Страница:
Иван Дмитриевич оглянулся на Суворина, тот стоял, подложив под коленки два носовых платка.
«Штаны боится запачкать, черт старый, а земля-то священная! Здесь лежит Чехов!..» – подумал, но не сказал Сытин. Взглянул на лицо Суворина и проникся сочувствием. По лицу Алексея Сергеевича катились мутные слезинки и прятались в седой бороде. И эти слезы не смахивал Суворин, то ли потому, что оба платка были под коленями, то ли хотелось ему, чтобы Сытин видел и понимал, о чем беседует душа Суворина с прахом Чехова. И, конечно, Иван Дмитриевич понимал искренность суворинских переживаний, пробудившихся перед могилой Чехова. Ведь Антон Павлович долгие годы дружил с Сувориным, печатался в его «Новом времени», издавал свои сочинения у Суворина, любезно и долго переписывался с ним, и вдруг – расхождение, навсегда, до гробовой доски…
Быть может, в эти минуты Суворин оплакивал случившийся разрыв с великим писателем, честнейшим человеком, правдолюбцем. Ведь никто из близких людей так прямо не укорял Суворина за все злобные статьи в «Новом времени» в связи с «делом Дрейфуса», возникшим в Париже.
В защиту обвиняемого, но ни в чем неповинного Дрейфуса выступили тогда прогрессивные деятели всего мира, к ним примкнул и Чехов. Но суворинское «Новое время», получавшее субсидию от царского правительства и от французского генерального штаба, публиковало клеветнические измышления, в угоду самодержавию поддерживало капиталистов Франции и военщину.
С этого времени резко отошел Чехов от Суворина. Антону Павловичу было не по пути с закостенелым монархистом. Больше того, он в 1899 году неоднократно писал в Париж своему знакомому Ивану Яковлевичу Павловскому – корреспонденту «Нового времени», чтобы он прекратил всякие отношения с Сувориным, и рекомендовал ему Сытина: «Повидайтесь с ним, если хотите, познакомьтесь и поговорите; он (Сытин) простой человек. Если же Вы или он будете не в настроении говорить, то напишите мне, – и я исполню Ваше поручение, т. е. переговорю с Сытиным в конце мая или в июне, когда он вернется из Парижа».
В следующем письме Павловскому Чехов снова настаивал:
«С Сытиным только познакомьтесь, об издании же Ваших Сочинений я поговорю сам при случае. Это интересный человек, большой, но совершенно безграмотный издатель, вышедший из народа… Он Вас знает…»
[9]
«Новое время», по мере того как становилось газетой сугубо монархической, в дальнейшем – черносотенной, теряло подписчиков, бойкотировалось читателями. Суворина как издателя и редактора Чехов перестал уважать и отошел от него.
Всегда об этом сожалел Суворин и вот теперь, на могиле Чехова, снова, с еще большей силой заговорила совесть, пробудилось в нем чувство раскаяния.
Они молча встали, перекрестились и пошли по кладбищу в обход к могилам тех московских знаменитостей, которых они знали при жизни, и, как водится, вспоминали каждого с благоговением, говоря об усопших только добрые слова.
Вышли за ворота ограды. Шофер дремал за рулем; ребятишки, окружив автомобиль, щупали и поглаживали шины.
Ехали Сытин и Суворин на Воробьевы горы оба мрачные, молчаливые.
В летнем ресторане заказали завтрак. Вид с открытой галереи был прелестный: перед ними расстилалась вся Москва. Золотыми главами светились над крышами города сотни церквей; в самом центре высился и сиял Иван Великий. Над окраинами темным облаком держался дым от Заводских труб. Внизу, под высоким обрывом, изгибалась в спокойном течении Москва-река, опоясывая большой пустырь, не везде занятый под огороды. И красивая ажурная колокольня, и угловые башни Новодевичьего монастыря придавали древней столице вид захватывающий. Как не снять шапку, как с этого места не поклониться тебе, Москва!..
– Давайте, Алексей Сергеевич, по «лампадке» за упокой Антона Павловича, – предложил Сытин.
Закусили. Смирновская водка расшевелила языки.
– Скажите, Алексей Сергеевич, дело прошлое, – заговорил Сытин, – почему вы сидели взаперти, отчего были не в духе, никого не принимали в тот день, когда я заходил к вам на Эртелевом переулке? Вам, наверно, говорили обо мне?..
– Да, говорили, Иван Дмитриевич, говорили. И скажу вам по секрету: в те дни проходила подписка на «Новое время», вернее, подводились итоги. И я каждый раз такие дни в трепете переживаю: сколько тысяч подписчиков потеряю? Сколько отвернулось читателей от меня, как в свое время отвернулся от меня, по известной вам причине, и Антон Павлович Чехов… Потеряв такого друга, я почувствовал себя с тех пор одиноким, одиноким – навсегда!..
– Я это понял, Алексей Сергеевич, увидев сегодня ваши слезы. Они были от души. Но зачем же так болезненно переживать, скажем, падение тиража и престижа вашей газеты? Перестройтесь! Возьмите «влево».
– Не поверят, Иван Дмитриевич, не поверят, да и не могу, далеко зашел…
Поняв, что разговор принимает нежелательную для Суворина окраску, Иван Дмитриевич предложил еще по бокалу.
«Сказать ему или не сказать? Он стар и притом петербуржец, у него не дойдут руки до такого дела… а впрочем, скажу», – подумав, решил Сытин и, показав на пустырь за рекой, заговорил, выдавая свои недавно возникшие сокровенные мысли:
– Какая громадина земли здесь пропадает! Не беда, что весной эти места вода захлестывает, можно паводков избежать. Я вот что думаю, Алексей Сергеевич, давайте-ка двинем свое дело сюда!.. Мне со своей типографией на Пятницкой становится тесновато…
– Что же вам мешает? Двигайте. Мне хватает в Питере по горло того, что есть. Я старше вас, силы мои не те…
– Эх, Алексей Сергеевич, есть у меня думка. Хочется тут на пустыре сосредоточить все мое фабрично-издательское производство, да по самой новейшей технической моде. А вот здесь, наверху Воробьевых гор, построить бы кварталы для рабочих, коттеджи с отдельными квартирами для каждой семьи. Пусть бы мои люди и потомки их вспоминали меня добрым словом. Я об этом думаю всерьез и накрепко!.. А на днях, скажу вам по секрету, и не смейтесь надо мной, Алексей Сергеевич, я уже договорился послать инженера-изыскателя в одно место – пока не скажу куда, – нельзя ли там соорудить свою бумажную фабрику.
