Страница:
Размеры ущерба, нанесенного украинской культуре, можно определить, судя по таким цифрам. По некоторым подсчетам исчезло приблизительно 200 из 240 украинских писателей, по другим – 204 из 246. Имена их всем известны и составляют панораму украинской культуры (в их числе один бежал за границу, семеро умерли своей смертью, тридцать два или тридцать четыре стали сталинистами или замолкли). Из восьмидесяти четырех ведущих ученых в области языкознания шестьдесят два было ликвидировано.[85]
Украина была раздавлена: ее церкви разрушены, интеллектуалы расстреляны или умирали в лагерях, ее крестьянство – основа нации – погублено или подавлено. Даже Троцкий отметил, что «нигде репрессии, чистки, подавление и все прочие виды бюрократического хулиганства в целом не достигали таких страшных размеров, как на Украине, в борьбе с могущественными скрытыми силами в украинских массах, стремившихся к большей свободе и независимости»[86].
Средства, к которым прибегал Сталин, видимо, казались ему равновеликими его целям. Если он просчитался, то только потому, что недооценил силу национального чувства, готового принять эти удары и после всего – сохраниться.
В наше время термином «геноцид» часто пользуются риторически. Возможно, есть смысл напомнить текст Декларации ООН о предотвращении и наказании геноцида, принятой Генеральной Ассамблеей 9 декабря 1948 года, которая вошла в силу в 1950 году и была ратифицирована СССР в 1954-м.
а) убийство членов группы;
б) нанесение тяжелого телесного или духовного вреда членам группы;
в) намеренное создание для этой группы условий жизни, имеющих целью привести ее целиком или частично к физическому истреблению;
г) принятие мер, нацеленное на предупреждение рождаемости внутри группы;
д) насильственное перемещение детей данной группы в другую группу.
Отсюда, безусловно, следует, что Советскому Союзу может быть предъявлено обвинение в геноциде за его действия на Украине. Таково, во всяком случае, было мнение профессора Рафаэля Лемкина, который составлял текст этой Декларации[87].
Не имеет особого значения, подпадают ли формально вышеописанные события под тот или иной точный пункт данного определения. Ибо невозможно отрицать, что против украинского народа было совершено преступление. В пыточных ли подвалах, в лагерях ли принудительного труда или в голодающих деревнях совершалось одно преступление за другим против миллионов людей, образующих эту нацию.
В Большой Советской Энциклопедии есть статья «Геноцид», которая характеризует его как «пережиток загнивающего империализма».
Глава четырнадцатая. Кубань, Дон и Волга
К востоку от границ Украины, в нижнем течении Дона, по другую сторону Азовского моря на низменностях, простирающихся до самых калмыцких земель, лежали территории, в значительной части своей заселенные казаками и украинскими крестьянами. В прошлом казаки Дона – люди русского происхождения, но говорят они на своем диалекте. Был даже создан специальный «Донской словарь», подготовленный Северо-Кавказским отделением Академии Наук в Ростове специально дня двадцатипятитысячников, которых в этих местах просто не понимали.[1]
Кубанские казаки, однако, имеют происхождение украинское, являясь прямыми потомками запорожских казаков, бежавших с Украины в Турцию после русского нападения на Сечь в 1775 году, но позже вернувшихся и поселившихся на Кубани, став ядром Кубанского казачьего войска. Таким образом, они были законными наследниками старой республики с порогов Днепра.
Кубанские казаки и украинское крестьянство, которое последовало за ними в эти места вместе с другими жителями Северного Кавказа, по переписи на начало 20-го столетия составляли в целом 1 305 000 человек.[2] Перед самой революцией население Кубани составляло уже 2 890 000, из которых 1 370 000 были казаками[3].
На Западе существует неверное представление о казаках. Как бойцы казачьих войск они находились в распоряжении дореволюционных правительств – и на фронтах, и при подавлении восстаний и революционных демонстраций. Хорошо известна их роль в событиях еще менее пристойных, например, в погромах. Хотя слово «казак» часто использовалось в этих случаях для обозначения без разбора всех солдат, всех конных войск и полиции, подлинные казаки тоже были часто активным орудием в руках режима или его местных инстанций.
Казаки, как отмечают наблюдатели, имели свои достоинства и свои недостатки, присущие относительно привилегированной и относительно свободной военной и сельскохозяйственной общине. Их предреволюционный уровень образования считается (см. статью князя Кропоткина в Энциклопедии «Британика» 11-е издание) более высоким, чем у среднего русского человека.
В хаосе 1917–1918 гг. казаки провозгласили у себя независимые государства. Обычно они тяготели к белым армиям, к которым принадлежали многие их лидеры. Однако это ни в малой мере не являлось единодушным настроем, как показал, исходя из своего опыта, Михаил Шолохов в «Тихом Доне». Он ясно изобразил, что казаки, сочувствовавшие поначалу красным или нейтрально относившиеся к ним, оказались спровоцированы к сопротивлению тактикой советского террора, без которой большевики на пути к победе встречали бы намного меньшую оппозицию.
