Страница:
Пять революционных групп из Замоскворечья послали в думскую социал-демократическую фракцию письмо. Рабочие, в том числе и сытинцы, в этом письме резко осуждали меньшевиков и требовали проведения в думе старых лозунгов, за которые боролись и пали жертвой их товарищи в 1905 году… Письмо подписали пятьдесят представителей. Среди подписавших был и сытинский корректор Сергей Есенин.
Письмо «пятидесяти» попало в руки думского депутата Малиновского, впоследствии разоблаченного провокатора. Из его рук в охранку.
От бдительности царских ищеек не ускользнул и Есенин, участвовавший, кроме того, вместе с рабочими сытинской типографии в политической забастовке по поводу закрытия большевистской газеты «Наш путь».
В письме, отправленном оказией другу своему, книголюбу и демократу Грише Панфилову, Есенин писал, не скрывая своих прескверных настроений:
«Мрачные тучи сгустились над моей головой, кругом неправда и обман. Разбиты сладостные грезы, и все унес промчавшийся вихорь в своем кошмарном круговороте. Наконец и приходится сказать, что жизнь это действительно „пустая и глупая шутка“. Судьба играет мною. Она, как капризное дитя, то смеется, то плачет. Ты, вероятно, получил неприятное для тебя письмо от моего столь любезного батюшки, где он тебя пробирает на все корки. Но я не виноват здесь, это твоя неосторожность чуть было не упрятала меня в казенную палату. Ведь я же писал тебе: перемени конверты и почерка. За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире. Объяснять в письме все не стану, ибо от сих пашей и их всевидящего ока не скроешь и булавочной головки. Приходится молчать. Письма мои кто-то читает, но с большой аккуратностью, не разрывая конверта. Еще раз прошу тебя – резких тонов при письме избегай, а то это кончится все печально и для меня и для тебя. Причину всего объясню после, а когда, сам не знаю. Во всяком случае, когда угомонится эта разразившаяся гроза.
А теперь поговорим о другом. Ну как ты себе поживаешь? Я чувствую себя прескверно. Тяжело на душе, злая грусть залегла. Вот и гаснет румяное лето со своими огненными зорями, а я не видал его за стеной типографии. Куда ни взгляни, взор всюду встречает мертвую почву холодных камней, и только видим серые здания да пеструю мостовую, которая вся обрызгана кровью жертв 1905 г. Здесь много садов, оранжерей, но что они в сравнении с красотами родимых полей и лесов. Да и люди-то здесь совсем не такие. Да, друг, и идеализм здесь отжил свой век, и с кем ни поговори, услышишь одно и то же: „Деньги – главное дело“, а если будешь возражать, то тебе говорят: „Молод, зелен, поживешь – изменишься“. И уже заранее причисляют к героям мещанского счастья, считая это лучшим блаженством жизни. Все погрузились в себя, и если бы снова явился Христос, то он и снова погиб бы, не разбудив эти заснувшие души…»
В ту пору на Есенина положительно влияла рабочая среда и литературный кружок имени Сурикова, выпускавший журнал «Друг народа». В этом кружке Есенин часто читал свои стихи, слышал о них добрые отзывы товарищей и, как активист, был избран секретарем редакции журнала. Благотворное влияние оказывал на него и университет Шанявского.
Немного позднее, уже в другом, боевом духе писал Есенин Панфилову:
«Благослови меня, мой друг, на благодарный труд. Хочу писать „Пророка“, в котором буду клеймить позором слепую, увязшую в пороках толпу… Пусть меня ждут унижения, презрение и ссылки, я буду тверд, как будет мой пророк, выпивающий бокал, полный яда, за святую правду, с сознанием благородного подвига…»
Полтора года работал Сергей Есенин у Сытина в типографии.
Один из сыновей Сытина, Василий Иванович, – человек с революционными взглядами, участник революции девятьсот пятого года, как-то прибежал восторженный в типографию к своему старшему брату Николаю Ивановичу, развернул большевистскую газету «Путь правды» и прочел строки из стихотворения «Кузнец»:
– Откуда же знать?
– На, посмотри, полюбуйся. Это подчитчик из нашей корректорской, Сережка Есенин пишет! Вот молодец.
– Молодец-то молодец, но туда ли он лезет? И ты тоже хорош, – не очень дружелюбно проговорил Николай Иванович, хмуро и близоруко посматривая на брата. – Зачем тебе эта газета? Зачем тебе всякая возня с прокламациями и изготовлением поддельных паспортов? Что тебе, мало было «Бутырок» в пятом году? Смотри, брат, берегись. Чего доброго, в Сибирь угадаешь. Не посмотрят, что ты сын Сытина.
Поворчал Николай Иванович на брата, а газету взял из его рук и долго не выпускал, читая есенинские стихи.
Однажды Николай Иванович, встретившись с Есениным, попросил его написать для детского сытинского журнала «Мирок» стихи о природе.
Есенин улыбнулся и застенчиво ответил:
– Николай Иванович, благодарю вас за добрые слова, и могу сказать, что первое мое стихотворение в печати появилось в вашем журнале «Мирок».
– А почему я не приметил? В котором номере?
– В первом, за подписью «Аристон».
– Ах, вот как! – удивился Николай Сытин. – Так это ваша «Береза» украсила «Мирок»? Не знал, не знал. Но зачем же «Аристон»? Подписывайтесь своим настоящим именем. Или в крайнем случае инициалами.
Есенин дал еще несколько небольших стихотворений в «Мирок» и по заказу редактора Владимира Попова составил стихотворные подписи под рисунками-карикатурами.
Так в сытинском журнале «Мирок» начал печататься Есенин. Начало оказалось счастливым. Скоро стали появляться его стихи и в журналах других издательств, в «Млечном Пути» и «Добром утре».
Заинтересовался Есениным и сам издатель Сытин. Прочел в «Мирке» его стихи «Береза», «Пороша», «Село» и сказал редактору Попову:
– Смотри-ка, Володя, у нас в товариществе, в корректорской, свой поэт народился. Кольцов, да и только. Закажи ему в четвертый номер что-нибудь на пасху написать. А к рождественскому номеру сказочку бы для детей, в стихах…
Желание Ивана Дмитриевича дошло до Есенина.
Так в «Мирке» появился «Пасхальный благовест».
