Страница:
Помимо всего прочего, как мы отмечали, Сталин получал доклады ОГПУ о миллионах, умирающих от голода.
Сталин в любое время мог приказать раздать крестьянам зерно из резервов, но он дождался поздней весны, зная, что голод уже свирепствует вовсю.
То, что Сталин был хорошо осведомлен о голоде, не является прямым доказательством, что голод изначально планировался им. Но упорная приверженность политике, которая вела к голоду уже после того, как тот вполне о себе заявил, требование и далее строго держаться именно этой политики, говорит, что Сталин считал приемлемым для себя оружие голода и пользовался им против такого врага, как кулаки-националисты.
Сознательный характер операции убедительно проявился еще до того, как она была запушена в ход. Когда сталинский режим приступил к неумеренной реквизиции зерна в конце 1932 года, за плечами у властей уже был опыт 1918–1921 гг. И тогда такая неумеренная реквизиция тоже закончилась страшным голодом, Если к ней прибегали снова, то не из-за недостатка понимания сути дела в Кремле.
Еще более убеждает нас и то, что украинское руководство совершенно четко называло Сталину норму, утвержденную на 1932 год, «чрезмерно завышенной», более высокой, чем где бы то ни было (кроме Дона, Кубани, Нижней Волги и других районов голода). Значит, к этому времени Сталин уже твердо знал, к какому результату приведет операция.
Тот факт, что посевное зерно для следующего урожая было впервые отобрано у украинского села ранней осенью 1932 года и хранилось в городах, ясно указывает: власти понимали, что оно будет съедено, если оставить его в колхозных амбарах. Это означает – они заранее знали: никаких запасов крестьянам оставлено не будет.
Нельзя также предполагать, что голод или завышенные цифры зернопоставок были запланированы для наиболее продуктивных хлеборобных областей – то есть что это была только ошибочная или порочная экономическая политика. В богатом русском центральном сельскохозяйственном районе голода не было, а в это же время в бедных зерном областях той же Украины, таких как Волынь или Подолия, голод был такой же, как в остальных частях республики.
Но, может быть, самым убедительным доводом в пользу нашей посылки о преднамеренном характере голода является тот факт, что граница Украины с Россией была блокирована, чтобы не допустить проникновения хлеба на Украину.[17] «На всех границах Украины стояли войска, чтобы не дать украинцам бежать с Украины.»[18] В поездах и на железнодорожных станциях сотрудники ОГПУ проверяли пассажиров, требуя командировочное удостоверение.[19] Последняя станция между Киевом и границей, Михайловка, была окружена вооруженными отрядами ОГПУ, и все, у кого не было специального разрешения, задерживались и помещались в товарные поезда, которые утром отправлялись обратно в Киев.[20] Конечно, некоторым удавалось проскочить. «Люди пускались на невероятные трюки, прибегали к вымышленным историям, только для того, чтобы уехать» в Россию «купить хоть что-нибудь съедобное в обмен на последнюю меховую шубу, ковры, полотно, чтобы вернуться домой с продуктами и спасти своих умирающих от голода детей».[21]
В России, как было широко известно, дела обстояли иначе. «Стоило только пересечь границу, и тут же за пределами Украины условия сразу же оказывались лучшими»[22]. Тогдашний редактор главной одесской ежедневной газеты Иван Майстренко позднее описал две деревни по обе стороны русско-украинской границы. В украинской деревне было отобрано все зерно целиком, а в русских деревнях норма поставок была вполне приемлемой[23]. Таким образом, те, кому удавалось пересечь границу, могли достать хлеб. Но на обратном пути из РСФСР где только было возможно их обыскивали и хлеб отбирали[24]. Один украинский крестьянин, который ранее был мобилизован на работу железнодорожником в Московской области, услышал, что дома у него голодают, и в апреле 1933 года уехал из Москвы, везя с собой 79 фунтов хлеба. Но в Бахмаче, на русско-украинской границе, 70 фунтов были конфискованы, остальные девять ему разрешили провезти как прописанному в Москве рабочему, а у ехавших с ним двух украинских крестьянок, которые тоже пытались провезти хлеб, отобрали все, что у них было, да еще задержали[25] .
Люди, везшие с собой хлеб, пробирались в пустые вагоны, которые возвращались после доставки в Россию украинского зерна, но и эти поезда прочесывали специальные рейды, как официальные с целью изъятия хлеба и ареста, так и поездные бригады, которые требовали у крестьян взятки.[26]
Существовали и другие преграды. Железные дороги в это время были перегружены. Те, кто хотел попасть в Орел (РСФСР), чтобы купить хлеб, должны были делать на обратном пути пересадку в Лозовой, где приходилось ждать попутного поезда по две недели и дольше. Пока они ждали, купленный хлеб съедался и снова наступал голод, и люди валялись, умирая, на станции.[27]
Самым существенным здесь является наличие четких приказов не пускать украинских крестьян в Россию, где можно было достать продукты, а когда им удавалось преодолеть чинимые препятствия – приказов перехватывать на пути домой и отбирать добытое. Такие приказы могли быть даны только на самом высоком уровне и имели они одну-единственную цель.
Вспомогательным, но тем не менее немаловажным аргументом в пользу нашей посылки является то обстоятельство, что, как мы видели, наступление с помощью голода на сельское население Украины сопровождалось широкомасштабным наступлением на украинскую культуру и религиозную жизнь, а также уничтожением украинской интеллигенции. Как уже отмечалось, Сталин видел в крестьянстве оплот национализма, и здравый смысл требует от нас усматривать в этот двойном ударе по украинскому национальному существованию не простое совпадение.