– Куда это? Разве секрет?..
– Помолчу, Алексей Сергеевич, не скажу «гоп», пока не прыгну, может, еще и не состоится.
– Счастливый вы человек, Сытин, у вас все планы да грезы, а у меня страхи да слезы… Вот и сегодня весь день слышу себе укоры да упреки от самого себя. Как справедлив был Чехов!.. Царство небесное… – Суворин уткнулся глазами в столешницу и умолк.
– Мил человек! Подойдите, подсчитайте с нас, – обратился Иван Дмитриевич к официанту, доставая туго набитый бумажник.
– Как прикажете? вместе или раздельно?
– Считайте вместе, сами поделим. – Взглянув в поданный счет, Сытин сказал: – Смотрите-ка, Алексей Сергеевич, вдвоем-то на пять рублей напили, наели…
«Штаны боится запачкать, черт старый, а земля-то священная! Здесь лежит Чехов!..» – подумал, но не сказал Сытин. Взглянул на лицо Суворина и проникся сочувствием. По лицу Алексея Сергеевича катились мутные слезинки и прятались в седой бороде. И эти слезы не смахивал Суворин, то ли потому, что оба платка были под коленями, то ли хотелось ему, чтобы Сытин видел и понимал, о чем беседует душа Суворина с прахом Чехова. И, конечно, Иван Дмитриевич понимал искренность суворинских переживаний, пробудившихся перед могилой Чехова. Ведь Антон Павлович долгие годы дружил с Сувориным, печатался в его «Новом времени», издавал свои сочинения у Суворина, любезно и долго переписывался с ним, и вдруг – расхождение, навсегда, до гробовой доски…
Быть может, в эти минуты Суворин оплакивал случившийся разрыв с великим писателем, честнейшим человеком, правдолюбцем. Ведь никто из близких людей так прямо не укорял Суворина за все злобные статьи в «Новом времени» в связи с «делом Дрейфуса», возникшим в Париже.
В защиту обвиняемого, но ни в чем неповинного Дрейфуса выступили тогда прогрессивные деятели всего мира, к ним примкнул и Чехов. Но суворинское «Новое время», получавшее субсидию от царского правительства и от французского генерального штаба, публиковало клеветнические измышления, в угоду самодержавию поддерживало капиталистов Франции и военщину.
С этого времени резко отошел Чехов от Суворина. Антону Павловичу было не по пути с закостенелым монархистом. Больше того, он в 1899 году неоднократно писал в Париж своему знакомому Ивану Яковлевичу Павловскому – корреспонденту «Нового времени», чтобы он прекратил всякие отношения с Сувориным, и рекомендовал ему Сытина: «Повидайтесь с ним, если хотите, познакомьтесь и поговорите; он (Сытин) простой человек. Если же Вы или он будете не в настроении говорить, то напишите мне, – и я исполню Ваше поручение, т. е. переговорю с Сытиным в конце мая или в июне, когда он вернется из Парижа».
В следующем письме Павловскому Чехов снова настаивал:
«С Сытиным только познакомьтесь, об издании же Ваших Сочинений я поговорю сам при случае. Это интересный человек, большой, но совершенно безграмотный издатель, вышедший из народа… Он Вас знает…»
[9]
«Новое время», по мере того как становилось газетой сугубо монархической, в дальнейшем – черносотенной, теряло подписчиков, бойкотировалось читателями. Суворина как издателя и редактора Чехов перестал уважать и отошел от него.
Всегда об этом сожалел Суворин и вот теперь, на могиле Чехова, снова, с еще большей силой заговорила совесть, пробудилось в нем чувство раскаяния.
Они молча встали, перекрестились и пошли по кладбищу в обход к могилам тех московских знаменитостей, которых они знали при жизни, и, как водится, вспоминали каждого с благоговением, говоря об усопших только добрые слова.
Вышли за ворота ограды. Шофер дремал за рулем; ребятишки, окружив автомобиль, щупали и поглаживали шины.
Ехали Сытин и Суворин на Воробьевы горы оба мрачные, молчаливые.
В летнем ресторане заказали завтрак. Вид с открытой галереи был прелестный: перед ними расстилалась вся Москва. Золотыми главами светились над крышами города сотни церквей; в самом центре высился и сиял Иван Великий. Над окраинами темным облаком держался дым от Заводских труб. Внизу, под высоким обрывом, изгибалась в спокойном течении Москва-река, опоясывая большой пустырь, не везде занятый под огороды. И красивая ажурная колокольня, и угловые башни Новодевичьего монастыря придавали древней столице вид захватывающий. Как не снять шапку, как с этого места не поклониться тебе, Москва!..
– Давайте, Алексей Сергеевич, по «лампадке» за упокой Антона Павловича, – предложил Сытин.
Закусили. Смирновская водка расшевелила языки.
– Скажите, Алексей Сергеевич, дело прошлое, – заговорил Сытин, – почему вы сидели взаперти, отчего были не в духе, никого не принимали в тот день, когда я заходил к вам на Эртелевом переулке? Вам, наверно, говорили обо мне?..
– Да, говорили, Иван Дмитриевич, говорили. И скажу вам по секрету: в те дни проходила подписка на «Новое время», вернее, подводились итоги. И я каждый раз такие дни в трепете переживаю: сколько тысяч подписчиков потеряю? Сколько отвернулось читателей от меня, как в свое время отвернулся от меня, по известной вам причине, и Антон Павлович Чехов… Потеряв такого друга, я почувствовал себя с тех пор одиноким, одиноким – навсегда!..
– Я это понял, Алексей Сергеевич, увидев сегодня ваши слезы. Они были от души. Но зачем же так болезненно переживать, скажем, падение тиража и престижа вашей газеты? Перестройтесь! Возьмите «влево».
– Не поверят, Иван Дмитриевич, не поверят, да и не могу, далеко зашел…
Поняв, что разговор принимает нежелательную для Суворина окраску, Иван Дмитриевич предложил еще по бокалу.
