Страница:
С другой стороны, вопрос ведь не сводится только к личному участию в терроре: молодые люди вступали, а потоми воспитывались в той партии, которая успела превратиться в политический инструмент для проведения акций, вроде коллективизации, террора голодом или того круга кампаний террора, которые последовали за событиями, описанными в этой книге.
Главный урок, который мы можем извлечь из этих событий, состоит, видимо, в том, что именно коммунистической идеологией были мотивированы беспрецедентные убийства мужчин, женщин и детей. Возможно, эта искусственная идеология страдала примитивным, схематичным подходом к жизненным проблемам, оказавшимся для нее слишком сложными. Ей принесли жертвы, жертвами оказались жизни других людей – и они оказались напрасными.
Сегодня принято задавать такой вопрос: могут ли нынешние руководители СССР пойти на то, чтобы убить десятки миллионов иностранцев или вновь потерять миллионы своих сограждан в очередной войне. К поставленному вопросу прямое отношение может иметь тот факт, что прежнее поколение этих руководителей явилось прямыми исполнителями в деле практического истребления миллионов украинцев и представителей других народов с целью установить политический и общественный порядок, предписанный их теорией, и что молодые руководители все еще оправдывают такие их действия. Из этого следует, что, как мы и предполагали, описанное в этой книге нельзя сбросить со счета в качестве мертвого, слишком далекого от сегодняшнего дня груза. Наоборот, пока нам не позволяют свободно и открыто исследовать эти события, нынешние руководители СССР остаются, – причем хвастаясь этим, – наследниками и соучастниками страшных дел, история которых тут изложена.
Только в немногих советских художественных произведениях можно отыскать описание человеческих переживаний или реальных фактов по нашей теме (с 1983 года и дозволенное прежде было запрещено). Если мы зададим себе вопрос, каковы же критерии, которые советский режим прилагает к исследованию правды по столь значительному феномену его истории и его сегодняшнего дня, то столкнемся с очень любопытным моментом.
В хрущевскую оттепель и какое-то время после нее советским историкам и вообще специалистам дозволили писать о реальных фактах и оспаривать некоторые положения теории так, что это создавало им некоторые возможности для выявления полезной фактической информации, хотя политический курс 30-х годов прямо никогда не опровергался.
Эта ситуация вызвала резкие возражения, и после падения Хрущева заведующий отделом науки и культуры ЦК неосталинист С.П.Трапезников обвинил ведущих ученых, таких как Данилов, в «неверной оценке коллективизации», «в выпячивании определенных эпизодических фактов»[48], в том, что «они поставили под вопрос необходимость уничтожения кулачества как класса» и в прочих ошибках[49]. Партийный теоретический журнал «Коммунист» в №11 за 1967 год подверг особой критике статью Данилова о коллективизации, опубликованную в Советской исторической энциклопедии, очень полезном источнике.
Один ученый-неосталинист даже посчитал официально объявленную цифру урожая за 1938 год (77,9 миллиона тонн) слишком заниженной, заявляя: «Можно ли всерьез подумать, что наше огромное социалистическое сельское хозяйство, оснащенное самой современной техникой, дало меньше зерна, чем сельское хозяйство царской России, в котором преобладали деревянный плуг и трехполка? Если грандиозная попытка партии осуществить социалистическую перестройку деревни была бессмысленной, то в таком случае новая техника есть выбрасывание денег на ветер, а героический труд колхозников, механизаторов, специалистов сельского хозяйства был совершенно напрасным. Безусловно, в этом нет ни грана логики»[50].
После Хрущева не только защитили сталинскую политику, но, напротив, Бухарина и его последователей публично именовали «открытыми сторонниками кулаков и прочих реакционных, сил в стране».[51] Иногда, правда, слышались возражения (не слишком громкие) против «перегибов» коллективизации, но за всю советскую историю ни разу не говорили о голоде и причинах, вызвавших его. И уже речи не могло идти о включении истории голода 1932–1933 гг. в учебники, хотя, находясь на вершине власти, Хрущев, случалось, упоминал о «войне голодом».[52] Поскольку в одном из романов И.Стаднюка автору позволили написать о голоде, это, возможно, свидетельствует, что у Хрущева имелось какое-то намерение предать этот вопрос гласности.
Но с тех пор исследователи выдавали публике редко и мало что-либо правдивое, да и в художественной литературе до конца 70-х годов не появлялось почти ничего. Даже в канун 1983 года, после которого сочинения подобного рода вовсе перестали появляться, мы можем назвать буквально считанных писателей и редакторов, кратко и редко касавшихся 1932–1933 гг., хотя иногда они делали это (даже косвенным образом) с удивляющей нас откровенностью.
Что касается официальной позиции, то самое большее, что в ней признавалось, – это «трудности» и «проблемы». Последнее издание БСЭ поместило статью «Голод», в которой сообщается, что он есть «социальное явление, сопутствующее антагонистическим социально-экономическим формациям», когда «десятки миллионов страдают от недоедания в США и других странах», поскольку «голод может быть преодолен только в результате социалистической перестройки общества». Что касается СССР, то «благодаря эффективным мерам, принятым советским государством, катастрофическая засуха 1921 года не привела к обычным тяжелым последствиям»; о 1933 годе не говорится ни слова. Стандартное признание о «тяжелых последствиях в снабжении продовольствием» в том году было опубликовано по-английски (1970 г.), и эти последствия объяснялись, конечно же, неопытностью, вредительством кулаков и «другими причинами». Добавлялось, что они («последствия») преодолены с помощью советского правительства.[53] Позднее, в коммюнике «Выпуска новостей» советского посольства в Оттаве (28 апреля 1983 г.) под названием «О так называемом голоде на Украине», «основной причиной» голода стала называться засуха (см. главу 11-ю). Разумеется, «богатые фермеры, называемые 'кулаками', играли важную роль в саботаже», терроре и убийстве. Тем не менее, «мнимое сокращение украинского населения» называлось «мифическим», сам же период не только не был «трагическим», но, напротив – «временем интенсивного труда и беспримерного энтузиазма».
