Пишите больше, Дмитрий Наркисовьч, – сказал он, – пишите, наши люди и машины все напечатают, а читатель сам найдется.
Мамин-Сибиряк набил трубку табаком из бархатного кисета, но закурить, даже во дворе типографии, воздержался…
После осмотра типографии они отправились в редакцию «Русского слова». Там во время беседы о делах газеты в кабинет к Сытину вошел слегка обрюзгший, в черном костюме с галстуком бабочкой под подбородком, важный и преисполненный достоинства Влас Дорошевич. Почтительно поздоровавшись с Маминым-Сибиряком, он извинился, что помешал беседе, и, подав Ивану Дмитриевичу перепечатанное на машинке стихотворение, сказал, что эту вещь записал сотрудник редакции от одного из рабочих кушнеровской типографии.
– Поинтересуйтесь! – предложил Дорошевич и, не задерживаясь, вышел.
– Стихи? – спросил Мамин-Сибиряк.
– Нет, тут написано «Песня наборщика». Автор неизвестен.
– Любопытно, весьма любопытно. Читайте вслух, надеюсь, не слишком большой секрет?
– А если гадости про нашего брата?
– Все равно читайте, Иван Дмитриевич, или давайте я прочту.
– С машинки и я хорошо разбираю. Наверно, Влас Михайлович один экземпляр и для себя отпечатал.
Иван Дмитриевич поправил очки, опустив их почти на кончик носа, глуховато стал читать:
– Н-да… Влас сказал, что эта штука из кушнеровской типографии. Есть там – значит, попадет и в сытинскую. И ничего не поделаешь: на чужой роток не накинешь платок…
Закоптелые окна и стены,
Затхлый воздух и пиль, полумрак…
Коротает свой век здесь без смены
Бесталанный наборщик-батрак.
Целый день этой пыли свинцовой
Наглотается он через край,
А назавтра глотай ее снова —
Набирай, набирай, набирай.
Вез рубашки под блузой суровой,
От ботинок лишь остов один…
То – невольник печатного слова,
То – «державы шестой» гражданин.
И трудятся всю жизнь терпеливо,
Сыт ли, голоден – не разбирай…
Знай строчи да строчи молчаливо —
Набирай, набирай, набирай!
Если труд подорвет его силы
И заноет разбитая грудь —
До безвременной хладной могилы
Недалек остается уж путь.
Лишь румянев вдруг алый взыграет
На щеках пожелтевших, – прощай,
Друг-товарищ, – то смерть ожидает…
А пока – набирай, набирай…
– Крик наболевшей души и… результат высокой грамотности и самосознания. Есть один верный способ преодоления таких печальных настроений, – заговорил Мамин-Сибиряк с полным убеждением и страстью. – Это создать рабочим достойные их труда условия: чистый воздух – вентиляция в помещениях; бесплатная медицинская помощь; оплачиваемые отпуска, независимо от стажа и квалификации; доступная столовая для всех; своя рабочая библиотека; забота хозяина о жилье для своих рабочих; жалование помесячное или сдельное «с буквы набора», но обеспечивающее всем и каждому нормальное существование. Сделайте все это, и тогда кушнеровские наборщики потребуют от своего хозяина таких же условий. Эх, Иван Дмитриевич, умный глупого не поймет, сытый голодному не поверит. Все-таки какие душераздирающие противоречия между нищетой и богатством. Простите, эта песня человека, делающего книги, встревожила меня, да и вас коснулась. Подумайте…
Мамин-Сибиряк встал, крепко пожал Сытину руку, сказал на прощанье:
– С искрой песня! Подумайте, Иван Дмитриевич, о рабочем человеке.
Сытин задумался. Подняв очки на лоб, он смотрел на стихотворные строки и, не перечитывая их, после долгого раздумья, произнес членораздельно:
– Ду-ше-щи-па-те-льно!..
В 1905 ГОДУ
Революционными событиями начался 1905 год.
На другой день после расстрела рабочих на Дворцовой площади возникли массовые забастовки и в Москве.