На Кубани и на Дону коммунисты были еще слабее, чем на Украине. Более того, казаки явились для них даже более сложной проблемой – по другим причинам. В отличие от украинского крестьянства, казаки по традиции и в силу своей организации были людьми военными. Их станицы были, как правило, не маленькими деревеньками, которые можно было подавить кучкой милиционеров, а большими поселениями до 40 000 жителей и даже более.
Казацкие восстания происходили в 1922–1923-м и в 1928 гг. Борьба за коллективизацию здесь была очень напряженной, и власти предприняли все меры загодя, чтобы предотвратить беду.
Уже в ноябре 1929 года армия была развернута так, чтобы контролировать наиболее опасные районы. Помимо отрядов милиции, на Дону расположили 14-ю Московскую стрелковую дивизию, а две другие дивизии были посланы для укрепления Северо-Кавказского военного округа.[4]
Мы не станем возвращаться здесь к проблеме раскулачивания и коллективизации в этих областях, заметим только, что сопротивление им было гораздо более упорным, а число единоличных хозяйств сохранялось несоразмерно высоким вплоть до 1933 года, несмотря на предпринятые особо жесткие меры. Много взрослых было выслано, молодежь, мобилизованная на строительство дорог, гибла.[5] На Кубани и на Дону не прекращалась борьба вокруг коллективизации, пока в 1932–1933 гг. она не перешла в фазу террора голодом.
Сопротивление казаков делало применение голода неэффективным орудием вплоть до самого последнего момента. Как сформулировал это первый секретарь здешнего крайкома Шеболдаев, «кулаки в 1932 году снова, на этот раз на базе колхозов, пытались одолеть нас в связи с поставками хлеба… Однако мы этого не поняли»; поэтому ЦК вынужден был послать сюда «группу членов ЦК под председательством товарища Кагановича, чтобы помочь нам справиться с ситуацией».[6]
Эта специальная комиссия ЦК прибыла в Ростов в начале ноября 1932 года. 2 ноября состоялось совместное заседание этой комиссии с Северо-Кавказским краевым комитетом, и были назначены специальные полномочные представители для каждого района.[7] 4 ноября прославившийся своей жестокостью проводник сталинского террора Шкирятов был утвержден председателем Комиссии по чистке партии на Северном Кавказе и особенно на Кубани от «врагов коммунизма, проводящих кулацкую политику»; спустя два дня было приказано провести аналогичную чистку «организаторов кулацкого сопротивления» в комсомоле.[8]
12 ноября Шеболдаев объявил, что колхозами управляют кулацкие банды. Так, например, бывший красный партизан, награжденный орденом Красной Звезды, теперь, став председателем колхоза, скрыл половину собранного хлеба. В самом деле, можно привести десятки и сотни случаев, когда колхозы, возглавляемые коммунистами, «крали» хлеб. Он сказал также, что подобное преступление «наиболее широко распространено на Кубани», где, по его мнению, сохранилось множество белогвардейских кадров, и критиковал некоторые станицы, в особенности прославленную Полтавскую, где две трети крестьян все еще оставались единоличниками и которая в свое время была известна «активным сопротивлением советским властям».[9]
Срыв плана привел к «постыдным провалам» в десяти районах и серьезным ошибкам еще в одиннадцати. 24 ноября были осуждены 9 секретарей райкомов; судебный приговор был вынесен также директору совхоза и другим. Один колхоз был раскритикован за раздачу всего-навсего двух килограммов зерна на человека нуждающимся членам колхоза. За подобные же нарушения была уволена треть рабочих и руководителей «Кубани» – крупного совхоза с 35 000 акров земли, который в течение многих лет считался образцовым коммунистическим совхозом; около ста из приблизительно 150 членов местной партячейки были исключены из партии.[10]
Сэр Джон Мейнард, который посетил эти места и вообще отрицал наличие там голода, рассказывает о депортации с Северного Кавказа и особенно с Кубани коммунистов и чиновников высокого ранга, которые были в сговоре с крестьянами, и добавляет, что смертность в этих районах была «очень высокой».[11]
Было объявлено, что Кубань и Дон требуют особого военного надзора под предлогом вспышки холеры (традиционный метод, к которому прибегли и в Новочеркасске, когда в 1962 году там были беспорядки).[12] По сведениям наблюдателя, сочувствующего режиму, в январе 1933 года на Северном Кавказе была создана специальная комиссия, уполномоченная «добиваться принудительного труда и выселять, ссылать и наказывать, даже смертью, всех сопротивляющихся».[13] В каждой тюремной камере Ростова теперь содержалось по 50 задержанных.[14]
Критика, с какой Шеболдаев обрушился 12 ноября на станицу Полтавскую, оказалась не просто словесной угрозой. 17 декабря был объявлен приказ председателя исполкома Северо-Кавказского края о депортации всех 27 000 жителей этой станицы.
До 1925 года в Полтавской шло партизанское движение, и отдельные отряды сохранялись еще долго. В 1929–1930 гг. 300 из 5600 семейств было выслано и 250 человек осуждено за невыполнение зерновых поставок, из них 40 было расстреляно. Женский бунт возглавляли вдовы красных партизан. В 1930–1931 гг. было арестовано несколько мнимых членов «Союза вызволения Украины».[15]
Теперь, в декабре 1932 года, здесь возникло настоящее восстание, убивали агентов НКВД и активистов; станица перешла в руки восставших, которые рассылали эскадроны, чтобы поднять соседние хутора. Однако они замешкались, правительство сумело сконцентрировать превосходящие силы и после тяжелой схватки отвоевать Полтавскую обратно.