В целом ситуация такова: в монолите утаенной правды иногда появляются бреши, откуда какая-то ее часть просачивается, но пока мало признаков, что режим собирается вплотную заняться своим прошлым и разрешить – или хотя бы помочь кому-то другому – осветить подлинную реальность.
Для тех, кто надеется на превращение советской системы в нечто менее приверженное тем позициям, которые обрисованы в этой книге, первым шагом на пути к подобной эволюции следует считать искреннее исследование прошлого или – хотя бы – признание всего реально происшедшего в 1930–1933 гг. Это касается и других, пока непризнанных массовых расправ и прочих подобных деяний. Признание правды и возмещение ущерба жертвам террора на селе не является всего лишь испытанием для правительства на его порядочность и ум: пока фактам не посмотрят прямо в глаза, в СССР будет продолжаться разрушение его сельского хозяйства.
Есть мнение, что именно анализируя сельскохозяйственную политику советского руководства, можно определить, собирается ли оно в принципе вырваться за тюремные пределы собственных теорий. Если после стольких лет постоянных неудач в этой сфере оно, наконец, откажется хотя бы здесь от своих ошибочных догм, мы могли бы надеяться, что бремя остальных идеологических доктрин, в частности, например, безнадежная враждебность к иным идеям, а в международном плане – к другим государствам, которые основаны на отличных от них принципах, – что это страшное их бремя тоже со временем начнет ослабевать.
Пока же мы в СССР и через пятьдесят лет после описываемых событий встречаемся с иллюстрацией к тезису, выдвинутому Берком два столетия назад: «Эта дегенеративная склонность идти кратчайшим путем и пользоваться ложными средствами, которые правительства деспотических режимов изобрели во многих частях света… когда недостаток мудрости подменяют избытком силы. Такие правительства ничего от этого не выигрывают, только трудности, которые они скорее обходят, чем избегают, снова возникают на избранном ими пути; они множат их и запутываются в них».
Ясно, что террор, обрушившийся на крестьянство, не принес в сельском хозяйстве результатов, обещанных теорией. Да и разрушение украинского национального бытия носило лишь временный характер. Это не частный вопрос – если вообще слово «частный» применимо к нации, насчитывающей 50 миллионов человек; даже истинные выразители духа России – Андрей Сахаров и Александр Солженицын – утверждают, что Украина должна быть свободной в выборе собственного будущего. И кроме того, свобода Украины является – или должна стать – ключевой нравственной и политической проблемой для всего мира.
В задачи данной книги не входит сочинение спекуляций на темы будущего. Зафиксировать как можно полнее и подробнее события изучаемого периода – вполне достаточная обязанность для историка. И все-таки до тех пор, пока эти события нельзя серьезно изучать или обсуждать в стране, где они произошли, ясно, что они не являются лишь частью прошлого, а, напротив, насущной проблемой, которую непременно следует учитывать, когда мы размышляем о сегодняшнем Советском Союзе и о проблемах современного мира.
Послесловие редактора
* * *
Главный урок, который мы можем извлечь из этих событий, состоит, видимо, в том, что именно коммунистической идеологией были мотивированы беспрецедентные убийства мужчин, женщин и детей. Возможно, эта искусственная идеология страдала примитивным, схематичным подходом к жизненным проблемам, оказавшимся для нее слишком сложными. Ей принесли жертвы, жертвами оказались жизни других людей – и они оказались напрасными.
Сегодня принято задавать такой вопрос: могут ли нынешние руководители СССР пойти на то, чтобы убить десятки миллионов иностранцев или вновь потерять миллионы своих сограждан в очередной войне. К поставленному вопросу прямое отношение может иметь тот факт, что прежнее поколение этих руководителей явилось прямыми исполнителями в деле практического истребления миллионов украинцев и представителей других народов с целью установить политический и общественный порядок, предписанный их теорией, и что молодые руководители все еще оправдывают такие их действия. Из этого следует, что, как мы и предполагали, описанное в этой книге нельзя сбросить со счета в качестве мертвого, слишком далекого от сегодняшнего дня груза. Наоборот, пока нам не позволяют свободно и открыто исследовать эти события, нынешние руководители СССР остаются, – причем хвастаясь этим, – наследниками и соучастниками страшных дел, история которых тут изложена.
* * *
Только в немногих советских художественных произведениях можно отыскать описание человеческих переживаний или реальных фактов по нашей теме (с 1983 года и дозволенное прежде было запрещено). Если мы зададим себе вопрос, каковы же критерии, которые советский режим прилагает к исследованию правды по столь значительному феномену его истории и его сегодняшнего дня, то столкнемся с очень любопытным моментом.
В хрущевскую оттепель и какое-то время после нее советским историкам и вообще специалистам дозволили писать о реальных фактах и оспаривать некоторые положения теории так, что это создавало им некоторые возможности для выявления полезной фактической информации, хотя политический курс 30-х годов прямо никогда не опровергался.
Эта ситуация вызвала резкие возражения, и после падения Хрущева заведующий отделом науки и культуры ЦК неосталинист С.П.Трапезников обвинил ведущих ученых, таких как Данилов, в «неверной оценке коллективизации», «в выпячивании определенных эпизодических фактов»[48], в том, что «они поставили под вопрос необходимость уничтожения кулачества как класса» и в прочих ошибках[49]. Партийный теоретический журнал «Коммунист» в №11 за 1967 год подверг особой критике статью Данилова о коллективизации, опубликованную в Советской исторической энциклопедии, очень полезном источнике.
Один ученый-неосталинист даже посчитал официально объявленную цифру урожая за 1938 год (77,9 миллиона тонн) слишком заниженной, заявляя: «Можно ли всерьез подумать, что наше огромное социалистическое сельское хозяйство, оснащенное самой современной техникой, дало меньше зерна, чем сельское хозяйство царской России, в котором преобладали деревянный плуг и трехполка? Если грандиозная попытка партии осуществить социалистическую перестройку деревни была бессмысленной, то в таком случае новая техника есть выбрасывание денег на ветер, а героический труд колхозников, механизаторов, специалистов сельского хозяйства был совершенно напрасным. Безусловно, в этом нет ни грана логики»[50].
