Конзалик Хайнц. Человек-землетрясение

   Боб наблюдал за ней. Впервые это не имело непристойного привкуса, не отдавало проституцией, не было похотливой демонстрацией форм, которые завлекали и предлагали себя. Она просто ходила голой по квартире, поскольку это было нормально, она не стеснялась, так как мужчина в постели принадлежал ей и был частью ее жизни.
   – Выпьем чаю? – спросила она, завернувшись в большую махровую простыню. Мокрые волосы облепили ее миниатюрную голову и придавали ей что-то обезоруживающе детское. Боб кивнул, не отводя от нее глаз.
   Марион пошла на кухню, поставила чайник со свистком, сбросила потом простыню и расчесала свои мокрые волосы строго назад. Потом повязала полотенцем голову и вернулась к кровати.
   Боб протянул к ней руки и положил их на ее бедра. Потом он притянул ее к себе, поцеловал в живот и дотянулся до ее грудей. Он почувствовал, как соски затвердели в его ладонях.
   Она легла, поцеловала и начала ласкать его тело, от шеи до бедер, по внутренней стороне ног рука ее скользнула к его половым органам, задержалась там и согнутыми пальцами, как домиком, накрыла их. Марион приподняла голову и придвинулась к его плечу.
   – Ты устал? – спросила она.
   Он покачал головой и отвернулся от нее, дыхание его стало глубоким и шумным. Неожиданно он резко вскочил, подмял ее под себя со звериной жестокостью, схватил за горло и начал трясти ее голову из стороны в сторону.
   – Кричи! – прохрипел он. – Кричи, ради Бога! Представь, что я хочу тебя убить… Ну делай же что-нибудь, черт подери! Защищайся, дерись, царапайся, кусайся! – Он тяжело дышал, пот заливал его горящие глаза, бедра содрогались, но не в ритме слияния, а сотрясались, как от безутешных рыданий. – Делай же что-нибудь! – заорал он на нее. – Дерись! Вырывайся! Кричи же… кричи…
   Она смотрела на него в недоумении, но без страха, и в то время, как его пальцы смыкались на ее горле, пока, весь залитый потом, он метался на ней, она гладила его влажные волосы и обнимала его ходящую ходуном голову.
   Потом она закричала… не в полную силу, а увидев, что в его глазах появился блеск, громче… Она отбивалась, дралась, кулаками била его в грудь.
   Наконец он вздохнул, вцепился в ее руки, прижал ее голову к кровати и, застонав от вожделения, овладел ею, почти бесчувственной, почти умирающей.
   Издавая нечленораздельные, гортанные звуки, он взял ее, и сила его в этот момент была так велика, что она действительно почти лишилась чувств и лежала как труп, давно забыв о желании, в то время как он, сгусток обнаженной, потной плоти, отстал от нее, лишь услышав свисток чайника на кухне.
   Потом она, как ребенка, поила его чаем. Прислонив его к изголовью кровати, она подносила чашку к его губам.
   – А теперь… Теперь выкинь меня вон… – сказал он. – Теперь ты все знаешь. Великий Баррайс – всего лишь жалкая, извращенная скотина…
   Он опустился, зарыл лицо между грудей Марион и начал рыдать. Она держала его, обвив руками его вздрагивающее тело, и прижимала его к себе.
   – Мой бедный, любимый, – нежно приговаривала она. – Если хочешь, я буду и днем и ночью играть умирающую. Ты должен быть счастлив.
   – И ты не боишься, что я действительно могу как-нибудь убить тебя?
   – Я люблю тебя, Боб…
   Рано утром он опять набросился на нее, душил и любил, плакал и вымаливал прощение. Но он был счастлив.
   «У меня есть дом», – думал он, когда Марион варила кофе и запах его разносился по комнате. И впервые у него всерьез зародилась мысль жениться на Марион Цимбал.
   Она была ему дороже, чем все баррайсовские миллионы.