Начальник НКВД Кубаев отдал приказ выслать все население станицы, поскольку она была захвачена кулаками – за исключением нескольких лояльных граждан. В связи с этим объявили «военное положение», и все жители станицы были оповещены развешенными везде объявлениями о том, что любое нарушение приказов будет караться «высшей мерой социальной защиты, РАССТРЕЛОМ». Это касалось тех, кто «вел агитацию, распространял провокационные слухи, вызывал панику или грабил имущество и товары»[16]. В станицу переселили русских и переименовали ее в Красноармейскую.
О событиях в Полтавской в назидательных целях писали очень широко. Однако подобные же эпизоды имели место и в Уманской (с населением в 30 000 человек), Урюпинской, Мишатовской, Медведковской и в других станицах.[17] В Армавире судили повстанцев из станицы Лабинск, им вынесли множество смертных приговоров, хотя полностью население станицы депортировано не было.[18] Рой Медведев пишет, что в общем 16 станиц депортировали на Крайний Север, а население их составляло около 200 000 человек.[19] Некоторые станицы, как Ивановская, потеряли только половину своего населения, отправившегося в ссылку, однако эта половина учтена в общем числе высланных.[20]
Солдат рассказывает о том, что он увидел в казачьей станице Брюховецкая Армавирского района, в которой прежде жило 20 000 жителей. Здесь, как и в других местах, за несколько месяцев до его приезда была жестоко подавлена попытка к восстанию, и все, кто остался в живых – мужчины, женщины, дети и инвалиды, – были депортированы, кроме нескольких стариков и старух. Сорняки на улицах росли, как в джунглях, за ними почти не видно было разрушенных и опустевших домов.[21]
В один из домов он вошел:
И все-таки в этой станице был один живой человек. Голый мужчина с длинными волосами и бородой сражался под акацией с кошками за обладание дохлым голубем. Он сошел с ума, но солдат сумел по кусочкам, фразам воссоздать его жизнь. Он был коммунистом, председателем местного сельсовета. Но когда началась коллективизация, он порвал свой партийный билет и присоединился к восставшим. Большинство было убито, но ему удалось спрятаться в малярийных болотах в тучах кубанских комаров. Жена и дети его были депортированы вместе с остальными. Он же каким-го чудом пережил зиму и потом вернулся в свой старый дом – последний обитатель когда-то большого, цветущего поселения.[22]
Так же как на самой Украине и, пожалуй, еще шире украинские национальность и культура подвергались здесь жестокому преследованию.
На одной только Кубани в 1926 году жило 1 412 276 украинцев, а на всем Северном Кавказе их было 3 107 900. В 20-х годах было создано много украинских школ, находившихся под эгидой Скрыпника, народного комиссара просвещения Украины. В Краснодаре был Украинский педагогический институт, а в Полтавской – Украинский педагогический техникум.
В декабре 1929 года несколько украинских академиков кубанского происхождения в ходе общей чистки украинской культуры были арестованы[23].
В 1932–1933 гг. в здешней газете «Молот», как и на Украине, постоянно печатались статьи о «местном национализме».[24] В начале 1933 года несколько культурных и политических деятелей на Кубани были арестованы, в том числе большая часть профессуры в обоих украинских учебных заведениях. Вся учебная работа теперь велась не на украинском, а на русском языке. Между 1933-м и 1937 гг. все 746 украинских начальных школ были превращены на Кубани в русские школы[25].
Разрушенная и истребленная – более чем истребленная – депортацией и денационализацией, эта область, возможно, пострадала более всех остальных. Советы одержали полную победу над ее населением.
Тех же, кто не был депортирован, одолевал голод. Методы здесь были те же, какие мы уже описывали ранее. Мы цитировали свидетельство Михаила Шолохова, преданного приверженца режима, которое относится к области донских казаков, где он сам жил.
Один из жителей Кубани писал: «На Кубани такой голод, что мертвых уже не хоронят»[26]. Другой записал: «Дети сидят кучкой в углу, дрожа от голода, и холода».[27] В письмах читаем: «Дорогой мой муж, мы с детьми работали тяжко прошлым летом. У нас был хлеб на весь год… но они взяли все, оставив нас без помощи и средств».[28] «В декабре мы вынуждены были сдать государству все свое зерно и другие продукты вплоть до овощей»[29]. «Пойдешь в степь или на поля и видишь, как целые семьи лежат там».[30] Два крестьянина в возрасте за шестьдесят лет получили по десять лет заключения за два килограмма незрелой пшеничной шелухи[31].
Однажды в фургоне, который вез на кладбище трупы детей, обнаружили двоих детей еще живыми. На этот раз расстреляли врача.[32]
Инженер-железнодорожник с Северного Кавказа рассказывает следующее:
Как мы уже говорили, в больших станицах, которые не были целиком депортированы, потери от голода были огромными. В Лабинске, например, из 24 000 оставшихся жителей вымерло 14 000. То же происходило в других местах.[34] Очень часто, как явствует из источников, станицы стояли почти пустыми, остались только старики и больные.