В рождественские дни в доме Сытиных на Тверской устраивалась для детей и внучат традиционная елка. Роль деда-мороза исполнял умелый затейник и весельчак Василий Иванович Сытин – ученик артистки-сказочницы Озаровской. Иван Дмитриевич с Евдокией Ивановной любовались на веселое домашнее торжество, ободряли похвалой и гостинцами отличившихся внучат. И была в тот вечер разыграна небольшая интермедия по сказочке Сергея Есенина «Сиротка». Детская сказочка полюбилась Ивану Дмитриевичу.
Текст сказки читали посменно в несколько голосов внучки Ивана Дмитриевича – о том, как сиротка Маша, обиженная мачехой, была выгнана на стужу и проливала слезы, а добрейший дед-мороз превратил ее слезы в жемчуг. Обрадовалась Маша, собрала жемчуг в фартук…
Тут появляется дед-мороз в нарядном, из белой парчи, балахоне, длиннобородый, в кожаных рукавицах, с посохом, и произносит не своим, хриплым, простуженным голосом:
– Слышь, какой поэт у нас в типографии. Есенин, подчитчик, это его сказка.
– Что ж автора не пригласили на елку? – спросил Благов у Сытина.
– Не знаю, спросим деда-мороза. Он затевал все это елочное игрище. Вася, а почему Есенина не пригласил на елку?
– А вы, папа, разве не знаете? За неделю до рождества Сережа Есенин уволился из типографии. Хотел поехать в Рязань, а затем в Питер, там в столице хочет побывать у Александра Блока. «Сочту, – говорит, – за большое счастье увидеть и послушать этого поэта».
– Вот как!.. «Мирок» лишился хорошего автора. Значит, нашему поэту в типографии стало тесновато. Что ж, вольному воля. Таланту нужен простор…
Дети затевали новые игры. Кружились вокруг светящейся елки и пели:
– Подумаешь, «счастье» – за короля замуж! Надо было бы за принца, тогда другое дело, – говорила одна.
– Наверно, автор имел в виду короля молодого. Бывают же и молодые короли… – нерешительно возразила другая.
Письмо «пятидесяти» попало в руки думского депутата Малиновского, впоследствии разоблаченного провокатора. Из его рук в охранку.
От бдительности царских ищеек не ускользнул и Есенин, участвовавший, кроме того, вместе с рабочими сытинской типографии в политической забастовке по поводу закрытия большевистской газеты «Наш путь».
В письме, отправленном оказией другу своему, книголюбу и демократу Грише Панфилову, Есенин писал, не скрывая своих прескверных настроений:
«Мрачные тучи сгустились над моей головой, кругом неправда и обман. Разбиты сладостные грезы, и все унес промчавшийся вихорь в своем кошмарном круговороте. Наконец и приходится сказать, что жизнь это действительно „пустая и глупая шутка“. Судьба играет мною. Она, как капризное дитя, то смеется, то плачет. Ты, вероятно, получил неприятное для тебя письмо от моего столь любезного батюшки, где он тебя пробирает на все корки. Но я не виноват здесь, это твоя неосторожность чуть было не упрятала меня в казенную палату. Ведь я же писал тебе: перемени конверты и почерка. За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире. Объяснять в письме все не стану, ибо от сих пашей и их всевидящего ока не скроешь и булавочной головки. Приходится молчать. Письма мои кто-то читает, но с большой аккуратностью, не разрывая конверта. Еще раз прошу тебя – резких тонов при письме избегай, а то это кончится все печально и для меня и для тебя. Причину всего объясню после, а когда, сам не знаю. Во всяком случае, когда угомонится эта разразившаяся гроза.
А теперь поговорим о другом. Ну как ты себе поживаешь? Я чувствую себя прескверно. Тяжело на душе, злая грусть залегла. Вот и гаснет румяное лето со своими огненными зорями, а я не видал его за стеной типографии. Куда ни взгляни, взор всюду встречает мертвую почву холодных камней, и только видим серые здания да пеструю мостовую, которая вся обрызгана кровью жертв 1905 г. Здесь много садов, оранжерей, но что они в сравнении с красотами родимых полей и лесов. Да и люди-то здесь совсем не такие. Да, друг, и идеализм здесь отжил свой век, и с кем ни поговори, услышишь одно и то же: „Деньги – главное дело“, а если будешь возражать, то тебе говорят: „Молод, зелен, поживешь – изменишься“. И уже заранее причисляют к героям мещанского счастья, считая это лучшим блаженством жизни. Все погрузились в себя, и если бы снова явился Христос, то он и снова погиб бы, не разбудив эти заснувшие души…»
В ту пору на Есенина положительно влияла рабочая среда и литературный кружок имени Сурикова, выпускавший журнал «Друг народа». В этом кружке Есенин часто читал свои стихи, слышал о них добрые отзывы товарищей и, как активист, был избран секретарем редакции журнала. Благотворное влияние оказывал на него и университет Шанявского.
Немного позднее, уже в другом, боевом духе писал Есенин Панфилову:
«Благослови меня, мой друг, на благодарный труд. Хочу писать „Пророка“, в котором буду клеймить позором слепую, увязшую в пороках толпу… Пусть меня ждут унижения, презрение и ссылки, я буду тверд, как будет мой пророк, выпивающий бокал, полный яда, за святую правду, с сознанием благородного подвига…»
Полтора года работал Сергей Есенин у Сытина в типографии.
Один из сыновей Сытина, Василий Иванович, – человек с революционными взглядами, участник революции девятьсот пятого года, как-то прибежал восторженный в типографию к своему старшему брату Николаю Ивановичу, развернул большевистскую газету «Путь правды» и прочел строки из стихотворения «Кузнец»:
– И знаешь, кто это пишет? – обратился Василий к Николаю.
Куй, кузнец, рази ударом.
Пусть с лица струится пот,
Зажигай сердца пожаром,
Прочь от горя и невзгод…
– Откуда же знать?
– На, посмотри, полюбуйся. Это подчитчик из нашей корректорской, Сережка Есенин пишет! Вот молодец.
– Молодец-то молодец, но туда ли он лезет? И ты тоже хорош, – не очень дружелюбно проговорил Николай Иванович, хмуро и близоруко посматривая на брата. – Зачем тебе эта газета? Зачем тебе всякая возня с прокламациями и изготовлением поддельных паспортов? Что тебе, мало было «Бутырок» в пятом году? Смотри, брат, берегись. Чего доброго, в Сибирь угадаешь. Не посмотрят, что ты сын Сытина.
Поворчал Николай Иванович на брата, а газету взял из его рук и долго не выпускал, читая есенинские стихи.