«Сказать ему или не сказать? Он стар и притом петербуржец, у него не дойдут руки до такого дела… а впрочем, скажу», – подумав, решил Сытин и, показав на пустырь за рекой, заговорил, выдавая свои недавно возникшие сокровенные мысли:
– Какая громадина земли здесь пропадает! Не беда, что весной эти места вода захлестывает, можно паводков избежать. Я вот что думаю, Алексей Сергеевич, давайте-ка двинем свое дело сюда!.. Мне со своей типографией на Пятницкой становится тесновато…
– Что же вам мешает? Двигайте. Мне хватает в Питере по горло того, что есть. Я старше вас, силы мои не те…
– Эх, Алексей Сергеевич, есть у меня думка. Хочется тут на пустыре сосредоточить все мое фабрично-издательское производство, да по самой новейшей технической моде. А вот здесь, наверху Воробьевых гор, построить бы кварталы для рабочих, коттеджи с отдельными квартирами для каждой семьи. Пусть бы мои люди и потомки их вспоминали меня добрым словом. Я об этом думаю всерьез и накрепко!.. А на днях, скажу вам по секрету, и не смейтесь надо мной, Алексей Сергеевич, я уже договорился послать инженера-изыскателя в одно место – пока не скажу куда, – нельзя ли там соорудить свою бумажную фабрику.
– Куда это? Разве секрет?..
– Помолчу, Алексей Сергеевич, не скажу «гоп», пока не прыгну, может, еще и не состоится.
– Счастливый вы человек, Сытин, у вас все планы да грезы, а у меня страхи да слезы… Вот и сегодня весь день слышу себе укоры да упреки от самого себя. Как справедлив был Чехов!.. Царство небесное… – Суворин уткнулся глазами в столешницу и умолк.
– Мил человек! Подойдите, подсчитайте с нас, – обратился Иван Дмитриевич к официанту, доставая туго набитый бумажник.
– Как прикажете? вместе или раздельно?
– Считайте вместе, сами поделим. – Взглянув в поданный счет, Сытин сказал: – Смотрите-ка, Алексей Сергеевич, вдвоем-то на пять рублей напили, наели…
В ГОСТЯХ У ГОРЬКОГО
Сытин устал. Устал физически и духовно. Годовое производство книг в товариществе давно уже превысило тысячу названий. «Русское слово» стало самой популярной газетой в России.
Выходили одно за другим солидные роскошные и многотомные юбилейные издания: в 1911 году – пятидесятилетие крестьянской реформы, в 1912 году – столетие Отечественной войны, и в эти же годы вышло в двух разных изданиях у Сытина полное собрание сочинений Льва Толстого.
Число рабочих и служащих в товариществе И. Д. Сытина в Москве и Петербурге достигло пяти тысяч. Строились заманчивые планы дальнейшего увеличения выпуска литературы. И все-таки ни рост производства, ни всякое другое достигнутое благополучие не приносили Сытину удовлетворения и спокойствия. Он возмущался тем, что тогда происходило в правительственных верхах. Бушевал и ругался:
– Барабошки, плуты, куда ведут Россию?!
И было отчего стать недовольным в той реакционной обстановке, когда Гришка Распутин являлся при дворе выше чем «вице-царем» и влиял на «августейшую» семью, на дворцовые и министерские порядки. Ни пресса, разоблачавшая проделки Гришки Распутина, ни высокопоставленные особы не могли ничего поделать, чтобы удалить от царя и царицы этого прохвоста.
Сытин однажды даже встретился с Гришкой. Зачем, для чего – и сам не знает. Наверно, из любопытства. Эта встреча могла только лишний раз убедить его: «До чего докатилась романовская династия к своему бесславному трехсотлетию…»
Встречи с министрами и товарищами министров были также противны духу Сытина.
Издание религиозных книжонок, пожертвования церкви, поездки в монастыри, моления и покаяния не утверждали в нем духа спокойствия. Все это казалось слишком просто, если даже в загробной жизни за пожертвования, за деньги можно приобрести место в раю.
Вера поколеблена. Наступило беспокойство. И черт знает, что происходит? Сам кумир человечества, покойный Лев Николаевич, любимец Сытина, принимая христианское учение о любви к ближним и непротивлении злу, отвергал попов с их библейскими сказками. Много раз перечитывал Иван Дмитриевич ответ Льва Толстого святейшему синоду по поводу отречения его от церкви. Как понять Толстого? Ясно, что никакой Саваоф не в состоянии воздвигнуть мироздание, ясно, что не могла богоматерь забеременеть от голубя. Но где-то, что-то есть? Где начало времени и где конец пространства? И сколько у разных людей есть разных богов, и сколько всяких мудрецов – создателей божьих?.. Моисей и Христос, Будда и Магомет, Конфуций и Лютер, и наконец наш граф – составитель своего, толстовского евангелия…
Дошли слухи до Ивана Дмитриевича, что даже Алексей Максимович Горький размышляет о каком-то своем собственном, новом боге. А ему-то зачем?.. Господи, прости его… В журналах пишут, что какой-то скульптор-чудак Иннокентий Жуков вылепил себе статуэтку брюхатого рахитика, назвал его «богом Ермошкой» и даже катехизис службы сочинил! Не ударилось ли человечество в дикарство?
Думал и метался Иван Дмитриевич: «Не поехать ли в Стамбул, не походить ли там по мечетям? Затем махнуть в Элладу, заглянуть в тысячелетия назад и „побеседовать“ с Зевсом и Афиной… Да еще в Египет сплавать бы, поклониться колоссам Мемнона, не помогут ли они устроить свидание с древнейшим из богов Амоном-Ра и Изидой? А на обратном пути заглянуть в Иерусалим к пустому гробу вознесшегося на небо Христа?.. И тогда, быть может, окончательно что-нибудь в сознании утвердится, или все окончательно рассеется!..»
Конечно, Сытину ничего не стоило бы совершить любое путешествие на край света. Но огромная и неотложная работа удерживала его от длительных поездок. Разве можно надолго оторваться от миллионного дела?..
В январе получил с Капри от Горького письмо:
«Мне очень грустно и досадно, что все не приходится еще раз встретиться и поговорить с Вами, – поверьте, что сожалеть об этом меня побуждают не какие-либо деловые соображения, но совершенно свободное желание общения с умным, многоопытным русским человеком хорошей души, человеком, возбудившим во мне чувство искренней симпатии.
Вы извините мне эти откровенные слова, но я сказал их искренне, а искренность всегда уместна и в добром, и в худом слове о человеке».
И надумал все-таки Иван Дмитриевич в тот год поехать к Горькому на Капри.
Не скоро собрался. Написал Горькому, пообещал приехать. Но помешала Нижегородская ярмарка. Как нигде, на ярмарке Сытин мог встряхнуться, забыться и вспомнить старое. Ведь там он когда-то впервые встретился с Алексеем Максимовичем.
Вернулся из Нижнего Новгорода, – вроде бы освежился там.
Евдокия Ивановна вручила ему второе письмо от Горького:
– Может быть, теперь надумаешь? Горький ждал тебя и опять приглашает. И обязательно съезди. Свет увидишь, да и отдохнуть в такой поездке сумеешь…
«Уважаемый Иван Дмитриевич, – писал Сытину Горький. – Очень я огорчен тем, что свидание наше откладывается, но всей душою желаю Вам отдохнуть и освежить силы для новой работы.