В станице Старокорсунской конное подразделение ГПУ, располагавшееся там с 1930 года, находилось в боевой готовности. Прошло несколько массовых арестов: от 50 до 100 человек одновременно. После голода из 14-тысячного населения в ней осталась только тысяча. Аналогичная ситуация имела место в соседних двух станицах – Воронежской и Динской.[35]
К концу 1933 года в депеше британского посольства был подведен итог происшедшему: «Казацкий элемент в значительной степени здесь истреблен, казаки либо вымерли, либо депортированы»[36].
Украинские села, где не было казацкого населения, тоже пережили тяжелое опустошение: в Пашковском Краснодарского района из 7000 осталось 3500.[37]
В отличие от Украины, города Северного Кавказа не избежали общей участи, и коэффициент смертности в них был тоже очень велик: в Ставрополе из 140 000 жителей погибло 50 000, в Краснодаре из 140 000 – 40 000 умерло.[38] Есть отдельные случаи более благополучного исхода. В Сальском районе на Дону тысячи выжили благодаря тому, что переселились в степь и ловили там сурков. Село Заветное в тысячу домов так жило шесть месяцев и даже создало запасы жира.[39]
Но в целом можно сказать, что на Кубани и Дону террор голодом был доведен до последней крайности.
Иностранец, посетивший эти места, сообщает: «Первое, что поразило меня, когда я пошел прогуляться по казачьей станице, расположенной в районе Кропоткина, это небывалое физическое запустение местности, когда-то бывшей исключительно плодородным районом. Огромные сорняки какой-то поразительной высоты и густоты заполнили сады, поля пшеницы, кукурузы, подсолнухов. Исчезли пшеничные караваи, сочные куски баранины, продававшиеся повсюду в 1924 году, когда я посещал Кубанскую долину.»[40]
Более того, на Кубани не осталось тягловых животных, так что обработка земли стала почти невозможной.[41]
Партийный чиновник, посетивший свою станицу на Северном Кавказе в первый раз после революции, замечает: «Я знал эту землю цветущей и богатой… Теперь я был в селе, доведенном до полного запустения и нищеты. Заборы, изгороди и ворота пошли на топливо. Улицы заросли бурьяном и орляком, дома разваливались… Даже партийные активисты-энтузиасты утратили веру…»[42]
Английский посетитель региона передал британскому посольству, что регион этот был похож на «вооруженный лагерь в пустыне – нет работы, нет зерна, нет скота, нет рабочих лошадей, только бездельничающие крестьяне и солдаты.»[43] Другой посетитель описал «полуразрушенный регион, который почти что надо заселять снова.»[44]
Дальше на север и запад голод разразился на Нижней Волге, в районах, частично населенных русскими и украинцами, но больше всего поражены были им немецкие поселения на Волге. Мы приводили выдержки из произведений современных советских русских писателей, где они описывают голодные годы своего детства. Некоторые из этих писателей – выходцы как раз из тех мест на Волге. У одного из них читаем: «В этот ужасный год наша семья снесла четыре гроба на сельское кладбище». При этом он добавляет, что, в отличие от Украины, какие-то минимальные количества продовольствия выдавались «в огромных очередях». Этого хватало, чтобы не умереть до следующей выдачи.[45] Другой писатель пишет: «Умирали целыми семьями. В нашей деревне Монастырской, из 600 семейств осталось 150, хотя здесь, не проходили никакие войны!»[46]
Но большая часть информации, которой мы располагаем, поступила из республики немцев Поволжья, которая, видимо, и была главной мишенью террора голодом. Немецкие евангелические церкви на Западе получили около 100 000 писем от русских немцев с описанием голода. В большинстве из них люди просили о помощи.[47] Эти письма к единоверцам, с которыми поддерживалась постоянная связь, почти все по тону своему очень религиозны.
Украина была раздавлена: ее церкви разрушены, интеллектуалы расстреляны или умирали в лагерях, ее крестьянство – основа нации – погублено или подавлено. Даже Троцкий отметил, что «нигде репрессии, чистки, подавление и все прочие виды бюрократического хулиганства в целом не достигали таких страшных размеров, как на Украине, в борьбе с могущественными скрытыми силами в украинских массах, стремившихся к большей свободе и независимости»[86].
Средства, к которым прибегал Сталин, видимо, казались ему равновеликими его целям. Если он просчитался, то только потому, что недооценил силу национального чувства, готового принять эти удары и после всего – сохраниться.
* * *
В наше время термином «геноцид» часто пользуются риторически. Возможно, есть смысл напомнить текст Декларации ООН о предотвращении и наказании геноцида, принятой Генеральной Ассамблеей 9 декабря 1948 года, которая вошла в силу в 1950 году и была ратифицирована СССР в 1954-м.
Статья I.
Подписавшие стороны согласились, что геноцид, совершаемый в мирное время или в период войны, является преступлением перед международным законом, который они принимают, чтобы предупредить геноцид и карать за него.Статья II.