   Несомненно, было ошибкой заезжать во Вреденхаузен. Боб тем не менее пошел на это, чтобы обеспечить дяде Теодору несколько бессонных ночей: он хотел получить часть отцовского наследства наличными, чтобы открыть сеть магазинов. О своих конкретных планах он объявил еще по телефону.
   – Я знаю, что отец оставил мне чуть больше двадцати миллионов. Из них десять миллионов вложены в акции. Я готов отказаться от всего наследства, если мне будут выплачены эти десять миллионов. Это выгодная сделка!
   – А фабрики Баррайсов? – прокричал в ответ Теодор Хаферкамп.
   – Фабрики интересуют меня не больше коровьих лепешек. У меня еще есть два кузена и три кузины, они будут рады отплясывать вокруг золотого теленка. И еще этот твой святой. Гельмут Хансен. Поскольку моя жизнь бесценна, а он ее два раза спасал, ты мог бы привлечь его к владению фабриками! Я хочу устраивать свою жизнь так, как мне удобно, понимаешь?
   – С твоей жизненной позицией десять миллионов быстро вылетят в трубу! А что потом?
   – Тогда я полечу вслед за ними, дорогой дядюшка.
   – У тебя с головой не все в порядке! – закричал Хаферкамп. – Двести лет Баррайсы…
   – О Боже, оставь при себе генеалогию Баррайсов! Это раньше было принято, что сын получал от отца не только сюртук, но и его нарукавники. Если старик закалывал свиней, то и сын должен был забивать скот! С этим покончено! У меня свои планы.
   – Приезжай сюда, – произнес Хаферкамп сдавленным голосом. – Мы должны все это обсудить спокойно…
   И Боб поехал во Вреденхаузен. Марион Цимбал он взял с собой и представил ее Хаферкампу. Тот едва удостоил ее беглого взгляда и предпочел не замечать. Боб это сразу понял, и его неприязнь превратилась в бешеную ненависть.
   – Она лучше, чем все ваше зажравшееся общество, – сказал он. Хаферкамп покивал головой:
   – Для разнообразия играешь в социалиста? – Он вынул из сейфа самую большую ценность всех баррайсовских предприятий: подробные указания отца Боба. Библия Вреденхаузена, как однажды назвал их Хаферкамп. – Прочти это и стань снова человеком! – сказал он и бросил Бобу тонкую папку. – Когда твой отец умер, ты был слишком мал, чтобы понять это, а потом никогда не интересовался делами.
   Боб отодвинул папку через стол.
   – Что там? – спросил он. – Я думаю, ты знаешь содержание наизусть.
   – Разумеется. – Хаферкамп зло усмехнулся. – Твой отец установил, что из фирмы не должно быть утечки денег, семейное состояние не может делиться, сюда подпадают и акции, если этим наносится ущерб экономическому положению фабрик. Мы живем во времена тяжелейшей конкурентной борьбы, так что разбазаривание капитала невозможно.
   – Понимаю. – Боб стоял, прислонившись к обшитой панелями стене в кабинете Хаферкампа. (Марион ждала его в кафе Химмельмахера. Кафе явно переживало свой звездный час, так как по округе быстро разнеслось, что за посетитель находится в нем. И каждый, у кого находилась пара минут, заходил к Химмельмахеру, покупал что-нибудь или выпивал чашечку кофе и, не скрывая, таращился на Марион.) – Пять миллионов для начала.
   – Ни одного.
   – Я опротестую эти безумные указания.
   – Пожалуйста. Но это лишено смысла! Судебные и адвокатские издержки при такой тяжбе настолько велики, что ты один с ними никогда не справишься!
   – Значит, ничего?
   – Нет, почему же. Ежемесячная сумма, которая позволит тебе вести жизнь лентяя и жеребца. Я готов выплачивать тебе эту сумму, если ты откажешься от скандалов, которые могут бросить тень на имя Баррайсов. – Хаферкамп вытянул вперед голову, как ищущая что-то хищная птица. – Что ты делал на Сицилии? Для чего понадобились двадцать замороженных пакетов? Чем торгует «Анатомическое торговое общество»?