В более общем смысле ответственность за избиение «классового врага» и уничтожение «буржуазного национализма» может быть возложена на марксистские концепции в той форме, какую придала им коммунистическая партия и как воспринял их Сталин.
Мотивы практической реализации решений партии были различны. Восприятие идеи «классового врага» естественно лишало эти решения гуманности. Утех, кто испытывал сомнение, часто брала верх их мистическая преданность «линии партии». Такая преданность усугублялась пониманием того, что невыполнение приказов приведет к чистке недостаточно жестких лиц (исполнение приказов, кстати, не служило аргументом защиты на Нюрнбергском процессе).
Поэтому даже такие люди, как Косиор и Чубарь, которые испытывали сомнения, а скорее и просто уверенность в том, что политика Москвы приводит к бедствию, все-таки проводили ее в жизнь.
Что касается личной вины самого Сталина (а также Молотова, Кагановича, Постышева и других), то верно, что, как и в случае ответственности Гитлера за Катастрофу европейского еврейства, мы не можем документально подтвердить его ответственность, то есть не можем подтвердить существование прямого указа, в котором Сталин распорядился бы о введении голода.
Единственное, что могло бы послужить ему защитой в данной ситуации – предположение, что Сталин приказал запланировать завышенные реквизиции, просто игнорируя существующее положение вещей, но не имея субъективно дурных намерений. Но это противоречит всему, что было нами проанализировано.
Можно добавить, что запрет иностранным корреспондентам посещать районы голода является на самом деле еще одним молчаливым признанием того, что власти знали об истинном положении вещей.
Итак, мы можем подвести следующие итоги:
1. Причиной голода были установленные Сталиным и его соратниками завышенные нормы реквизиции зерна.
2. Украинские партийные руководители с самого начала заявили Сталину и его соратникам, что эти нормы чересчур завышены.
3. Тем не менее, нормы не изменили и приступили к осуществлению госпоставок, и тогда начался голод.
4. Украинские руководители доложили о голоде Сталину и его соратникам. Кроме того, правда стала известна ему и его соратникам и от других лиц.
5. Тем не менее, реквизиции продолжались.
Таковы основные положения. Можно привести и вспомогательные доказательства:
6. Хлебные пайки, хотя и очень низкие, были введены в городах, но никакого, даже самого минимального снабжения продуктами, не было установлено для сел.
7. В районах голода хлеб находился в зернохранилищах, но крестьянам, несмотря на их бедственное положение, его нe выдали.
8. Был отдан приказ, который проводился в жизнь со всей старательностью – не пропускать крестьян в города и выгонять их оттуда, если они в них проникали.
9. Был отдан приказ и проводился в жизнь – не допускать, чтобы легально купленная пища могла быть перевезена через границу между двумя республиками: РСФСР и Украиной.
10. Факт существования голода, в том числе особо страшного голода, полностью установлен очевидцами – высокими коммунистическими чинами, местными активистами, иностранными обозревателями и самими крестьянами. Тем не менее, всякое высказывание о его существовании в Советском Союзе было объявлено преступлением. Представители СССР за границей получили распоряжение отрицать наличие голода. И по сей день феномен голода не признается в официальной советской литературе (хотя он подтверждается с недавнего времени – достаточно редко – в некоторых советских художественных произведениях).
Единственно возможным оправданием можно было бы считать то, что Сталин и его соратники просто не знали о голоде. Но это невозможно утверждать в свете всего сказанного выше.
Вывод: они знали, что указы 1932 года приведут к голоду; они знали, когда голод уже наступил, что результаты указов таковыми и окажутся. Тем не менее были отданы приказы, которые делали невозможным всякое смягчение голода, и обеспечивалось их действие в определенных ограниченных ими районами.
Когда речь заходит о мотивах, нельзя не отметить, что особые меры против Украины и Кубани увязывались и шли параллельно с гласными кампаниями против национализма в этих, районах. В этих и других районах, пораженных голодом, очевидная задача властей непосредственно в аграрной сфере сводилась к тому, чтобы сломать там дух крестьян в регионах наиболее упорного сопротивления коллективизации. Что касается партии, то конечным результатом, как и вероятным политическим намерением, было устранение из ее рядов элементов, недостаточно дисциплинированных в деле подавления собственных буржуазно-гуманных чувств.
Таким образом, факты установлены, мотивы однозначны и совместимы со всем, что нам известно о сталинской ментальности. Вердикт истории не может быть иным, чем признание ответственности виновных. Более того, пока не появится искреннего советского исследования всех этих событий, молчание сегодняшних властей должно безусловно рассматриваться как знак солидарности со всем, что было тогда совершено, или оправданием этого преступления.
Эпилог. Второй покос
Второй покос, о котором здесь говорится, охватывает пятьдесят лет советской истории, истекшие с той поры, и в определенном смысле он затрагивает и мировую историю.
Социальный и политический порядок, закрепленный в начале 1934 года на Семнадцатом съезде партии, названном «Съездом победителей», продолжает с тех пор сохраняться. Однопартийное ленинистское государство и коллективная система сельского хозяйства прошли различные фазы развития и принципиально не заменены ничем другим. Не станем пересказывать, даже коротко, всю историю СССР за последующие годы, лучше остановимся на определенных ключевых моментах и событиях.
Ближайшим из последовавших за голодом событий стал Большой террор 1936–1938 гг., о котором автор данной книги уже писал прежде.
Точка зрения Пастернака на этот последний террор (в «Докторе Живаго»), хотя, несомненно, слишком упрощенная, все же отражает, по крайней мере, часть правды: «…коллективизация была ложной, неудавшейся мерой, и в ошибке нельзя было признаться. Чтобы скрыть неудачу, надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности. Отсюда и беспримерная жестокость ежовщины»[1].