Однажды Николай Иванович, встретившись с Есениным, попросил его написать для детского сытинского журнала «Мирок» стихи о природе.
Есенин улыбнулся и застенчиво ответил:
– Николай Иванович, благодарю вас за добрые слова, и могу сказать, что первое мое стихотворение в печати появилось в вашем журнале «Мирок».
– А почему я не приметил? В котором номере?
– В первом, за подписью «Аристон».
– Ах, вот как! – удивился Николай Сытин. – Так это ваша «Береза» украсила «Мирок»? Не знал, не знал. Но зачем же «Аристон»? Подписывайтесь своим настоящим именем. Или в крайнем случае инициалами.
Есенин дал еще несколько небольших стихотворений в «Мирок» и по заказу редактора Владимира Попова составил стихотворные подписи под рисунками-карикатурами.
Так в сытинском журнале «Мирок» начал печататься Есенин. Начало оказалось счастливым. Скоро стали появляться его стихи и в журналах других издательств, в «Млечном Пути» и «Добром утре».
Заинтересовался Есениным и сам издатель Сытин. Прочел в «Мирке» его стихи «Береза», «Пороша», «Село» и сказал редактору Попову:
– Смотри-ка, Володя, у нас в товариществе, в корректорской, свой поэт народился. Кольцов, да и только. Закажи ему в четвертый номер что-нибудь на пасху написать. А к рождественскому номеру сказочку бы для детей, в стихах…
Желание Ивана Дмитриевича дошло до Есенина.
Так в «Мирке» появился «Пасхальный благовест».
В рождественские дни в доме Сытиных на Тверской устраивалась для детей и внучат традиционная елка. Роль деда-мороза исполнял умелый затейник и весельчак Василий Иванович Сытин – ученик артистки-сказочницы Озаровской. Иван Дмитриевич с Евдокией Ивановной любовались на веселое домашнее торжество, ободряли похвалой и гостинцами отличившихся внучат. И была в тот вечер разыграна небольшая интермедия по сказочке Сергея Есенина «Сиротка». Детская сказочка полюбилась Ивану Дмитриевичу.
Текст сказки читали посменно в несколько голосов внучки Ивана Дмитриевича – о том, как сиротка Маша, обиженная мачехой, была выгнана на стужу и проливала слезы, а добрейший дед-мороз превратил ее слезы в жемчуг. Обрадовалась Маша, собрала жемчуг в фартук…
Тут появляется дед-мороз в нарядном, из белой парчи, балахоне, длиннобородый, в кожаных рукавицах, с посохом, и произносит не своим, хриплым, простуженным голосом:
Конец у этой сказочки был счастливым. Одна из самых малых внучек Ивана Дмитриевича тоненьким голосочком, покраснев, заключила по-своему:
…Это бисер ведь на бусы,
Это жемчуг, Маша, твой…
О, дитя, я видел, видел,
Сколько слез ты пролила
И как мачеха лихая
Из избы тебя гнала.
А в избе твоя сестрица
Любовалася собой
И, расчесывая косы,
Хохотала над тобой.
Ты рыдала у крылечка,
А кругом мела пурга,
Я в награду твои слезы
Заморозил в жемчуга…
Я ведь, Маша, очень добрый,
Я ведь дедушка-мороз!..
Взрослые смеялись и аплодировали. Иван Дмитриевич говорил зятю Благову:
Дядя Вася дал мне роль
Вам сказать, что сам король
Поехал венчаться на Маше,
Вот и все представление наше…
– Слышь, какой поэт у нас в типографии. Есенин, подчитчик, это его сказка.
– Что ж автора не пригласили на елку? – спросил Благов у Сытина.
– Не знаю, спросим деда-мороза. Он затевал все это елочное игрище. Вася, а почему Есенина не пригласил на елку?
– А вы, папа, разве не знаете? За неделю до рождества Сережа Есенин уволился из типографии. Хотел поехать в Рязань, а затем в Питер, там в столице хочет побывать у Александра Блока. «Сочту, – говорит, – за большое счастье увидеть и послушать этого поэта».
– Вот как!.. «Мирок» лишился хорошего автора. Значит, нашему поэту в типографии стало тесновато. Что ж, вольному воля. Таланту нужен простор…
Дети затевали новые игры. Кружились вокруг светящейся елки и пели:
Две взрослые девушки втихомолку судачили, критикуя есенинскую «Сиротку»:
В лесу родилась елочка…
– Подумаешь, «счастье» – за короля замуж! Надо было бы за принца, тогда другое дело, – говорила одна.
– Наверно, автор имел в виду короля молодого. Бывают же и молодые короли… – нерешительно возразила другая.
БЕРСЕНЕВКА
Был у Ивана Дмитриевича дружок Михаил Дмитриевич Наумов – издатель с Никольского рынка. Разбогател он на выпуске безгонорарных учебников и жил «нараспашку», на широкую ногу, так, «чтоб чертям было тошно, а ему весело». Кутил он чрезмерно в ресторане у Тестова, путешествовал разгульно по разным странам. Привозил из-за границы разные диковинные «музыкальные шкапы» и устраивал домашние концерты. Транжирил свои доходы на что угодно. Сытина он называл запросто – Ванькой.
– Ты, Ванька, дурак, ты не так живешь. Работаешь как черт, не ведая покоя, и отказываешь себе в удовольствиях…
Шумлив был Наумов, резок и груб, никого, кроме Власа Дорошевича, не боялся. Влас Михайлович его не стращал, не запугивал, а только глянет на него поверх пенсне, и Наумов от одного взгляда притихнет. Ивану Дмитриевичу он приходился «без родства родственником» – кумом, крестным отцом всех детей. Крестный любил и старался баловать своих крестников и частенько упрекал их отца:
– Ты, Ванька, всю жизнь в деле, а моих крестников, своих деток, держишь в черном теле! Ну ладно, работай, дурака работа любит. А детям-то дай свободу! Да я, будь на твоем месте, купил бы для них дачу под самым Парижем и сказал бы: живите, ребята! Чтоб чертям тошно, а вам весело! Эх, Ванька, Ванька. Не умеешь ты жить!
