Страница:
Несколько таких писем пришли с Северного Кавказа или с Украины и написаны они об одном и том же. Но большая часть писем получена из республики немцев Поволжья, они тоже в основном повествуют о голоде, который наступил на Волге по той же причине: «Мы были вынуждены все сдать государству» (февраль 1933 г.)[48] Письмо за письмом повествует об отсутствии хлеба в течение четырех, пяти, шести месяцев. В совхозах на самом деле «тем, кто работает на государство, выдают 150 граммов хлеба в день. Не умрешь, но и не проживешь».[49]
Однако в обычных деревнях: «Четверо детей брата Мартина умерли от голода, остальные же недалеки от этого» (март 1933 г.); «Большая деревня (около 8000 жителей) наполовину опустела» (март 1933 г.); «Уже в течение пяти месяцев у нас не было ни хлеба, ни мяса или жира… Многие умирают»; «Нельзя больше найти ни одной собаки или кошки» (апрель 1933 г.); «Умирает столько, что не успеваем рыть могилы» (апрель 1933 г.); «В деревне все умерли. По нескольку дней не увидишь ни души… Мы закрылись в домах, чтобы подготовиться к смерти» (февраль 1933 г.)[50]. Один голодающий евангелист пишет: «Когда я заглядываю в будущее, то вижу перед собой всегда гору, на которую не могу взобраться.»[51]
Лишь в отдельных письмах говорится о посылках с запада.[52] По этой и, возможно, по другим причинам уровень смертности не был здесь таким высоким, как на Кубани. Тем не менее, известно, что 140 000 немцев умерло от голода.[53] По подсчетам, в это время еще 60 000 немцев находились в лагерях[54].
Разумеется, все, кто пережил голод, будут потом высланы в 1941 году и уже после реабилитации не получат права вернуться на родную землю.
Мы привели здесь выдержки из писем немецких крестьян (поселившихся в этом районе еще в 18-м веке), потому что, нам казалось, это имеет особый смысл. Ведь они фактически единственное современное той эпохе прямое свидетельство из первых рук от тех, кто сам мучался от голода в момент, когда эти письма писались. Но на самом деле они мало чем отличаются от того, что позже стало известно от очевидцев голода на Украине и на Кубани, или от того, что много лет спустя рассказали о своих переживаниях те, кто пережил этот голод.
Глава пятнадцатая. Дети
Целое поколение сельских детей во всем Советском Союзе, и в особенности на Украине, было уничтожено либо искалечено. Ясно, что значение этого факта для будущего Советской России нельзя преувеличить. С гуманитарной точки зрения, судьба детей потрясает больше всего в этом страшном бедствии, это вряд ли требует специальной оговорки. Но верно и то, что в перспективе будущего страны такая усеченность поколения и ужасы пережитого для тех, кто в нем выжил, сказываются по сей день.
Как всегда в таких случаях, фотографии детей и даже младенцев с палкообразными конечностями и черепообразными головами раздирают душу. На этот раз, в отличие от голода 1921 года, нет фотографий, которые свидетельствовали бы о том, что группы спасения использовали все возможности, чтобы сохранить и уберечь их.
Один из обозревателей пишет о выжившем мальчике: «Бедный ребенок видел так много смертей и столько страданий, что считал их естественной частью жизни… Дети всегда воспринимают ужасы окружающего как само собой разумеющееся, как данность»[1].
Война против детей оправдывалась тоже исторической необходимостью, а отсутствие буржуазной сентиментальности в деле проведения в жизнь решения партии явилось испытанием на верность коммунизму.
В 1929 году учительская газета писала, «как некоторые товарищи, уполномоченные обеспечить поставки зерна, советуют прибегать к любым средствам для поощрения всевозможных преследований детей кулаков в школе, используя такие преследования как способ оказать давление на кулаков-родителей, которые злостно удерживают зерно. Выполняя указания, следует следить за тем, как напрягаются „классовые“ отношения между детьми в классе, начиная с издевательств над малышами и кончая открытыми драками»[2].
Когда секретарь райкома сказал, что кулаку надо оставить столько зерна, чтобы его хватило на посев и прокорм его детей, на него обрушились с критикой: «Нечего думать о голодных детях кулаков; в классовой борьбе филантропия – это зло»[3]. В Архангельске в 1932–1933 гг. лишенным всего детям высланных туда «кулаков» не давали завтраков и талонов на одежду, которые получали остальные дети[4].
В таком отношении к ним была своя логика. Экономический класс, например кулаки, которых режим намерен был уничтожить, состоял не только из взрослых, но и из детей. Более того, идея Маркса о том, что бытие определяет сознание, осуществлялась здесь самым прямым образом – например, выжившие дети кулаков, даже изолированные от семей, сохраняли клеймо своего происхождения в документах гражданского состояния и на этом основании лишались права на образование и работу, находясь постоянно под угрозой ареста в периоды повышения бдительности.
Ответственность детей за прегрешения родителей являлась традицией. Начиная с расстрела четырнадцатилетнего цесаревича в 1918 году и до расстрела четырнадцатилетнего сына большевика Лакобы в 1937 году, подобные акции были по-своему обоснованы. В 30-е годы дети (как и жены) нередко осуждались по статье «ЧСИР» («Член семьи изменника родины») – обвинение, которое невозможно ведь было опровергнуть.
Дети кулаков часто оставались беспризорными, если были арестованы оба родителя. Как писала вдова Ленина Крупская в педагогическом журнале: «Родители малого ребенка арестованы. Он бредет один по улице и плачет… Все жалеют его, но никто не решается усыновить его, взять его к себе в дом: все-таки он сын кулака… Последствия могут оказаться очень неприятными».[5] Крупская умоляла не делать этого, утверждая, что классовая борьба ведется между взрослыми, но к ее голосу никто давно не прислушивался.