   Боб осклабился. «Вот оно что, – подумал он. – Вот что бесит корректного Теодора! Он чует тухлое мясо, но не может его найти».
   – Я не продаюсь.
   – Ведь за этим скрывается огромное свинство!
   – Почему же все незнакомое сразу должно быть свинством?
   – Потому что в этом замешан ты! – закричал Хаферкамп. – Боб… – Он глубоко вздохнул и неожиданно заговорил тихо: – Я клянусь тебе: если ты выкинешь что-нибудь сумасшедшее, я буду обращаться с тобой как с сумасшедшим. Мы найдем средства и способы объявить тебя невменяемым и взять под опеку. Тогда тебе конец.
   – Приятные перспективы. – Боб Баррайс потянулся к тонкой папке и схватил ее, прежде чем Хаферкамп успел помешать ему. С быстротой, которой тот не ожидал от него, Боб разорвал бумаги и швырнул их Хаферкампу под ноги. – Это был символический акт! – холодно заметил Боб. – У меня больше нет отца! Я только что убил его… – Он отодвинул в сторону потерявшего дар речи Хаферкампа и вышел из кабинета.
   «Красило я ушел, – подумал он при этом. – Люблю шикарные жесты. На большинство людей это производит впечатление».
   Он не поехал сразу во Вреденхаузен, а сначала завернул на виллу Баррайсов. Там он столкнулся со старым Адамсом, которого Рената Петерс как раз провожала до двери. Старик вздрогнул, увидев Боба, и набросился на него, как ястреб на кролика.
   – Спросите его! – закричал он. – Почему его никто не допрашивает? Разве миллионами можно заткнуть рот правосудию? Как погиб Лутц? Ну скажи, скажи! Почему он сгорел? Кто вел машину? Кто сокращал путь? Лутц? Никогда! Он был слишком честным, он никогда не обманывал, он бы до такого не додумался! Почему его никто не спросит?!
   Боб Баррайс оттолкнул старика. Толчок был таким сильным, что Адамс споткнулся и упал на газон. Он стоял на коленях, раскинув руки.
   – Если существует Бог, он покарает его! – причитал он. – Не сегодня, не завтра… но однажды обязательно…
   Рената Петере быстро закрыла дверь, когда Боб вошел в дом. Ее когда-то симпатичное лицо было бледным, уголки рта подрагивали.
   – Он каждый день приходит, – сказала она. – Твоя мать на грани нервного срыва. Если мы его не впускаем, он бегает вокруг участка. Мы слышим его голос, даже если слова не доносятся. Но и этого хватает, он измучил нас. Три дня назад он у кого-то одолжил мегафон и орал нам: «Убийца!» Одно это слово, пока полиция не увезла его. Доктор Дорлах не советует заявлять на него, потому что именно этого добивается старый Адамс – процесса. А Дорлах хочет его избежать. – Рената Петере вцепилась Бобу в рукав, когда он хотел пройти мимо: – Почему, Боб? Скажи мнеправду. Авария на самом деле произошла иначе, чем сейчас рассказывают?
   – Где мать? – спросил Боб и грубо сбросил руку Ренаты.
   – В каминной. Боб…
   – Отстань, черт возьми!
   – Я тебя вырастила, Боб! Я всегда заботилась о тебе. Для других ты был лишь экспонатом, твоя мать демонстрировала тебя повсюду, как драгоценный камень, твой дядя видел в тебе только наследника!
   – А тетя Эллен посвятила меня в женскую анатомию и ее применение. Убирайся к дьяволу, Рената!
   – Если ты превратился в дьявола, то мне не надо далеко ходить! Боб… Я себя укоряю, что я что-то делала не так! Я тебя воспитывала, ты был милым, добрым мальчиком…
   – Как меня тошнит от этого!
   – …пока ты вдруг не изменился до неузнаваемости. Я это только потом осознала. Что же я сделала неправильно?