В отличие от 1930–1933 гг. новый террор массированно ударил по вождям партии и правительства: именно этот аспект вызвал в мире наибольший интерес. Но в контексте нашей книги мы остановимся преимущественно на дальнейших страданиях крестьянства.
Да, «кулаки» со спецпоселений, конечно же, оставались и потом на особом прицеле. Сотни их сидело в свердловской тюрьме в 1938 году, большей частью со сроками в десять лет по обвинению в шпионаже, вредительстве, подготовке вооруженного восстания.[2] Но даже и в деревнях мужики страдали жестоко, особенно те, кто в прежние годы пал жертвой несправедливости – их подвергали травле, полагая, что эти-то уж в первую очередь окажутся в оппозиции. В целом же и тогда крестьяне составляли большой процент арестованных. Один бывший зэк пишет, что в Харькове, на Холодной горе, с сентября 1937 года по декабрь 1938-го именно мужики составляли большинство обитателей тюрем. Их избивали, после чего камерные наседки разъясняли им, каких именно показаний от них ждут на допросах, чтобы, получив эти признания, отправить в те лагеря, откуда мало кто мог вернуться[3]. Кроме того, крестьян расстреливали массами. Из 9000 трупов, жертв расстрелов в Виннице начала 1938 года, найденных в тамошних братских могилах, около 60 процентов составляли крестьяне[4]. Разумеется, они были украинцами. Еще дополнительная деталь: помимо обычных «потоков», теперь снова арестовывали и расстреливали членов СВУ, уже успевших отбыть свои первые, относительно короткие сроки заключения[5].
От крестьян в этот период хотели, чтобы они «изобличали» председателей колхозов и других должностных лиц, но одновременно – или даже в первую очередь – собственных товарищей, других крестьян.[6] Председатель же должен был «изобличать» членов правления, те – бригадиров.
Многих взяли по обвинению, разумеется, во вредительствe: по этим делам можно узнать, как на самом деле работали колхозы. Сотни подобных процессов прошли на селе во второй половине 1937 года. Рой Медведев сообщает, что «обычно во всех процессах отдавали под суд работников одного ранга, что свидетельствовало об одной схеме, сочиненной в центре»[7]. Например, в антисоветской вредительской деятельности обвинялся обычно такой состав подсудимых: местные парт– и совработники, директор МТС, один или два председателя колхоза, главный агроном. Если же выдвигалось обвинение в умышленной гибели скота, то вместо агронома назначали ветеринара, а эмтээсовскую должность замещал зоотехник, и т.д. Типичный случай произошел в 1937 году в одном из районов, где главного агронома, ветеринара, лесничего, заместителя директора МТС по политчасти и многих крестьян обвинили в отравлении местных колодцев и т.д. Там, где производительность труда была особенно низкой, процессы проводили открыто, обвиняя подсудимых во всех колхозных неудачах – в падеже скота, в поздней уборке, именуя это «вредительством». В Ленинградской области, например, все подсудимые по вышеприведенному списку номер один обвинялись в том, что из-за их управления мужики практически ничего не получали на трудодень и вдобавок не сдавали госпоставок».[8]
Мы уже упоминали, что, в отличие от 1930–1933 гг., Большой террор тяжело ударил по самой партии. Он принес гибель почти всем упомянутым выше видным партийцам: Зиновьеву, Пятакову, Бухарину, Рыкову, Гринько – их расстреляли после открытых процессов, где они целиком признали «правоту» своих обвинителей. Томский покончил с собой. Яковлев, Бауман, Каминский, надзиравшие за выполнением планов наступления на крестьянство во время коллективизации, были тайно убиты. Чубарь, Постышев, Косиор одновременно казнены в тюрьме. Подобным же образом расправились и с другими парт-деятелями Украины – Хатаевичем, Демченко, Затонским, как и с Шеболдаевым, терроризировавшим Северный Кавказ. Расправились и с начальниками НКВД Украины – Балицким и Карлсоном. Любченко покончил самоубийством вместе со своей женой.
В живых остались Сталин, Каганович и Молотов. Последние оба живы в момент, когда я пишу эту книгу. Петровского сняли с поста, но не арестовали. По странной иронии судьбы Терехов, позволивший поднять публично вопрос о голоде, тоже пережил Сталина.
Хотя коммунистов везде уничтожали в огромном количестве, масштабы террора над украинскими коммунистами были большими, чем где-либо. На Четырнадцатом съезде украинской компартии в июне 1938 года в новый ЦК, насчитывавший 86 членов и кандидатов, вошли только трое из прошлого состава, и все трое – не политические деятели, а «почетные граждане». Чистки велись по обвинению в национализме, в котором, в частности, обвиняли Любченко, Гринько и даже Балицкого.
Республиканская компартия и государственный аппарат после ареста всех членов украинского правительства и их первых заместителей практически распались. Все секретари губкомов были смещены, а потом и их преемники – уже в начале 1938 года. Не было больше ни кворума ЦК, ни какого-либо иного органа, который мог бы назначить Совет Народных Комиссаров, и к концу 1937 года республика мало чем отличалась от простой вотчины НКВД.
Естественно, никакого подлинного «националистического» заговора в среде сталинских кадров не могло возникнуть. Но, не затрагивая проблем чистки 1936–1938 гг., можно задаться вопросом: преуспел ли Сталин в своих акциях расправы с украинским национализмом, начатых с 1930 года (и в особенности в 1932–1933 гг.)? Похоже, ответ будет – частично, да, преуспел. В течение последующих десятилетий украинский национализм проявлял свою решительную оппозиционность лишь на Западной Украине, аннексированной у Польши в 1939 году и не пережившей террора голодом. Эту область тоже подвергли террору – в 1939–1941 гг. и после повторной оккупации, в 1944-м. Здесь тоже прошли массовые аресты, коллективизация и все остальное. Население сопротивлялось. Развернулось широкое партизанское движение, направленное и против немцев, и против советских властей. С ним не могли справиться вплоть до начала 50-х годов (его лидеры были ликвидированы в изгнании секретными советскими агентами).