Однако часто бывало, что взрослые оказывались храбрее и порядочнее, чем того опасалась Крупская. Мы знаем много случаев, например, когда в семье, где отец был ликвидирован, а мать падала от усталости и практически умирала от работы в поле, односельчане брали ребенка к себе.[6] Типичным случаем подобной доброты является известная история, как бедный украинский крестьянин, отказавшийся вступить в колхоз, был арестован, избит и выслан; жена его повесилась в сарае. Их маленького мальчика взяла к себе бездетная семья. Мальчик целыми днями слонялся по своему опустевшему дому и только по ночам, чтобы переспать на печи, приходил к своим новым родителям. Он никогда не разговаривал.[7] То и дело слышишь рассказы об этих «сиротах коллективизации», усыновленных крестьянами.
Иногда мужская смекалка и изобретательность спасала семью, по крайней мере на время. Один из выживших рассказывает, как в возрасте десяти лет, вернувшись однажды из школы, он нашел свой дом пустым и запертым. Отец его был арестован, а мать и младших детей приютила семья бедного крестьянина. Чтобы спасти младших детей, мать велела старшему и его двенадцатилетнему брату куда-нибудь исчезнуть. Отцу же удалось сбежать из тюрьмы и бродяжничать. Он работал сапожником, брал плату продуктами и просил своих заказчиков отправлять их его семье. Кроме того, он сообразил прятать продукты на участках у местных активистов, где обычно не было обысков. Мальчики таким образом спаслись от голода, кроме того, они рыбачили, если удавалось избежать патрулей, которые мешали рыбалке где только возможно[8].
Но такая поддержка, как и любая другая, удавалась по очевидным причинам чрезвычайно редко. Мальчик, который сумел сбежать из поезда, везшего их в ссылку, через несколько месяцев вернулся на родной хутор. Он был пуст, крыша дома сорвана, сорняки высились в человеческий рост, в разрушенных хатах жили хорьки.[9]
Как мы уже отмечали, немалую долю из тех 15–20 процентов людей, что погибли в поездах по дороге в ссылку, составляли маленькие дети. Очень много их погибло потом – уже в ссылке.[10] За март, апрель и май 1930 года по имеющимся данным 25 тысяч детей умерло в пересыльных пунктах – церквах Вологды[11], которая лежала на пути в ссылку, о чем мы уже говорили в главе шестой.
Дети тех, кто был просто изгнан из домов или бежавших из ссылки, жили на грани жизни и смерти, и многие из них умирали. Здесь та же ситуация, что и со взрослыми: невозможно точно указать, сколько детей стало жертвами депортации, а сколько – голода; но многое свидетельствует о том, что именно голод был большим убийцей.
Когда он разразился в 1932 году, дети украинских крестьян вели страшную жизнь. Дело было не только во все возрастающем голодании, а и в огромном нравственном напряжении в семьях, которое приводило иногда к гибели прежней взаимной любви друг к другу. Мы уже цитировали Василия Гроссмана, рассказавшего о том, как матери начинали иногда ненавидеть своих детей, хотя в других семьях «любовь оставалась нерушимой…» В одной семье отец запретил жене кормить детей, а когда увидел, что сосед дал им немного молока, донес на него за «сокрытие продуктов» (хотя и без последствий). Все-таки он умер, а дети выжили…[12]
В других случаях помешательство на почве голодания, как мы наблюдали, вело к людоедству, и у нас есть много свидетельств, как родители съедали своих детей.
Но в большинстве случаев люди просто голодали. Иногда возникали жуткие случаи неизбежного выбора. Одна женщина, которую в 1934 году кто-то похвалил за ее троих прекрасных детей, ответила, что их было у нее шестеро, но она решила спасти «трех самых здоровых и умных», а другим дала умереть, похоронив их за домом[13].
В записках агронома читаем, как, обходя с другим чиновником села, он между двумя деревнями наткнулся на молодую женщину с ребенком. Она была мертва, а ребенок жив и сосал грудь. В ее паспорте он прочел, что ей 22 года и что она прошла тринадцать миль от своей деревни. Они сдали ребенка – девочку – в ближайший дом младенца и думали, кто же и как когда-нибудь расскажет о том, что сталось с ее матерью[14].
Артур Кестлер видел из окна поезда голодающих детей, которые «выглядели как зародыши в сосудах со спиртом»[15]. Или, как он пишет об этом в другом месте: «…на станциях, вытянувшись в ряд, стояли просящие милостыню крестьяне, с отекшими руками и ногами, женщины протягивали в окна вагонов жутких младенцев с огромными качающимися головами, палкообразными конечностями и раздутыми торчащими животами…»[16] А ведь это были семьи, у которых все-таки хватило сил добраться до железной дороги.
