Страница:
Чертков встал с места и, держась обеими руками за спинку гнутого венского стула, сказал:
– Его сиятельство, Лев Николаевич, узнав, что я еду к вам, просил меня передать поздравление с нынешним славным юбилеем и пожелать вам великих успехов в продвижении печатного слова в народ…
Все дружно похлопали.
Сытин тут же ответил:
– Передайте от нас графу Льву Николаевичу наш трудовой привет, доброго ему здоровья и скажите ему, что в издании «Посредника» мы всё для его сиятельства в интересах наших общих сделаем добросовестно и во благовремении. Продолжайте, Владимир Григорьевич…
– Я продолжу, – улыбаясь, сказал Чертков, – но пусть сначала рабочие и служащие ваши по рюмочке выпьют…
– Правильно!..
– За ваше здоровье, труженики, и за ваших хозяев, – поднял и выпил рюмку Чертков.
А потом он говорил о том, какие намерения Толстого, по его мнению, совпадали с целью и задачами сытинского издательства.
– Еще и по сию пору у нас в России многие миллионы людей не владеют грамотностью и ограничиваются устной словесностью, сказками, песнями и разными бывальщинами, а чаще всего небылицами. Еще и посейчас в народе некоторые полагают, что весь мир создан в недельный срок, а наша грешная земля, в том числе и трактир Тарасова, где мы находимся, держится на трех китах… С неграмотных и темных людей спрос невелик. Спрашивается с нас, с интеллигенции, нам говорят: «Идите в народ, просвещайте его!..» Но чем? Какими книгами? Ведь малограмотный наш читатель сам по духу своему потребовал и сам при помощи своих «подворотных» никольских авторов создал для себя малограмотную лубочную, с позволения сказать, литературу, этот временный чертополох и пустоцвет. Есть, правда, у лубка заслуга: он развил у народа вкус к чтению. И однако лубок со всеми его дурными сторонами скоро кончится. Но мы, люди пишущие, слишком еще мало сделали для того чтобы лубок вытеснить. Да и грамотность в стране растет не повсюду равномерно: в одних местах такие книжки, как «Шалости дочки в темные ночки» и в этом духе, изжили себя, а в других, где только впервые берутся за книгу, там и «Гуак» и «Бова» с «Ерусланом» в доброй чести. Задача передового русского общества дать народу хорошую, умную, полезную книгу. Отлично то, что народом выдвинутые из своей среды книгоиздатели вместе с нами понимают эту важнейшую цель. Я рад приветствовать одного из таких издателей, Ивана Дмитриевича, он один из первых сердцем почуял острою необходимость обратиться в издательском деле к чистым источникам литературного материала и освежить мутный поток лубка замечательными произведениями русских писателей – Толстого, Гоголя, Тургенева и других, не уродуя и не искажая их творчества руками пока еще здравствующих лубочных «сочинителей»… Я, друзья, скоро закончу свое слово и прошу вас еще налить по рюмочке…
– Владимир Григорьевич, – послышался голос рабочего-наборщика, – извините, я перебью вас одним замечанием.
– Пожалуйста…
– Верно, лубок – это не то, что теперь надо народу. Но вот мы набираем, печатаем сейчас книжечки графа Толстого: «Где любовь, там и бог», «Бог правду видит», «Свечка» и тому подобные. Все они легко читаются. Но хочется сказать: «Ваше сиятельство, довольно обличать нас во всех грехах и поучать покаянию, послушанию и терпению. Дайте нам, господа, книгу с доступом к действительным научным познаниям. Не оглядывайтесь на мужицкую серость, а имейте в виду читателя – человека». Вот мое пожелание. Извините, что своим добавлением перебил вас…
Черткова не смутили слова рабочего. Он сам аплодировал ему, а затем, заканчивая речь, сказал, обращаясь к Сытину:
– Дельные люди у вас, Иван Дмитриевич, с такими можно работать! Смотрите, как он дополнил меня. Да, дорогой друг, вы правы: нравоучения в книжках графа Толстого есть. Но это явление временное, неизбежное до появления той книги для читателя – человека, о которой вы здесь сказали. В планах «Посредника» есть такая литература, но ей пока еще не расчищена широкая дорога. У Льва Николаевича есть великие творения, вы это знаете, они войдут в века, как вошли в века произведения мировой литературы: «Робинзон Крузо», «Дон-Кихот», «Декамерон» и «Гулливер»… Я думаю, что в скором времени, – так ведь, Иван Дмитриевич? – мы с вами дадим читателям возможность узнать Льва Толстого как великого русского писателя-художника, и да простят ему тогда добрые люди, если он в своих нравоучительных беседах в чем и не угодил… Но он не фальшивит! Таков его дух последовательности и… противоречия…
После речи Черткова принялись угощаться. Сытин пошептался со своими компаньонами и, подозвав бухгалтера Павлыча, тихонько сказал:
– Сходи в контору, возьми и раздай по три рубля каждому. Весь расход отнеси за счет Кирилла и Мефодия…
…В открытые окна валил пар, слышались голоса, гремела посуда и неслись песни, исполняемые дружным хором: «Ревела буря, дождь шумел…», «Шумел, горел пожар московский…» и «Маруся отравилась, в больницу повезли…»
Это были песни из того самого неисчерпаемого репертуара лубочных, полных и неполных «новейших» песенников, которые делались руками этих людей, сытинцев.
По Валовой улице, на всякий случай, прохаживали в крепких подкованных сапогах два стражника. В трактир заходить они не решались.
Рабочие расходились небольшими группами в разные стороны.
Наутро опять зашумели типографские машины.
Иван Дмитриевич отправился на книжный склад. Он знал, что если вчера, в праздник, склад был закрыт, то сегодня с утра там ждут его приезжие офени – владимирские, ярославские, орловские, тамбовские, да кроме офеней прибегут за товаром и рыночные, безденежные разносчики-москвичи.