   – Ты была слишком чопорной, Рената! – Боб Баррайс схватил ее за грудь. Рената Петерс в ужасе отпрянула. – Видишь – вот в чем твоя ошибка! Ты меня купала и терла, когда мне уже было пятнадцать. И когда твоя рука или губка оказывались там, внизу, кое-что происходило. Но ты этого не замечала… Я всегда был всего лишь ребенком, добрым, милым, послушным мальчиком. И пока ты меня в ванне терла губкой, горничные уже ждали, когда я свистну, что ты наконец ушла из моей комнаты. Они все перебывали в моей постели… Люси, Эрна, Мария, Тереза, Берта…
   – Берте тогда было пятьдесят лет!
   – Зверь-баба! Когда у меня была Берта, я утром спал в школе. И всего этого вы не знали и не замечали! Воттвоя ошибка, Рената. Я для вас никогда не был взрослым…
   Матильда Баррайс приняла сына, как страдающая королева. Она позволила поцеловать себя в щеку и указала потом на стул:
   – Садись, Роберт…
   Боб остался стоять, засунув руки в карманы брюк.
   – Допрос? Не смеши, мама.
   – Господин Адамс опять был здесь…
   – От моли никуда не спрячешься.
   – Он отец, такой же, каким был и твой отец.
   – О Господи, я что, должен преклонить колени и молиться?
   – Он рассказывал мне страшные вещи. Я не могу этому поверить.
   – Это правильно, мама. Просто не верь этому. Это лучше, чем любые успокаивающие таблетки.
   – Но он говорит так логично.
   – Мама! – Боб сдвинул брови. – Заботься лучше не о логике, а о своем давлении.
   Матильда Баррайс резко подняла голову. Что-то разбудило в ней остатки бойцовской натуры – из тех времен, когда она после войны помогала мужу. После смерти Баррайса этот дух в ней угас. Она стала живым олицетворением богатства. Но сейчас она почувствовала, что должна что-то предпринять.
   – Как ты со мной разговариваешь? – громко произнесла она. – Твой отец дал бы тебе за это пощечину.
   – Своего отца я убил.
   – Что ты сделал? – переспросила, задыхаясь, Матильда.
   – Полчаса назад, мама. Убил! Разорвал то, что от него осталось: указания, по которым все мы должны жить. Библию Баррайсов! Десять заповедей Вреденхаузена! Может быть, я действительно убил бы его, если бы он сейчас был жив!
   Это был момент, когда Матильда Баррайс испытала необычайный взлет, однако в то же время глубочайшее падение. Она подскочила и дала Бобу пощечину. Раздался звук, как будто лошадь шлепнули по крупу. Но в тот же миг Боб нанес ответный удар… безжалостно, не колеблясь, с холодным сердцем. Его кулак пришелся матери по лбу, и он не сдвинулся с места, когда она опрокинулась и упала на ковер. Из ее носа сочилась кровь, тонкой струйкой сбегая ко рту.
   Без малейших угрызений совести Боб перешагнул через нее и вышел из комнаты.
   Он считал себя правым. Его ударили. Никто не смеет ударить Боба Баррайса, даже собственная мать. Он уже не был покорным ребенком, которому можно было давать пощечины или перегнуть через колено и выпороть, что, впрочем, уже в десять лет доставляло ему пикантное наслаждение. Поэтому он часто сносил взбучки от Ренаты Петере и однажды, в четырнадцать лет, даже оросил свои штаны, чего никто не заметил.
   В передней он встретил садовника, который ставил в вазу первые цветы.
   – Вашу машину, господин Баррайс? – спросил он.
   – Да, маленькую красную.
   – Бак, как всегда, полный, господин Баррайс…
   Через десять минут Боб отправился во Вреденхаузен, в кафе Химмельмахера. Матильда Баррайс все еще лежала без чувств, едва дыша, на полу. Рената Петере обнаружила ее лишь через полчаса и решила, что это был приступ слабости.