После Хрущева не только защитили сталинскую политику, но, напротив, Бухарина и его последователей публично именовали «открытыми сторонниками кулаков и прочих реакционных, сил в стране».[51] Иногда, правда, слышались возражения (не слишком громкие) против «перегибов» коллективизации, но за всю советскую историю ни разу не говорили о голоде и причинах, вызвавших его. И уже речи не могло идти о включении истории голода 1932–1933 гг. в учебники, хотя, находясь на вершине власти, Хрущев, случалось, упоминал о «войне голодом».[52] Поскольку в одном из романов И.Стаднюка автору позволили написать о голоде, это, возможно, свидетельствует, что у Хрущева имелось какое-то намерение предать этот вопрос гласности.
Но с тех пор исследователи выдавали публике редко и мало что-либо правдивое, да и в художественной литературе до конца 70-х годов не появлялось почти ничего. Даже в канун 1983 года, после которого сочинения подобного рода вовсе перестали появляться, мы можем назвать буквально считанных писателей и редакторов, кратко и редко касавшихся 1932–1933 гг., хотя иногда они делали это (даже косвенным образом) с удивляющей нас откровенностью.
Что касается официальной позиции, то самое большее, что в ней признавалось, – это «трудности» и «проблемы». Последнее издание БСЭ поместило статью «Голод», в которой сообщается, что он есть «социальное явление, сопутствующее антагонистическим социально-экономическим формациям», когда «десятки миллионов страдают от недоедания в США и других странах», поскольку «голод может быть преодолен только в результате социалистической перестройки общества». Что касается СССР, то «благодаря эффективным мерам, принятым советским государством, катастрофическая засуха 1921 года не привела к обычным тяжелым последствиям»; о 1933 годе не говорится ни слова. Стандартное признание о «тяжелых последствиях в снабжении продовольствием» в том году было опубликовано по-английски (1970 г.), и эти последствия объяснялись, конечно же, неопытностью, вредительством кулаков и «другими причинами». Добавлялось, что они («последствия») преодолены с помощью советского правительства.[53] Позднее, в коммюнике «Выпуска новостей» советского посольства в Оттаве (28 апреля 1983 г.) под названием «О так называемом голоде на Украине», «основной причиной» голода стала называться засуха (см. главу 11-ю). Разумеется, «богатые фермеры, называемые 'кулаками', играли важную роль в саботаже», терроре и убийстве. Тем не менее, «мнимое сокращение украинского населения» называлось «мифическим», сам же период не только не был «трагическим», но, напротив – «временем интенсивного труда и беспримерного энтузиазма».
В целом ситуация такова: в монолите утаенной правды иногда появляются бреши, откуда какая-то ее часть просачивается, но пока мало признаков, что режим собирается вплотную заняться своим прошлым и разрешить – или хотя бы помочь кому-то другому – осветить подлинную реальность.
Для тех, кто надеется на превращение советской системы в нечто менее приверженное тем позициям, которые обрисованы в этой книге, первым шагом на пути к подобной эволюции следует считать искреннее исследование прошлого или – хотя бы – признание всего реально происшедшего в 1930–1933 гг. Это касается и других, пока непризнанных массовых расправ и прочих подобных деяний. Признание правды и возмещение ущерба жертвам террора на селе не является всего лишь испытанием для правительства на его порядочность и ум: пока фактам не посмотрят прямо в глаза, в СССР будет продолжаться разрушение его сельского хозяйства.
Есть мнение, что именно анализируя сельскохозяйственную политику советского руководства, можно определить, собирается ли оно в принципе вырваться за тюремные пределы собственных теорий. Если после стольких лет постоянных неудач в этой сфере оно, наконец, откажется хотя бы здесь от своих ошибочных догм, мы могли бы надеяться, что бремя остальных идеологических доктрин, в частности, например, безнадежная враждебность к иным идеям, а в международном плане – к другим государствам, которые основаны на отличных от них принципах, – что это страшное их бремя тоже со временем начнет ослабевать.
Пока же мы в СССР и через пятьдесят лет после описываемых событий встречаемся с иллюстрацией к тезису, выдвинутому Берком два столетия назад: «Эта дегенеративная склонность идти кратчайшим путем и пользоваться ложными средствами, которые правительства деспотических режимов изобрели во многих частях света… когда недостаток мудрости подменяют избытком силы. Такие правительства ничего от этого не выигрывают, только трудности, которые они скорее обходят, чем избегают, снова возникают на избранном ими пути; они множат их и запутываются в них».
Ясно, что террор, обрушившийся на крестьянство, не принес в сельском хозяйстве результатов, обещанных теорией. Да и разрушение украинского национального бытия носило лишь временный характер. Это не частный вопрос – если вообще слово «частный» применимо к нации, насчитывающей 50 миллионов человек; даже истинные выразители духа России – Андрей Сахаров и Александр Солженицын – утверждают, что Украина должна быть свободной в выборе собственного будущего. И кроме того, свобода Украины является – или должна стать – ключевой нравственной и политической проблемой для всего мира.
В задачи данной книги не входит сочинение спекуляций на темы будущего. Зафиксировать как можно полнее и подробнее события изучаемого периода – вполне достаточная обязанность для историка. И все-таки до тех пор, пока эти события нельзя серьезно изучать или обсуждать в стране, где они произошли, ясно, что они не являются лишь частью прошлого, а, напротив, насущной проблемой, которую непременно следует учитывать, когда мы размышляем о сегодняшнем Советском Союзе и о проблемах современного мира.
Послесловие редактора
Итак, на русском языке появилась новая книга Роберта Конквеста, автора знаменитого «Большого террора», посвященная одному из самых малоизвестных и самых страшных этапов сталинского террора – раскулачиванию, коллективизации и голоду 1932–1933 гг.