В данной Декларации геноцидом признаются следующие акты, предпринимаемые с намерением уничтожить, целиком или частично, национальные, этнические, расовые или религиозные группы как таковые:а) убийство членов группы;
б) нанесение тяжелого телесного или духовного вреда членам группы;
в) намеренное создание для этой группы условий жизни, имеющих целью привести ее целиком или частично к физическому истреблению;
г) принятие мер, нацеленное на предупреждение рождаемости внутри группы;
д) насильственное перемещение детей данной группы в другую группу.
Отсюда, безусловно, следует, что Советскому Союзу может быть предъявлено обвинение в геноциде за его действия на Украине. Таково, во всяком случае, было мнение профессора Рафаэля Лемкина, который составлял текст этой Декларации[87].
Не имеет особого значения, подпадают ли формально вышеописанные события под тот или иной точный пункт данного определения. Ибо невозможно отрицать, что против украинского народа было совершено преступление. В пыточных ли подвалах, в лагерях ли принудительного труда или в голодающих деревнях совершалось одно преступление за другим против миллионов людей, образующих эту нацию.
В Большой Советской Энциклопедии есть статья «Геноцид», которая характеризует его как «пережиток загнивающего империализма».
Глава четырнадцатая. Кубань, Дон и Волга
Для чего погибать нам перед глазами твоими, нам и нашей земле.
Бытие, 47:19
К востоку от границ Украины, в нижнем течении Дона, по другую сторону Азовского моря на низменностях, простирающихся до самых калмыцких земель, лежали территории, в значительной части своей заселенные казаками и украинскими крестьянами. В прошлом казаки Дона – люди русского происхождения, но говорят они на своем диалекте. Был даже создан специальный «Донской словарь», подготовленный Северо-Кавказским отделением Академии Наук в Ростове специально дня двадцатипятитысячников, которых в этих местах просто не понимали.[1]
Кубанские казаки, однако, имеют происхождение украинское, являясь прямыми потомками запорожских казаков, бежавших с Украины в Турцию после русского нападения на Сечь в 1775 году, но позже вернувшихся и поселившихся на Кубани, став ядром Кубанского казачьего войска. Таким образом, они были законными наследниками старой республики с порогов Днепра.
Кубанские казаки и украинское крестьянство, которое последовало за ними в эти места вместе с другими жителями Северного Кавказа, по переписи на начало 20-го столетия составляли в целом 1 305 000 человек.[2] Перед самой революцией население Кубани составляло уже 2 890 000, из которых 1 370 000 были казаками[3].
На Западе существует неверное представление о казаках. Как бойцы казачьих войск они находились в распоряжении дореволюционных правительств – и на фронтах, и при подавлении восстаний и революционных демонстраций. Хорошо известна их роль в событиях еще менее пристойных, например, в погромах. Хотя слово «казак» часто использовалось в этих случаях для обозначения без разбора всех солдат, всех конных войск и полиции, подлинные казаки тоже были часто активным орудием в руках режима или его местных инстанций.
Казаки, как отмечают наблюдатели, имели свои достоинства и свои недостатки, присущие относительно привилегированной и относительно свободной военной и сельскохозяйственной общине. Их предреволюционный уровень образования считается (см. статью князя Кропоткина в Энциклопедии «Британика» 11-е издание) более высоким, чем у среднего русского человека.
В хаосе 1917–1918 гг. казаки провозгласили у себя независимые государства. Обычно они тяготели к белым армиям, к которым принадлежали многие их лидеры. Однако это ни в малой мере не являлось единодушным настроем, как показал, исходя из своего опыта, Михаил Шолохов в «Тихом Доне». Он ясно изобразил, что казаки, сочувствовавшие поначалу красным или нейтрально относившиеся к ним, оказались спровоцированы к сопротивлению тактикой советского террора, без которой большевики на пути к победе встречали бы намного меньшую оппозицию.
На Кубани и на Дону коммунисты были еще слабее, чем на Украине. Более того, казаки явились для них даже более сложной проблемой – по другим причинам. В отличие от украинского крестьянства, казаки по традиции и в силу своей организации были людьми военными. Их станицы были, как правило, не маленькими деревеньками, которые можно было подавить кучкой милиционеров, а большими поселениями до 40 000 жителей и даже более.
Казацкие восстания происходили в 1922–1923-м и в 1928 гг. Борьба за коллективизацию здесь была очень напряженной, и власти предприняли все меры загодя, чтобы предотвратить беду.
Уже в ноябре 1929 года армия была развернута так, чтобы контролировать наиболее опасные районы. Помимо отрядов милиции, на Дону расположили 14-ю Московскую стрелковую дивизию, а две другие дивизии были посланы для укрепления Северо-Кавказского военного округа.[4]
Мы не станем возвращаться здесь к проблеме раскулачивания и коллективизации в этих областях, заметим только, что сопротивление им было гораздо более упорным, а число единоличных хозяйств сохранялось несоразмерно высоким вплоть до 1933 года, несмотря на предпринятые особо жесткие меры. Много взрослых было выслано, молодежь, мобилизованная на строительство дорог, гибла.[5] На Кубани и на Дону не прекращалась борьба вокруг коллективизации, пока в 1932–1933 гг. она не перешла в фазу террора голодом.