Таких рассказов о физическом состоянии детей очень много. Гроссман дает самое насыщенное описание вида этих детей, который становился все страшнее по мере нарастания голода: «А крестьянские дети! Видел ты, в газете печатали – дети в немецких лагерях? Одинаковы: головы, как ядра тяжелые, шеи тонкие, как у аистов, а на ногах и руках видно, как каждая косточка под кожей ходит, как двойные соединяются, и весь скелет кожей, как желтой марлей, затянут. А лица у детей замученные, старенькие, словно младенцы семьдесят лет на свете уже прожили. Уже не лица стали: то птичья головка с клювиком, то лягушачья мордочка – губы тонкие, широкие, третий, как пескарик – рот открыл. Не человеческие лица». Гроссман сравнивает этих детей с еврейскими в газовых камерах и отвечает: «Но это были советские дети, и те, кто обрек их на смерть, были советскими людьми.»[17]
Во многих случаях дети просто умирали дома вместе со своими семьями. Бывало и так, что дети переживали взрослых и не знали, что им делать дальше. Иностранный журналист рассказывает, как в одной деревенской хижине под Харьковом он видел двух детей, девочку 14 лети ее брата двух с половиной лет, оставшихся в живых из всей семьи. «Младший ребенок ползал по полу, как лягушка, и его бедное маленькое тельце было таким уродливым, что его трудно было принять за человеческое существо… существо это никогда не пробовало молока или масла и только один раз ело мясо. Черный хлеб и картошка, изредка перепадавшие ему, были единственным питанием этого ребенка, который прошлой зимой не раз уже был на пороге смерти». Когда этот журналист побывал у них, дети уже два дня ничего не ели[18]. Другие дети бродили без какой-либо надежды: «На обочине дороги между Крижевкой и Будищей в зарослях лебеды около Будищевского пруда нашли в конце июня тела двух детей – семи и десяти лет. Кто знает, чьи это дети? Никто не потерял их, никто о них не спрашивал, они погибли, как котята…»[19]
Отчаявшись, родители отсылали своих детей куда глаза глядят, в надежде, что попрошайничая и подворовывая, они, может быть, и спасутся, а оставшись в семье наверняка пропадут.
Бывщий красный партизан и активист в Чернуках Полтавской области вступил в колхоз в 1930 году с женой и пятью детьми и был лояльным колхозником. Когда настал момент неминуемой смерти от голода, он взял четверых детей (один умер еще раньше от побоев, когда воровал овощи) и пошел с ними к районному начальнику просить помощи, но не получил определенных обещаний. Тогда он оставил детей у этого чиновника, потом отдавшего их в детдом – двое из них вскоре умерли. Через несколько дней после этого отец повесился на дереве около здания райсовета[20].
Семилетний мальчик рассказал, что когда отец его умер, а мать так опухла, что не могла подняться, она сказала ему: «Иди, ищи сам, что поесть». Другой восьмилетний мальчик ушел бродяжничать, когда его родители умерли; девятилетний мальчик, мать которого умерла, ушел из дому, испугавшись странного поведения отца. Другому девятилетнему мальчику мать сама велела уходить, чтобы спастись от голодной смерти; оба плакали, расставаясь. Восьмилетний мальчик, видя беспомощно лежащих опухших родителей, ушел сам.[21]
Иногда мать шла бродяжничать с последним оставшимся в живых ребенком. Известно много случаев, когда на дорогах или улицах города находили трупы матери и ребенка. Иногда ребенок еще был жив и сосал грудь мертвой матери[22]. Некоторые матери бросали маленьких детей у чужой двери или просто где-нибудь, в надежде, что кто-нибудь их спасет, если она сама не может. «Крестьянка, одетая во что-то похожее на залатанные мешки, появилась на тропинке. Она тащила за воротник порванного пальто ребенка трех-четырех лет, как тащат тяжелую дорожную сумку. Мать вытащила ребенка на большую дорогу и бросила его здесь прямо в грязь… Маленькое личико ребенка было распухшим и синим. Из крошечного рта шла пена. Руки и худенькое тельце распухли. Это была какая-то связка частей человеческого тела, смертельно больного, в котором, однако, еще теплилось дыхание жизни. Мать оставила ребенка лежать на дороге, в надежде, что кто-нибудь сумеет спасти его. Мой сопровождающий всеми силами старался приободрить меня. В этом году, говорил он мне, многие тысячи детей Украины разделили эту судьбу»[23].
В другом сообщении рассказано: «В Харькове я видел лежащего посреди улицы мальчика, превратившегося в скелет. Второй мальчик сидел возле мусорного ведра и вытаскивал из него яичную скорлупу… Когда голод достиг огромных размеров, родители обычно приводили своих детей из деревень в города, оставляя их там в надежде, что кто-нибудь над ними сжалится»[24]. Они часто умирали в первые же день-два – обычно они уже находились в самом жалком состоянии. Одного такого ребенка нашли умиравшим в сточной канаве в Харькове. По рассказам, «кожа его была покрыта каким-то нездоровым белесым наростом, похожим на грибковый.»[25]
Были и другие опасности для детей. Так, в Полтаве преступники устроили специальную бойню, где убивали и разделывали их; преступников в конце концов обнаружило ГПУ. И это не было единичным случаем: известно, по крайней мере, о существовании еще двух таких боен.[26]
Дети выживали только если могли войти в какие-нибудь группы. Так, на Харьковском тракторном заводе все недостроенные здания были заняты бездомными детьми. Они ловили птиц, выискивали в мусоре рыбные головы или картофельные очистки, вылавливали и варили кошек и попрошайничали.[27]
Банды детей-уголовников, как отмечают почти все источники, часто состояли из 12–14-летних подростков, а иногда даже из 5–6-летних детей.[28] В большинстве своем эти компании занимались мелкими кражами. В опросном списке приемного центра бездомных мальчишек в Ленинграде в графе о «хулиганах» – то есть мелких воришках – 75 процентов из всех опрошенных в возрасте от 12 до 15 лет дали следующие характерные ответы:
«Хулиган – это бездомный мальчик, который из-за голода стал хулиганом».
«Хулиган – это вор, который бежал из детдома».
«Была семья, у них был сын. Когда мать и отец умерли, мальчик стал бездомным и поэтому стал хулиганом».
«Хулиганами становятся, когда родителем умирают, а дети остаются одни…»
«Мать и отец умерли, сын остался, его отдали в детдом, но он сбежал и стал хулиганом»[29].
И действительно, для очень многих это был единственный доступный им образ жизни.