Поражает колоссальный объем фактической работы, проделанной исследователем: библиография насчитывает сотню монографий, десятки периодических изданий на английском, русском и украинском языках. Поражает не потому, что историку пришлось много поработать – в конце концов, каждый добросовестный исследователь, охватывая большую тему, переворачивает горы материала. Случай Конквеста удивителен потому, что ему пришлось вгрызаться в пласты истории чужих и, в общем, не слишком известных народов. То есть, каждый факт, который нам, уроженцам той страны, представляется известным с детства или со школы, историку пришлось добывать горбом – сначала узнать про его существование, потом прочитать в источнике, потом сделать собственные выводы. Насколько тяжел и опасен такой труд, видно уже по тексту Конквеста: как только он отступает (в интересах полноты сюжета) от своей непосредственной и добротно изученной темы, от своего «периода», в его книге мгновенно возникают, хотя и третьестепенные, но все же фактические ошибки. Например, якобы накануне освобождения крестьян среди 36 миллионов российского населения насчитывалось 34 миллиона крепостных – автор явно отождествил понятия «крестьянин» и «крепостной», не учтя, что, помимо частновладельческих, то есть крепостных рабов, в России больше половины крестьян составляли мужики государственные, удельные, кабинетские и пр., то есть не находившиеся в непосредственной крепостной зависимости от барина. Другой пример: автор считает, что на Украине со времен Богдана Хмельницкого существовала «украинская государственность» на протяжении свыше ста лет (вплоть до упразднения гетманства при Екатерине Второй), в которую якобы «вмешивалось» российское правительство. Нет нужды объяснять российскому читателю, что о подобной «государственности» можно говорить скорее в польский период украинской истории (Конквест и сам объявляет польский сюзеренитет над Украиной почти символическим), что же касается эпохи, начиная с Богдана Хмельницкого, то гетман провозгласил и ратифицировал в Переяславле сюзеренитет Московского царства над своей страной и, следовательно, сам перепоручил ведение важнейших государственных дел в чужие руки: Москва законно осуществляла процесс, который сюзерены всей Европы творили со своими, столь же неразумными, как Богдан, вассалами. Эта ситуация и привела к тому, что первый же после Хмельницкого гетман, Иван Выговский, поднял восстание против московских сюзеренов и попытался вернуться обратно под куда более мягкую государственную «державу» польских королей. Итогом казачьего мятежа и явился первый раздел Украины – по Днепру, с временным оставлением Киева в руках Москвы. Даже формально в этом пункте Р.Конквест неправ: гетманство полностью было упразднено не в 60-е годы, а уже в 30-е годы 18-го века, а кратковременное его восстановление в 60-е годы (на два года) являлось актом личной царской милости графу Кириллу Разумовскому за захват им престола в пользу Екатерины, и было немедленно отменено царицей, как только выяснилось, что Разумовский всерьез воспринял дарование чисто почетного титула.
Конечно, редактор мог удалить подобные мелкие неточности одним росчерком пера, согласовав с автором, но мне делать такую операцию не хотелось. Потому что в моих глазах они – как ни парадоксально это звучит – лишь украшали книгу: не имея, строго говоря, прямого отношения к проблематике и главным историческим сюжетам, эти мелочи выделяли, оттеняли, какую громадную работу пришлось проделать автору, чтобы поразить даже русского читателя (то есть, повторяю, того, для которого эти сюжеты привычны с детства) неимоверным количеством собранного нового материала по избранной теме и, главное, анализом документов, которые, как говорится, были у всех на виду, но никто ничего в них не понял (для меня лично шоком явилось истолкование Конквестом давно, со студенческих времен читанного письма Сталина Шолохову).
К числу особых достоинств Р.Конквеста я отношу его удивительное чутье к нащупыванию и истолкованию важнейших подробностей сюжетов, которые по какой-то причине остались недоисследованы: может быть, оно – это чутье – и составляет так называемый талант историка? Вот один из примеров. Р.Конквест уделяет немало места партийным «дефинициям» для кулака, середняка и бедняка и со сдержанным британским остроумием иронизирует над попыткой парт-идеологов навести «порядок» среди сельско-пролетарских «овец» и буржуазных «козлищ». Ему явно неизвестна концепция того из персонажей книги, которого он сам называет самым выдающимся российским экономистом той эпохи, А.В.Чаянова. Между тем, изучив жизнь деревни не в мгновенном ее срезе, но, напротив, в динамике развития, А.Чаянов пришел к выводу, что наличие бедняков, середняков и кулаков – не в традиционно-крестьянском смысле этих понятий, когда бедняком называли либо лодыря и пьяницу, либо несчастного мужика, сраженного болезнями, редкостным невезением и т.п., а кулаком того, кто существовал не «от земли», а за счет посторонних и доходных промыслов – а скорее уж в партийном смысле этих терминов, – так вот, Чаянов выяснил, что, видимо, бедняки, середняки и кулаки представляли собой, как правило, разные фазы в развитии одной и той же крестьянской семьи. Молодая пара начинала жизнь, естественно, как бедняцкая, потом появлялись дети, помощники в работе, хозяйство крепло и становилось середняцким; наконец, дети вырастали, женились, семья получала от «мира» дополнительный надел на новые «души», становилась зажиточной (по-большевистски –кулацкой), потом женатые дети «выделялись», и из большой кулацкой семьи возникало несколько малых бедняцких. Таков, по Чаянову, типичный цикл сельской жизни, и этот круг объясняет сложности, путаницу, неразбериху, парадоксы в трех крестьянских категориях, описываемых Р.Конквестом, – тех, в которых большевистские теоретики заблудились, как в трех соснах.
Кстати, это же объясняет, почему раскулачивание носило такой массовый характер, нанесло такой жуткий удар сельскохозяйственной экономике: из деревень изъяли не только лучших хозяев (и это, конечно, тоже), но и количественно самые большие и находившиеся на самом пике успешной хозяйственной деятельности трудовые семьи. Р.Конквест, видимо, не знал теорию Чаянова, но тем больше чести, что всем ходом своих рассуждений, всеми собранными им данными – и о семейном составе крестьян, и о величине их доходов, о товарности хозяйств – он подвел читателей к этим выводам, он поставил перед нами проблему и дал необходимые данные для ее решения.
Повторяю, главное достоинство его книги в том анализе, в той работе ищущей исследовательской мысли, которая делает труд важным и свежим, – свежим даже тогда, когда собранные автором факты перестанут быть новинкой для лишенного информации читателя. Здесь мне хочется сравнить ее с «Архипелагом ГУЛАГом» А.Солженицына, художественным исследованием, все непреходящее, гениальное величие которого стало ясно именно тогда, когда собранные писателем факты превратились в общеизвестные истины.