Сытин на дерзость Наумова отвечал резко:
– Мишка! Катись к черту! Пусть ему будет от тебя тошно. Не тебе, страхолюдному прощелыге, меня учить! Мое дело всегда в гору, а твое только под гору. И ребят моих своей болтовней и бездельем не развращай. Ты, кум, наставляй их на ум, а дурости всякой они и без тебя нахватаются. А дача у меня знатная, только не под Парижем, а под Москвой, в Берсеневке, подглядел у одного прогоревшего князя…
Бывшее княжеское имение Берсеневка с жилищами, служебными пристройками, с прудами и большим приусадебным участком за приличную сумму перешло во владение Сытина.
Рядом с имением тихие подмосковные деревушки, вечерние гулянья с напевами под гармонь, и тут же Клязьма, а в ней рыбешка водится. В густых лесах, оберегаемых от топора, можно и поохотиться, если есть желание.
В летнюю пору в сытинской Берсеневке всегда было шумно. Всей жизнью на даче заправляла Евдокия Ивановна. Веселье исходило особенно от Василия Ивановича, окончившего медицинский факультет Московского университета. Он был заводилой всяких игр и кадрилей, ночных выездов в лес и на рыбалку. Веселиться и гулять полагалось не всем: кто плохо учился – тому летом на даче приходилось готовиться к экзаменам. Евдокия Ивановна за этим строго следила.
В воскресные дни – гости: зять, Благов Федор Иванович, со всей своей семьей; нередко бывал Дорошевич с супругой и многие другие близкие и дальние, свои и чужие. Некоторые приезжали не для развлечения, а для решения всяких важных вопросов. Дачным «управляющим» в Берсеневке был верный и надежный служака садовод Васильич. Ни по имени, ни по фамилии, а просто все так и называли его – Васильич. Он ведал садом, разводил деревья и кустарники, очищал пруды, оберегал зимой и летом все имение.
Чтобы зря не пропадала усадебная земля, Иван Дмитриевич решил здесь организовать образцовое опытное хозяйство. Специалисты сельского хозяйства, авторы многих сытинских изданий для деревни, разводили томаты и различные культуры семян, испытывали калийные удобрения на полях и огородах. Устанавливали, какой может быть наиболее выгодный севооборот для малого хозяйства в условиях средней и северо-западной частей России. А когда появлялись образцы новых сельскохозяйственных машин, Иван Дмитриевич приезжал в Берсеневку посмотреть их действие на практике. А потом агрономы Юницкий и Швецов создавали наглядные плакаты для деревни. В каталогах товарищества, среди тысячи многих разделов, появился содержательный раздел сельскохозяйственной литературы. Так Берсеневка с ее усадебным опытным участком пригодилась Сытину в издании книг по сельскому хозяйству. Иван Дмитриевич понимал, что грамотному крестьянину будет великая польза от этих книг.
По совету Сытина Юницкий привлек к работе видных практиков сельского хозяйства и ученых, земских и правительственных, и за короткий срок более пятидесяти названий книг из сытинской типографии пришли в деревню на помощь крестьянству.
Трудно приходилось Ивану Дмитриевичу. Враги ненавидели его за то, что он своей обширной издательской деятельностью многое сделал для неграмотной России. Пуришкевич и граф Витте во всеуслышание заявляли, что Сытин способствует распространению крамолы, готовит повторение революции пятого года и что такого издателя терпеть невозможно. При таком отношении правительственных деятелей Сытину приходилось всячески изворачиваться, дабы не было делу ущерба. А к более мелкому злу у Сытина было отношение толстовское: «Против зла сотвори благо». Вот тому, отчасти анекдотический, пример.
По соседству с усадьбой в деревне Берсеневке проживал странный тип по кличке Тимоха поп-вор, а по паспорту Тимофей Чураков. Жена его Ольга-шинкарка тайком торговала водкой, он поворовывал. Так и жили, не прикасаясь руками к земле. Вся окрестность знала Тимоху. Люди посмеивались над ним, а с него – как с гуся вода.
Когда Сытины приехали на лето в Берсеневку, Тимоха попробовал было продавать им краденых кур, но был изобличен, и его дальнейшие «операции» не имели успеха. Тогда он решил мелко, но методично мстить богатым соседям, вызывавшим у него зависть и ненависть. Первое, что он придумал, – украсть из-под носа бдительного Васильича невиданную здесь птицу – роскошного павлина. Тимоха украл павлина среди бела дня, зарезал, общипал, поджарил по всем правилам кулинарии, затем выпил сороковку водки и закусил жареным павлином. А потом ходил по деревням, гладил свое брюхо, приговаривая:
– Вот он где, павлинчик, полюбуйтесь! Павлинчиком закусил, павлинчиком. Кто из вас пробовал?! Ага!..
Деревенские ребятишки очень жалели сказочно прекрасную птицу, бегали за пьяным Тимохой, швыряли в него камнями, в десятки голосов кричали:
– Поп-вор, поп-вор!
– Тимоха бахвал, Тимоха нахал, куда павлина запихал?!
Но что поделаешь с Тимохой? Единственное, что мог Иван Дмитриевич сказать садовнику:
– Васильич, не тронь, не бей, не пачкай рук об этого Тимоху. Черт с ним!
К осени выехали из Берееневки все сытинские домочадцы. Остался на зиму сторожить усадьбу один Васильич. Отлучился однажды Васильич днем в Москву, вернулся поздно: глядь, замки сломаны. Покража. Нет енотовой хозяйской шубы, из буфета серебряный сервиз, вилки, ложки, ножи – все исчезло.
Тимоха! Кто же больше.
Бежит Васильич ночью на станцию Химки, к жандарму:
– У Сытина на даче кража, украдены шуба из гардероба и серебро из буфета…
– На кого подозрение?
– На Тимоху Чуракова, на кого же больше. Разрешите позвонить в Москву, Сытиным на квартиру.
– Пожалуйста. А мы тоже примем меры…
В чужой шубе недолго пришлось щеголять Тимохе. В Дурынине за стол с серебряными ложками не сядешь. Что делать с краденым добром? И дурак догадается: в Москву, Хитров рынок все проглотит. Решено – сделано. Раскинул Тимоха на Хитровом рынке сытинскую шубу дорогим мехом кверху, на мех разложил серебро с позолотой – превосходный сервиз.
Недолго пришлось зазывать покупателей. Подошел сыщик из уголовки, за ним стражник – башлык на шее, шашка на боку, револьвер с другого боку и свисток в зубах. И повели Тимоху в участок. Шуба внакидку. Серебро в мешке побрякивает. Вызвали Сытина туда же.
– Признаете свое добро, Иван Дмитриевич?
– Признаю.
– Признаете и вора?