Но бывали другие судьбы: дети находили дальних родственников или же дети более старшего возраста получали хоть какую-то работу. Многие, однако, кончили тем, что осели в мире старого преступного элемента – в мире «урок», который, начиная с 17-го века, жил своей отдельной жизнью, имел особую культуру, законы, даже свой жаргон.
Собственно урок насчитывали в 40-е годы от полумиллиона до миллиона. Так называемый «молодой элемент», то есть мальчиков-подростков, личность которых никогда не «социализировалась», единодушно во всех отзывах из трудовых лагерей и тюрем признавали самыми ужасными среди представителей преступного мира: они убивали из-за малости, не испытывая никогда никаких угрызений совести.
Эти данные относятся, однако, к более поздним годам, а в описываемый период большинство детей еще оставались в границах своих социальных групп и представляли особую проблему для властей.
Огромный поток сирот, «беспризорных», наводнил страну после голода 1921–1922 гг. Организации, занимавшиеся помощью голодающим, фиксировали тогда «банды бродяг из дюжины или более человек, предводительствуемые 10–12-летним мальчишкой, зачастую с младенцем на руках.»[30] Эти факты признавались самими властями. Даже советские романисты посвящали теме «беспризорных» свои романы – например, «Странники» В.Шишкова, в котором изображена колония детей, живущих на берегу реки в большой заброшенной лодке. Они занимались грабежом, сексом, глотали наркотики и доходили, наконец, до убийств.
Нынешнее (третье) издание Большой Советской Энциклопедии помещает данные о том, что число детей, нуждавшихся в непосредственной помощи государства, составляло в 1921 году от 4 до 6 миллионов, в 1923-м – от 2,5 до 4 миллионов. В 1921–1922 гг. только в одном Поволжье 5 миллионов человек получили эту помощь, а в 1923-м – больше одного миллиона. В 1921 году в детских домах было 940 000 детей, в 1924-м – 280 000, в 1926-м – 250 000, а в 1927–1928 гг. – 159 000; никакой информации или статистики о последующих годах не имеется, кроме простого заявления, что «проблема была в основном ликвидирована» в середине 30-х годов.
Хотя энциклопедия утверждает, что беспризорные дети – явление лишь 20-х годов и что в последующие годы оно было незначительным и потому не получило никакого отражения в литературе, тем не менее есть множество официальных отчетов о нем, относящихся к исследуемому нами периоду голода.
Одним из излюбленных пропагандистских приемов было сваливать и эту проблему тоже на кулаков. «Некоторые затруднения в снабжении продовольствием в определенных районах страны были намеренно использованы для увеличения числа бездомных детей в городах. „Отправляйте детей в города и пусть государство позаботится о них в детских домах…“ Местные руководители народного образования не всегда и не везде понимали, что это ничто иное как трюк кулаков. Вместо того, чтобы противостоять ему, сельские работники испытывали к детям сострадание. Для них самым простым и легким было отделаться от этих детей и отправить их в город. А кулаки пользуются этим. Часто сами райисполкомы и в особенности сельсоветы выписывали ребенку сопроводительные документы и отправляли его в городские учреждения защиты детства. Город принимал их. В результате все подобные учреждения были переполнены; создавались новые, а уличных сирот не только не становилось меньше, они все продолжали прибывать… Беспризорность росла, в особенности на Северном Кавказе»[31].
В 1935 году было объявлено: «Благодаря тому, что прямая, непосредственная ответственность за заботу о детях была возложена на сельсоветы и колхозы, удалось положить конец существованию беспризорных и необеспеченных детей».
Эта мера создала, наконец, возможность прекратить поток уличных детей из сельской местности в города для определения их в детские дома.[32] В этот период по официальным данным 75 процентов беспризорных детей происходило из сельской местности[33].
Один из советских авторов заявил, что, благодаря успехам индустриализации и коллективизации, проблема беспризорных детей была полностью разрешена: «Это одно из наиболее замечательных свидетельств того, что только социалистическая система может спасти подрастающее поколение от голода, нищеты и бездомности – неизбежных спутников буржуазного общества.»[34]
Наверное, имеет смысл поместить здесь и другое замечание по поводу «превосходства» советского отношения к этим сиротам. На совещании наркомата просвещения заместитель народного комиссара М.С.Эпштейн «сравнивал заботу нашей партии и ее вождей с ужасающим положением детей в капиталистических странах. Резкое сокращение числа школ, громадный рост беспризорности – вот характерные черты всех капиталистических стран. В США в настоящий момент насчитывается 200 000 бездомных детей и подростков. Суды для юношества, исправительные колонии для юношества и приюты калечат детей; вся система мер буржуазных государств направлена на то, чтобы убрать бездомных детей из поля зрения путем их физического истребления»[35].
Профессор Роберт К.Такер придерживается теории, что советская пресса обычно обвиняет своих врагов именно в том, что само советское правительство делает. Эта теория приложима к заявлению официального журнала, что на Северном Кавказе, где проблема беспризорных детей стояла тогда особенно остро, ее «ликвидировали» в течение двух месяцев предпринятыми для этой цели мерами (которые все-таки не называются)[36]. Как мы увидим позже, способы решения этой проблемы не ограничивались одними гуманитарными методами.