Отослав разносчиков в лавку к приказчику – получить дневную порцию книг, Сытин занялся с приезжими оптовиками.
– Давайте в первую очередь отпущу тех, кто вчера приехал. Есть такие?
– Есть, Иван Дмитриевич, многие. Уж так довольны, так довольны, нагляделись вчера в Кремле и на Красной площади. Такое торжество!.. Баттюшки! Попов-то, попов-то сколько было, с чертову уйму! – восхищался подвижной мужичок Проня, вологодский книгоноша. – Ну так мы нагляделись, что на полгода рассказывать хватит. Только царя не хватало, и енералы и министры, батюшки!..
– Значит, довольны?
– Оченно. Где такое еще увидишь?! Раз в тысячу годов бывает.
– Вот что, ребята, отбирайте себе товар по вкусу. Тех, которых я знаю, не обижу и в кредит отпущу на такую же примерно сумму, сколько уплатят наличными. Ну как, торговлишка идет?
– Где как, Иван Дмитриевич.
– Раз на раз не приходится, но идет.
– Не бракуют? Не надоели людям наши книжки?
– Ой, нет, что вы!.. Берут да и припрашивают.
– А как там у вас, Проня, за Вологдой?
– Не жалуюсь. Народ ремесленный – сапожники, роговщики да лесорубы-сплавщики. У них деньжонки всегда есть. Добро берут, добро. Думаю, багажишком дотянуть пудиков пять-шесть, да на себе пудик-другой, а там от Ярославля к Вологде с божьей помощью… Мне бы книжечек потоньше, да побольше.
– Выбирай, выбирай, у тебя ведь, Проня, глаз опытный.
– Да так-то оно так. Но чего бы новенького не упустить. Вон наши кубенские сплавщики чего мне заказали, – Проня развернул листок с записями заказов. – Полсотни одних святцев!
– Не понимаю, – удивился Сытин, – у меня их нет, это синодский товар.
– Да и в синодских лавках нет этих «святцев». Знаете ли, в наших местах «святцами» игральные карты называются.
– Кощунственно, хотя и остроумно. Не к лицу офене такой товар – увлекутся мужички картежной игрой и забудут о книгах.
– Вот и я так думаю… У нас там, за Вологдой, Иван Дмитриевич, слово «офеня» не водится, и не знают, что такое. Меня ждут, как солнышка в ненастную погоду, а называют «Проня-книгоноша» либо «лотошник», если в селе на базаре разложу книжечки… Мне, Иван Дмитриевич, начетисто, невыгодно в Москву за товаром ездить, устройте в Вологде склад, чтобы наш брат мог получать и там расчет вести. Синодские книжки те прямо из Питера в Вологду на архиерейский двор идут, и вам бы так дело завести. Если этаким путем, то у нас еще много книгоношников найдется, только давай!..
– Очень правильное рассуждение. Обмозгуем, Проня, обмозгуем… А как по-твоему: духовенство не смотрит косо на лубочную?
– А вы, Иван Дмитриевич, давайте вперемежку чертовщинку с божественной, вот так, как у вас на складе есть.
– Да мы, Проня, так и делаем. Никто не будет в обиде, книга пойдет всякая!.. Умные писатели нам стали помогать, Мише Евстигнееву да Коле Миленькому и всем «подворотникам» придется другим делом заниматься. Бери, Проня, для пробы из книжек «Посредника»…
В складе книги разложены стопами по названиям и по объему: одни – по 32 странички, другие – по 96. Офени бегали от стопы к стопе, набирали сколько хотели, по своему усмотрению, упаковывали в кипы, платили наличными, а в долг брали под запись. Постоянный приток офеней Сытина радовал, но уже тогда он подумывал, что вместе с ростом дела надо будет иметь свои книжные магазины, по крайней мере в крупных городах. Офеням, как и лубку, недолго жить осталось. Поговаривают даже о запрещении такого способа торговли. А жаль, ведь это очень удобный способ, самый близкий к народу…
– Его сиятельство, Лев Николаевич, узнав, что я еду к вам, просил меня передать поздравление с нынешним славным юбилеем и пожелать вам великих успехов в продвижении печатного слова в народ…
Все дружно похлопали.
Сытин тут же ответил:
– Передайте от нас графу Льву Николаевичу наш трудовой привет, доброго ему здоровья и скажите ему, что в издании «Посредника» мы всё для его сиятельства в интересах наших общих сделаем добросовестно и во благовремении. Продолжайте, Владимир Григорьевич…
– Я продолжу, – улыбаясь, сказал Чертков, – но пусть сначала рабочие и служащие ваши по рюмочке выпьют…
– Правильно!..
– За ваше здоровье, труженики, и за ваших хозяев, – поднял и выпил рюмку Чертков.
А потом он говорил о том, какие намерения Толстого, по его мнению, совпадали с целью и задачами сытинского издательства.
– Еще и по сию пору у нас в России многие миллионы людей не владеют грамотностью и ограничиваются устной словесностью, сказками, песнями и разными бывальщинами, а чаще всего небылицами. Еще и посейчас в народе некоторые полагают, что весь мир создан в недельный срок, а наша грешная земля, в том числе и трактир Тарасова, где мы находимся, держится на трех китах… С неграмотных и темных людей спрос невелик. Спрашивается с нас, с интеллигенции, нам говорят: «Идите в народ, просвещайте его!..» Но чем? Какими книгами? Ведь малограмотный наш читатель сам по духу своему потребовал и сам при помощи своих «подворотных» никольских авторов создал для себя малограмотную лубочную, с позволения сказать, литературу, этот временный чертополох и пустоцвет. Есть, правда, у лубка заслуга: он развил у народа вкус к чтению. И однако лубок со всеми его дурными сторонами скоро кончится. Но мы, люди пишущие, слишком еще мало сделали для того чтобы лубок вытеснить. Да и грамотность в стране растет не повсюду равномерно: в одних местах такие книжки, как «Шалости дочки в темные ночки» и в этом духе, изжили себя, а в других, где только впервые берутся за книгу, там и «Гуак» и «Бова» с «Ерусланом» в доброй чести. Задача передового русского общества дать народу хорошую, умную, полезную книгу. Отлично то, что народом выдвинутые из своей среды книгоиздатели вместе с нами понимают эту важнейшую цель. Я рад приветствовать одного из таких издателей, Ивана Дмитриевича, он один из первых сердцем почуял острою необходимость обратиться в издательском деле к чистым источникам литературного материала и освежить мутный поток лубка замечательными произведениями русских писателей – Толстого, Гоголя, Тургенева и других, не уродуя и не искажая их творчества руками пока еще здравствующих лубочных «сочинителей»… Я, друзья, скоро закончу свое слово и прошу вас еще налить по рюмочке…
– Владимир Григорьевич, – послышался голос рабочего-наборщика, – извините, я перебью вас одним замечанием.