– Как же, Тимофей из Дурынина, прошлым летом он у меня павлина сожрал.
– Что прикажете делать с ним, Иван Дмитриевич, он весь в вашей власти.
– А что с ним делать? Под суд незачем. Мое добро ко мне и вернулось. Не от хорошей жизни человек бросается на воровство. Вот что, Тимофей, судить тебя не будут. Я как потерпевший на это согласия не даю. Я прекращаю преследование и расследование, а ты прекрати воровство навсегда…
Тимоха поклонился в ноги:
– Спасибо за доброту…
– То-то, за дело надо браться. Лет тебе под сорок, пора и человеком стать. Небось землю имеешь?
– Две десятины в «ренду» сдаю. Самому не под силу…
– Приходи в воскресенье под вечер. Я буду на даче. Серьезно поговорим.
– Ладно, приду.
В воскресенье приехал Иван Дмитриевич в Берсеневку.
Пришел к нему на беседу Тимоха.
– Вот, Тимофей, по какому делу я тебя пригласил, – начал разговор Иван Дмитриевич в присутствии Васильича. – Дам я тебе безвозмездно лошадь, сбрую, плуг, борову, стог сена и десять пудов овса и ячменя к весеннему севу. Будешь работать – делу венец! Не станешь – бог тебе судья, и сам черт тебя тогда не исправит, и потерянный ты тогда человек! Ясно?
– Ясно! – И в ноги Сытину.
– Васильич, выдай ему все, что мною сказано. Пусть берет и разживается.
Эх, «нелегкая» рука оказалась у Ивана Дмитриевича! Стог сена Тимоха продал, семена пропил. Голодная, отощавшая Пегашка прибежала самовольно в Берсеневку.
И еще раз Тимоха напомнил о себе. Забрался ночью в сытинские дачные покои, походил со свечкою. И доглядел Тимоха, чем можно на сей раз поживиться. У Сытина во всех комнатах по углам отличные иконы. Ризы на них тяжелые, серебряные.
– Господи благослови! – И пошел Тимофей Чураков при свете церковной свечи «корчевать» иконы. Раскроет стеклянную створку, сдерет одеяние то с богородицы – «Неопалимой купины», то с Варвары-великомученицы; раздел также до доски Нерукотворного спаса, Дмитрия Солунского, даже Александра Невского не пощадил. Завернул всю добычу в скатерть и был таков. Долго не узнал бы об этом Васильич, да ему кто-то нечаянно намекнул:
– Что это в непоказанное время кто-то из хозяев приезжал?..
– Никто не приезжал.
– А как же, в главном корпусе ночью огонек светился…
– Да что вы?!
Прибежал Васильич и ахнул: какое богохульство! Лежат на полу ободранные иконы. Чья рука поднялась? Несдобровать теперь Тимохе: Сытин простит, бог не простит…
Было это в ту осень, когда Сытин ездил в Берлин, заезжал в Италию, погостил недельку у Горького и вернулся.
Вскоре за ним, воспользовавшись амнистией, приехал в Россию Горький и на осень и зиму поселился у Сытина на даче в Берсеневке.
Васильичу Сытин наказал всячески оберегать Горького от назойливых и любознательных соседей. Мало ли кому захочется посмотреть на прославленного писателя или с чем обратиться к нему.
Однажды под веселое настроение Иван Дмитриевич рассказал Горькому о Тимохе, о его воровских проделках. Горький улыбнулся и спросил:
– Ну, хорошо, вор есть вор, чего с него спросишь. А вы, Иван Дмитриевич, почему такое милосердие и благодеяние к нему проявили? От избытка гуманных чувств или от страха? Я думаю, что вы испугались этого Тимохи?..
– Угадали, Алексей Максимович, угадали! Сами понимаете, прекрасную птицу не пощадил, украл и сожрал, так меня тем более не пощадит.
– Предположим, он вас не тронул бы, ножичком не полоснул бы. Я знаю, воры трусливы. А вот красного петушка он мог бы подпустить.
– И не говорите, Алексей Максимович, я об этом подумал, прежде чем стать благодетелем злодея. Спалит, думаю, за милую мою душу, а за усадебку-то я сорок семь тысяч уплатил, да за ремонт и прочее тысячонки четыре ухлопал… Бывало, покойный Антон Павлович упрекал меня за столь дорогую покупку…
Горький добродушно улыбнулся:
– Вот кто был святой человек!.. Кто подобный Чехову есть среди нас, литераторов? Никого. Есть честные, есть порядочные, но благороднее его нет! А какой талант!
– Меня всегда влекло к нему благородство его души, – сказал Сытин, – и в Ялту к нему ездил, и в Мелихово, и в Москве часто встречались… Сколько раз я пользовался его добрыми советами-подсказами!.. И вот уже десять лет как его не стало. Истинного друга лишились мы…
Помолчали и потом снова заговорили о Тимохе.
– Я приказал Васильичу строго глядеть и не пускать этого Тимоху близко к даче, дабы он не учинил вам неприятностей, – сказал Сытин.
– Это вы напрасно, Иван Дмитриевич, меня такие Тимохи не испугают, видал я их немало. Одного не понимаю, как это у него на павлина рука поднялась, да еще и аппетит разыгрался?.. Как ему павлина было не жаль? Мои босяки не были столь черствыми.
…В Берсеневке Горькому жилось хорошо, спокойно: тишина, русская природа, снежная, с крепкими морозами зима. Комнаты согреты, от самовара легкий угарец.
На прогулку он выходил в сопровождении Васильича. Слушал его рассказы о местных происшествиях, а сам рассказывал Васильичу о разных событиях и словно бы вслух думал и, рассуждая с собой, приговаривал:
– Кажется, быть войне… А кто кого – неизвестно… Порохом попахивает…
Как-то к ним подошел, опираясь на палку, с мешком за спиной Тимоха. Васильич, забежав впереди Горького, преградил Тимохе дорогу:
– Чего тебе надо?
– Ничего не надо, – ответил тот, – здрасьте, добро пожаловать, и только. – И вытряхнул из мешка связанного петуха. – Вот хочу великому писателю петуха на жаркое продать…
– Мы ворованное не покупаем, – отрезал без стеснения Васильич, но, чтобы смягчить грубость, все-таки спросил: – Какая ему цена?
– Полтинник.
– На вот тебе полтинник, убирайся вместе с петухом и не мешай. Алексей Максимович ходит и думает, а ты ему суешь петуха! Понятие надо иметь.