Существовали «детские трудовые лагеря», иными словами, тюремные лагеря, к заключению в которые можно формально приговаривать ребенка. Так, после ареста и депортация кулака в дом к нему явилась бригада искать зерно и попыталась арестовать его жену. Но их юный сын, у которого рука была перевязана из-за нарыва, вступился за мать. Один из членов бригады ударил его по больной руке, и мальчик потерял сознание. В суматохе мать сбежала и спряталась в лесу. Тогда вместо нее арестовали мальчика и через две недели судили за нападение с ножом на начальника бригады. Хотя один из членов бригады к неудовольствию суда рассказал, как все было на самом деле, мальчика тем не менее приговорили к пяти годам заключения в детской трудовой колонии.[37]
Однако в обычных деревнях: «Четверо детей брата Мартина умерли от голода, остальные же недалеки от этого» (март 1933 г.); «Большая деревня (около 8000 жителей) наполовину опустела» (март 1933 г.); «Уже в течение пяти месяцев у нас не было ни хлеба, ни мяса или жира… Многие умирают»; «Нельзя больше найти ни одной собаки или кошки» (апрель 1933 г.); «Умирает столько, что не успеваем рыть могилы» (апрель 1933 г.); «В деревне все умерли. По нескольку дней не увидишь ни души… Мы закрылись в домах, чтобы подготовиться к смерти» (февраль 1933 г.)[50]. Один голодающий евангелист пишет: «Когда я заглядываю в будущее, то вижу перед собой всегда гору, на которую не могу взобраться.»[51]
Лишь в отдельных письмах говорится о посылках с запада.[52] По этой и, возможно, по другим причинам уровень смертности не был здесь таким высоким, как на Кубани. Тем не менее, известно, что 140 000 немцев умерло от голода.[53] По подсчетам, в это время еще 60 000 немцев находились в лагерях[54].
Разумеется, все, кто пережил голод, будут потом высланы в 1941 году и уже после реабилитации не получат права вернуться на родную землю.
Мы привели здесь выдержки из писем немецких крестьян (поселившихся в этом районе еще в 18-м веке), потому что, нам казалось, это имеет особый смысл. Ведь они фактически единственное современное той эпохе прямое свидетельство из первых рук от тех, кто сам мучался от голода в момент, когда эти письма писались. Но на самом деле они мало чем отличаются от того, что позже стало известно от очевидцев голода на Украине и на Кубани, или от того, что много лет спустя рассказали о своих переживаниях те, кто пережил этот голод.
Глава пятнадцатая. Дети
Еще зарею заалело небо,
когда детей послышался мне плач,
которые во сне просили хлеба…
Данте
Целое поколение сельских детей во всем Советском Союзе, и в особенности на Украине, было уничтожено либо искалечено. Ясно, что значение этого факта для будущего Советской России нельзя преувеличить. С гуманитарной точки зрения, судьба детей потрясает больше всего в этом страшном бедствии, это вряд ли требует специальной оговорки. Но верно и то, что в перспективе будущего страны такая усеченность поколения и ужасы пережитого для тех, кто в нем выжил, сказываются по сей день.
Как всегда в таких случаях, фотографии детей и даже младенцев с палкообразными конечностями и черепообразными головами раздирают душу. На этот раз, в отличие от голода 1921 года, нет фотографий, которые свидетельствовали бы о том, что группы спасения использовали все возможности, чтобы сохранить и уберечь их.
Один из обозревателей пишет о выжившем мальчике: «Бедный ребенок видел так много смертей и столько страданий, что считал их естественной частью жизни… Дети всегда воспринимают ужасы окружающего как само собой разумеющееся, как данность»[1].
* * *
Война против детей оправдывалась тоже исторической необходимостью, а отсутствие буржуазной сентиментальности в деле проведения в жизнь решения партии явилось испытанием на верность коммунизму.
В 1929 году учительская газета писала, «как некоторые товарищи, уполномоченные обеспечить поставки зерна, советуют прибегать к любым средствам для поощрения всевозможных преследований детей кулаков в школе, используя такие преследования как способ оказать давление на кулаков-родителей, которые злостно удерживают зерно. Выполняя указания, следует следить за тем, как напрягаются „классовые“ отношения между детьми в классе, начиная с издевательств над малышами и кончая открытыми драками»[2].
Когда секретарь райкома сказал, что кулаку надо оставить столько зерна, чтобы его хватило на посев и прокорм его детей, на него обрушились с критикой: «Нечего думать о голодных детях кулаков; в классовой борьбе филантропия – это зло»[3]. В Архангельске в 1932–1933 гг. лишенным всего детям высланных туда «кулаков» не давали завтраков и талонов на одежду, которые получали остальные дети[4].
В таком отношении к ним была своя логика. Экономический класс, например кулаки, которых режим намерен был уничтожить, состоял не только из взрослых, но и из детей. Более того, идея Маркса о том, что бытие определяет сознание, осуществлялась здесь самым прямым образом – например, выжившие дети кулаков, даже изолированные от семей, сохраняли клеймо своего происхождения в документах гражданского состояния и на этом основании лишались права на образование и работу, находясь постоянно под угрозой ареста в периоды повышения бдительности.
Ответственность детей за прегрешения родителей являлась традицией. Начиная с расстрела четырнадцатилетнего цесаревича в 1918 году и до расстрела четырнадцатилетнего сына большевика Лакобы в 1937 году, подобные акции были по-своему обоснованы. В 30-е годы дети (как и жены) нередко осуждались по статье «ЧСИР» («Член семьи изменника родины») – обвинение, которое невозможно ведь было опровергнуть.
Дети кулаков часто оставались беспризорными, если были арестованы оба родителя. Как писала вдова Ленина Крупская в педагогическом журнале: «Родители малого ребенка арестованы. Он бредет один по улице и плачет… Все жалеют его, но никто не решается усыновить его, взять его к себе в дом: все-таки он сын кулака… Последствия могут оказаться очень неприятными».[5] Крупская умоляла не делать этого, утверждая, что классовая борьба ведется между взрослыми, но к ее голосу никто давно не прислушивался.