Со дня выхода «Жатвы скорби» в свет на английском языке прошло два «перестроечных» года, появились статьи о голоде Ю.Черниченко, о коллективизации – других авторов, более того, издан первый в истории СССР закон о «реколлективизации», то есть о праве крестьян на аренду земли. Если бы книга Р.Конквеста выделялась сегодня только публикацией новой информации, она бы удачно влилась в поток «перестроечной» литературы и довольно быстро осела на его дне. Но не такая ждет ее судьба, по моему глубокому убеждению.
Р.Конквест – английский автор, а определение национальности автора обусловлено не кровью, текущей в его жилах, но тем, к какому читателю он обращается, с кем хочет общаться на страницах своей книги, кого мысленно видит, сидя за машинкой или держа в руке перо. Книга Конквеста обращена сначала к англичанам и, во вторую очередь, ко всем остальным жителям западного мира: он хочет разрушить предубеждения, предрассудки и аморальную позицию именно «своих», а не российских читателей. Но она оказалась написана так, что выглядит необходимой прежде всего читателю страны, о которой «сказ сказывается», – СССР. Во всяком случае, так это представляется мне, человеку, большую часть сознательной жизни бывшему российским историком и литератором.
Почему? Что представляется самым важным, почти шоковым выводом, поражающим даже сегодня и, убежден, неизвестным и чрезвычайно важным феноменом для любого российского читателя? Вот он: тройной удар по крестьянству начала 30-х годов (раскулачивание, коллективизация, террор голодом) не имел никакого положительного социального смысла. Эта фраза означает, что ни один социальный слой в стране, включая и партию, не получил никаких выгод от того, что были ограблены и погублены миллионы людей. Разве что считать выигравшими Кагановича, унаследовавшего место Бухарина, Молотова, перенявшего должность у Рыкова, Шверника, сменившего Томского, Хрущева, постепенно прибравшего к рукам углановские функции, и еще кучку политических дельцов, сделавших на этой катастрофе свои карьеры.
Р.Конквест справедливо отмечает, что не только сторонники Сталина, но и все его противники видели в «тройном ударе по мужику» некий огромный замысел, некую (пусть сатанинскую) цель. В СССР и на Западе сторонники Сталина до сих пор говорят, что ценой этих миллионов жертв удалось форсированными темпами «превратить Россию в великую индустриальную державу», благодаря чему и была одержана победа над Гитлером, и это обеспечило конечное спасение российской нации и всего мира! Именно по сему мифу книга Конквеста и наносит убийственный удар, попадая в центральный поток бушующих сегодня в Союзе дискуссий. Автор, опираясь на данные, опубликованные советскими экономистами типа Барсова, истолкованные западными специалистами вроде Миллара, пришел к выводу, что если брать не частную цифирь – количество зерна, отобранного государством у мужиков, а соединить все суммы, весь баланс расходов и доходов советской казны в совокупности, выяснится поражающая воображение картина: не только сельское хозяйство в общем итоге не дало казне за счет реквизиций через колхозные каналы дополнительных средств для развития промышленности, но, напротив, оно поглотило – пусть и небольшую – часть государственных доходов даже сверх того, что у мужиков удалось отобрать! Не только в социальном, значит, плане, когда в убытки следует занести гибель миллионов людей, то есть – потенциальных налогоплательщиков, потенциальных солдат (я умышленно учитываю только социальные и материальные убытки), или уничтожение лучших «мастеров урожая», как их называет сегодня советская пропаганда, то есть подрыв самой основы сельского хозяйства, но даже в плане примитивном, бухгалтерском, когда на одной половине страницы записаны доходы вследствие отобранного у производителей урожая, а на другой – расходы на создание штатной администрации там, где ее раньше не было (и не было в ней нужды), или на машины, которые заменили уничтоженную тягловую силу, или на капитальные вложения в новые хозяйства взамен разрушенных старых, и когда подбивается общий итог казенных расходов и доходов, выясняется, что и чисто бухгалтерски уничтожение миллионов людей принесло их палачам небольшие убытки! Или другой расчет, когда на одну половину занесли доходы от награбленного «кулацкого имущества», а на другую какой-то западный исследователь догадался занести примерные подсчеты расходов на депортацию миллионов людей, которые ведь не только перестали давать государству налоги и продукты, но, напротив, пусть впроголодь, но их приходилось кормить «пайкой», пока они не построят собственные дома, кормить вновь созданные комендатуры и прочих паразитов и т.д., и вдруг выясняется, что расходы-то на депортацию едва ли не превысили доходы от грабежа «кулацкого» имущества… Короче говоря, если и была создана новая индустрия в СССР 30-х годов, то вопреки коллективизации, а не благодаря ей (во всяком случае, в бухгалтерском аспекте этой проблемы)!