* * *
Сопротивление казаков делало применение голода неэффективным орудием вплоть до самого последнего момента. Как сформулировал это первый секретарь здешнего крайкома Шеболдаев, «кулаки в 1932 году снова, на этот раз на базе колхозов, пытались одолеть нас в связи с поставками хлеба… Однако мы этого не поняли»; поэтому ЦК вынужден был послать сюда «группу членов ЦК под председательством товарища Кагановича, чтобы помочь нам справиться с ситуацией».[6]
Эта специальная комиссия ЦК прибыла в Ростов в начале ноября 1932 года. 2 ноября состоялось совместное заседание этой комиссии с Северо-Кавказским краевым комитетом, и были назначены специальные полномочные представители для каждого района.[7] 4 ноября прославившийся своей жестокостью проводник сталинского террора Шкирятов был утвержден председателем Комиссии по чистке партии на Северном Кавказе и особенно на Кубани от «врагов коммунизма, проводящих кулацкую политику»; спустя два дня было приказано провести аналогичную чистку «организаторов кулацкого сопротивления» в комсомоле.[8]
12 ноября Шеболдаев объявил, что колхозами управляют кулацкие банды. Так, например, бывший красный партизан, награжденный орденом Красной Звезды, теперь, став председателем колхоза, скрыл половину собранного хлеба. В самом деле, можно привести десятки и сотни случаев, когда колхозы, возглавляемые коммунистами, «крали» хлеб. Он сказал также, что подобное преступление «наиболее широко распространено на Кубани», где, по его мнению, сохранилось множество белогвардейских кадров, и критиковал некоторые станицы, в особенности прославленную Полтавскую, где две трети крестьян все еще оставались единоличниками и которая в свое время была известна «активным сопротивлением советским властям».[9]
Срыв плана привел к «постыдным провалам» в десяти районах и серьезным ошибкам еще в одиннадцати. 24 ноября были осуждены 9 секретарей райкомов; судебный приговор был вынесен также директору совхоза и другим. Один колхоз был раскритикован за раздачу всего-навсего двух килограммов зерна на человека нуждающимся членам колхоза. За подобные же нарушения была уволена треть рабочих и руководителей «Кубани» – крупного совхоза с 35 000 акров земли, который в течение многих лет считался образцовым коммунистическим совхозом; около ста из приблизительно 150 членов местной партячейки были исключены из партии.[10]
Сэр Джон Мейнард, который посетил эти места и вообще отрицал наличие там голода, рассказывает о депортации с Северного Кавказа и особенно с Кубани коммунистов и чиновников высокого ранга, которые были в сговоре с крестьянами, и добавляет, что смертность в этих районах была «очень высокой».[11]
Было объявлено, что Кубань и Дон требуют особого военного надзора под предлогом вспышки холеры (традиционный метод, к которому прибегли и в Новочеркасске, когда в 1962 году там были беспорядки).[12] По сведениям наблюдателя, сочувствующего режиму, в январе 1933 года на Северном Кавказе была создана специальная комиссия, уполномоченная «добиваться принудительного труда и выселять, ссылать и наказывать, даже смертью, всех сопротивляющихся».[13] В каждой тюремной камере Ростова теперь содержалось по 50 задержанных.[14]
* * *
Критика, с какой Шеболдаев обрушился 12 ноября на станицу Полтавскую, оказалась не просто словесной угрозой. 17 декабря был объявлен приказ председателя исполкома Северо-Кавказского края о депортации всех 27 000 жителей этой станицы.
До 1925 года в Полтавской шло партизанское движение, и отдельные отряды сохранялись еще долго. В 1929–1930 гг. 300 из 5600 семейств было выслано и 250 человек осуждено за невыполнение зерновых поставок, из них 40 было расстреляно. Женский бунт возглавляли вдовы красных партизан. В 1930–1931 гг. было арестовано несколько мнимых членов «Союза вызволения Украины».[15]
Теперь, в декабре 1932 года, здесь возникло настоящее восстание, убивали агентов НКВД и активистов; станица перешла в руки восставших, которые рассылали эскадроны, чтобы поднять соседние хутора. Однако они замешкались, правительство сумело сконцентрировать превосходящие силы и после тяжелой схватки отвоевать Полтавскую обратно.
Начальник НКВД Кубаев отдал приказ выслать все население станицы, поскольку она была захвачена кулаками – за исключением нескольких лояльных граждан. В связи с этим объявили «военное положение», и все жители станицы были оповещены развешенными везде объявлениями о том, что любое нарушение приказов будет караться «высшей мерой социальной защиты, РАССТРЕЛОМ». Это касалось тех, кто «вел агитацию, распространял провокационные слухи, вызывал панику или грабил имущество и товары»[16]. В станицу переселили русских и переименовали ее в Красноармейскую.