– Пожалуйста…
– Верно, лубок – это не то, что теперь надо народу. Но вот мы набираем, печатаем сейчас книжечки графа Толстого: «Где любовь, там и бог», «Бог правду видит», «Свечка» и тому подобные. Все они легко читаются. Но хочется сказать: «Ваше сиятельство, довольно обличать нас во всех грехах и поучать покаянию, послушанию и терпению. Дайте нам, господа, книгу с доступом к действительным научным познаниям. Не оглядывайтесь на мужицкую серость, а имейте в виду читателя – человека». Вот мое пожелание. Извините, что своим добавлением перебил вас…
Черткова не смутили слова рабочего. Он сам аплодировал ему, а затем, заканчивая речь, сказал, обращаясь к Сытину:
– Дельные люди у вас, Иван Дмитриевич, с такими можно работать! Смотрите, как он дополнил меня. Да, дорогой друг, вы правы: нравоучения в книжках графа Толстого есть. Но это явление временное, неизбежное до появления той книги для читателя – человека, о которой вы здесь сказали. В планах «Посредника» есть такая литература, но ей пока еще не расчищена широкая дорога. У Льва Николаевича есть великие творения, вы это знаете, они войдут в века, как вошли в века произведения мировой литературы: «Робинзон Крузо», «Дон-Кихот», «Декамерон» и «Гулливер»… Я думаю, что в скором времени, – так ведь, Иван Дмитриевич? – мы с вами дадим читателям возможность узнать Льва Толстого как великого русского писателя-художника, и да простят ему тогда добрые люди, если он в своих нравоучительных беседах в чем и не угодил… Но он не фальшивит! Таков его дух последовательности и… противоречия…
После речи Черткова принялись угощаться. Сытин пошептался со своими компаньонами и, подозвав бухгалтера Павлыча, тихонько сказал:
– Сходи в контору, возьми и раздай по три рубля каждому. Весь расход отнеси за счет Кирилла и Мефодия…
…В открытые окна валил пар, слышались голоса, гремела посуда и неслись песни, исполняемые дружным хором: «Ревела буря, дождь шумел…», «Шумел, горел пожар московский…» и «Маруся отравилась, в больницу повезли…»
Это были песни из того самого неисчерпаемого репертуара лубочных, полных и неполных «новейших» песенников, которые делались руками этих людей, сытинцев.
По Валовой улице, на всякий случай, прохаживали в крепких подкованных сапогах два стражника. В трактир заходить они не решались.
Рабочие расходились небольшими группами в разные стороны.
Наутро опять зашумели типографские машины.
Иван Дмитриевич отправился на книжный склад. Он знал, что если вчера, в праздник, склад был закрыт, то сегодня с утра там ждут его приезжие офени – владимирские, ярославские, орловские, тамбовские, да кроме офеней прибегут за товаром и рыночные, безденежные разносчики-москвичи.
Отослав разносчиков в лавку к приказчику – получить дневную порцию книг, Сытин занялся с приезжими оптовиками.
– Давайте в первую очередь отпущу тех, кто вчера приехал. Есть такие?
– Есть, Иван Дмитриевич, многие. Уж так довольны, так довольны, нагляделись вчера в Кремле и на Красной площади. Такое торжество!.. Баттюшки! Попов-то, попов-то сколько было, с чертову уйму! – восхищался подвижной мужичок Проня, вологодский книгоноша. – Ну так мы нагляделись, что на полгода рассказывать хватит. Только царя не хватало, и енералы и министры, батюшки!..
– Значит, довольны?
– Оченно. Где такое еще увидишь?! Раз в тысячу годов бывает.
– Вот что, ребята, отбирайте себе товар по вкусу. Тех, которых я знаю, не обижу и в кредит отпущу на такую же примерно сумму, сколько уплатят наличными. Ну как, торговлишка идет?
– Где как, Иван Дмитриевич.
– Раз на раз не приходится, но идет.
– Не бракуют? Не надоели людям наши книжки?
– Ой, нет, что вы!.. Берут да и припрашивают.
– А как там у вас, Проня, за Вологдой?
– Не жалуюсь. Народ ремесленный – сапожники, роговщики да лесорубы-сплавщики. У них деньжонки всегда есть. Добро берут, добро. Думаю, багажишком дотянуть пудиков пять-шесть, да на себе пудик-другой, а там от Ярославля к Вологде с божьей помощью… Мне бы книжечек потоньше, да побольше.
– Выбирай, выбирай, у тебя ведь, Проня, глаз опытный.
– Да так-то оно так. Но чего бы новенького не упустить. Вон наши кубенские сплавщики чего мне заказали, – Проня развернул листок с записями заказов. – Полсотни одних святцев!
– Не понимаю, – удивился Сытин, – у меня их нет, это синодский товар.
– Да и в синодских лавках нет этих «святцев». Знаете ли, в наших местах «святцами» игральные карты называются.