Тысячи украинцев были расстреляны, еще больше отправлено в лагеря принудительного труда или выслано. Обычно приводится цифра почти в два миллиона репрессированных, что перекликается с числом высланных из других, тоже оккупированных в те годы прибалтийских стран.
В период с 1945-гo по 1956 год украинцы составляли очень большой процент от числа обитателей лагерей принудительного труда, и по всем сведения они неизменно считались наиболее «трудными» с полицейской точки зрения заключенными. Коэффициент смертности среди них, особенно в самых тяжелых лагерях, куда их обычно ссылали, был очень высоким. В 50-е годы в самых страшных заполярных лагерях на Колыме встречались сельские девушки, которые ранее помогали повстанцам. Один из заключенных, поляк, никак не сочувствовавший украинскому национализму, отмечает, что «советские офицеры, допрашивая семнадцатилетних девочек, ломали им шейные позвонки или били по ребрам тяжелыми армейскими сапогами, так что потом они харкали кровью в тюремных больницах на Колыме. Конечно, такое обращение не могло убедить кого-нибудь из допрашиваемых в том, что содеянное ими было злом. Они умирали с медальонами Девы Марии на своей искалеченной груди и с ненавистью в глазах».[9]
Некоторое представление о действительном числе заключенных можно получить из заявления, сделанного 17 марта 1973 года первым секретарем Львовского горкома Куцеловым о том, что начиная с 1956 года 55 000 членов антикоммунистической организации украинских националистов (ОУН) вернулись после отбытия своих сроков заключения в одну только Львовскую область, насчитывающую лишь четверть всего населения Западной Украины[10].
Именно в таком контексте следует понимать замечание Хрущева о том, что Сталин приказал выслать в 1943–1945 гг. семь малых народов и хотел также депортировать и украинцев, «но их для этого было слишком много». Сталин позднее сказал Рузвельту, что на Украине у него «трудное и небезопасное» положение.[11]
Безусловно верно, что в той части Украины, которая находилась в составе СССР в 1930 году, национальное самосознание получило в 1930–1933 гг. ошеломляющий удар, когда истребили стольких естественных вождей нации и их приверженцев на всех уровнях. Верно и то, что национальное чувство и сейчас более выражено именно на Западной Украине, хотя значительная часть интеллигенции Киева и других городов Восточной Украины представляет собой некоторое исключение из этого правила.
Тем не менее, недавние годы широко продемонстрировали, что, вопреки намерениям Сталина, надеявшегося на более радикальные результаты своих действий, украинское национальное чувство сохранило свою силу или возродило ее вновь как в Восточной, так и в Западной Украине, и среди миллионов украинцев, проживающих в Канаде, США и других странах.
В послевоенные годы Украина переживала новые страдания. (Знаменательно, что в течение тридцати лет, до 1958 года, никакой экономической статистики для Украины не публиковалось вообще.)[12] В 1947 году в республике снова разразился голод, на этот раз одновременно с голодом в Белоруссии и других пограничных областях. Он не был сознательно запланирован, но при том, что люди умирали от голода, Сталин продолжал экспортировать зерно[13]. У нас нет возможности оценить число жертв, но земля эта была спасена от гибели Комитетом помощи ООН и Управлением по делам спасения, в основном американским, которые поставили к январю 1947 года только одной Украине продовольствия на сто миллионов долларов (288 000 метрических тонн).
В те же годы провели очередное наступление на культуру, на немногих из сохранившихся украинских писателей. 26 июля 1946 года ЦК Союза принял резолюцию, гласившую, что «в области науки, литературы и искусства враждебная буржуазная идеология пыталась возродить украинские националистические концепции».
Весь следующий год в литературной прессе критиковали писателей и деятелей культуры, приклеивая им такие ярлыки, как «неисправимые буржуазные националисты», «жалкая и отвратительная фигура», «типичные псевдоученые», «книги, страдающие недержанием»…[14] Тысячи людей отправили в лагеря.
После этого наступил период относительного спокойствия, за которым в 1951–1952 гг. начались новые нападки на лидеров украинской культуры. Одним из негативных показателей служит тот факт, что с 1930-го по 1957 год ни один из членов Украинской академии наук не получил Ленинской премии, тогда как до 1930-го и после 1957-го им присуждали ее ежегодно.[15]
В наши намерения не входит подробное изложение послевоенной истории Украины. Если коротко, то были в ней периоды, когда слегка отпускали поводья, коими помыкали украинскими национальными чувствами, бывали и другие времена – времена более жестоких мер. Но идея независимой украинской государственности или свободного развития украинской культуры, неподконтрольной Москве, всегда оставались под запретом.
Обращаясь к сегодняшнему дню, начнем с возникновения более сильного, чем когда-либо в прошлом, украинского национально-культурного движения в 60-х годах.
Оно заявило о себе как в самиздате (по украински – самвидав), так и в официально опубликованных произведениях. В одном 1966 году прошло минимум 20 процессов над авторами самиздата, получивших сроки до 15 лет за эссе или антологию стихов.[16] Примером же официальной публикации в национальном духе может служить роман О.Гончара «Собор», где герои пытаются спасти от разрушения здание собора, напоминая, что даже Махно или нацисты не покушались на него.