В августе, если решите приехать на Капри, – Вы могли бы остановиться у нас, свободная комната есть, тихо, море близко, Вам было бы удобно и спокойно. Подумайте, а мы видеть Вас будем искренно рады.
Понемножку устанавливаю сношения с Сибирью, на тот случай, если б понадобились хорошие сибироведы, вроде знаменитого Потанина, и вообще кое-что делаю, увидимся, будет о чем поговорить. Не подумайте, пожалуйста, что все эти хлопоты мои обязывают Вас к чему-либо, – отнюдь нет, конечно.
Вы, мне кажется, безусловно правы, указывая на отсутствие в издательстве Вашем хорошей редакции, которая придала бы всему делу и стройность, и внутреннее единство: вот я посмотрел присланные от Вас книги – все они различны и по внешности и по планам, видно, что многое написано и случайно, и спешно, ради заработка, без любви к делу. Впечатление такое, что авторы смотрят на издательство, как на казну: сделать бы скорее да получить, а как сделать – все равно. У нас вообще, и очень многие, пишут для издателя, а не для читателя, не для России, от этого и издатель проигрывает, да и читатель тоже, конечно.
Хорошая редакция – необходима: в строении такого огромного дела, как Ваше, нужен умелый архитектор, без архитектора и колодца не выроешь ладно, а Вы – храм строить собираетесь.
Но – отнюдь не советовал бы возлагать редакторство на одно лицо: тут необходима коллегия, а одно лицо – дело непрочное, капризное и не может один человек сладить с таким всесторонним, широким предприятием, требующим универсальных знаний.
Впрочем, об этом лучше уж при свидании поговорим.
Душевно желаю Вам хорошенько отдохнуть и прикопить сил, а супруге Вашей здоровья и доброго настроения.
Жена кланяется Вам, просит сообщить, что была бы рада видеть Вас.
Здесь стоит превосходная погода, тепло, а не жарко, много цветов, вода в море теплая.
А слухи, будто в Неаполе холера, – распускаются католиками в том расчете, чтоб напортить римской выставке, которая для них – нож в сердце.
Будьте здоровы и всего доброго.
Кланяйтесь Нижнему, когда на ярмарке будете.
А. Пешков».
Наконец после долгих сборов Иван Дмитриевич отправился к Горькому на Капри.
В Варшаве у Сытина свой книжный магазин. Задержался на пути Иван Дмитриевич, проверил, как идет торговля книгами, кое-что подсказал и – в Берлин.
В Берлине он поехал на завод типографских машин. Там ему показали новую технику, введенную в производство; людей мало, а машины в ходу!.. Это Сытина изумило. Особенно привлекала его печатная машина, изготовлявшая стенные календари – тысяча штук в час.
Директор завода Пауль приказал продемонстрировать работу этой машины.
Видит Пауль, у Сытина глаза заблестели: полюбилась! И знает, что русский издатель богат, за ценой не постоит.
– Какая ей цена, господин Пауль?
– Триста тысяч марок!
– Около ста тысяч рублей. Хорошая цена, дорогонька машинушка… – сказал Сытин и задумался. – «А что если в этом месяце ее отправить и поставить, да с первого декабря пустить в ход круглосуточно? Учитывая четыре воскресенья, два дня на рождество, остается двадцать пять дней помножить на двадцать четыре тысячи – получается к Новому году полмиллиона с большим гаком календарей-численников…»
– Беру, господин Пауль!.. Отправка и установка за ваш счет…
Торг закончился русским «магарычом» в лучшем ресторане на Фридрихштрассе…
Корреспондент «Русского слова» в Италии Первухин получил от берлинского корреспондента той же газеты телеграмму: «Едет Сытин, пробирается к Горькому, покажите ему Неаполь».
Первухин встретил хозяина вежливо, учтиво, устроил, как полагается, в гостинице номер – три комнаты.
– Что вам показать в Италии, Иван Дмитриевич?
– Меня интересует только дело, дело…
– Вы же отдыхаете?
– Да, отдыхаю, если чувствую, что дело из моих рук не валится, а из головы оно у меня никогда не выходит.
– Может быть, в Рим съездим, в Ватикане побываем, в собор Петра заглянем? Очень интересно.
– Что вы, что вы, к католикам? Избави бог. Покойный Шарапов в гробу трижды перевернется, если узнает, что я к католикам закатился… – отвечает Сытин и смеется.
На другой день после ночевки в Неаполе он прибыл на Капри. У Горького гостей, приезжавших из России, и русских эмигрантов ютилось немало. Одни учились, проходили своеобразную политическую школу; другие работали, писали для горьковских сборников и для нелегальных политических изданий. В те дни там проживал один из молодых писателей, высокий, сухой парень Алеша 3олотарев, который оберегал Алексея Максимовича от излишне навязчивых посетителей. Сидел он в саду перед виллой в старой выцветшей рубахе, прикрывался от солнца такой же бесцветной широкополой шляпой и писал для «Знания» повести. Золотарев расспрашивал приходящих – кто и зачем, уговаривал не отвлекать Алексея Максимовича от работы.
Сытин был встречен как дорогой гость и нужный для общего дела человек.
Неделю он провел в гостях у Горького. О многом переговорили за эту короткую, быстро пролетевшую неделю. И о чем бы ни говорили, кроме издательских планов, разговор их чаще всего сводился к неурядицам в России и к вопросу о религии.
Беседы происходили в саду, на прогулке, и в темные теплые вечера около костра, куда Алеша Золотарев приносил сухие прутья и сгребал опавшие пожелтевшие листья. Горький просил Ивана Дмитриевича рассказать обо всем, что он знает нового, происходящего в России.
– Да что, Алексей Максимович, рассказать вам. Кроме мерзости и запустения, мало чего вижу. Душа изнывает, а подумать о ее спасении совсем некогда, да и не знаю, что подумать. Газеты вы читаете. Событий пока нет. Недавно даже суворинское «Новое время» и то проговорилось: «Возмущенный бог наказал Россию: реформ никаких нет, а есть спокойствие и преследование…»
– Спокойствие в верхах, преследование в низах. Нет худа без добра, Иван Дмитриевич, это спокойствие скорей приведет верхи к падению, – подметил Горький.