– Кощунственно, хотя и остроумно. Не к лицу офене такой товар – увлекутся мужички картежной игрой и забудут о книгах.
– Вот и я так думаю… У нас там, за Вологдой, Иван Дмитриевич, слово «офеня» не водится, и не знают, что такое. Меня ждут, как солнышка в ненастную погоду, а называют «Проня-книгоноша» либо «лотошник», если в селе на базаре разложу книжечки… Мне, Иван Дмитриевич, начетисто, невыгодно в Москву за товаром ездить, устройте в Вологде склад, чтобы наш брат мог получать и там расчет вести. Синодские книжки те прямо из Питера в Вологду на архиерейский двор идут, и вам бы так дело завести. Если этаким путем, то у нас еще много книгоношников найдется, только давай!..
– Очень правильное рассуждение. Обмозгуем, Проня, обмозгуем… А как по-твоему: духовенство не смотрит косо на лубочную?
– А вы, Иван Дмитриевич, давайте вперемежку чертовщинку с божественной, вот так, как у вас на складе есть.
– Да мы, Проня, так и делаем. Никто не будет в обиде, книга пойдет всякая!.. Умные писатели нам стали помогать, Мише Евстигнееву да Коле Миленькому и всем «подворотникам» придется другим делом заниматься. Бери, Проня, для пробы из книжек «Посредника»…
В складе книги разложены стопами по названиям и по объему: одни – по 32 странички, другие – по 96. Офени бегали от стопы к стопе, набирали сколько хотели, по своему усмотрению, упаковывали в кипы, платили наличными, а в долг брали под запись. Постоянный приток офеней Сытина радовал, но уже тогда он подумывал, что вместе с ростом дела надо будет иметь свои книжные магазины, по крайней мере в крупных городах. Офеням, как и лубку, недолго жить осталось. Поговаривают даже о запрещении такого способа торговли. А жаль, ведь это очень удобный способ, самый близкий к народу…
АВТОРЫ ИДУТ К СЫТИНУ
Совместная работа издателя Сытина с толстовским «Посредником» продолжалась целых двадцать пять лет, с 1885 по 1910 год. За это время было выпущено 1200 книг и книжек ценою от копейки до трех рублей. Какое количество экземпляров вышло в свет, об этом за всю четверть века не имели точных сведений сами деятели «Посредника».
Известно из воспоминаний Павла Бирюкова, что только за первые четыре года «Посредник» при помощи Ивана Дмитриевича Сытина выпустил около 12 миллионов брошюр.
Самое поразительное в этом огромном деле не только тематическое разнообразие литературы, но главным образом то, какими малыми силами выполнялась огромная работа по подготовке книг к изданию.
Весь редакционный аппарат «Посредника» – Владимир Чертков, Павел Бирюков, Иван Горбунов и, разумеется, сам Лев Толстой.
Изучая опыт распространения книг в деревнях необъятной и малограмотной России, учитывая запросы народа-читателя, толстовско-сытинский «Посредник» и его добровольные помощники – авторы приняли тематический план изданий и, неуклонно соблюдая его, книгу за книгой двинули в народ.
Вот этот план «Посредника»:
Работа с «Посредником» и его авторами приносила Сытину высокое моральное удовлетворение.
– Я отдыхаю душой на чистом деле «Посредника», – говорил он.
Конечно, увеличивались и доходы издателя, расширялось его производство.
Расширился круг знакомых писателей, художников, авторов.
В издательской конторе Сытина стало оживленней. Часто приходили писатели Гаршин, Короленко, Лесков, Засодимский, Станюкович и Немирович-Данченко, художники Репин, Кившенко, Касаткин и другие.
Идея Льва Толстого – дать народу нужную, полезную, правдивую книгу – счастливо совпадала с духовными устремлениями Сытина.
В одной из бесед с писателем Данилевским Толстой говорил о народной литературе:
«– Более тридцати лет назад – когда некоторые из теперешних писателей, в том числе и я, начинали только работать в русском государстве, грамотных считалось десятками тысяч; теперь, после размножения сельских и городских школ, они, по всей вероятности, считаются миллионами. И эти миллионы русских грамотных стоят перед нами, как голодные галчата с раскрытыми ртами, и говорят нам: „Господа родные писатели, бросьте нам в эти рты достойной вас и нас умственной пищи: пишите для нас, жаждущих живого литературного слова, избавьте нас от всех тех лубочных Еруслан Лазаревичей, Милордов, Георгов и прочей рыночной пищи. Простой и честный русский народ стоит того, чтобы мы ответили на призыв его доброй и правдивой души. Я об этом много думал и решился, по мере сил, попытаться на этом поприще“».
[1]
Эти мысли Толстого о служении литературы народу были понятны и близки писателям, знавшим свой народ и его духовные запросы, они глубоко проникли в сознание Сытина.
Сохранившиеся от тех дней письма Сытина Толстому, написанные с простой и деловитой задушевностью, свидетельствуют об этой увлеченности. Вот одно из таких писем:
Не всегда книги «Посредника» под редакцией Черткова и Бирюкова выходили аккуратно и быстро. Вмешивалась и препятствовала цензура. Красный карандаш цензора разгуливал по печатным страницам, и нередко на обложке и титуле книги появлялось зловещее слово «арест» и указывалось подлежащее изъятию количество экземпляров и ставился штамп: «Главное управление по делам печати, библиотека неповременных изданий, уничтоженных по суду».
Единственный экземпляр попадал в эту уникальную библиотеку, а весь тираж предавался огню. Сжигали тайно и сжигали публично. В Уральске, например, администрация проявила особое «усердие»: костер из книг, не одобренных министерством просвещения, пылал на площади посреди города. Однако, невзирая даже на эти средневековые способы препятствий, книга пробивала себе путь в народ.
Одновременно с широким изданием книг «Посредника» Иван Дмитриевич продолжал по-прежнему издавать картины и книжки лубочного содержания. Они также находили сбыт в деревне, там, где читатели, осилив азбуку, еще не успели набить себе оскомину на лубочных изданиях.