Тимоха взял полтинник и вдруг ни с того ни с сего стал бить петуха палкой. Взмахивая крыльями, петух взлетал, падал и снова, с криком после каждого удара, взлетал.
– Зачем ты это делаешь? – сурово спросил Васильич.
– А чтобы писатель пожалел петуха и купил.
– Тебе же дан полтинник.
– Так это за то, чтобы я от вас отвязался, а за петуха шесть гривен! Он битый вкуснее будет.
Горький нахмурился и сказал:
– Чудовищный вы человек… – и свернул в сторону.
Васильич полушепотом пригрозил Тимохе:
– Не лезь, куда не просят… у меня рука тяжелая. Это же тебе не кто-нибудь…
Тимоха засунул петуха в мешок и пошагал сторонкой вблизи от Горького с явным желанием завести с ним беседу.
– А мы тоже грамотные, книжечки ваши читаем, – и весело, расплываясь в улыбке, продолжал: – Про Челкаша читал, про Пляши-ногу, про уповающего… Всех ваших воров изучил!.. А меня кличут «поп-вор», да врут дьяволы: какой я поп? Да и вор из меня хреновый. Может, и вы насчет Челкаша подвираете?.. Ха-ха…
Горький и Васильич свернули обратно к усадьбе. Тимоха отстал от них и исчез.
– Мы думаем и пишем, пишем и думаем, а жизнь идет своим чередом, и всю ее никак не охватишь… – сказал Горький и задумался, а потом добавил: – Все люди, да не все человеки…
В четырнадцатом, незадолго до объявления войны, Горький уехал из Берсеневки в Петербург затевать там, с помощью Сытина, издание журнала «Летопись».
– Ты, Ванька, дурак, ты не так живешь. Работаешь как черт, не ведая покоя, и отказываешь себе в удовольствиях…
Шумлив был Наумов, резок и груб, никого, кроме Власа Дорошевича, не боялся. Влас Михайлович его не стращал, не запугивал, а только глянет на него поверх пенсне, и Наумов от одного взгляда притихнет. Ивану Дмитриевичу он приходился «без родства родственником» – кумом, крестным отцом всех детей. Крестный любил и старался баловать своих крестников и частенько упрекал их отца:
– Ты, Ванька, всю жизнь в деле, а моих крестников, своих деток, держишь в черном теле! Ну ладно, работай, дурака работа любит. А детям-то дай свободу! Да я, будь на твоем месте, купил бы для них дачу под самым Парижем и сказал бы: живите, ребята! Чтоб чертям тошно, а вам весело! Эх, Ванька, Ванька. Не умеешь ты жить!
Сытин на дерзость Наумова отвечал резко:
– Мишка! Катись к черту! Пусть ему будет от тебя тошно. Не тебе, страхолюдному прощелыге, меня учить! Мое дело всегда в гору, а твое только под гору. И ребят моих своей болтовней и бездельем не развращай. Ты, кум, наставляй их на ум, а дурости всякой они и без тебя нахватаются. А дача у меня знатная, только не под Парижем, а под Москвой, в Берсеневке, подглядел у одного прогоревшего князя…
Бывшее княжеское имение Берсеневка с жилищами, служебными пристройками, с прудами и большим приусадебным участком за приличную сумму перешло во владение Сытина.
Рядом с имением тихие подмосковные деревушки, вечерние гулянья с напевами под гармонь, и тут же Клязьма, а в ней рыбешка водится. В густых лесах, оберегаемых от топора, можно и поохотиться, если есть желание.
В летнюю пору в сытинской Берсеневке всегда было шумно. Всей жизнью на даче заправляла Евдокия Ивановна. Веселье исходило особенно от Василия Ивановича, окончившего медицинский факультет Московского университета. Он был заводилой всяких игр и кадрилей, ночных выездов в лес и на рыбалку. Веселиться и гулять полагалось не всем: кто плохо учился – тому летом на даче приходилось готовиться к экзаменам. Евдокия Ивановна за этим строго следила.
В воскресные дни – гости: зять, Благов Федор Иванович, со всей своей семьей; нередко бывал Дорошевич с супругой и многие другие близкие и дальние, свои и чужие. Некоторые приезжали не для развлечения, а для решения всяких важных вопросов. Дачным «управляющим» в Берсеневке был верный и надежный служака садовод Васильич. Ни по имени, ни по фамилии, а просто все так и называли его – Васильич. Он ведал садом, разводил деревья и кустарники, очищал пруды, оберегал зимой и летом все имение.
Чтобы зря не пропадала усадебная земля, Иван Дмитриевич решил здесь организовать образцовое опытное хозяйство. Специалисты сельского хозяйства, авторы многих сытинских изданий для деревни, разводили томаты и различные культуры семян, испытывали калийные удобрения на полях и огородах. Устанавливали, какой может быть наиболее выгодный севооборот для малого хозяйства в условиях средней и северо-западной частей России. А когда появлялись образцы новых сельскохозяйственных машин, Иван Дмитриевич приезжал в Берсеневку посмотреть их действие на практике. А потом агрономы Юницкий и Швецов создавали наглядные плакаты для деревни. В каталогах товарищества, среди тысячи многих разделов, появился содержательный раздел сельскохозяйственной литературы. Так Берсеневка с ее усадебным опытным участком пригодилась Сытину в издании книг по сельскому хозяйству. Иван Дмитриевич понимал, что грамотному крестьянину будет великая польза от этих книг.
По совету Сытина Юницкий привлек к работе видных практиков сельского хозяйства и ученых, земских и правительственных, и за короткий срок более пятидесяти названий книг из сытинской типографии пришли в деревню на помощь крестьянству.
Трудно приходилось Ивану Дмитриевичу. Враги ненавидели его за то, что он своей обширной издательской деятельностью многое сделал для неграмотной России. Пуришкевич и граф Витте во всеуслышание заявляли, что Сытин способствует распространению крамолы, готовит повторение революции пятого года и что такого издателя терпеть невозможно. При таком отношении правительственных деятелей Сытину приходилось всячески изворачиваться, дабы не было делу ущерба. А к более мелкому злу у Сытина было отношение толстовское: «Против зла сотвори благо». Вот тому, отчасти анекдотический, пример.
По соседству с усадьбой в деревне Берсеневке проживал странный тип по кличке Тимоха поп-вор, а по паспорту Тимофей Чураков. Жена его Ольга-шинкарка тайком торговала водкой, он поворовывал. Так и жили, не прикасаясь руками к земле. Вся окрестность знала Тимоху. Люди посмеивались над ним, а с него – как с гуся вода.