– Может быть, вполне может быть. И вот теперь, Алексей Максимович, опять поговаривают, что нам есть по-прежнему угроза с востока. Возможно, это провокация, дабы отвлечь внимание от более опасного врага с запада. Однако поехал на восток премьер Коковцев узнать, действительно ли грозит нам японец. Читаю газеты и думаю: что же такое Коковцев? Это не псевдоним ли того злополучного Куропаткина? О политике, об отношениях держав в печати ни слова, а все читатели из газет узнают, в каком он вагоне ехал, как почивал, как жрал он паюсную икру да телячьи котлеты и запивал мадерой… Да на какой черт народу это знать! Да зачем дураков берут в министры и даже в премьеры!..
– Ну, это, батенька, не наше с вами дело, – усмехаясь, вставляет в разговор свое замечание Горький. – На то тобольский конокрад Гришка Распутин есть. Он еще, если его не уберут, и не то выкинет.
– Господи, до какой гнилости дошла династия! – восклицал Сытин. – Быть концу, быть. Не так давно этот старец-кобель фортели выкидывал в Царицыне. И в газетах его стыдили за «устроение любодеяний» в бане с целой артелью каких-то психических дур. Не то изгонял, не то вгонял он беса в этих бесстыжих, прости меня, господи, за грубое слово… А раз такой «святой» подвизается около царя и царицы, то почему бы другим не почудить? И вот, Алексей Максимович, начинается чудодействие то там, то тут. Недавно мне один фельетонист рассказывал, как в Киеве некая купчиха за триста рублей купила у иеромонаха перо из крыла… Михаила Архангела!..
Горький расхохотался так, что слезы выступили. Пошевелил палкой тлевшие листья в костре, разведенном перед беседкой, вызвал ненадолго вспыхнувшее пламя и сказал:
– Если в такой цене пойдут и дальше перья Михаила Архангела, то ощиплют его, бедного, всего и пуха не оставят… Ну и черти народ! Ну и выдумщики!..
– А в Тотемском уезде Вологодской губернии, – продолжал Сытин, – слышал я от умного книгоноши, один поп «изгоняет беса» из истеричных кликуш и берет за это горшок каши.
– Совсем дешево! – опять засмеялся Горький. – Наверно, за такую плату Распутин не стал бы с бесом счеты сводить. – И вдруг нахмурился Алексей Максимович и заговорил, серьезно отчитывая своего гостя: – А ведь, Иван Дмитриевич, дорогой мой человек, а подумайте-ка сами, что всякие ваши книжечки – имя их трехсотый миллион! – натворили в сознании людей? Читая всякие глупости, многие от этого еще больше глупеют. К сожалению, не каждый и не сразу расходует на цигарки «Жития святых», которые учат народ терпению, смирению и всепрощению. Да, я понимаю, что вынуждены вы это делать, конкуренция с другими издателями, подлаживание к синоду, и прочее, прочее. Но пора вам с этим кончать. И подобно Сабашникову и Павлеякову преследовать в издании только более высокую цель – издавать классиков, научную и политическую литературу. Помогите материально и нашему изданию, нашему другу Ладыжникову, занятому этим делом в Берлине…
– Обещаю и помогу, Алексей Максимович, правда, из меня такого благотворителя, как Савва Морозов, не получится, но помогу. И трезвонить об этом не будем.
– Ну вот и хорошо… Договорились. Да не скупитесь от щедрот своих. Сочтемся!..
Помолчали. Сытин отвел разговор в другую сторону:
– Алексей Максимович, я ведь много думал, без бога-то как же человеку? Что тогда будет, если у человека ни веры, ни страха? Значит, все заповеди похерить? Воруй, убивай и за грех не почитай.
– Вопросы морали, нравственности могут быть решены и вне связи с заповедями, якобы данными богом Моисею, – отозвался на это Горький. – Судебные уложения и чрезвычайные законодательства – яснее и покрепче того, что начертано на скрижалях Моисея…
– Это верно, Алексей Максимович, но вот и про вас разговоры есть, и сами вы писали в своей «Исповеди», и мне расстрига-публицист Гриша Петров рассказывал, что вы тоже собираетесь стать кем-то вроде Симеона-богоприимца. Какого-то своего социалистического бога придумали… Что вы на это скажете? У Толстого свое понимание бога, у Горького тоже; так ведь я почти за этим и приехал, обнюхать со всех сторон горьковского бога. Будет люб – поверую, не люб окажется – не осудите…
– Ох, лукавец, лукавец вы, Иван Дмитриевич, славный вы мужичище!.. – сказал Горький и погрустнел. – Да, было такое увлечение, и кое у кого оно продолжается. Это увлечение «богоискательством и богостроительством» на руку буржуазии, царю и пуришкевичам. Наглупил и я, чего греха таить, каюсь, каюсь. Владимир Ильич Ленин крепко за это отругал меня и здорово образумил. Накануне вашего приезда я получил вот от него в одном конверте сразу два письма. Ладно, потом вам прочту. Хлещет меня, хлещет… А теперь скажите, Иван Дмитриевич, как поживает Петров-расстрига? Встречаетесь ли с ним, после того как ему запретили проживать в обеих столицах?..
– Встречаюсь, Алексей Максимович, встречаюсь, живет Петров в Твери, под неусыпным шпионским наблюдением. По его следам неотступно шпики топают. Вырвется иногда и приедет ко мне на дачу в Берсеневку, это не доезжая до Москвы верст пятьдесят. И тут уж мы с ним наговоримся обо всем сколько хотим. А однажды он приезжает, и два шпика с ним. Петров ко мне на дачу, и они с ним. На улице весна, все в цвету, теплынь! А шпики в ватных пиджаках с косыми карманами, а в карманах револьверы, а воротники толстые-претолстые, в три пальца толщиной, и приподняты, затылки закрывают. Я спрашиваю: «Господа сыщики, что это за мода, почему такие стоячие и толстые у вас воротники?» – «А это, – говорят они, ничуть не смущаясь, – на случай оскорбления действием!» – «Так что ж, – опять спрашиваю, – разве часто вас по загривку „оскорбляют“?..» А они мне отвечают: «Всякие поднадзорные бывают, но мы на господина Петрова не в обиде. Случается, он с глаз сгинет, а потом сам же нас окликнет и говорит: „Что ж вы, ротозеи, плохо службу исполняете?..“» Одним словом, Алексей Максимович, в России сплошная шпиономания: азефовщина, гапоновщина, богровщина. Но вы не бойтесь, воспользуйтесь амнистией по поводу трехсотлетия Романовых и приезжайте. Жить у меня в Берсеневке – одно раздолье. По родине-то, наверно, скучаете?..