Сытинское производство росло. Расширялась типография, увеличивалось число усовершенствованных машин. Один за другим стали открываться его собственные книжные магазины в крупных городах России.
Писатели охотно шли к нему, предлагали свои услуги. Сытин иногда спорил с ними, но всегда находил общий язык, – он умел кончать всякий спор миром.
…Сытин полностью доверял книжной редакции товарищества, однако предпочитал принимать от авторов рукописи сам, непосредственно. Возьмет рукопись, посмотрит, разборчив ли почерк, взглянет, сколько в ней страниц, взвесит на руке, прикинет в уме, каким тиражом может выпустить, на какого читателя рассчитывать, и скажет цену:
– Гонорар такой-то, могу сейчас выдать аванс, если хотите.
Кто из авторов не хочет аванса! Сытин откладывает рукопись в сторону, пишет записку в бухгалтерию…
Бывало и раскричится:
– Да что вы! По миру меня хотите пустить? От вашей книги я предвижу убыток…
Побрякает на счетах: выходит убыток такой-то.
Как-то, еще давно, в первые годы своей деятельности, когда Сытин сам издавал и сам продавал лубочные картины, к нему в лавку пришел взлохмаченный и рассерженный поэт-ярославец Леонид Николаевич Трефолев.
Пришел и, не здороваясь с издателем, закричал:
– Как понять прикажете? Как? В вашей лавке продается картина «Камаринский мужик»! Это моя песня! А что с ней наделано в литографии? Название изменено, текст искажен, фамилия автора не указана!.. Ох ты, господи еси! Неужель я неизвестен, как писатель, на Руси?!
– Тише, тише, все уладится, – пытался смирить его Сытин. – Я хочу работать, развивать общее дело. Не надо шуметь. Мы еще друг другу пригодимся.
Отношения издателя с поэтом наладились, но гонораром Трефолева осторожный и скуповатый Иван Дмитриевич не баловал. А поэт, как и многие из пишущей братии, нуждался. Сытин любил его, уважал. Читал его злые вирши в «Осколках» и в рукописях и считал, что некоторые из стихов небезопасны для самого автора.
Подразумевая конституцию, разговоры о которой докатывались в Россию из-за границы, Трефолев написал восемь строчек «О жар-птице»:
– Поберегайтесь, такие штучки не для печати, и даже не для ушей…
– Вы хоть под пьяну руку в полицейском участке не прочитайте такое, – говорил Сытин Трефолеву, – здесь люди свои: в одно ухо вошло, а в другое вышло. А то ведь всякие есть. Другой прискребется – раз-два и в Сибирь, а там поди разбирайся. Освободили мужика от помещика, а языку человеческому полной свободы еще нет, да и не предвидится!..
– Всем известно, Иван Дмитриевич, – отвечал Трефолев, – что язык у нас – это скрытая за зубами безвольная штуковина. Русский язык всегда в немилости находился, за злые слова в прежние времена его напрочь отрезали у веселых скоморохов. А что касается русских поэтов, то у них с языка частенько срывалось и такое, что нелюбо было царям. После убийства царя-«освободителя» к словам поэтов, писателей стали относиться с наивысшим подозрением. Цензуре дано право – урезать, глушить, выбрасывать. Пиши о чем угодно, но «устои» не тревожь. А как их не тревожить, коль от «устоев» в народе неустойчивость!.. Хотите, прочитаю новые стихи о роли поэта в наше время, какой она должна быть с точки зрения блюстителей порядка? – спросил Трефолев и стал развертывать смятую тетрадку.
– Погодите, Леонид Николаевич, я сначала дверь запру, чтобы пока посторонние не входили…
– А не бойтесь, Иван Дмитриевич, от моих стихов трон не пошатнется и господь с небеси не сверзится…
Расстегнув косоворотку, чтобы легче дышалось, Трефолев прочел свое новое стихотворение «Пиита»:
– Ну, как? – спросил поэт, вытирая с лица пот.
– Да ничего. Складно получается и занозисто, я, пожалуй, такое не стал бы цензуре показывать. Не пустят, – отозвался Сытин. – Не знаю, Леонид Николаевич, будешь ли ты крупно шагать и далеко ли ты ушагаешь. А помнить русский народ тебя не перестанет, и за «Камаринскую» и за «Дубинушку»… А твоя песня «Когда я на почте служил ямщиком» вместе со звоном колокольцев разносится по всем трактам и проселкам матушки Руси. Какая прелесть! – Сытин не вытерпел и затянул нараспев первые слова этой песни.
– Спасибо, Иван Дмитриевич, спасибо, уважили добрым словом, – растроганно проговорил Трефолев, – хотел я вас «казнить» за моего «Камаринского мужика», да уж ладно, Иван Дмитриевич, бог вам судья. А для вашего, купеческого брата бог всегда милостив…
Частенько заезжал в Москву и бывал у Сытина малоизвестный, а в наше время и совсем незаслуженно забытый, но по-своему интересный писатель Алексей Будищев.
Выглядел он интеллигентно, что называется, «держал фасон по писарю». Прежде чем войти к Сытину в рабочий кабинет, где тот сидел очень мало, Будищев спрашивал сотрудников: «Каково настроение благодетеля?..»
И если ему отвечали, что Иван Дмитриевич сегодня еще никого не журил и настроение его никем не испорчено, Будищев, хрустя кожаным портфелем, заходил к издателю в кабинет, раскланивался честь по чести и деловито излагал свою просьбу. Сначала он выражал благодарность Ивану Дмитриевичу за выпущенные ранее книги «Солнечные дни» и «Пробужденная совесть».