Когда Сытины приехали на лето в Берсеневку, Тимоха попробовал было продавать им краденых кур, но был изобличен, и его дальнейшие «операции» не имели успеха. Тогда он решил мелко, но методично мстить богатым соседям, вызывавшим у него зависть и ненависть. Первое, что он придумал, – украсть из-под носа бдительного Васильича невиданную здесь птицу – роскошного павлина. Тимоха украл павлина среди бела дня, зарезал, общипал, поджарил по всем правилам кулинарии, затем выпил сороковку водки и закусил жареным павлином. А потом ходил по деревням, гладил свое брюхо, приговаривая:
– Вот он где, павлинчик, полюбуйтесь! Павлинчиком закусил, павлинчиком. Кто из вас пробовал?! Ага!..
Деревенские ребятишки очень жалели сказочно прекрасную птицу, бегали за пьяным Тимохой, швыряли в него камнями, в десятки голосов кричали:
– Поп-вор, поп-вор!
– Тимоха бахвал, Тимоха нахал, куда павлина запихал?!
Но что поделаешь с Тимохой? Единственное, что мог Иван Дмитриевич сказать садовнику:
– Васильич, не тронь, не бей, не пачкай рук об этого Тимоху. Черт с ним!
К осени выехали из Берееневки все сытинские домочадцы. Остался на зиму сторожить усадьбу один Васильич. Отлучился однажды Васильич днем в Москву, вернулся поздно: глядь, замки сломаны. Покража. Нет енотовой хозяйской шубы, из буфета серебряный сервиз, вилки, ложки, ножи – все исчезло.
Тимоха! Кто же больше.
Бежит Васильич ночью на станцию Химки, к жандарму:
– У Сытина на даче кража, украдены шуба из гардероба и серебро из буфета…
– На кого подозрение?
– На Тимоху Чуракова, на кого же больше. Разрешите позвонить в Москву, Сытиным на квартиру.
– Пожалуйста. А мы тоже примем меры…
В чужой шубе недолго пришлось щеголять Тимохе. В Дурынине за стол с серебряными ложками не сядешь. Что делать с краденым добром? И дурак догадается: в Москву, Хитров рынок все проглотит. Решено – сделано. Раскинул Тимоха на Хитровом рынке сытинскую шубу дорогим мехом кверху, на мех разложил серебро с позолотой – превосходный сервиз.
Недолго пришлось зазывать покупателей. Подошел сыщик из уголовки, за ним стражник – башлык на шее, шашка на боку, револьвер с другого боку и свисток в зубах. И повели Тимоху в участок. Шуба внакидку. Серебро в мешке побрякивает. Вызвали Сытина туда же.
– Признаете свое добро, Иван Дмитриевич?
– Признаю.
– Признаете и вора?
– Как же, Тимофей из Дурынина, прошлым летом он у меня павлина сожрал.
– Что прикажете делать с ним, Иван Дмитриевич, он весь в вашей власти.
– А что с ним делать? Под суд незачем. Мое добро ко мне и вернулось. Не от хорошей жизни человек бросается на воровство. Вот что, Тимофей, судить тебя не будут. Я как потерпевший на это согласия не даю. Я прекращаю преследование и расследование, а ты прекрати воровство навсегда…
Тимоха поклонился в ноги:
– Спасибо за доброту…
– То-то, за дело надо браться. Лет тебе под сорок, пора и человеком стать. Небось землю имеешь?
– Две десятины в «ренду» сдаю. Самому не под силу…
– Приходи в воскресенье под вечер. Я буду на даче. Серьезно поговорим.
– Ладно, приду.
В воскресенье приехал Иван Дмитриевич в Берсеневку.
Пришел к нему на беседу Тимоха.
– Вот, Тимофей, по какому делу я тебя пригласил, – начал разговор Иван Дмитриевич в присутствии Васильича. – Дам я тебе безвозмездно лошадь, сбрую, плуг, борову, стог сена и десять пудов овса и ячменя к весеннему севу. Будешь работать – делу венец! Не станешь – бог тебе судья, и сам черт тебя тогда не исправит, и потерянный ты тогда человек! Ясно?
– Ясно! – И в ноги Сытину.
– Васильич, выдай ему все, что мною сказано. Пусть берет и разживается.
Эх, «нелегкая» рука оказалась у Ивана Дмитриевича! Стог сена Тимоха продал, семена пропил. Голодная, отощавшая Пегашка прибежала самовольно в Берсеневку.
И еще раз Тимоха напомнил о себе. Забрался ночью в сытинские дачные покои, походил со свечкою. И доглядел Тимоха, чем можно на сей раз поживиться. У Сытина во всех комнатах по углам отличные иконы. Ризы на них тяжелые, серебряные.
– Господи благослови! – И пошел Тимофей Чураков при свете церковной свечи «корчевать» иконы. Раскроет стеклянную створку, сдерет одеяние то с богородицы – «Неопалимой купины», то с Варвары-великомученицы; раздел также до доски Нерукотворного спаса, Дмитрия Солунского, даже Александра Невского не пощадил. Завернул всю добычу в скатерть и был таков. Долго не узнал бы об этом Васильич, да ему кто-то нечаянно намекнул:
– Что это в непоказанное время кто-то из хозяев приезжал?..
– Никто не приезжал.
– А как же, в главном корпусе ночью огонек светился…
– Да что вы?!
Прибежал Васильич и ахнул: какое богохульство! Лежат на полу ободранные иконы. Чья рука поднялась? Несдобровать теперь Тимохе: Сытин простит, бог не простит…
Было это в ту осень, когда Сытин ездил в Берлин, заезжал в Италию, погостил недельку у Горького и вернулся.
Вскоре за ним, воспользовавшись амнистией, приехал в Россию Горький и на осень и зиму поселился у Сытина на даче в Берсеневке.
Васильичу Сытин наказал всячески оберегать Горького от назойливых и любознательных соседей. Мало ли кому захочется посмотреть на прославленного писателя или с чем обратиться к нему.
Однажды под веселое настроение Иван Дмитриевич рассказал Горькому о Тимохе, о его воровских проделках. Горький улыбнулся и спросил:
– Ну, хорошо, вор есть вор, чего с него спросишь. А вы, Иван Дмитриевич, почему такое милосердие и благодеяние к нему проявили? От избытка гуманных чувств или от страха? Я думаю, что вы испугались этого Тимохи?..