Однако часто бывало, что взрослые оказывались храбрее и порядочнее, чем того опасалась Крупская. Мы знаем много случаев, например, когда в семье, где отец был ликвидирован, а мать падала от усталости и практически умирала от работы в поле, односельчане брали ребенка к себе.[6] Типичным случаем подобной доброты является известная история, как бедный украинский крестьянин, отказавшийся вступить в колхоз, был арестован, избит и выслан; жена его повесилась в сарае. Их маленького мальчика взяла к себе бездетная семья. Мальчик целыми днями слонялся по своему опустевшему дому и только по ночам, чтобы переспать на печи, приходил к своим новым родителям. Он никогда не разговаривал.[7] То и дело слышишь рассказы об этих «сиротах коллективизации», усыновленных крестьянами.
Иногда мужская смекалка и изобретательность спасала семью, по крайней мере на время. Один из выживших рассказывает, как в возрасте десяти лет, вернувшись однажды из школы, он нашел свой дом пустым и запертым. Отец его был арестован, а мать и младших детей приютила семья бедного крестьянина. Чтобы спасти младших детей, мать велела старшему и его двенадцатилетнему брату куда-нибудь исчезнуть. Отцу же удалось сбежать из тюрьмы и бродяжничать. Он работал сапожником, брал плату продуктами и просил своих заказчиков отправлять их его семье. Кроме того, он сообразил прятать продукты на участках у местных активистов, где обычно не было обысков. Мальчики таким образом спаслись от голода, кроме того, они рыбачили, если удавалось избежать патрулей, которые мешали рыбалке где только возможно[8].
Но такая поддержка, как и любая другая, удавалась по очевидным причинам чрезвычайно редко. Мальчик, который сумел сбежать из поезда, везшего их в ссылку, через несколько месяцев вернулся на родной хутор. Он был пуст, крыша дома сорвана, сорняки высились в человеческий рост, в разрушенных хатах жили хорьки.[9]
Как мы уже отмечали, немалую долю из тех 15–20 процентов людей, что погибли в поездах по дороге в ссылку, составляли маленькие дети. Очень много их погибло потом – уже в ссылке.[10] За март, апрель и май 1930 года по имеющимся данным 25 тысяч детей умерло в пересыльных пунктах – церквах Вологды[11], которая лежала на пути в ссылку, о чем мы уже говорили в главе шестой.
Дети тех, кто был просто изгнан из домов или бежавших из ссылки, жили на грани жизни и смерти, и многие из них умирали. Здесь та же ситуация, что и со взрослыми: невозможно точно указать, сколько детей стало жертвами депортации, а сколько – голода; но многое свидетельствует о том, что именно голод был большим убийцей.
Когда он разразился в 1932 году, дети украинских крестьян вели страшную жизнь. Дело было не только во все возрастающем голодании, а и в огромном нравственном напряжении в семьях, которое приводило иногда к гибели прежней взаимной любви друг к другу. Мы уже цитировали Василия Гроссмана, рассказавшего о том, как матери начинали иногда ненавидеть своих детей, хотя в других семьях «любовь оставалась нерушимой…» В одной семье отец запретил жене кормить детей, а когда увидел, что сосед дал им немного молока, донес на него за «сокрытие продуктов» (хотя и без последствий). Все-таки он умер, а дети выжили…[12]
В других случаях помешательство на почве голодания, как мы наблюдали, вело к людоедству, и у нас есть много свидетельств, как родители съедали своих детей.
Но в большинстве случаев люди просто голодали. Иногда возникали жуткие случаи неизбежного выбора. Одна женщина, которую в 1934 году кто-то похвалил за ее троих прекрасных детей, ответила, что их было у нее шестеро, но она решила спасти «трех самых здоровых и умных», а другим дала умереть, похоронив их за домом[13].
В записках агронома читаем, как, обходя с другим чиновником села, он между двумя деревнями наткнулся на молодую женщину с ребенком. Она была мертва, а ребенок жив и сосал грудь. В ее паспорте он прочел, что ей 22 года и что она прошла тринадцать миль от своей деревни. Они сдали ребенка – девочку – в ближайший дом младенца и думали, кто же и как когда-нибудь расскажет о том, что сталось с ее матерью[14].
Артур Кестлер видел из окна поезда голодающих детей, которые «выглядели как зародыши в сосудах со спиртом»[15]. Или, как он пишет об этом в другом месте: «…на станциях, вытянувшись в ряд, стояли просящие милостыню крестьяне, с отекшими руками и ногами, женщины протягивали в окна вагонов жутких младенцев с огромными качающимися головами, палкообразными конечностями и раздутыми торчащими животами…»[16] А ведь это были семьи, у которых все-таки хватило сил добраться до железной дороги.
Таких рассказов о физическом состоянии детей очень много. Гроссман дает самое насыщенное описание вида этих детей, который становился все страшнее по мере нарастания голода: «А крестьянские дети! Видел ты, в газете печатали – дети в немецких лагерях? Одинаковы: головы, как ядра тяжелые, шеи тонкие, как у аистов, а на ногах и руках видно, как каждая косточка под кожей ходит, как двойные соединяются, и весь скелет кожей, как желтой марлей, затянут. А лица у детей замученные, старенькие, словно младенцы семьдесят лет на свете уже прожили. Уже не лица стали: то птичья головка с клювиком, то лягушачья мордочка – губы тонкие, широкие, третий, как пескарик – рот открыл. Не человеческие лица». Гроссман сравнивает этих детей с еврейскими в газовых камерах и отвечает: «Но это были советские дети, и те, кто обрек их на смерть, были советскими людьми.»[17]
Во многих случаях дети просто умирали дома вместе со своими семьями. Бывало и так, что дети переживали взрослых и не знали, что им делать дальше. Иностранный журналист рассказывает, как в одной деревенской хижине под Харьковом он видел двух детей, девочку 14 лети ее брата двух с половиной лет, оставшихся в живых из всей семьи. «Младший ребенок ползал по полу, как лягушка, и его бедное маленькое тельце было таким уродливым, что его трудно было принять за человеческое существо… существо это никогда не пробовало молока или масла и только один раз ело мясо. Черный хлеб и картошка, изредка перепадавшие ему, были единственным питанием этого ребенка, который прошлой зимой не раз уже был на пороге смерти». Когда этот журналист побывал у них, дети уже два дня ничего не ели[18]. Другие дети бродили без какой-либо надежды: «На обочине дороги между Крижевкой и Будищей в зарослях лебеды около Будищевского пруда нашли в конце июня тела двух детей – семи и десяти лет. Кто знает, чьи это дети? Никто не потерял их, никто о них не спрашивал, они погибли, как котята…»[19]
* * *
Отчаявшись, родители отсылали своих детей куда глаза глядят, в надежде, что попрошайничая и подворовывая, они, может быть, и спасутся, а оставшись в семье наверняка пропадут.