* * *
Сталин в любое время мог приказать раздать крестьянам зерно из резервов, но он дождался поздней весны, зная, что голод уже свирепствует вовсю.
То, что Сталин был хорошо осведомлен о голоде, не является прямым доказательством, что голод изначально планировался им. Но упорная приверженность политике, которая вела к голоду уже после того, как тот вполне о себе заявил, требование и далее строго держаться именно этой политики, говорит, что Сталин считал приемлемым для себя оружие голода и пользовался им против такого врага, как кулаки-националисты.
Сознательный характер операции убедительно проявился еще до того, как она была запушена в ход. Когда сталинский режим приступил к неумеренной реквизиции зерна в конце 1932 года, за плечами у властей уже был опыт 1918–1921 гг. И тогда такая неумеренная реквизиция тоже закончилась страшным голодом, Если к ней прибегали снова, то не из-за недостатка понимания сути дела в Кремле.
Еще более убеждает нас и то, что украинское руководство совершенно четко называло Сталину норму, утвержденную на 1932 год, «чрезмерно завышенной», более высокой, чем где бы то ни было (кроме Дона, Кубани, Нижней Волги и других районов голода). Значит, к этому времени Сталин уже твердо знал, к какому результату приведет операция.
Тот факт, что посевное зерно для следующего урожая было впервые отобрано у украинского села ранней осенью 1932 года и хранилось в городах, ясно указывает: власти понимали, что оно будет съедено, если оставить его в колхозных амбарах. Это означает – они заранее знали: никаких запасов крестьянам оставлено не будет.
Нельзя также предполагать, что голод или завышенные цифры зернопоставок были запланированы для наиболее продуктивных хлеборобных областей – то есть что это была только ошибочная или порочная экономическая политика. В богатом русском центральном сельскохозяйственном районе голода не было, а в это же время в бедных зерном областях той же Украины, таких как Волынь или Подолия, голод был такой же, как в остальных частях республики.
Но, может быть, самым убедительным доводом в пользу нашей посылки о преднамеренном характере голода является тот факт, что граница Украины с Россией была блокирована, чтобы не допустить проникновения хлеба на Украину.[17] «На всех границах Украины стояли войска, чтобы не дать украинцам бежать с Украины.»[18] В поездах и на железнодорожных станциях сотрудники ОГПУ проверяли пассажиров, требуя командировочное удостоверение.[19] Последняя станция между Киевом и границей, Михайловка, была окружена вооруженными отрядами ОГПУ, и все, у кого не было специального разрешения, задерживались и помещались в товарные поезда, которые утром отправлялись обратно в Киев.[20] Конечно, некоторым удавалось проскочить. «Люди пускались на невероятные трюки, прибегали к вымышленным историям, только для того, чтобы уехать» в Россию «купить хоть что-нибудь съедобное в обмен на последнюю меховую шубу, ковры, полотно, чтобы вернуться домой с продуктами и спасти своих умирающих от голода детей».[21]
В России, как было широко известно, дела обстояли иначе. «Стоило только пересечь границу, и тут же за пределами Украины условия сразу же оказывались лучшими»[22]. Тогдашний редактор главной одесской ежедневной газеты Иван Майстренко позднее описал две деревни по обе стороны русско-украинской границы. В украинской деревне было отобрано все зерно целиком, а в русских деревнях норма поставок была вполне приемлемой[23]. Таким образом, те, кому удавалось пересечь границу, могли достать хлеб. Но на обратном пути из РСФСР где только было возможно их обыскивали и хлеб отбирали[24]. Один украинский крестьянин, который ранее был мобилизован на работу железнодорожником в Московской области, услышал, что дома у него голодают, и в апреле 1933 года уехал из Москвы, везя с собой 79 фунтов хлеба. Но в Бахмаче, на русско-украинской границе, 70 фунтов были конфискованы, остальные девять ему разрешили провезти как прописанному в Москве рабочему, а у ехавших с ним двух украинских крестьянок, которые тоже пытались провезти хлеб, отобрали все, что у них было, да еще задержали[25] .
Люди, везшие с собой хлеб, пробирались в пустые вагоны, которые возвращались после доставки в Россию украинского зерна, но и эти поезда прочесывали специальные рейды, как официальные с целью изъятия хлеба и ареста, так и поездные бригады, которые требовали у крестьян взятки.[26]
Существовали и другие преграды. Железные дороги в это время были перегружены. Те, кто хотел попасть в Орел (РСФСР), чтобы купить хлеб, должны были делать на обратном пути пересадку в Лозовой, где приходилось ждать попутного поезда по две недели и дольше. Пока они ждали, купленный хлеб съедался и снова наступал голод, и люди валялись, умирая, на станции.[27]
Самым существенным здесь является наличие четких приказов не пускать украинских крестьян в Россию, где можно было достать продукты, а когда им удавалось преодолеть чинимые препятствия – приказов перехватывать на пути домой и отбирать добытое. Такие приказы могли быть даны только на самом высоком уровне и имели они одну-единственную цель.
Вспомогательным, но тем не менее немаловажным аргументом в пользу нашей посылки является то обстоятельство, что, как мы видели, наступление с помощью голода на сельское население Украины сопровождалось широкомасштабным наступлением на украинскую культуру и религиозную жизнь, а также уничтожением украинской интеллигенции. Как уже отмечалось, Сталин видел в крестьянстве оплот национализма, и здравый смысл требует от нас усматривать в этот двойном ударе по украинскому национальному существованию не простое совпадение.
* * *
В более общем смысле ответственность за избиение «классового врага» и уничтожение «буржуазного национализма» может быть возложена на марксистские концепции в той форме, какую придала им коммунистическая партия и как воспринял их Сталин.