– Угадали, Алексей Максимович, угадали! Сами понимаете, прекрасную птицу не пощадил, украл и сожрал, так меня тем более не пощадит.
– Предположим, он вас не тронул бы, ножичком не полоснул бы. Я знаю, воры трусливы. А вот красного петушка он мог бы подпустить.
– И не говорите, Алексей Максимович, я об этом подумал, прежде чем стать благодетелем злодея. Спалит, думаю, за милую мою душу, а за усадебку-то я сорок семь тысяч уплатил, да за ремонт и прочее тысячонки четыре ухлопал… Бывало, покойный Антон Павлович упрекал меня за столь дорогую покупку…
Горький добродушно улыбнулся:
– Вот кто был святой человек!.. Кто подобный Чехову есть среди нас, литераторов? Никого. Есть честные, есть порядочные, но благороднее его нет! А какой талант!
– Меня всегда влекло к нему благородство его души, – сказал Сытин, – и в Ялту к нему ездил, и в Мелихово, и в Москве часто встречались… Сколько раз я пользовался его добрыми советами-подсказами!.. И вот уже десять лет как его не стало. Истинного друга лишились мы…
Помолчали и потом снова заговорили о Тимохе.
– Я приказал Васильичу строго глядеть и не пускать этого Тимоху близко к даче, дабы он не учинил вам неприятностей, – сказал Сытин.
– Это вы напрасно, Иван Дмитриевич, меня такие Тимохи не испугают, видал я их немало. Одного не понимаю, как это у него на павлина рука поднялась, да еще и аппетит разыгрался?.. Как ему павлина было не жаль? Мои босяки не были столь черствыми.
…В Берсеневке Горькому жилось хорошо, спокойно: тишина, русская природа, снежная, с крепкими морозами зима. Комнаты согреты, от самовара легкий угарец.
На прогулку он выходил в сопровождении Васильича. Слушал его рассказы о местных происшествиях, а сам рассказывал Васильичу о разных событиях и словно бы вслух думал и, рассуждая с собой, приговаривал:
– Кажется, быть войне… А кто кого – неизвестно… Порохом попахивает…
Как-то к ним подошел, опираясь на палку, с мешком за спиной Тимоха. Васильич, забежав впереди Горького, преградил Тимохе дорогу:
– Чего тебе надо?
– Ничего не надо, – ответил тот, – здрасьте, добро пожаловать, и только. – И вытряхнул из мешка связанного петуха. – Вот хочу великому писателю петуха на жаркое продать…
– Мы ворованное не покупаем, – отрезал без стеснения Васильич, но, чтобы смягчить грубость, все-таки спросил: – Какая ему цена?
– Полтинник.
– На вот тебе полтинник, убирайся вместе с петухом и не мешай. Алексей Максимович ходит и думает, а ты ему суешь петуха! Понятие надо иметь.
Тимоха взял полтинник и вдруг ни с того ни с сего стал бить петуха палкой. Взмахивая крыльями, петух взлетал, падал и снова, с криком после каждого удара, взлетал.
– Зачем ты это делаешь? – сурово спросил Васильич.
– А чтобы писатель пожалел петуха и купил.
– Тебе же дан полтинник.
– Так это за то, чтобы я от вас отвязался, а за петуха шесть гривен! Он битый вкуснее будет.
Горький нахмурился и сказал:
– Чудовищный вы человек… – и свернул в сторону.
Васильич полушепотом пригрозил Тимохе:
– Не лезь, куда не просят… у меня рука тяжелая. Это же тебе не кто-нибудь…
Тимоха засунул петуха в мешок и пошагал сторонкой вблизи от Горького с явным желанием завести с ним беседу.
– А мы тоже грамотные, книжечки ваши читаем, – и весело, расплываясь в улыбке, продолжал: – Про Челкаша читал, про Пляши-ногу, про уповающего… Всех ваших воров изучил!.. А меня кличут «поп-вор», да врут дьяволы: какой я поп? Да и вор из меня хреновый. Может, и вы насчет Челкаша подвираете?.. Ха-ха…
Горький и Васильич свернули обратно к усадьбе. Тимоха отстал от них и исчез.
– Мы думаем и пишем, пишем и думаем, а жизнь идет своим чередом, и всю ее никак не охватишь… – сказал Горький и задумался, а потом добавил: – Все люди, да не все человеки…
В четырнадцатом, незадолго до объявления войны, Горький уехал из Берсеневки в Петербург затевать там, с помощью Сытина, издание журнала «Летопись».
ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ
Между Сытиным и авторами отношения портились не часто. Сытин мог не поладить и так же быстро мог найти точки соприкосновения и помириться. Так, бывало, у него не ладилось дело с Григорием Петровым, с Немировичем-Данченко; но никогда он не мог бы поссориться с Толстым, Чеховым и Горьким. И еще он всегда старался жить в мире и согласии с Власом Дорошевичем, на котором держалось «Русское слово».
Сразу, как только Дорошевич стал фактическим редактором газеты при официальном редакторе Благова, он поставил перед издателем условия, о которых впоследствии писал в одной из статей:
«„Русское слово“ не знает ни „фильств“ ни „фобств“. Оно хотело бы справедливости для всех народов, населяющих русскую землю, хотело бы видеть все эти народы любящими и любимыми детьми одной семьи, которой великое имя Россия.
Но оно желает добиваться этого русскими устами.
Мы, русские, должны требовать справедливого разрешения этих вопросов.
Ведь издаются же газеты финские, татарские, польские, грузинские, армянские. Почему не издаваться русской газете? Не быть русской редакции?
Является вопрос.
Решив, что Сытин должен издавать газету, какой завет дал Чехов этой газете?
Сразу, как только Дорошевич стал фактическим редактором газеты при официальном редакторе Благова, он поставил перед издателем условия, о которых впоследствии писал в одной из статей:
«„Русское слово“ не знает ни „фильств“ ни „фобств“. Оно хотело бы справедливости для всех народов, населяющих русскую землю, хотело бы видеть все эти народы любящими и любимыми детьми одной семьи, которой великое имя Россия.
Но оно желает добиваться этого русскими устами.
Мы, русские, должны требовать справедливого разрешения этих вопросов.
Ведь издаются же газеты финские, татарские, польские, грузинские, армянские. Почему не издаваться русской газете? Не быть русской редакции?
Является вопрос.
Решив, что Сытин должен издавать газету, какой завет дал Чехов этой газете?