– Благодарю, Иван Дмитриевич, пристанище ваше на первых порах меня вполне устроит, а дальше видно будет. Шпики мне не страшны. Забавные паразиты!.. Наследники строя. Охранка выслеживает честных, порядочных, справедливых людей, охотится за мнимыми и настоящими революционерами; убивают даже своих Столыпиных, лишь бы выслужиться и провокацией обосновать реакцию. А что иностранная разведка хозяйничает в России, им наплевать; это не их ума дело. Не так давно в английских газетах в корреспонденциях из Петербурга сообщалось, что русские на смену своим «утопленникам» строят новые военные корабли и что эти новые будут не лучше старых: броня плохого качества, слаба против новейших снарядов; пушки расставлены неправильно, взаимно мешают. Типы судов не продуманы… И так далее. При такой «военной тайне» не лучше ли будет новостроящемуся флоту прямо со стапелей идти на дно?..
Выходили одно за другим солидные роскошные и многотомные юбилейные издания: в 1911 году – пятидесятилетие крестьянской реформы, в 1912 году – столетие Отечественной войны, и в эти же годы вышло в двух разных изданиях у Сытина полное собрание сочинений Льва Толстого.
Число рабочих и служащих в товариществе И. Д. Сытина в Москве и Петербурге достигло пяти тысяч. Строились заманчивые планы дальнейшего увеличения выпуска литературы. И все-таки ни рост производства, ни всякое другое достигнутое благополучие не приносили Сытину удовлетворения и спокойствия. Он возмущался тем, что тогда происходило в правительственных верхах. Бушевал и ругался:
– Барабошки, плуты, куда ведут Россию?!
И было отчего стать недовольным в той реакционной обстановке, когда Гришка Распутин являлся при дворе выше чем «вице-царем» и влиял на «августейшую» семью, на дворцовые и министерские порядки. Ни пресса, разоблачавшая проделки Гришки Распутина, ни высокопоставленные особы не могли ничего поделать, чтобы удалить от царя и царицы этого прохвоста.
Сытин однажды даже встретился с Гришкой. Зачем, для чего – и сам не знает. Наверно, из любопытства. Эта встреча могла только лишний раз убедить его: «До чего докатилась романовская династия к своему бесславному трехсотлетию…»
Встречи с министрами и товарищами министров были также противны духу Сытина.
Издание религиозных книжонок, пожертвования церкви, поездки в монастыри, моления и покаяния не утверждали в нем духа спокойствия. Все это казалось слишком просто, если даже в загробной жизни за пожертвования, за деньги можно приобрести место в раю.
Вера поколеблена. Наступило беспокойство. И черт знает, что происходит? Сам кумир человечества, покойный Лев Николаевич, любимец Сытина, принимая христианское учение о любви к ближним и непротивлении злу, отвергал попов с их библейскими сказками. Много раз перечитывал Иван Дмитриевич ответ Льва Толстого святейшему синоду по поводу отречения его от церкви. Как понять Толстого? Ясно, что никакой Саваоф не в состоянии воздвигнуть мироздание, ясно, что не могла богоматерь забеременеть от голубя. Но где-то, что-то есть? Где начало времени и где конец пространства? И сколько у разных людей есть разных богов, и сколько всяких мудрецов – создателей божьих?.. Моисей и Христос, Будда и Магомет, Конфуций и Лютер, и наконец наш граф – составитель своего, толстовского евангелия…
Дошли слухи до Ивана Дмитриевича, что даже Алексей Максимович Горький размышляет о каком-то своем собственном, новом боге. А ему-то зачем?.. Господи, прости его… В журналах пишут, что какой-то скульптор-чудак Иннокентий Жуков вылепил себе статуэтку брюхатого рахитика, назвал его «богом Ермошкой» и даже катехизис службы сочинил! Не ударилось ли человечество в дикарство?
Думал и метался Иван Дмитриевич: «Не поехать ли в Стамбул, не походить ли там по мечетям? Затем махнуть в Элладу, заглянуть в тысячелетия назад и „побеседовать“ с Зевсом и Афиной… Да еще в Египет сплавать бы, поклониться колоссам Мемнона, не помогут ли они устроить свидание с древнейшим из богов Амоном-Ра и Изидой? А на обратном пути заглянуть в Иерусалим к пустому гробу вознесшегося на небо Христа?.. И тогда, быть может, окончательно что-нибудь в сознании утвердится, или все окончательно рассеется!..»
Конечно, Сытину ничего не стоило бы совершить любое путешествие на край света. Но огромная и неотложная работа удерживала его от длительных поездок. Разве можно надолго оторваться от миллионного дела?..
В январе получил с Капри от Горького письмо:
«Мне очень грустно и досадно, что все не приходится еще раз встретиться и поговорить с Вами, – поверьте, что сожалеть об этом меня побуждают не какие-либо деловые соображения, но совершенно свободное желание общения с умным, многоопытным русским человеком хорошей души, человеком, возбудившим во мне чувство искренней симпатии.
Вы извините мне эти откровенные слова, но я сказал их искренне, а искренность всегда уместна и в добром, и в худом слове о человеке».
И надумал все-таки Иван Дмитриевич в тот год поехать к Горькому на Капри.
Не скоро собрался. Написал Горькому, пообещал приехать. Но помешала Нижегородская ярмарка. Как нигде, на ярмарке Сытин мог встряхнуться, забыться и вспомнить старое. Ведь там он когда-то впервые встретился с Алексеем Максимовичем.
Вернулся из Нижнего Новгорода, – вроде бы освежился там.
Евдокия Ивановна вручила ему второе письмо от Горького:
– Может быть, теперь надумаешь? Горький ждал тебя и опять приглашает. И обязательно съезди. Свет увидишь, да и отдохнуть в такой поездке сумеешь…
«Уважаемый Иван Дмитриевич, – писал Сытину Горький. – Очень я огорчен тем, что свидание наше откладывается, но всей душою желаю Вам отдохнуть и освежить силы для новой работы.
В августе, если решите приехать на Капри, – Вы могли бы остановиться у нас, свободная комната есть, тихо, море близко, Вам было бы удобно и спокойно. Подумайте, а мы видеть Вас будем искренно рады.
Понемножку устанавливаю сношения с Сибирью, на тот случай, если б понадобились хорошие сибироведы, вроде знаменитого Потанина, и вообще кое-что делаю, увидимся, будет о чем поговорить. Не подумайте, пожалуйста, что все эти хлопоты мои обязывают Вас к чему-либо, – отнюдь нет, конечно.