Мотивы практической реализации решений партии были различны. Восприятие идеи «классового врага» естественно лишало эти решения гуманности. Утех, кто испытывал сомнение, часто брала верх их мистическая преданность «линии партии». Такая преданность усугублялась пониманием того, что невыполнение приказов приведет к чистке недостаточно жестких лиц (исполнение приказов, кстати, не служило аргументом защиты на Нюрнбергском процессе).
Поэтому даже такие люди, как Косиор и Чубарь, которые испытывали сомнения, а скорее и просто уверенность в том, что политика Москвы приводит к бедствию, все-таки проводили ее в жизнь.
Что касается личной вины самого Сталина (а также Молотова, Кагановича, Постышева и других), то верно, что, как и в случае ответственности Гитлера за Катастрофу европейского еврейства, мы не можем документально подтвердить его ответственность, то есть не можем подтвердить существование прямого указа, в котором Сталин распорядился бы о введении голода.
Единственное, что могло бы послужить ему защитой в данной ситуации – предположение, что Сталин приказал запланировать завышенные реквизиции, просто игнорируя существующее положение вещей, но не имея субъективно дурных намерений. Но это противоречит всему, что было нами проанализировано.
Можно добавить, что запрет иностранным корреспондентам посещать районы голода является на самом деле еще одним молчаливым признанием того, что власти знали об истинном положении вещей.
Итак, мы можем подвести следующие итоги:
1. Причиной голода были установленные Сталиным и его соратниками завышенные нормы реквизиции зерна.
2. Украинские партийные руководители с самого начала заявили Сталину и его соратникам, что эти нормы чересчур завышены.
3. Тем не менее, нормы не изменили и приступили к осуществлению госпоставок, и тогда начался голод.
4. Украинские руководители доложили о голоде Сталину и его соратникам. Кроме того, правда стала известна ему и его соратникам и от других лиц.
5. Тем не менее, реквизиции продолжались.
Таковы основные положения. Можно привести и вспомогательные доказательства:
6. Хлебные пайки, хотя и очень низкие, были введены в городах, но никакого, даже самого минимального снабжения продуктами, не было установлено для сел.
7. В районах голода хлеб находился в зернохранилищах, но крестьянам, несмотря на их бедственное положение, его нe выдали.
8. Был отдан приказ, который проводился в жизнь со всей старательностью – не пропускать крестьян в города и выгонять их оттуда, если они в них проникали.
9. Был отдан приказ и проводился в жизнь – не допускать, чтобы легально купленная пища могла быть перевезена через границу между двумя республиками: РСФСР и Украиной.
10. Факт существования голода, в том числе особо страшного голода, полностью установлен очевидцами – высокими коммунистическими чинами, местными активистами, иностранными обозревателями и самими крестьянами. Тем не менее, всякое высказывание о его существовании в Советском Союзе было объявлено преступлением. Представители СССР за границей получили распоряжение отрицать наличие голода. И по сей день феномен голода не признается в официальной советской литературе (хотя он подтверждается с недавнего времени – достаточно редко – в некоторых советских художественных произведениях).
Единственно возможным оправданием можно было бы считать то, что Сталин и его соратники просто не знали о голоде. Но это невозможно утверждать в свете всего сказанного выше.
Вывод: они знали, что указы 1932 года приведут к голоду; они знали, когда голод уже наступил, что результаты указов таковыми и окажутся. Тем не менее были отданы приказы, которые делали невозможным всякое смягчение голода, и обеспечивалось их действие в определенных ограниченных ими районами.
Когда речь заходит о мотивах, нельзя не отметить, что особые меры против Украины и Кубани увязывались и шли параллельно с гласными кампаниями против национализма в этих, районах. В этих и других районах, пораженных голодом, очевидная задача властей непосредственно в аграрной сфере сводилась к тому, чтобы сломать там дух крестьян в регионах наиболее упорного сопротивления коллективизации. Что касается партии, то конечным результатом, как и вероятным политическим намерением, было устранение из ее рядов элементов, недостаточно дисциплинированных в деле подавления собственных буржуазно-гуманных чувств.
Таким образом, факты установлены, мотивы однозначны и совместимы со всем, что нам известно о сталинской ментальности. Вердикт истории не может быть иным, чем признание ответственности виновных. Более того, пока не появится искреннего советского исследования всех этих событий, молчание сегодняшних властей должно безусловно рассматриваться как знак солидарности со всем, что было тогда совершено, или оправданием этого преступления.
Эпилог. Второй покос
Без роздыха, без сострадания, без отсрочки приговора.
Мильтон
Второй покос, о котором здесь говорится, охватывает пятьдесят лет советской истории, истекшие с той поры, и в определенном смысле он затрагивает и мировую историю.
Социальный и политический порядок, закрепленный в начале 1934 года на Семнадцатом съезде партии, названном «Съездом победителей», продолжает с тех пор сохраняться. Однопартийное ленинистское государство и коллективная система сельского хозяйства прошли различные фазы развития и принципиально не заменены ничем другим. Не станем пересказывать, даже коротко, всю историю СССР за последующие годы, лучше остановимся на определенных ключевых моментах и событиях.
* * *
Ближайшим из последовавших за голодом событий стал Большой террор 1936–1938 гг., о котором автор данной книги уже писал прежде.
Точка зрения Пастернака на этот последний террор (в «Докторе Живаго»), хотя, несомненно, слишком упрощенная, все же отражает, по крайней мере, часть правды: «…коллективизация была ложной, неудавшейся мерой, и в ошибке нельзя было признаться. Чтобы скрыть неудачу, надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности. Отсюда и беспримерная жестокость ежовщины»[1].