   Матильда Баррайс не возражала и молчала. Но за эти полчаса она превратилась в старуху…
   Этторе Лапарези и дон Эмилио встретили Боба и Чокки с не меньшим энтузиазмом, чем встречали бы украденную и возвращенную статую святого. Весь клан Лапарези провожал их в деревню, и поскольку Этторе был бургомистром, к тому же социалистом, он устроил праздник для друзей из Германии. Этторе пожертвовал барана, оплаченного потом Чокки в десятикратном размере, и зажарил его старым добрым разбойничьим способом на вертеле; густое темно-красное вино, вобравшее в себя сицилийское солнце, непрестанно ходило по кругу.
   – Амичи, – сказал после праздника Этторе, когда дон Эмилио, пошатываясь, ушел, чтобы до полуночи успеть прочитать молитву у алтаря, – у меня есть новый мертвец.
   – Вы: их прямо, как булочки, печете, – радостно откликнулся Чокки. – Где же?
   – Опять в Примолано. На этот раз один из Фролини. Зять. Ввязался в старую историю – и бум, лежит. Выстрел в голову. Дуччи всегда были меткими стрелками. Но Фролини – жулье, требуют шестьдесят тысяч лир, Я уж все испробовал, но с ними невозможно договориться. Они говорят: покойник ростом метр восемьдесят, а Дуччи был метр шестьдесят. Чем длиннее, тем дороже… Вот такая компания эти Фролини. Трудно иметь с ними дело…
   Чокки был готов заплатить и шестьдесят тысяч. Аргумент, который старый Фролини выдвинул на следующее утро в Примолано, звучал убедительно.
   – Если я покупаю скот, я оплачиваю вес. Оплатите хотя бы размер, синьоры…
   Мертвец был получен и положен в новый ящик с охлаждением от аккумулятора. Как и Дуччи, Фролини на прощание молились и безутешно рыдали… Потом Боб к Чокки поехали через всю Италию и Австрию назад, в Германию.
   Последней остановкой перед Мюнхеном был Брегенц на Боденском озере. Они остановились в мотеле, поставили машину под своими окнами и, умирая от усталости, рухнули в постели. Чокки не забыл еще проверить систему охлаждения в ящике – она функционировала безупречно. Зять Фролини был хорошо заморожен, как американская индейка.
   На следующее утро Боба разбудил вскрик. Чокки. Он стоял у окна и таращился вниз, на стоянку. Боб вздрогнул и выпрыгнул из кровати:
   – Что случилось? Фролини ожил и сидит около ящика?
   – Гораздо хуже. – Чокки отодвинул штору и показал рукой: – У нас угнали машину.
   – Вот получат удовольствие, – сказал Боб и сел на кровать. – Хотел бы я на них посмотреть, когда они будут делить добычу.
   Он громко засмеялся, что показалось Чокки весьма неуместным.

6

   Петер Плетцке и Вилли Кауфман были, что называется, мелкими жуликами. Они вместе выросли, ходили: в один и тот же класс. вместе дважды оставались на второй год и, следуя привычному чувству солидарности, освоили одну и ту же профессию – стали слесарями.
   Вскоре выяснилось, что это была хорошая и очень полезная профессия. Они научились вскрывать дверные замки, когда кто-нибудь терял ключ, приобрели сноровку в обращении с инструментами, и вскоре Плетцке и Кауфман – близнецы, как их называли в дружеском кругу, – стали специалистами в области бесшумного проникновения в чужие квартиры.
   Но, с точки зрения больших профессионалов своей гильдии, они оставались мелкой рыбешкой. В то время как другие грабили банки, разворовывали супермаркеты или нападали на машины с инкассаторами, Петер и Вилли ограничивались вульгарными кражами со взломом, воровали драгоценности из спален, портмоне, сумки, транзисторные приемники и – прямо беда с ними! – картины, от которых им удавалось избавиться с большим трудом, потому как они ничего не понимали в искусстве и тащили мазню, вроде «Вечерняя заря на альпийском лугу» или «Воскресный отдых на море». Они получали за них несколько марок – и то лишь после долгих уговоров и торговли с перекупщиками, дружно отправлялись в трактир и пропивали свои с таким трудом заработанные деньги.