Выслушав от автора излияния в благодарностях, Иван Дмитриевич перебивал его:
– Вы мне, Будищев, напоминаете костромских нищих. Вот и те так: придут в избу, молятся, крестятся за хозяина, а хозяюшку благодарят за старую милостыню, и все ради того, чтобы им опять отрезали кусок во весь каравай, да еще посыпали солью…
Будищев хихикал вместе с издателем, а потом говорил:
– Да уж соли-то подсыпать вы, Иван Дмитриевич, не пожалеете. Солоно будет, но я и за вкус ручаюсь. Книжки-то мои распроданы. Тираж-то был скупенек, а я, автор, опять без денег!..
– Ладно, ладно, соловья баснями не развеселишь, вытряхивай из портфеля, что привез? – незаметно для себя переходя на «ты», предлагал Сытин, поглядывая на туго набитый портфель.
– Да вот, Иван Дмитриевич, две рукописи сразу. Говорите – купите или нет?
– Не знаю, котят в мешке не беру. Вываливайте на стол.
– Рад стараться.
– Опять что-нибудь для интеллигенции, а не для народа?
– Народ со временем подрастет и тоже будет разбираться.
– Да, но для этого надо его готовить дешевыми и простыми изданиями книг.
– А у меня, Иван Дмитриевич, опять, судя по объему и прочему, обе книги могут быть рублевыми: «Нерушимая стена» первым изданием, «Степные волки» вторым тисненьем. Хочу, чтоб продажная цена была по рублю и чтоб форматец такой же, как у прежних моих книг.
Известно из воспоминаний Павла Бирюкова, что только за первые четыре года «Посредник» при помощи Ивана Дмитриевича Сытина выпустил около 12 миллионов брошюр.
Самое поразительное в этом огромном деле не только тематическое разнообразие литературы, но главным образом то, какими малыми силами выполнялась огромная работа по подготовке книг к изданию.
Весь редакционный аппарат «Посредника» – Владимир Чертков, Павел Бирюков, Иван Горбунов и, разумеется, сам Лев Толстой.
Изучая опыт распространения книг в деревнях необъятной и малограмотной России, учитывая запросы народа-читателя, толстовско-сытинский «Посредник» и его добровольные помощники – авторы приняли тематический план изданий и, неуклонно соблюдая его, книгу за книгой двинули в народ.
Вот этот план «Посредника»:
Отдел общедоступных изданий
Очерки, рассказы, повести, романы. Сказки. Сборники стихотворений. Песенники. Произведения для народного театра. Книжки для детей младшего возраста. Жития и поучения святых. Религиозные вопросы. Жизнь и учение мудрецов. Исторические рассказы и жизнеописания. Описание разных земель и народов. Природоведение. Гигиена, лечение и уход за больными. Половой вопрос. О пьянстве и курении. Очерки по искусству. Экономические и общественные вопросы. Вегетарианство.Деревенское хозяйство
и крестьянская жизнь
Крестьянская жизнь и ее улучшение. Полеводство, садоводство и огородничество, скотоводство, птицеводство и скотолечение. Травосеяние. Пчеловодство. Производство, промыслы и ремесла. Лечение болезней, распространенных в деревнях, и сбережение здоровья.Взаимная помощь
Книги по устройству потребительских обществ, производительных артелей, кредитных товариществ, сельскохозяйственных обществ, общин и вообще разных видов коопераций и т. п.Работа с «Посредником» и его авторами приносила Сытину высокое моральное удовлетворение.
– Я отдыхаю душой на чистом деле «Посредника», – говорил он.
Конечно, увеличивались и доходы издателя, расширялось его производство.
Расширился круг знакомых писателей, художников, авторов.
В издательской конторе Сытина стало оживленней. Часто приходили писатели Гаршин, Короленко, Лесков, Засодимский, Станюкович и Немирович-Данченко, художники Репин, Кившенко, Касаткин и другие.
Идея Льва Толстого – дать народу нужную, полезную, правдивую книгу – счастливо совпадала с духовными устремлениями Сытина.
В одной из бесед с писателем Данилевским Толстой говорил о народной литературе:
«– Более тридцати лет назад – когда некоторые из теперешних писателей, в том числе и я, начинали только работать в русском государстве, грамотных считалось десятками тысяч; теперь, после размножения сельских и городских школ, они, по всей вероятности, считаются миллионами. И эти миллионы русских грамотных стоят перед нами, как голодные галчата с раскрытыми ртами, и говорят нам: „Господа родные писатели, бросьте нам в эти рты достойной вас и нас умственной пищи: пишите для нас, жаждущих живого литературного слова, избавьте нас от всех тех лубочных Еруслан Лазаревичей, Милордов, Георгов и прочей рыночной пищи. Простой и честный русский народ стоит того, чтобы мы ответили на призыв его доброй и правдивой души. Я об этом много думал и решился, по мере сил, попытаться на этом поприще“».
[1]
Эти мысли Толстого о служении литературы народу были понятны и близки писателям, знавшим свой народ и его духовные запросы, они глубоко проникли в сознание Сытина.
Сохранившиеся от тех дней письма Сытина Толстому, написанные с простой и деловитой задушевностью, свидетельствуют об этой увлеченности. Вот одно из таких писем:
Через несколько дней Сытин шлет Толстому другое письмо, и третье, и дальше – больше. В каждом из них информирует его о том, как идут дела. Иногда Сытин поторапливает Льва Николаевича прислать скорее рукописи для новых изданий, чтобы можно успеть отпечатать их к ярмарке.