В отличие от 1930–1933 гг. новый террор массированно ударил по вождям партии и правительства: именно этот аспект вызвал в мире наибольший интерес. Но в контексте нашей книги мы остановимся преимущественно на дальнейших страданиях крестьянства.
Да, «кулаки» со спецпоселений, конечно же, оставались и потом на особом прицеле. Сотни их сидело в свердловской тюрьме в 1938 году, большей частью со сроками в десять лет по обвинению в шпионаже, вредительстве, подготовке вооруженного восстания.[2] Но даже и в деревнях мужики страдали жестоко, особенно те, кто в прежние годы пал жертвой несправедливости – их подвергали травле, полагая, что эти-то уж в первую очередь окажутся в оппозиции. В целом же и тогда крестьяне составляли большой процент арестованных. Один бывший зэк пишет, что в Харькове, на Холодной горе, с сентября 1937 года по декабрь 1938-го именно мужики составляли большинство обитателей тюрем. Их избивали, после чего камерные наседки разъясняли им, каких именно показаний от них ждут на допросах, чтобы, получив эти признания, отправить в те лагеря, откуда мало кто мог вернуться[3]. Кроме того, крестьян расстреливали массами. Из 9000 трупов, жертв расстрелов в Виннице начала 1938 года, найденных в тамошних братских могилах, около 60 процентов составляли крестьяне[4]. Разумеется, они были украинцами. Еще дополнительная деталь: помимо обычных «потоков», теперь снова арестовывали и расстреливали членов СВУ, уже успевших отбыть свои первые, относительно короткие сроки заключения[5].
От крестьян в этот период хотели, чтобы они «изобличали» председателей колхозов и других должностных лиц, но одновременно – или даже в первую очередь – собственных товарищей, других крестьян.[6] Председатель же должен был «изобличать» членов правления, те – бригадиров.
Многих взяли по обвинению, разумеется, во вредительствe: по этим делам можно узнать, как на самом деле работали колхозы. Сотни подобных процессов прошли на селе во второй половине 1937 года. Рой Медведев сообщает, что «обычно во всех процессах отдавали под суд работников одного ранга, что свидетельствовало об одной схеме, сочиненной в центре»[7]. Например, в антисоветской вредительской деятельности обвинялся обычно такой состав подсудимых: местные парт– и совработники, директор МТС, один или два председателя колхоза, главный агроном. Если же выдвигалось обвинение в умышленной гибели скота, то вместо агронома назначали ветеринара, а эмтээсовскую должность замещал зоотехник, и т.д. Типичный случай произошел в 1937 году в одном из районов, где главного агронома, ветеринара, лесничего, заместителя директора МТС по политчасти и многих крестьян обвинили в отравлении местных колодцев и т.д. Там, где производительность труда была особенно низкой, процессы проводили открыто, обвиняя подсудимых во всех колхозных неудачах – в падеже скота, в поздней уборке, именуя это «вредительством». В Ленинградской области, например, все подсудимые по вышеприведенному списку номер один обвинялись в том, что из-за их управления мужики практически ничего не получали на трудодень и вдобавок не сдавали госпоставок».[8]
* * *
Мы уже упоминали, что, в отличие от 1930–1933 гг., Большой террор тяжело ударил по самой партии. Он принес гибель почти всем упомянутым выше видным партийцам: Зиновьеву, Пятакову, Бухарину, Рыкову, Гринько – их расстреляли после открытых процессов, где они целиком признали «правоту» своих обвинителей. Томский покончил с собой. Яковлев, Бауман, Каминский, надзиравшие за выполнением планов наступления на крестьянство во время коллективизации, были тайно убиты. Чубарь, Постышев, Косиор одновременно казнены в тюрьме. Подобным же образом расправились и с другими парт-деятелями Украины – Хатаевичем, Демченко, Затонским, как и с Шеболдаевым, терроризировавшим Северный Кавказ. Расправились и с начальниками НКВД Украины – Балицким и Карлсоном. Любченко покончил самоубийством вместе со своей женой.
В живых остались Сталин, Каганович и Молотов. Последние оба живы в момент, когда я пишу эту книгу. Петровского сняли с поста, но не арестовали. По странной иронии судьбы Терехов, позволивший поднять публично вопрос о голоде, тоже пережил Сталина.
Хотя коммунистов везде уничтожали в огромном количестве, масштабы террора над украинскими коммунистами были большими, чем где-либо. На Четырнадцатом съезде украинской компартии в июне 1938 года в новый ЦК, насчитывавший 86 членов и кандидатов, вошли только трое из прошлого состава, и все трое – не политические деятели, а «почетные граждане». Чистки велись по обвинению в национализме, в котором, в частности, обвиняли Любченко, Гринько и даже Балицкого.
Республиканская компартия и государственный аппарат после ареста всех членов украинского правительства и их первых заместителей практически распались. Все секретари губкомов были смещены, а потом и их преемники – уже в начале 1938 года. Не было больше ни кворума ЦК, ни какого-либо иного органа, который мог бы назначить Совет Народных Комиссаров, и к концу 1937 года республика мало чем отличалась от простой вотчины НКВД.
* * *
Естественно, никакого подлинного «националистического» заговора в среде сталинских кадров не могло возникнуть. Но, не затрагивая проблем чистки 1936–1938 гг., можно задаться вопросом: преуспел ли Сталин в своих акциях расправы с украинским национализмом, начатых с 1930 года (и в особенности в 1932–1933 гг.)? Похоже, ответ будет – частично, да, преуспел. В течение последующих десятилетий украинский национализм проявлял свою решительную оппозиционность лишь на Западной Украине, аннексированной у Польши в 1939 году и не пережившей террора голодом. Эту область тоже подвергли террору – в 1939–1941 гг. и после повторной оккупации, в 1944-м. Здесь тоже прошли массовые аресты, коллективизация и все остальное. Население сопротивлялось. Развернулось широкое партизанское движение, направленное и против немцев, и против советских властей. С ним не могли справиться вплоть до начала 50-х годов (его лидеры были ликвидированы в изгнании секретными советскими агентами).