О событиях в Полтавской в назидательных целях писали очень широко. Однако подобные же эпизоды имели место и в Уманской (с населением в 30 000 человек), Урюпинской, Мишатовской, Медведковской и в других станицах.[17] В Армавире судили повстанцев из станицы Лабинск, им вынесли множество смертных приговоров, хотя полностью население станицы депортировано не было.[18] Рой Медведев пишет, что в общем 16 станиц депортировали на Крайний Север, а население их составляло около 200 000 человек.[19] Некоторые станицы, как Ивановская, потеряли только половину своего населения, отправившегося в ссылку, однако эта половина учтена в общем числе высланных.[20]
Солдат рассказывает о том, что он увидел в казачьей станице Брюховецкая Армавирского района, в которой прежде жило 20 000 жителей. Здесь, как и в других местах, за несколько месяцев до его приезда была жестоко подавлена попытка к восстанию, и все, кто остался в живых – мужчины, женщины, дети и инвалиды, – были депортированы, кроме нескольких стариков и старух. Сорняки на улицах росли, как в джунглях, за ними почти не видно было разрушенных и опустевших домов.[21]
В один из домов он вошел:
«За полминуты, что я пробыл там, я увидел два человеческих трупа. На полу сидела старуха, седая, растрепанная голова ее свисала на грудь. Она оперлась о кровать и широко расставила ноги. Руки ее были скрещены на груди. Она так и умерла, отдала Богу душу со скрещенными руками. Старческая желтая рука протянулась с кровати и покоилась на ее седой голове. На кровати лежал старик в домотканной сорочке и кальсонах. Голые ступни, свисавшие с края кровати, говорили о том, что ногам этим пришлось немало потопать по земле. Мне не было видно лицо старика, повернутое к стене. К стыду своему должен признаться, мне было очень страшно. Особенно потрясла меня почему-то эта рука, лежащая на голове у старой женщины. Возможно, последним усилием старик опустил руку на голову своей мертвой жены и так и ушел в мир иной. Когда они умерли – неделю назад, а может быть, и две?»
И все-таки в этой станице был один живой человек. Голый мужчина с длинными волосами и бородой сражался под акацией с кошками за обладание дохлым голубем. Он сошел с ума, но солдат сумел по кусочкам, фразам воссоздать его жизнь. Он был коммунистом, председателем местного сельсовета. Но когда началась коллективизация, он порвал свой партийный билет и присоединился к восставшим. Большинство было убито, но ему удалось спрятаться в малярийных болотах в тучах кубанских комаров. Жена и дети его были депортированы вместе с остальными. Он же каким-го чудом пережил зиму и потом вернулся в свой старый дом – последний обитатель когда-то большого, цветущего поселения.[22]
* * *
Так же как на самой Украине и, пожалуй, еще шире украинские национальность и культура подвергались здесь жестокому преследованию.
На одной только Кубани в 1926 году жило 1 412 276 украинцев, а на всем Северном Кавказе их было 3 107 900. В 20-х годах было создано много украинских школ, находившихся под эгидой Скрыпника, народного комиссара просвещения Украины. В Краснодаре был Украинский педагогический институт, а в Полтавской – Украинский педагогический техникум.
В декабре 1929 года несколько украинских академиков кубанского происхождения в ходе общей чистки украинской культуры были арестованы[23].
В 1932–1933 гг. в здешней газете «Молот», как и на Украине, постоянно печатались статьи о «местном национализме».[24] В начале 1933 года несколько культурных и политических деятелей на Кубани были арестованы, в том числе большая часть профессуры в обоих украинских учебных заведениях. Вся учебная работа теперь велась не на украинском, а на русском языке. Между 1933-м и 1937 гг. все 746 украинских начальных школ были превращены на Кубани в русские школы[25].
Разрушенная и истребленная – более чем истребленная – депортацией и денационализацией, эта область, возможно, пострадала более всех остальных. Советы одержали полную победу над ее населением.
* * *
Тех же, кто не был депортирован, одолевал голод. Методы здесь были те же, какие мы уже описывали ранее. Мы цитировали свидетельство Михаила Шолохова, преданного приверженца режима, которое относится к области донских казаков, где он сам жил.
Один из жителей Кубани писал: «На Кубани такой голод, что мертвых уже не хоронят»[26]. Другой записал: «Дети сидят кучкой в углу, дрожа от голода, и холода».[27] В письмах читаем: «Дорогой мой муж, мы с детьми работали тяжко прошлым летом. У нас был хлеб на весь год… но они взяли все, оставив нас без помощи и средств».[28] «В декабре мы вынуждены были сдать государству все свое зерно и другие продукты вплоть до овощей»[29]. «Пойдешь в степь или на поля и видишь, как целые семьи лежат там».[30] Два крестьянина в возрасте за шестьдесят лет получили по десять лет заключения за два килограмма незрелой пшеничной шелухи[31].