   Их самой крупной операцией была кража со взломом в меховом магазине. Они этим страшно гордились, хотя «специалисты» хватались за головы и называли обоих полными идиотами. Местом своего грандиозного замысла они избрали Австрию, а точнее, Линц на Дунае. Ими были украдены двадцать шуб среднего качества. Владелец мехового магазина ликовал: он получил целую кучу денег от страховой компании за товар, который висел бы у него год или больше. При тогдашней экономической ситуации в Австрии меха не были предметом первой необходимости, как, к примеру, кастрюли, а кража лишила владельца всех забот.
   А вот Плетцке и Кауфману пришлось, как цыганам, перебираться от одного укрывателя к другому, все время оставаясь в Австрии, потому что они не отваживались пересечь границу и оказаться в Германии с таким горячим товаром. Наконец в Зальцбурге им попался торговец, купивший у них все двадцать шуб за смехотворно низкую цену.
   – Вам бы машины угонять! – дружески посоветовал он им. – На машине еще можно что-то заработать. Не здесь, в Австрии, а в Германии. У меня там есть компаньон, он у вас возьмет любую тачку. В Зальцбурге сунули под мышку, в Розенхайме сплавили… ничего нет проще! Я вам дам адресок…
   Плетцке и Кауфман дали себя уговорить. Они перепрофилировались и отныне перегоняли машины всех марок из Австрии в Германию. При этом ими был разработан безотказный трюк: они накупили тирольских шляп с перьями и эдельвейсами, соломенных шляп и шапочек с кисточками, приветствовали таможенников тирольскими народными песнями, рассказывали через открытое окошко анекдоты про отпуск и вообще вели себя так, как ведут мужчины, совершившие веселую вылазку без жен.
   Кто там будет проверять бумаги?
   Плетцке и Кауфман всегда получали зеленую улицу.
   В Розенхайме их ожидал специалист по машинам Эдуард Зиммеринг, он оценивал драндулет, отсчитывал наличные в протянутые руки, отгонял машину в перекраску – и дело было сделано.
   Так случилось, что сфера их поисков простиралась все дальше и дальше, и «близнецы» добрались до Брегенца, где подыскивали подходящий объект.
   – Только не надо этих огромных катафалков, – напутствовал их Эдуард Зиммеринг. – Ходовой средний класс всегда можно сбыть. А шикарные машины только бросаются в глаза. Так что учтите, лучше три «опеля», чем один «мерседес».
   Это был дельный совет, и Плетцке с Кауфманом вспомнили о нем, когда ночью увидели перед мотелем на Боденском озере, недалеко от Брегенца, зеленый универсал.
   – Вот то, что надо! – воскликнул Плетцке и похлопал по задней двери. – Выпуск шестьдесят седьмого года, в хорошей сохранности.
   Кауфман прижался лицом к заднему стеклу:
   – У них тут все туристское снаряжение!
   – Дополнительный доход. Открывай, Вилли.
   Кауфман подыскал в большой связке нужный ключ. Три не подошли, четвертый повернулся.
   Их окружала теплая, темная ночь. На берегу Боденского озера волны бились о деревянные мостки, принадлежавшие мотелю, как и пришвартованные к ним две моторные лодки. Звук был усыпляющим, природа мирно дремала. Ночь – как будто специально созданная для влюбленных парочек, но и они уже спали, обессиленные, – было два часа, самый крепкий сон у людей.
   – Поторопись! – шипел Кауфман. Он открыл другую дверь, Плетцке сел за руль и вставил ключ в замок зажигания.
   – Как там? – спросил он, перед тем как повернуть ключ.
   – В отеле все темно. Поехали, Петер!
   Он протянул руку назад и постучал костяшками пальцев по длинному ящику. Звук был насыщенный.