Вы, мне кажется, безусловно правы, указывая на отсутствие в издательстве Вашем хорошей редакции, которая придала бы всему делу и стройность, и внутреннее единство: вот я посмотрел присланные от Вас книги – все они различны и по внешности и по планам, видно, что многое написано и случайно, и спешно, ради заработка, без любви к делу. Впечатление такое, что авторы смотрят на издательство, как на казну: сделать бы скорее да получить, а как сделать – все равно. У нас вообще, и очень многие, пишут для издателя, а не для читателя, не для России, от этого и издатель проигрывает, да и читатель тоже, конечно.
Хорошая редакция – необходима: в строении такого огромного дела, как Ваше, нужен умелый архитектор, без архитектора и колодца не выроешь ладно, а Вы – храм строить собираетесь.
Но – отнюдь не советовал бы возлагать редакторство на одно лицо: тут необходима коллегия, а одно лицо – дело непрочное, капризное и не может один человек сладить с таким всесторонним, широким предприятием, требующим универсальных знаний.
Впрочем, об этом лучше уж при свидании поговорим.
Душевно желаю Вам хорошенько отдохнуть и прикопить сил, а супруге Вашей здоровья и доброго настроения.
Жена кланяется Вам, просит сообщить, что была бы рада видеть Вас.
Здесь стоит превосходная погода, тепло, а не жарко, много цветов, вода в море теплая.
А слухи, будто в Неаполе холера, – распускаются католиками в том расчете, чтоб напортить римской выставке, которая для них – нож в сердце.
Будьте здоровы и всего доброго.
Кланяйтесь Нижнему, когда на ярмарке будете.
А. Пешков».
Наконец после долгих сборов Иван Дмитриевич отправился к Горькому на Капри.
В Варшаве у Сытина свой книжный магазин. Задержался на пути Иван Дмитриевич, проверил, как идет торговля книгами, кое-что подсказал и – в Берлин.
В Берлине он поехал на завод типографских машин. Там ему показали новую технику, введенную в производство; людей мало, а машины в ходу!.. Это Сытина изумило. Особенно привлекала его печатная машина, изготовлявшая стенные календари – тысяча штук в час.
Директор завода Пауль приказал продемонстрировать работу этой машины.
Видит Пауль, у Сытина глаза заблестели: полюбилась! И знает, что русский издатель богат, за ценой не постоит.
– Какая ей цена, господин Пауль?
– Триста тысяч марок!
– Около ста тысяч рублей. Хорошая цена, дорогонька машинушка… – сказал Сытин и задумался. – «А что если в этом месяце ее отправить и поставить, да с первого декабря пустить в ход круглосуточно? Учитывая четыре воскресенья, два дня на рождество, остается двадцать пять дней помножить на двадцать четыре тысячи – получается к Новому году полмиллиона с большим гаком календарей-численников…»
– Беру, господин Пауль!.. Отправка и установка за ваш счет…
Торг закончился русским «магарычом» в лучшем ресторане на Фридрихштрассе…
Корреспондент «Русского слова» в Италии Первухин получил от берлинского корреспондента той же газеты телеграмму: «Едет Сытин, пробирается к Горькому, покажите ему Неаполь».
Первухин встретил хозяина вежливо, учтиво, устроил, как полагается, в гостинице номер – три комнаты.
– Что вам показать в Италии, Иван Дмитриевич?
– Меня интересует только дело, дело…
– Вы же отдыхаете?
– Да, отдыхаю, если чувствую, что дело из моих рук не валится, а из головы оно у меня никогда не выходит.
– Может быть, в Рим съездим, в Ватикане побываем, в собор Петра заглянем? Очень интересно.
– Что вы, что вы, к католикам? Избави бог. Покойный Шарапов в гробу трижды перевернется, если узнает, что я к католикам закатился… – отвечает Сытин и смеется.
На другой день после ночевки в Неаполе он прибыл на Капри. У Горького гостей, приезжавших из России, и русских эмигрантов ютилось немало. Одни учились, проходили своеобразную политическую школу; другие работали, писали для горьковских сборников и для нелегальных политических изданий. В те дни там проживал один из молодых писателей, высокий, сухой парень Алеша 3олотарев, который оберегал Алексея Максимовича от излишне навязчивых посетителей. Сидел он в саду перед виллой в старой выцветшей рубахе, прикрывался от солнца такой же бесцветной широкополой шляпой и писал для «Знания» повести. Золотарев расспрашивал приходящих – кто и зачем, уговаривал не отвлекать Алексея Максимовича от работы.
Сытин был встречен как дорогой гость и нужный для общего дела человек.
Неделю он провел в гостях у Горького. О многом переговорили за эту короткую, быстро пролетевшую неделю. И о чем бы ни говорили, кроме издательских планов, разговор их чаще всего сводился к неурядицам в России и к вопросу о религии.
Беседы происходили в саду, на прогулке, и в темные теплые вечера около костра, куда Алеша Золотарев приносил сухие прутья и сгребал опавшие пожелтевшие листья. Горький просил Ивана Дмитриевича рассказать обо всем, что он знает нового, происходящего в России.
– Да что, Алексей Максимович, рассказать вам. Кроме мерзости и запустения, мало чего вижу. Душа изнывает, а подумать о ее спасении совсем некогда, да и не знаю, что подумать. Газеты вы читаете. Событий пока нет. Недавно даже суворинское «Новое время» и то проговорилось: «Возмущенный бог наказал Россию: реформ никаких нет, а есть спокойствие и преследование…»
– Спокойствие в верхах, преследование в низах. Нет худа без добра, Иван Дмитриевич, это спокойствие скорей приведет верхи к падению, – подметил Горький.
– Может быть, вполне может быть. И вот теперь, Алексей Максимович, опять поговаривают, что нам есть по-прежнему угроза с востока. Возможно, это провокация, дабы отвлечь внимание от более опасного врага с запада. Однако поехал на восток премьер Коковцев узнать, действительно ли грозит нам японец. Читаю газеты и думаю: что же такое Коковцев? Это не псевдоним ли того злополучного Куропаткина? О политике, об отношениях держав в печати ни слова, а все читатели из газет узнают, в каком он вагоне ехал, как почивал, как жрал он паюсную икру да телячьи котлеты и запивал мадерой… Да на какой черт народу это знать! Да зачем дураков берут в министры и даже в премьеры!..
– Ну, это, батенька, не наше с вами дело, – усмехаясь, вставляет в разговор свое замечание Горький. – На то тобольский конокрад Гришка Распутин есть. Он еще, если его не уберут, и не то выкинет.