Первыми, вместе с металлистами, вышли на улицы сытинцы. Митинговали, клеймили позором кровавый царизм.
Были стянуты войска. На улицах, около сытинской типографии, появились пушки…
В те дни шесть тысяч московских попов, дьяконов и монахов перед верующими москвичами зачитывали с амвонов выпущенное синодом «Доброе слово к царелюбивому народу русскому». А в этом слове – проклятие смутьянам-революционерам, призыв к смирению и обещание рабочим райского блаженства посмертно.
Можно представить размеры поповской агитации, если в 1905 году в Москве было 563 церкви, 42 часовни и 25 монастырей… Наиболее грамотных, культурных и сознательных рабочих поповские синодальные бредни не убеждали, а раздражали. Не подействовало на рабочий класс «слово божие», не нашлось «царелюбивых».
Однако на некоторое время наступило затишье.
Одиннадцатого августа забастовали рабочие типографии на Пятницкой. Вышли на улицу 1200 сытинцев и потребовали девятичасовой рабочий день и надбавку к заработной плате. Правление товарищества ответило, что оно согласно дать девятичасовой рабочий день, но жалованье рабочим может быть повышено только с пасхи, да и то по заслугам… Получив такой неудовлетворительный ответ, сытинцы, под руководством Московского комитета РСДРП и Союза типографских рабочих, снова прекратили работу, и тогда началась всеобщая забастовка печатников. Около шести тысяч рабочих разных типографий объединились со студенчеством. Произошли первые столкновения с полицией и войсками.
Сытинцы выбили стекла в университетской типографии, где печатались черносотенные «Московские ведомости», и вовлекли в забастовочное движение триста печатников из типографии «Русский листок».
Выход всех московских газет в те дни прекратился.
25 сентября был создан Совет депутатов от типолитографий. Вопреки запрещениям, Совет депутатов собирался десять раз и совместно с представителями Московского комитета РСДРП принимал резолюции с политическими требованиями…
На другой день после расстрела рабочих на Дворцовой площади возникли массовые забастовки и в Москве.
Первыми, вместе с металлистами, вышли на улицы сытинцы. Митинговали, клеймили позором кровавый царизм.
Были стянуты войска. На улицах, около сытинской типографии, появились пушки…
В те дни шесть тысяч московских попов, дьяконов и монахов перед верующими москвичами зачитывали с амвонов выпущенное синодом «Доброе слово к царелюбивому народу русскому». А в этом слове – проклятие смутьянам-революционерам, призыв к смирению и обещание рабочим райского блаженства посмертно.
Можно представить размеры поповской агитации, если в 1905 году в Москве было 563 церкви, 42 часовни и 25 монастырей… Наиболее грамотных, культурных и сознательных рабочих поповские синодальные бредни не убеждали, а раздражали. Не подействовало на рабочий класс «слово божие», не нашлось «царелюбивых».
Однако на некоторое время наступило затишье.
Одиннадцатого августа забастовали рабочие типографии на Пятницкой. Вышли на улицу 1200 сытинцев и потребовали девятичасовой рабочий день и надбавку к заработной плате. Правление товарищества ответило, что оно согласно дать девятичасовой рабочий день, но жалованье рабочим может быть повышено только с пасхи, да и то по заслугам… Получив такой неудовлетворительный ответ, сытинцы, под руководством Московского комитета РСДРП и Союза типографских рабочих, снова прекратили работу, и тогда началась всеобщая забастовка печатников. Около шести тысяч рабочих разных типографий объединились со студенчеством. Произошли первые столкновения с полицией и войсками.
Сытинцы выбили стекла в университетской типографии, где печатались черносотенные «Московские ведомости», и вовлекли в забастовочное движение триста печатников из типографии «Русский листок».
Выход всех московских газет в те дни прекратился.
25 сентября был создан Совет депутатов от типолитографий. Вопреки запрещениям, Совет депутатов собирался десять раз и совместно с представителями Московского комитета РСДРП принимал резолюции с политическими требованиями…