Бывщий красный партизан и активист в Чернуках Полтавской области вступил в колхоз в 1930 году с женой и пятью детьми и был лояльным колхозником. Когда настал момент неминуемой смерти от голода, он взял четверых детей (один умер еще раньше от побоев, когда воровал овощи) и пошел с ними к районному начальнику просить помощи, но не получил определенных обещаний. Тогда он оставил детей у этого чиновника, потом отдавшего их в детдом – двое из них вскоре умерли. Через несколько дней после этого отец повесился на дереве около здания райсовета[20].
Семилетний мальчик рассказал, что когда отец его умер, а мать так опухла, что не могла подняться, она сказала ему: «Иди, ищи сам, что поесть». Другой восьмилетний мальчик ушел бродяжничать, когда его родители умерли; девятилетний мальчик, мать которого умерла, ушел из дому, испугавшись странного поведения отца. Другому девятилетнему мальчику мать сама велела уходить, чтобы спастись от голодной смерти; оба плакали, расставаясь. Восьмилетний мальчик, видя беспомощно лежащих опухших родителей, ушел сам.[21]
Иногда мать шла бродяжничать с последним оставшимся в живых ребенком. Известно много случаев, когда на дорогах или улицах города находили трупы матери и ребенка. Иногда ребенок еще был жив и сосал грудь мертвой матери[22]. Некоторые матери бросали маленьких детей у чужой двери или просто где-нибудь, в надежде, что кто-нибудь их спасет, если она сама не может. «Крестьянка, одетая во что-то похожее на залатанные мешки, появилась на тропинке. Она тащила за воротник порванного пальто ребенка трех-четырех лет, как тащат тяжелую дорожную сумку. Мать вытащила ребенка на большую дорогу и бросила его здесь прямо в грязь… Маленькое личико ребенка было распухшим и синим. Из крошечного рта шла пена. Руки и худенькое тельце распухли. Это была какая-то связка частей человеческого тела, смертельно больного, в котором, однако, еще теплилось дыхание жизни. Мать оставила ребенка лежать на дороге, в надежде, что кто-нибудь сумеет спасти его. Мой сопровождающий всеми силами старался приободрить меня. В этом году, говорил он мне, многие тысячи детей Украины разделили эту судьбу»[23].
В другом сообщении рассказано: «В Харькове я видел лежащего посреди улицы мальчика, превратившегося в скелет. Второй мальчик сидел возле мусорного ведра и вытаскивал из него яичную скорлупу… Когда голод достиг огромных размеров, родители обычно приводили своих детей из деревень в города, оставляя их там в надежде, что кто-нибудь над ними сжалится»[24]. Они часто умирали в первые же день-два – обычно они уже находились в самом жалком состоянии. Одного такого ребенка нашли умиравшим в сточной канаве в Харькове. По рассказам, «кожа его была покрыта каким-то нездоровым белесым наростом, похожим на грибковый.»[25]
Были и другие опасности для детей. Так, в Полтаве преступники устроили специальную бойню, где убивали и разделывали их; преступников в конце концов обнаружило ГПУ. И это не было единичным случаем: известно, по крайней мере, о существовании еще двух таких боен.[26]
Дети выживали только если могли войти в какие-нибудь группы. Так, на Харьковском тракторном заводе все недостроенные здания были заняты бездомными детьми. Они ловили птиц, выискивали в мусоре рыбные головы или картофельные очистки, вылавливали и варили кошек и попрошайничали.[27]
Банды детей-уголовников, как отмечают почти все источники, часто состояли из 12–14-летних подростков, а иногда даже из 5–6-летних детей.[28] В большинстве своем эти компании занимались мелкими кражами. В опросном списке приемного центра бездомных мальчишек в Ленинграде в графе о «хулиганах» – то есть мелких воришках – 75 процентов из всех опрошенных в возрасте от 12 до 15 лет дали следующие характерные ответы:
«Хулиган – это бездомный мальчик, который из-за голода стал хулиганом».
«Хулиган – это вор, который бежал из детдома».
«Была семья, у них был сын. Когда мать и отец умерли, мальчик стал бездомным и поэтому стал хулиганом».
«Хулиганами становятся, когда родителем умирают, а дети остаются одни…»
«Мать и отец умерли, сын остался, его отдали в детдом, но он сбежал и стал хулиганом»[29].
И действительно, для очень многих это был единственный доступный им образ жизни.
Но бывали другие судьбы: дети находили дальних родственников или же дети более старшего возраста получали хоть какую-то работу. Многие, однако, кончили тем, что осели в мире старого преступного элемента – в мире «урок», который, начиная с 17-го века, жил своей отдельной жизнью, имел особую культуру, законы, даже свой жаргон.