– Господи, до какой гнилости дошла династия! – восклицал Сытин. – Быть концу, быть. Не так давно этот старец-кобель фортели выкидывал в Царицыне. И в газетах его стыдили за «устроение любодеяний» в бане с целой артелью каких-то психических дур. Не то изгонял, не то вгонял он беса в этих бесстыжих, прости меня, господи, за грубое слово… А раз такой «святой» подвизается около царя и царицы, то почему бы другим не почудить? И вот, Алексей Максимович, начинается чудодействие то там, то тут. Недавно мне один фельетонист рассказывал, как в Киеве некая купчиха за триста рублей купила у иеромонаха перо из крыла… Михаила Архангела!..
Горький расхохотался так, что слезы выступили. Пошевелил палкой тлевшие листья в костре, разведенном перед беседкой, вызвал ненадолго вспыхнувшее пламя и сказал:
– Если в такой цене пойдут и дальше перья Михаила Архангела, то ощиплют его, бедного, всего и пуха не оставят… Ну и черти народ! Ну и выдумщики!..
– А в Тотемском уезде Вологодской губернии, – продолжал Сытин, – слышал я от умного книгоноши, один поп «изгоняет беса» из истеричных кликуш и берет за это горшок каши.
– Совсем дешево! – опять засмеялся Горький. – Наверно, за такую плату Распутин не стал бы с бесом счеты сводить. – И вдруг нахмурился Алексей Максимович и заговорил, серьезно отчитывая своего гостя: – А ведь, Иван Дмитриевич, дорогой мой человек, а подумайте-ка сами, что всякие ваши книжечки – имя их трехсотый миллион! – натворили в сознании людей? Читая всякие глупости, многие от этого еще больше глупеют. К сожалению, не каждый и не сразу расходует на цигарки «Жития святых», которые учат народ терпению, смирению и всепрощению. Да, я понимаю, что вынуждены вы это делать, конкуренция с другими издателями, подлаживание к синоду, и прочее, прочее. Но пора вам с этим кончать. И подобно Сабашникову и Павлеякову преследовать в издании только более высокую цель – издавать классиков, научную и политическую литературу. Помогите материально и нашему изданию, нашему другу Ладыжникову, занятому этим делом в Берлине…
– Обещаю и помогу, Алексей Максимович, правда, из меня такого благотворителя, как Савва Морозов, не получится, но помогу. И трезвонить об этом не будем.
– Ну вот и хорошо… Договорились. Да не скупитесь от щедрот своих. Сочтемся!..
Помолчали. Сытин отвел разговор в другую сторону:
– Алексей Максимович, я ведь много думал, без бога-то как же человеку? Что тогда будет, если у человека ни веры, ни страха? Значит, все заповеди похерить? Воруй, убивай и за грех не почитай.
– Вопросы морали, нравственности могут быть решены и вне связи с заповедями, якобы данными богом Моисею, – отозвался на это Горький. – Судебные уложения и чрезвычайные законодательства – яснее и покрепче того, что начертано на скрижалях Моисея…
– Это верно, Алексей Максимович, но вот и про вас разговоры есть, и сами вы писали в своей «Исповеди», и мне расстрига-публицист Гриша Петров рассказывал, что вы тоже собираетесь стать кем-то вроде Симеона-богоприимца. Какого-то своего социалистического бога придумали… Что вы на это скажете? У Толстого свое понимание бога, у Горького тоже; так ведь я почти за этим и приехал, обнюхать со всех сторон горьковского бога. Будет люб – поверую, не люб окажется – не осудите…
– Ох, лукавец, лукавец вы, Иван Дмитриевич, славный вы мужичище!.. – сказал Горький и погрустнел. – Да, было такое увлечение, и кое у кого оно продолжается. Это увлечение «богоискательством и богостроительством» на руку буржуазии, царю и пуришкевичам. Наглупил и я, чего греха таить, каюсь, каюсь. Владимир Ильич Ленин крепко за это отругал меня и здорово образумил. Накануне вашего приезда я получил вот от него в одном конверте сразу два письма. Ладно, потом вам прочту. Хлещет меня, хлещет… А теперь скажите, Иван Дмитриевич, как поживает Петров-расстрига? Встречаетесь ли с ним, после того как ему запретили проживать в обеих столицах?..
– Встречаюсь, Алексей Максимович, встречаюсь, живет Петров в Твери, под неусыпным шпионским наблюдением. По его следам неотступно шпики топают. Вырвется иногда и приедет ко мне на дачу в Берсеневку, это не доезжая до Москвы верст пятьдесят. И тут уж мы с ним наговоримся обо всем сколько хотим. А однажды он приезжает, и два шпика с ним. Петров ко мне на дачу, и они с ним. На улице весна, все в цвету, теплынь! А шпики в ватных пиджаках с косыми карманами, а в карманах револьверы, а воротники толстые-претолстые, в три пальца толщиной, и приподняты, затылки закрывают. Я спрашиваю: «Господа сыщики, что это за мода, почему такие стоячие и толстые у вас воротники?» – «А это, – говорят они, ничуть не смущаясь, – на случай оскорбления действием!» – «Так что ж, – опять спрашиваю, – разве часто вас по загривку „оскорбляют“?..» А они мне отвечают: «Всякие поднадзорные бывают, но мы на господина Петрова не в обиде. Случается, он с глаз сгинет, а потом сам же нас окликнет и говорит: „Что ж вы, ротозеи, плохо службу исполняете?..“» Одним словом, Алексей Максимович, в России сплошная шпиономания: азефовщина, гапоновщина, богровщина. Но вы не бойтесь, воспользуйтесь амнистией по поводу трехсотлетия Романовых и приезжайте. Жить у меня в Берсеневке – одно раздолье. По родине-то, наверно, скучаете?..
– Благодарю, Иван Дмитриевич, пристанище ваше на первых порах меня вполне устроит, а дальше видно будет. Шпики мне не страшны. Забавные паразиты!.. Наследники строя. Охранка выслеживает честных, порядочных, справедливых людей, охотится за мнимыми и настоящими революционерами; убивают даже своих Столыпиных, лишь бы выслужиться и провокацией обосновать реакцию. А что иностранная разведка хозяйничает в России, им наплевать; это не их ума дело. Не так давно в английских газетах в корреспонденциях из Петербурга сообщалось, что русские на смену своим «утопленникам» строят новые военные корабли и что эти новые будут не лучше старых: броня плохого качества, слаба против новейших снарядов; пушки расставлены неправильно, взаимно мешают. Типы судов не продуманы… И так далее. При такой «военной тайне» не лучше ли будет новостроящемуся флоту прямо со стапелей идти на дно?..