Не могу удержаться от рассуждения, уводящего несколько в сторону от прямого сюжета Р.Конквеста, но являющегося своеобразным продолжением его. Неосталинисты видят огромную заслугу Сталина в том, что благодаря его политике СССР выиграл войну против Гитлера. Но ведь на самом деле – и это становится ясным, когда в полную меру познаешь Запад здесь, за кордоном – войны, скорее всего, просто не было бы, как, возможно, не было бы и Гитлера у власти, если бы не политика Сталина! Советские политологи справедливо видят важнейшую причину гитлеровских успехов в ошибочной политике западных демократий, в мюнхенской политике умиротворения агрессора с целью повернуть его волчью пасть на восток и стравить со Сталиным, они называют такую политику предательской по отношению к коллективной безопасности в Европе и тем и оправдывают Сталина, в свою очередь предавшего собственных союзников и заключившего договор с Гитлером – тем более, что Красная армия в результате репрессий 1937–1938 гг. стала практически небоеспособной для серьезной войны в Европе и ей действительно требовалась некоторая передышка. Но при этом забывают, что западные политики, вроде Даладье и Чемберлена, тоже рассматривали безопасность Европы в комплексе, и уничтожение командного состава РККА воспринималось ими не как внутреннее лишь дело СССР, а как колоссальная военная победа Гитлера, выведшего без единого выстрела из строя едва ли не треть или более вооруженных антигитлеровских сил в Европе. Мюнхенская политика осуществлялась в атмосфере колоссального военного поражения антигитлеровских стран, когда лидерам западных демократий хотелось схватиться за якорь перемирия, предложенный уже победоносным Гитлером, ликвидировавшим руками Сталина одним махом почти весь Восточный союзный фронт. Не следует забывать, что только нам казалось, будто весь мир обманули московскими процессами, как и множество советских граждан: на самом деле политические лидеры западных стран не могли не знать, что люди, уничтожаемые в СССР, точно не были их агентами – уж в этом-то их не могли убедить ни Вышинский, ни Бернард Шоу, они-то знали, кто на них действительно работает, а кто нет; кроме того, имея информатором руководителя германской военной разведки Канариса и других высших офицеров вермахта, руководители западных стран отлично знали, что подсудимые на московских процессах и все прочие сталинские жертвы, ликвидированные одновременно с ними, не были германскими агентами тоже. Таким образом, верить московским прокурорам могла разве что наивная общественность, но европейские политики уже тогда знали правду: Сталин уничтожает в чудовищных масштабах собственный народ! На эти мысли меня навело то место в тексте Конквеста, где он рассказывает о корреспонденте «Нью-Йорк таймс» в Москве англичанине У.Дюранти. Будучи бесспорным дезинформатором читателей газеты, в которой он официально работал, Дюранти, оказывается, одновременно давал вполне достоверную информацию британскому посольству в Москве, и посольство, а вместе с ним и правительство Его Величества, ни в коем случае не заблуждались насчет сути и масштабов происходящего: об этом нам тоже сообщает Конквест, анализируя рассекреченные сегодня депеши посольства в Лондон. Отсюда явствует, что уже с начала 30-х годов Сталин и его помощники выглядели в глазах правителей Европы жуткими преступниками и убийцами миллионов советских граждан – стоит ли негодовать, что эти западные политики пытались отодвинуть опасность войны от своего порога, стравив два самых преступных правительства мира между собой! Эти европейские деятели, безусловно, ошибались, их политика оказалась близорукой, неумной – спору об этом нет! – но нельзя же забывать и той огромной доли вины за Мюнхен политических дельцов, которые создали СССР такую жуткую международную репутацию и вдобавок уничтожили собственную армию, совершив тем самым преступление не только против своего народа, но и против своих европейских коллег по системе коллективной безопасности. Что я не придумываю такой вариант задним умом, что он обдумывался уже тогда современниками той эпохи, доказывается недавно опубликованной в «Знамени» фразой маршала А.Василевского насчет того, что не будь тридцать седьмого – не было бы и сорок первого… А сегодняшний литературовед А.Ланщиков добавил: «Если бы не было коллективизации, то не было бы и лета 1941-го»[*].
Поражает колоссальный объем фактической работы, проделанной исследователем: библиография насчитывает сотню монографий, десятки периодических изданий на английском, русском и украинском языках. Поражает не потому, что историку пришлось много поработать – в конце концов, каждый добросовестный исследователь, охватывая большую тему, переворачивает горы материала. Случай Конквеста удивителен потому, что ему пришлось вгрызаться в пласты истории чужих и, в общем, не слишком известных народов. То есть, каждый факт, который нам, уроженцам той страны, представляется известным с детства или со школы, историку пришлось добывать горбом – сначала узнать про его существование, потом прочитать в источнике, потом сделать собственные выводы. Насколько тяжел и опасен такой труд, видно уже по тексту Конквеста: как только он отступает (в интересах полноты сюжета) от своей непосредственной и добротно изученной темы, от своего «периода», в его книге мгновенно возникают, хотя и третьестепенные, но все же фактические ошибки. Например, якобы накануне освобождения крестьян среди 36 миллионов российского населения насчитывалось 34 миллиона крепостных – автор явно отождествил понятия «крестьянин» и «крепостной», не учтя, что, помимо частновладельческих, то есть крепостных рабов, в России больше половины крестьян составляли мужики государственные, удельные, кабинетские и пр., то есть не находившиеся в непосредственной крепостной зависимости от барина. Другой пример: автор считает, что на Украине со времен Богдана Хмельницкого существовала «украинская государственность» на протяжении свыше ста лет (вплоть до упразднения гетманства при Екатерине Второй), в которую якобы «вмешивалось» российское правительство. Нет нужды объяснять российскому читателю, что о подобной «государственности» можно говорить скорее в польский период украинской истории (Конквест и сам объявляет польский сюзеренитет над Украиной почти символическим), что же касается эпохи, начиная с Богдана Хмельницкого, то гетман провозгласил и ратифицировал в Переяславле сюзеренитет Московского царства над своей страной и, следовательно, сам перепоручил ведение важнейших государственных дел в чужие руки: Москва законно осуществляла процесс, который сюзерены всей Европы творили со своими, столь же неразумными, как Богдан, вассалами. Эта ситуация и привела к тому, что первый же после Хмельницкого гетман, Иван Выговский, поднял восстание против московских сюзеренов и попытался вернуться обратно под куда более мягкую государственную «державу» польских королей. Итогом казачьего мятежа и явился первый раздел Украины – по Днепру, с временным оставлением Киева в руках Москвы. Даже формально в этом пункте Р.Конквест неправ: гетманство полностью было упразднено не в 60-е годы, а уже в 30-е годы 18-го века, а кратковременное его восстановление в 60-е годы (на два года) являлось актом личной царской милости графу Кириллу Разумовскому за захват им престола в пользу Екатерины, и было немедленно отменено царицей, как только выяснилось, что Разумовский всерьез воспринял дарование чисто почетного титула.
Конечно, редактор мог удалить подобные мелкие неточности одним росчерком пера, согласовав с автором, но мне делать такую операцию не хотелось. Потому что в моих глазах они – как ни парадоксально это звучит – лишь украшали книгу: не имея, строго говоря, прямого отношения к проблематике и главным историческим сюжетам, эти мелочи выделяли, оттеняли, какую громадную работу пришлось проделать автору, чтобы поразить даже русского читателя (то есть, повторяю, того, для которого эти сюжеты привычны с детства) неимоверным количеством собранного нового материала по избранной теме и, главное, анализом документов, которые, как говорится, были у всех на виду, но никто ничего в них не понял (для меня лично шоком явилось истолкование Конквестом давно, со студенческих времен читанного письма Сталина Шолохову).