Собственно урок насчитывали в 40-е годы от полумиллиона до миллиона. Так называемый «молодой элемент», то есть мальчиков-подростков, личность которых никогда не «социализировалась», единодушно во всех отзывах из трудовых лагерей и тюрем признавали самыми ужасными среди представителей преступного мира: они убивали из-за малости, не испытывая никогда никаких угрызений совести.
Эти данные относятся, однако, к более поздним годам, а в описываемый период большинство детей еще оставались в границах своих социальных групп и представляли особую проблему для властей.
* * *
Огромный поток сирот, «беспризорных», наводнил страну после голода 1921–1922 гг. Организации, занимавшиеся помощью голодающим, фиксировали тогда «банды бродяг из дюжины или более человек, предводительствуемые 10–12-летним мальчишкой, зачастую с младенцем на руках.»[30] Эти факты признавались самими властями. Даже советские романисты посвящали теме «беспризорных» свои романы – например, «Странники» В.Шишкова, в котором изображена колония детей, живущих на берегу реки в большой заброшенной лодке. Они занимались грабежом, сексом, глотали наркотики и доходили, наконец, до убийств.
Нынешнее (третье) издание Большой Советской Энциклопедии помещает данные о том, что число детей, нуждавшихся в непосредственной помощи государства, составляло в 1921 году от 4 до 6 миллионов, в 1923-м – от 2,5 до 4 миллионов. В 1921–1922 гг. только в одном Поволжье 5 миллионов человек получили эту помощь, а в 1923-м – больше одного миллиона. В 1921 году в детских домах было 940 000 детей, в 1924-м – 280 000, в 1926-м – 250 000, а в 1927–1928 гг. – 159 000; никакой информации или статистики о последующих годах не имеется, кроме простого заявления, что «проблема была в основном ликвидирована» в середине 30-х годов.
Хотя энциклопедия утверждает, что беспризорные дети – явление лишь 20-х годов и что в последующие годы оно было незначительным и потому не получило никакого отражения в литературе, тем не менее есть множество официальных отчетов о нем, относящихся к исследуемому нами периоду голода.
Одним из излюбленных пропагандистских приемов было сваливать и эту проблему тоже на кулаков. «Некоторые затруднения в снабжении продовольствием в определенных районах страны были намеренно использованы для увеличения числа бездомных детей в городах. „Отправляйте детей в города и пусть государство позаботится о них в детских домах…“ Местные руководители народного образования не всегда и не везде понимали, что это ничто иное как трюк кулаков. Вместо того, чтобы противостоять ему, сельские работники испытывали к детям сострадание. Для них самым простым и легким было отделаться от этих детей и отправить их в город. А кулаки пользуются этим. Часто сами райисполкомы и в особенности сельсоветы выписывали ребенку сопроводительные документы и отправляли его в городские учреждения защиты детства. Город принимал их. В результате все подобные учреждения были переполнены; создавались новые, а уличных сирот не только не становилось меньше, они все продолжали прибывать… Беспризорность росла, в особенности на Северном Кавказе»[31].
В 1935 году было объявлено: «Благодаря тому, что прямая, непосредственная ответственность за заботу о детях была возложена на сельсоветы и колхозы, удалось положить конец существованию беспризорных и необеспеченных детей».
Эта мера создала, наконец, возможность прекратить поток уличных детей из сельской местности в города для определения их в детские дома.[32] В этот период по официальным данным 75 процентов беспризорных детей происходило из сельской местности[33].
Один из советских авторов заявил, что, благодаря успехам индустриализации и коллективизации, проблема беспризорных детей была полностью разрешена: «Это одно из наиболее замечательных свидетельств того, что только социалистическая система может спасти подрастающее поколение от голода, нищеты и бездомности – неизбежных спутников буржуазного общества.»[34]
Наверное, имеет смысл поместить здесь и другое замечание по поводу «превосходства» советского отношения к этим сиротам. На совещании наркомата просвещения заместитель народного комиссара М.С.Эпштейн «сравнивал заботу нашей партии и ее вождей с ужасающим положением детей в капиталистических странах. Резкое сокращение числа школ, громадный рост беспризорности – вот характерные черты всех капиталистических стран. В США в настоящий момент насчитывается 200 000 бездомных детей и подростков. Суды для юношества, исправительные колонии для юношества и приюты калечат детей; вся система мер буржуазных государств направлена на то, чтобы убрать бездомных детей из поля зрения путем их физического истребления»[35].
Профессор Роберт К.Такер придерживается теории, что советская пресса обычно обвиняет своих врагов именно в том, что само советское правительство делает. Эта теория приложима к заявлению официального журнала, что на Северном Кавказе, где проблема беспризорных детей стояла тогда особенно остро, ее «ликвидировали» в течение двух месяцев предпринятыми для этой цели мерами (которые все-таки не называются)[36]. Как мы увидим позже, способы решения этой проблемы не ограничивались одними гуманитарными методами.
* * *
Существовали «детские трудовые лагеря», иными словами, тюремные лагеря, к заключению в которые можно формально приговаривать ребенка. Так, после ареста и депортация кулака в дом к нему явилась бригада искать зерно и попыталась арестовать его жену. Но их юный сын, у которого рука была перевязана из-за нарыва, вступился за мать. Один из членов бригады ударил его по больной руке, и мальчик потерял сознание. В суматохе мать сбежала и спряталась в лесу. Тогда вместо нее арестовали мальчика и через две недели судили за нападение с ножом на начальника бригады. Хотя один из членов бригады к неудовольствию суда рассказал, как все было на самом деле, мальчика тем не менее приговорили к пяти годам заключения в детской трудовой колонии.[37]