   – Набит доверху. Надо же, какие идиоты, и весь багаж снаружи оставили…
   Двигатель завелся. Пожалуй, слишком громко, в тихой ночи это прозвучало как взрыв. Но Плетцке уже привык к этому. Трудно поверить, как крепко могут спать люди и как нелегко разбудить их запуском двигателя даже собственной машины.
   Плетцке медленно вывел универсал со стоянки мотеля, не зажигая огней, – черная тень скользила в черной ночи. И только на набережной он поддал газу и включил фары. Кауфман вытащил из своего портфеля две помятые пляжные шапочки.
   – Трюк с Ривьерой, – засмеялся он. – А кроме того, парнишки с таможни в это время предпочитают скорей задрыхнуть…
   От Брегенца до немецкой границы не больше пяти километров. Не успел двигатель как следует прогреться, как Плетцке уже пришлось тормозить. Перед ними появилось здание таможни, освещенное высокими светильниками с дуговыми лампами. На австрийской стороне никого не было видно, они проехали, миновали узкую полоску ничьей земли и медленно приблизились к немецкой таможне. Одинокий угрюмый служащий в зеленой форме смотрел на них. Он стоял под козырьком крыши и мечтал о приходе утра и смены.
   – Представление номер два, – сказал Плетцке с ухмылкой. Кауфман кивнул, сдвинул потрепанную шапочку на затылок и высунулся из машины.
   – Халли-халло! – завопил он. – А вот и мы! Домой к маме! О миа белла Грация, твоя постель была чудесна… господин генерал, честь имею доложить: два супруга возвращаются из Алассио! Никакого шнапса, никакого вина, никаких сигарет, только отлежанные бока. Халли-халло…
   Плетцке остановился. С немецкими чиновниками надо всегда быть вежливым, это они любят, это они уважают.
   «Близнецы» не ошиблись. Таможенник вяло улыбнулся, махнул рукой в сторону дороги и приложил палец к козырьку.
   Путь свободен.
   В определенных ситуациях мужчины понимают друг друга с полуслова.
   Плетцке нажал на газ и умчался. Готово! Шестьсот марочек за машину, за кемпинговый ящик, может быть, еще сто. А послезавтра снова в Инсбруке. У прилежного рыбака всегда полные сети.
   Они без задержки проехали через Линдау, свернули на альпийскую дорогу и позавтракали на рассвете на стоянке для туристов. Огорчало их только одно: слишком длинен путь до Розенхайма, который им предстояло преодолеть.
   – Надо искать других перекупщиков, – сказал Кауфман. – Невозможно каждый раз ездить к Эдуарду. Мы должны наладить сеть клиентов вдоль границы. Петер, можно организовать предприятие с филиалами, если мы не будем лениться.
   Было около восьми утра, когда Плетцке неожиданно свернул на стоянку у озера Тегернзе и затормозил. На площадке было еще довольно безлюдно: неподалеку стояли два большегруза, водители пили кофе и курили, рядом с опушкой леса дремал семейный фургон с задвинутыми занавесками. Утро было неприветливое, уже от Мурнау зарядил дождь, моросящий и промозглый, сделавший улицы скользкими и распугавший пешеходов. Такой дождичек – чертовски вредная штука, выглядит безобидно, а промочит до последней нитки.
   – Что случилось? – спросил Кауфман. Он задремал и теперь проснулся.
   – Перерыв. Кроме того, мне любопытно, что мы там поймали. Как бы Эдуард нас не облапошил! Сначала оценим туристские шмотки, а потом сами будем устанавливать цену!
   Кауфман обернулся назад. Длинный, узкий, мореный ящик темного цвета был весело украшен наклеенными пластиковыми цветочками, но выглядел при утреннем, промытом дождем освещении как-то враждебно.
   – Ну и дела… – сказал вдруг Кауфман.
   – Что там? – Плетцке тоже обернулся.
   – К ящику ведет кабель.
   – Свинство! – громко произнес Плетцке.
   – Почему?
   – Потому что это холодильник. Ясное дело, кабель ведет к аккумулятору. И если мы сейчас откроем ящик, что мы там увидим?