Однажды в фургоне, который вез на кладбище трупы детей, обнаружили двоих детей еще живыми. На этот раз расстреляли врача.[32]
Инженер-железнодорожник с Северного Кавказа рассказывает следующее:
«В начале 1933 года со станции Кавказская на Северном Кавказе ежедневно в один и тот же час на рассвете в сторону Минвод и Ростова отправлялись два таинственных поезда. Поезда были пустыми и составлены из 5–10 товарных вагонов каждый. Через два или четыре часа они возвращались, останавливались на какое-то время на маленькой промежуточной станции и затем двигались по тупиковому пути в сторону карьера, где раньше добывали щебень. Когда поезд останавливался на Кавказской или на боковых путях, все вагоны были закрыты, оказывались нагруженными и тщательно охранялись НКВД. Никто не обращал внимания на эти таинственные поезда. И я тоже, так как работал там временно, будучи студентом Московского института транспорта. Но однажды кондуктор X., который был коммунистом, тихо окликнул меня и повел к поездам, сказав: „Я хочу показать тебе, что там в вагонах“. Он тихонько открыл дверь одного из вагонов. Я заглянул в него и чуть не грохнулся в обморок от того, что увидел. Вагон был полон трупов, брошенных как попало. Потом кондуктор рассказал мне следующее: „Станционный мастер получил секретный приказ от своего начальства помочь местному и железнодорожному НКВД и каждое утро на рассвете иметь наготове два поезда с пустыми товарными вагонами. Поездные бригады работали под надзором НКВД. Поезда отправлялись собирать трупы крестьян, умерших от голода. Трупы закапывали в отдаленных местах за карьером. Вся эта местность охранялась НКВД и никого не допускали близко“.[33]
Как мы уже говорили, в больших станицах, которые не были целиком депортированы, потери от голода были огромными. В Лабинске, например, из 24 000 оставшихся жителей вымерло 14 000. То же происходило в других местах.[34] Очень часто, как явствует из источников, станицы стояли почти пустыми, остались только старики и больные.
В станице Старокорсунской конное подразделение ГПУ, располагавшееся там с 1930 года, находилось в боевой готовности. Прошло несколько массовых арестов: от 50 до 100 человек одновременно. После голода из 14-тысячного населения в ней осталась только тысяча. Аналогичная ситуация имела место в соседних двух станицах – Воронежской и Динской.[35]
К концу 1933 года в депеше британского посольства был подведен итог происшедшему: «Казацкий элемент в значительной степени здесь истреблен, казаки либо вымерли, либо депортированы»[36].
Украинские села, где не было казацкого населения, тоже пережили тяжелое опустошение: в Пашковском Краснодарского района из 7000 осталось 3500.[37]
В отличие от Украины, города Северного Кавказа не избежали общей участи, и коэффициент смертности в них был тоже очень велик: в Ставрополе из 140 000 жителей погибло 50 000, в Краснодаре из 140 000 – 40 000 умерло.[38] Есть отдельные случаи более благополучного исхода. В Сальском районе на Дону тысячи выжили благодаря тому, что переселились в степь и ловили там сурков. Село Заветное в тысячу домов так жило шесть месяцев и даже создало запасы жира.[39]
Но в целом можно сказать, что на Кубани и Дону террор голодом был доведен до последней крайности.
Иностранец, посетивший эти места, сообщает: «Первое, что поразило меня, когда я пошел прогуляться по казачьей станице, расположенной в районе Кропоткина, это небывалое физическое запустение местности, когда-то бывшей исключительно плодородным районом. Огромные сорняки какой-то поразительной высоты и густоты заполнили сады, поля пшеницы, кукурузы, подсолнухов. Исчезли пшеничные караваи, сочные куски баранины, продававшиеся повсюду в 1924 году, когда я посещал Кубанскую долину.»[40]
Более того, на Кубани не осталось тягловых животных, так что обработка земли стала почти невозможной.[41]
Партийный чиновник, посетивший свою станицу на Северном Кавказе в первый раз после революции, замечает: «Я знал эту землю цветущей и богатой… Теперь я был в селе, доведенном до полного запустения и нищеты. Заборы, изгороди и ворота пошли на топливо. Улицы заросли бурьяном и орляком, дома разваливались… Даже партийные активисты-энтузиасты утратили веру…»[42]
Английский посетитель региона передал британскому посольству, что регион этот был похож на «вооруженный лагерь в пустыне – нет работы, нет зерна, нет скота, нет рабочих лошадей, только бездельничающие крестьяне и солдаты.»[43] Другой посетитель описал «полуразрушенный регион, который почти что надо заселять снова.»[44]
Дальше на север и запад голод разразился на Нижней Волге, в районах, частично населенных русскими и украинцами, но больше всего поражены были им немецкие поселения на Волге. Мы приводили выдержки из произведений современных советских русских писателей, где они описывают голодные годы своего детства. Некоторые из этих писателей – выходцы как раз из тех мест на Волге. У одного из них читаем: «В этот ужасный год наша семья снесла четыре гроба на сельское кладбище». При этом он добавляет, что, в отличие от Украины, какие-то минимальные количества продовольствия выдавались «в огромных очередях». Этого хватало, чтобы не умереть до следующей выдачи.[45] Другой писатель пишет: «Умирали целыми семьями. В нашей деревне Монастырской, из 600 семейств осталось 150, хотя здесь, не проходили никакие войны!»[46]
Но большая часть информации, которой мы располагаем, поступила из республики немцев Поволжья, которая, видимо, и была главной мишенью террора голодом. Немецкие евангелические церкви на Западе получили около 100 000 писем от русских немцев с описанием голода. В большинстве из них люди просили о помощи.[47] Эти письма к единоверцам, с которыми поддерживалась постоянная связь, почти все по тону своему очень религиозны.