К числу особых достоинств Р.Конквеста я отношу его удивительное чутье к нащупыванию и истолкованию важнейших подробностей сюжетов, которые по какой-то причине остались недоисследованы: может быть, оно – это чутье – и составляет так называемый талант историка? Вот один из примеров. Р.Конквест уделяет немало места партийным «дефинициям» для кулака, середняка и бедняка и со сдержанным британским остроумием иронизирует над попыткой парт-идеологов навести «порядок» среди сельско-пролетарских «овец» и буржуазных «козлищ». Ему явно неизвестна концепция того из персонажей книги, которого он сам называет самым выдающимся российским экономистом той эпохи, А.В.Чаянова. Между тем, изучив жизнь деревни не в мгновенном ее срезе, но, напротив, в динамике развития, А.Чаянов пришел к выводу, что наличие бедняков, середняков и кулаков – не в традиционно-крестьянском смысле этих понятий, когда бедняком называли либо лодыря и пьяницу, либо несчастного мужика, сраженного болезнями, редкостным невезением и т.п., а кулаком того, кто существовал не «от земли», а за счет посторонних и доходных промыслов – а скорее уж в партийном смысле этих терминов, – так вот, Чаянов выяснил, что, видимо, бедняки, середняки и кулаки представляли собой, как правило, разные фазы в развитии одной и той же крестьянской семьи. Молодая пара начинала жизнь, естественно, как бедняцкая, потом появлялись дети, помощники в работе, хозяйство крепло и становилось середняцким; наконец, дети вырастали, женились, семья получала от «мира» дополнительный надел на новые «души», становилась зажиточной (по-большевистски –кулацкой), потом женатые дети «выделялись», и из большой кулацкой семьи возникало несколько малых бедняцких. Таков, по Чаянову, типичный цикл сельской жизни, и этот круг объясняет сложности, путаницу, неразбериху, парадоксы в трех крестьянских категориях, описываемых Р.Конквестом, – тех, в которых большевистские теоретики заблудились, как в трех соснах.
Кстати, это же объясняет, почему раскулачивание носило такой массовый характер, нанесло такой жуткий удар сельскохозяйственной экономике: из деревень изъяли не только лучших хозяев (и это, конечно, тоже), но и количественно самые большие и находившиеся на самом пике успешной хозяйственной деятельности трудовые семьи. Р.Конквест, видимо, не знал теорию Чаянова, но тем больше чести, что всем ходом своих рассуждений, всеми собранными им данными – и о семейном составе крестьян, и о величине их доходов, о товарности хозяйств – он подвел читателей к этим выводам, он поставил перед нами проблему и дал необходимые данные для ее решения.
Повторяю, главное достоинство его книги в том анализе, в той работе ищущей исследовательской мысли, которая делает труд важным и свежим, – свежим даже тогда, когда собранные автором факты перестанут быть новинкой для лишенного информации читателя. Здесь мне хочется сравнить ее с «Архипелагом ГУЛАГом» А.Солженицына, художественным исследованием, все непреходящее, гениальное величие которого стало ясно именно тогда, когда собранные писателем факты превратились в общеизвестные истины.
Со дня выхода «Жатвы скорби» в свет на английском языке прошло два «перестроечных» года, появились статьи о голоде Ю.Черниченко, о коллективизации – других авторов, более того, издан первый в истории СССР закон о «реколлективизации», то есть о праве крестьян на аренду земли. Если бы книга Р.Конквеста выделялась сегодня только публикацией новой информации, она бы удачно влилась в поток «перестроечной» литературы и довольно быстро осела на его дне. Но не такая ждет ее судьба, по моему глубокому убеждению.
Р.Конквест – английский автор, а определение национальности автора обусловлено не кровью, текущей в его жилах, но тем, к какому читателю он обращается, с кем хочет общаться на страницах своей книги, кого мысленно видит, сидя за машинкой или держа в руке перо. Книга Конквеста обращена сначала к англичанам и, во вторую очередь, ко всем остальным жителям западного мира: он хочет разрушить предубеждения, предрассудки и аморальную позицию именно «своих», а не российских читателей. Но она оказалась написана так, что выглядит необходимой прежде всего читателю страны, о которой «сказ сказывается», – СССР. Во всяком случае, так это представляется мне, человеку, большую часть сознательной жизни бывшему российским историком и литератором.
Почему? Что представляется самым важным, почти шоковым выводом, поражающим даже сегодня и, убежден, неизвестным и чрезвычайно важным феноменом для любого российского читателя? Вот он: тройной удар по крестьянству начала 30-х годов (раскулачивание, коллективизация, террор голодом) не имел никакого положительного социального смысла. Эта фраза означает, что ни один социальный слой в стране, включая и партию, не получил никаких выгод от того, что были ограблены и погублены миллионы людей. Разве что считать выигравшими Кагановича, унаследовавшего место Бухарина, Молотова, перенявшего должность у Рыкова, Шверника, сменившего Томского, Хрущева, постепенно прибравшего к рукам углановские функции, и еще кучку политических дельцов, сделавших на этой катастрофе свои карьеры.