«Честь имею уведомить, Лев Николаевич! Послано мною Вам 1000 обложек, два сорта по 500, „Упустишь огонь“ и „Где любовь, там и Бог“ по 25 экз. Совихина „Дед Софрон“ почтою в Тулу, а на станцию не принимают, кроме простых писем, ничего. Картины Репина „Страдание и Искушение“ скоро будут готовы, немедленно по исполнении пришлю Вам. Сегодня граф Сологуб приносил картину „Спесь“ показать и через два дня принесет для печати, вероятно, Вы ее изволите знать. Картину с „Нагорною проповедью“ еще не разрешили, но, вероятно, разрешат. Книга „Амур“ комитета грамотности скоро выйдет, я тоже немедленно Вам пошлю. Ваши новые книжки очень всем нравятся и раскупают большими количествами. У меня есть на ремесленной выставке в Москве стол с моими изданиями, где идет продажа по мелочи, а Ваши книжки все продаются очень успешно. Каждый подошедший не уйдет не купивши, они разложены в большом количестве и продаются на три копейки две, по дешевизне и изящном виде привлекают покупателя. Купивши и прочитав, приходят нарочно второй раз на выставку, требуя еще других таких рассказов, и приводят с собой знакомых. Кто купит одну или две книжки, после непременно придет, требуя еще таких, и купит все сколько есть с рамочкой, тем более что мы всем говорим, что будет еще много таких рассказов; очень много покупательниц-женщин с детьми. Выставка вообще посещается хорошо. В праздники много простого народа и больше продажи. Спешим окончить картины, чтобы успеть там ими торговать, цена им будет по 5 коп., и постараемся сделать точную копию с оригинала в 10 красок. Скоро собираемся на ярмарку в Нижний и приготовим каталог книг Ваших и отдельно комитета грамотности, которые будем раздавать даром через разносчиков, позволите ли Вы? Благоволите уведомить, тогда больше будет известно и больше продадим, привлечет чрез это и превосходное содержание; тем более что купцы стоят в номерах по нескольку человек в одном номере и купивши один приведет с собой товарищей. Благоволите написать свое согласие на каталог, который пришлю Вам для просмотра. Желаю Вам доброго здоровья.
Ваш преданный слуга
4 июня 1885 г.
Ив. Сытин».
Не всегда книги «Посредника» под редакцией Черткова и Бирюкова выходили аккуратно и быстро. Вмешивалась и препятствовала цензура. Красный карандаш цензора разгуливал по печатным страницам, и нередко на обложке и титуле книги появлялось зловещее слово «арест» и указывалось подлежащее изъятию количество экземпляров и ставился штамп: «Главное управление по делам печати, библиотека неповременных изданий, уничтоженных по суду».
Единственный экземпляр попадал в эту уникальную библиотеку, а весь тираж предавался огню. Сжигали тайно и сжигали публично. В Уральске, например, администрация проявила особое «усердие»: костер из книг, не одобренных министерством просвещения, пылал на площади посреди города. Однако, невзирая даже на эти средневековые способы препятствий, книга пробивала себе путь в народ.
Одновременно с широким изданием книг «Посредника» Иван Дмитриевич продолжал по-прежнему издавать картины и книжки лубочного содержания. Они также находили сбыт в деревне, там, где читатели, осилив азбуку, еще не успели набить себе оскомину на лубочных изданиях.
Сытинское производство росло. Расширялась типография, увеличивалось число усовершенствованных машин. Один за другим стали открываться его собственные книжные магазины в крупных городах России.
Писатели охотно шли к нему, предлагали свои услуги. Сытин иногда спорил с ними, но всегда находил общий язык, – он умел кончать всякий спор миром.
…Сытин полностью доверял книжной редакции товарищества, однако предпочитал принимать от авторов рукописи сам, непосредственно. Возьмет рукопись, посмотрит, разборчив ли почерк, взглянет, сколько в ней страниц, взвесит на руке, прикинет в уме, каким тиражом может выпустить, на какого читателя рассчитывать, и скажет цену:
– Гонорар такой-то, могу сейчас выдать аванс, если хотите.
Кто из авторов не хочет аванса! Сытин откладывает рукопись в сторону, пишет записку в бухгалтерию…
Бывало и раскричится:
– Да что вы! По миру меня хотите пустить? От вашей книги я предвижу убыток…
Побрякает на счетах: выходит убыток такой-то.
Как-то, еще давно, в первые годы своей деятельности, когда Сытин сам издавал и сам продавал лубочные картины, к нему в лавку пришел взлохмаченный и рассерженный поэт-ярославец Леонид Николаевич Трефолев.
Пришел и, не здороваясь с издателем, закричал:
– Как понять прикажете? Как? В вашей лавке продается картина «Камаринский мужик»! Это моя песня! А что с ней наделано в литографии? Название изменено, текст искажен, фамилия автора не указана!.. Ох ты, господи еси! Неужель я неизвестен, как писатель, на Руси?!
– Тише, тише, все уладится, – пытался смирить его Сытин. – Я хочу работать, развивать общее дело. Не надо шуметь. Мы еще друг другу пригодимся.
Отношения издателя с поэтом наладились, но гонораром Трефолева осторожный и скуповатый Иван Дмитриевич не баловал. А поэт, как и многие из пишущей братии, нуждался. Сытин любил его, уважал. Читал его злые вирши в «Осколках» и в рукописях и считал, что некоторые из стихов небезопасны для самого автора.
Подразумевая конституцию, разговоры о которой докатывались в Россию из-за границы, Трефолев написал восемь строчек «О жар-птице»:
Бывало и покрепче. Придет Трефолев в сытинскую книжную лавку и «пробует» на посетителях свое творчество:
Затемним опять садочек
И отправим эту птицу
При записке в десять строчек,
Под конвоем за границу.
И в записке скажем, дружно
Европейцев всех ругая,
Что жар-птицы нам не нужно,
А пришлите… попугая!..
Кто-то смеялся, кто-то хмурился, кто-то предостерегал поэта:
– И в Стамбуле конституция, —
Сидор Карпыч мне сказал, —
А у нас лишь проституция, —
И на деву показал…
Разговоров политических
Опасайся на Руси,
А о девах венерических
Без опасности проси…
– Поберегайтесь, такие штучки не для печати, и даже не для ушей…
– Вы хоть под пьяну руку в полицейском участке не прочитайте такое, – говорил Сытин Трефолеву, – здесь люди свои: в одно ухо вошло, а в другое вышло. А то ведь всякие есть. Другой прискребется – раз-два и в Сибирь, а там поди разбирайся. Освободили мужика от помещика, а языку человеческому полной свободы еще нет, да и не предвидится!..