Тысячи украинцев были расстреляны, еще больше отправлено в лагеря принудительного труда или выслано. Обычно приводится цифра почти в два миллиона репрессированных, что перекликается с числом высланных из других, тоже оккупированных в те годы прибалтийских стран.
В период с 1945-гo по 1956 год украинцы составляли очень большой процент от числа обитателей лагерей принудительного труда, и по всем сведения они неизменно считались наиболее «трудными» с полицейской точки зрения заключенными. Коэффициент смертности среди них, особенно в самых тяжелых лагерях, куда их обычно ссылали, был очень высоким. В 50-е годы в самых страшных заполярных лагерях на Колыме встречались сельские девушки, которые ранее помогали повстанцам. Один из заключенных, поляк, никак не сочувствовавший украинскому национализму, отмечает, что «советские офицеры, допрашивая семнадцатилетних девочек, ломали им шейные позвонки или били по ребрам тяжелыми армейскими сапогами, так что потом они харкали кровью в тюремных больницах на Колыме. Конечно, такое обращение не могло убедить кого-нибудь из допрашиваемых в том, что содеянное ими было злом. Они умирали с медальонами Девы Марии на своей искалеченной груди и с ненавистью в глазах».[9]
Некоторое представление о действительном числе заключенных можно получить из заявления, сделанного 17 марта 1973 года первым секретарем Львовского горкома Куцеловым о том, что начиная с 1956 года 55 000 членов антикоммунистической организации украинских националистов (ОУН) вернулись после отбытия своих сроков заключения в одну только Львовскую область, насчитывающую лишь четверть всего населения Западной Украины[10].
Именно в таком контексте следует понимать замечание Хрущева о том, что Сталин приказал выслать в 1943–1945 гг. семь малых народов и хотел также депортировать и украинцев, «но их для этого было слишком много». Сталин позднее сказал Рузвельту, что на Украине у него «трудное и небезопасное» положение.[11]
* * *
Безусловно верно, что в той части Украины, которая находилась в составе СССР в 1930 году, национальное самосознание получило в 1930–1933 гг. ошеломляющий удар, когда истребили стольких естественных вождей нации и их приверженцев на всех уровнях. Верно и то, что национальное чувство и сейчас более выражено именно на Западной Украине, хотя значительная часть интеллигенции Киева и других городов Восточной Украины представляет собой некоторое исключение из этого правила.
Тем не менее, недавние годы широко продемонстрировали, что, вопреки намерениям Сталина, надеявшегося на более радикальные результаты своих действий, украинское национальное чувство сохранило свою силу или возродило ее вновь как в Восточной, так и в Западной Украине, и среди миллионов украинцев, проживающих в Канаде, США и других странах.
В послевоенные годы Украина переживала новые страдания. (Знаменательно, что в течение тридцати лет, до 1958 года, никакой экономической статистики для Украины не публиковалось вообще.)[12] В 1947 году в республике снова разразился голод, на этот раз одновременно с голодом в Белоруссии и других пограничных областях. Он не был сознательно запланирован, но при том, что люди умирали от голода, Сталин продолжал экспортировать зерно[13]. У нас нет возможности оценить число жертв, но земля эта была спасена от гибели Комитетом помощи ООН и Управлением по делам спасения, в основном американским, которые поставили к январю 1947 года только одной Украине продовольствия на сто миллионов долларов (288 000 метрических тонн).
В те же годы провели очередное наступление на культуру, на немногих из сохранившихся украинских писателей. 26 июля 1946 года ЦК Союза принял резолюцию, гласившую, что «в области науки, литературы и искусства враждебная буржуазная идеология пыталась возродить украинские националистические концепции».
Весь следующий год в литературной прессе критиковали писателей и деятелей культуры, приклеивая им такие ярлыки, как «неисправимые буржуазные националисты», «жалкая и отвратительная фигура», «типичные псевдоученые», «книги, страдающие недержанием»…[14] Тысячи людей отправили в лагеря.
После этого наступил период относительного спокойствия, за которым в 1951–1952 гг. начались новые нападки на лидеров украинской культуры. Одним из негативных показателей служит тот факт, что с 1930-го по 1957 год ни один из членов Украинской академии наук не получил Ленинской премии, тогда как до 1930-го и после 1957-го им присуждали ее ежегодно.[15]
В наши намерения не входит подробное изложение послевоенной истории Украины. Если коротко, то были в ней периоды, когда слегка отпускали поводья, коими помыкали украинскими национальными чувствами, бывали и другие времена – времена более жестоких мер. Но идея независимой украинской государственности или свободного развития украинской культуры, неподконтрольной Москве, всегда оставались под запретом.
Обращаясь к сегодняшнему дню, начнем с возникновения более сильного, чем когда-либо в прошлом, украинского национально-культурного движения в 60-х годах.
Оно заявило о себе как в самиздате (по украински – самвидав), так и в официально опубликованных произведениях. В одном 1966 году прошло минимум 20 процессов над авторами самиздата, получивших сроки до 15 лет за эссе или антологию стихов.[16] Примером же официальной публикации в национальном духе может служить роман О.Гончара «Собор», где герои пытаются спасти от разрушения здание собора, напоминая, что даже Махно или нацисты не покушались на него.