Р.Конквест справедливо отмечает, что не только сторонники Сталина, но и все его противники видели в «тройном ударе по мужику» некий огромный замысел, некую (пусть сатанинскую) цель. В СССР и на Западе сторонники Сталина до сих пор говорят, что ценой этих миллионов жертв удалось форсированными темпами «превратить Россию в великую индустриальную державу», благодаря чему и была одержана победа над Гитлером, и это обеспечило конечное спасение российской нации и всего мира! Именно по сему мифу книга Конквеста и наносит убийственный удар, попадая в центральный поток бушующих сегодня в Союзе дискуссий. Автор, опираясь на данные, опубликованные советскими экономистами типа Барсова, истолкованные западными специалистами вроде Миллара, пришел к выводу, что если брать не частную цифирь – количество зерна, отобранного государством у мужиков, а соединить все суммы, весь баланс расходов и доходов советской казны в совокупности, выяснится поражающая воображение картина: не только сельское хозяйство в общем итоге не дало казне за счет реквизиций через колхозные каналы дополнительных средств для развития промышленности, но, напротив, оно поглотило – пусть и небольшую – часть государственных доходов даже сверх того, что у мужиков удалось отобрать! Не только в социальном, значит, плане, когда в убытки следует занести гибель миллионов людей, то есть – потенциальных налогоплательщиков, потенциальных солдат (я умышленно учитываю только социальные и материальные убытки), или уничтожение лучших «мастеров урожая», как их называет сегодня советская пропаганда, то есть подрыв самой основы сельского хозяйства, но даже в плане примитивном, бухгалтерском, когда на одной половине страницы записаны доходы вследствие отобранного у производителей урожая, а на другой – расходы на создание штатной администрации там, где ее раньше не было (и не было в ней нужды), или на машины, которые заменили уничтоженную тягловую силу, или на капитальные вложения в новые хозяйства взамен разрушенных старых, и когда подбивается общий итог казенных расходов и доходов, выясняется, что и чисто бухгалтерски уничтожение миллионов людей принесло их палачам небольшие убытки! Или другой расчет, когда на одну половину занесли доходы от награбленного «кулацкого имущества», а на другую какой-то западный исследователь догадался занести примерные подсчеты расходов на депортацию миллионов людей, которые ведь не только перестали давать государству налоги и продукты, но, напротив, пусть впроголодь, но их приходилось кормить «пайкой», пока они не построят собственные дома, кормить вновь созданные комендатуры и прочих паразитов и т.д., и вдруг выясняется, что расходы-то на депортацию едва ли не превысили доходы от грабежа «кулацкого» имущества… Короче говоря, если и была создана новая индустрия в СССР 30-х годов, то вопреки коллективизации, а не благодаря ей (во всяком случае, в бухгалтерском аспекте этой проблемы)!
Не могу удержаться от рассуждения, уводящего несколько в сторону от прямого сюжета Р.Конквеста, но являющегося своеобразным продолжением его. Неосталинисты видят огромную заслугу Сталина в том, что благодаря его политике СССР выиграл войну против Гитлера. Но ведь на самом деле – и это становится ясным, когда в полную меру познаешь Запад здесь, за кордоном – войны, скорее всего, просто не было бы, как, возможно, не было бы и Гитлера у власти, если бы не политика Сталина! Советские политологи справедливо видят важнейшую причину гитлеровских успехов в ошибочной политике западных демократий, в мюнхенской политике умиротворения агрессора с целью повернуть его волчью пасть на восток и стравить со Сталиным, они называют такую политику предательской по отношению к коллективной безопасности в Европе и тем и оправдывают Сталина, в свою очередь предавшего собственных союзников и заключившего договор с Гитлером – тем более, что Красная армия в результате репрессий 1937–1938 гг. стала практически небоеспособной для серьезной войны в Европе и ей действительно требовалась некоторая передышка. Но при этом забывают, что западные политики, вроде Даладье и Чемберлена, тоже рассматривали безопасность Европы в комплексе, и уничтожение командного состава РККА воспринималось ими не как внутреннее лишь дело СССР, а как колоссальная военная победа Гитлера, выведшего без единого выстрела из строя едва ли не треть или более вооруженных антигитлеровских сил в Европе. Мюнхенская политика осуществлялась в атмосфере колоссального военного поражения антигитлеровских стран, когда лидерам западных демократий хотелось схватиться за якорь перемирия, предложенный уже победоносным Гитлером, ликвидировавшим руками Сталина одним махом почти весь Восточный союзный фронт. Не следует забывать, что только нам казалось, будто весь мир обманули московскими процессами, как и множество советских граждан: на самом деле политические лидеры западных стран не могли не знать, что люди, уничтожаемые в СССР, точно не были их агентами – уж в этом-то их не могли убедить ни Вышинский, ни Бернард Шоу, они-то знали, кто на них действительно работает, а кто нет; кроме того, имея информатором руководителя германской военной разведки Канариса и других высших офицеров вермахта, руководители западных стран отлично знали, что подсудимые на московских процессах и все прочие сталинские жертвы, ликвидированные одновременно с ними, не были германскими агентами тоже. Таким образом, верить московским прокурорам могла разве что наивная общественность, но европейские политики уже тогда знали правду: Сталин уничтожает в чудовищных масштабах собственный народ! На эти мысли меня навело то место в тексте Конквеста, где он рассказывает о корреспонденте «Нью-Йорк таймс» в Москве англичанине У.Дюранти. Будучи бесспорным дезинформатором читателей газеты, в которой он официально работал, Дюранти, оказывается, одновременно давал вполне достоверную информацию британскому посольству в Москве, и посольство, а вместе с ним и правительство Его Величества, ни в коем случае не заблуждались насчет сути и масштабов происходящего: об этом нам тоже сообщает Конквест, анализируя рассекреченные сегодня депеши посольства в Лондон. Отсюда явствует, что уже с начала 30-х годов Сталин и его помощники выглядели в глазах правителей Европы жуткими преступниками и убийцами миллионов советских граждан – стоит ли негодовать, что эти западные политики пытались отодвинуть опасность войны от своего порога, стравив два самых преступных правительства мира между собой! Эти европейские деятели, безусловно, ошибались, их политика оказалась близорукой, неумной – спору об этом нет! – но нельзя же забывать и той огромной доли вины за Мюнхен политических дельцов, которые создали СССР такую жуткую международную репутацию и вдобавок уничтожили собственную армию, совершив тем самым преступление не только против своего народа, но и против своих европейских коллег по системе коллективной безопасности. Что я не придумываю такой вариант задним умом, что он обдумывался уже тогда современниками той эпохи, доказывается недавно опубликованной в «Знамени» фразой маршала А.Василевского насчет того, что не будь тридцать седьмого – не было бы и сорок первого… А сегодняшний литературовед А.Ланщиков добавил: «Если бы не было коллективизации, то не было бы и лета 1941-го»[*].