– Всем известно, Иван Дмитриевич, – отвечал Трефолев, – что язык у нас – это скрытая за зубами безвольная штуковина. Русский язык всегда в немилости находился, за злые слова в прежние времена его напрочь отрезали у веселых скоморохов. А что касается русских поэтов, то у них с языка частенько срывалось и такое, что нелюбо было царям. После убийства царя-«освободителя» к словам поэтов, писателей стали относиться с наивысшим подозрением. Цензуре дано право – урезать, глушить, выбрасывать. Пиши о чем угодно, но «устои» не тревожь. А как их не тревожить, коль от «устоев» в народе неустойчивость!.. Хотите, прочитаю новые стихи о роли поэта в наше время, какой она должна быть с точки зрения блюстителей порядка? – спросил Трефолев и стал развертывать смятую тетрадку.
– Погодите, Леонид Николаевич, я сначала дверь запру, чтобы пока посторонние не входили…
– А не бойтесь, Иван Дмитриевич, от моих стихов трон не пошатнется и господь с небеси не сверзится…
Расстегнув косоворотку, чтобы легче дышалось, Трефолев прочел свое новое стихотворение «Пиита»:
Трефолев кончил читать. Все в лавке молчали, переглядываясь.
Раз народнику-пиите
Так изрек урядник-унтер:
«Вы не пойте, погодите,
Иль возьму вас на цугундер!»
Отвечал с улыбкой робкой
Наш певец, потупя очи:
«Пусть я буду пешкой, пробкой,
Но без песен жить нет мочи.
Песня в воздухе несется,
Рассыпаясь, замирая,
С песней легче сердце бьется,
Песня – это звуки рая.
Песне сладкой все покорно,
И под твердью голубою
Песнь не явится позорно
Низкой, подлою рабою.
Песня – радость в день печальный,
С песней счастлив и несчастный…»
Вдруг – свисток. Бежит квартальный,
А за ним и пристав частный.
Отбирают показания
Твердой, быстрою рукою:
«Усладили вы терзания
Русской песней, но какою?
Вы поете о народе.
Это вредно, пойте спроста:
„Во саду ли в огороде…“,
„Возле речки, возле моста“.
Много чудных русских песен
Как пииту вам известно…
Мир поэзии не тесен,
Но в кутузке очень тесно».
Внявший мудрому совету
Днесь пиита не лукавит:
Он теперь в минуту эту
Лишь Христа с дьячками славит.
– Ну, как? – спросил поэт, вытирая с лица пот.
– Да ничего. Складно получается и занозисто, я, пожалуй, такое не стал бы цензуре показывать. Не пустят, – отозвался Сытин. – Не знаю, Леонид Николаевич, будешь ли ты крупно шагать и далеко ли ты ушагаешь. А помнить русский народ тебя не перестанет, и за «Камаринскую» и за «Дубинушку»… А твоя песня «Когда я на почте служил ямщиком» вместе со звоном колокольцев разносится по всем трактам и проселкам матушки Руси. Какая прелесть! – Сытин не вытерпел и затянул нараспев первые слова этой песни.
– Спасибо, Иван Дмитриевич, спасибо, уважили добрым словом, – растроганно проговорил Трефолев, – хотел я вас «казнить» за моего «Камаринского мужика», да уж ладно, Иван Дмитриевич, бог вам судья. А для вашего, купеческого брата бог всегда милостив…
Частенько заезжал в Москву и бывал у Сытина малоизвестный, а в наше время и совсем незаслуженно забытый, но по-своему интересный писатель Алексей Будищев.
Выглядел он интеллигентно, что называется, «держал фасон по писарю». Прежде чем войти к Сытину в рабочий кабинет, где тот сидел очень мало, Будищев спрашивал сотрудников: «Каково настроение благодетеля?..»
И если ему отвечали, что Иван Дмитриевич сегодня еще никого не журил и настроение его никем не испорчено, Будищев, хрустя кожаным портфелем, заходил к издателю в кабинет, раскланивался честь по чести и деловито излагал свою просьбу. Сначала он выражал благодарность Ивану Дмитриевичу за выпущенные ранее книги «Солнечные дни» и «Пробужденная совесть».
Выслушав от автора излияния в благодарностях, Иван Дмитриевич перебивал его:
– Вы мне, Будищев, напоминаете костромских нищих. Вот и те так: придут в избу, молятся, крестятся за хозяина, а хозяюшку благодарят за старую милостыню, и все ради того, чтобы им опять отрезали кусок во весь каравай, да еще посыпали солью…
Будищев хихикал вместе с издателем, а потом говорил:
– Да уж соли-то подсыпать вы, Иван Дмитриевич, не пожалеете. Солоно будет, но я и за вкус ручаюсь. Книжки-то мои распроданы. Тираж-то был скупенек, а я, автор, опять без денег!..
– Ладно, ладно, соловья баснями не развеселишь, вытряхивай из портфеля, что привез? – незаметно для себя переходя на «ты», предлагал Сытин, поглядывая на туго набитый портфель.
– Да вот, Иван Дмитриевич, две рукописи сразу. Говорите – купите или нет?
– Не знаю, котят в мешке не беру. Вываливайте на стол.
– Рад стараться.
– Опять что-нибудь для интеллигенции, а не для народа?
– Народ со временем подрастет и тоже будет разбираться.
– Да, но для этого надо его готовить дешевыми и простыми изданиями книг.
– А у меня, Иван Дмитриевич, опять, судя по объему и прочему, обе книги могут быть рублевыми: «Нерушимая стена» первым изданием, «Степные волки» вторым тисненьем. Хочу, чтоб продажная цена была по рублю и чтоб форматец такой же, как у прежних моих книг.