Страница:
– Салями и кефир! Действительно свинство! Но это собственная конструкция. Такой нигде не купишь.
– Умелец-путешественник. Вилли, надеюсь, в этот раз нас не объегорят!
Они вылезли, обошли универсал, подняли заднюю дверь, закрепили ее и стали вытягивать ящик. Он двигался как по маслу. Кабель был достаточно длинным и натянулся, лишь когда ящик наполовину выдвинулся из машины.
Плетцке огляделся. Один грузовик как раз отъезжал, другой был достаточно далеко. Занавески в фургоне были еще задвинуты, но обитатели уже проснулись. Машина слегка раскачивалась.
Плетцке с ухмылкой подтолкнул Кауфмана.
– Секс с утра полезен для здоровья, – заметил он. – Ну давай, открывай ящик.
Совместными усилиями они ослабили четыре зажима крышки и подняли ее. Кауфман заглянул внутрь, побледнел и сразу же уронил крышку. При этом он прищемил руку Плетцке, тот вскрикнул и толкнул Кауфмана коленом в бок:
– Идиот! Мои пальцы! – Он приподнял крышку, вытащил руку, заглянул в ящик и в тот же момент стал белым как полотно. Крышка опять с грохотом упала.
– Этого… этого не может быть… – пролепетал Плетцке. – Вилли, ведь этого не может быть…
Кауфман обежал машину, запрыгнул на свое сиденье и дрожащими руками нащупал сигареты. Плетцке подошел, слегка покачиваясь, и прислонился к открытой двери. Было похоже, что его сейчас вырвет.
– Труп, Вилли…
– Заткнись, черт бы тебя побрал! – Кауфман сосал свою сигарету, как изголодавшийся ребенок молочную бутылочку.
– Мы сперли труп. Перевезли его через границу. Если бы на таможне велели…
– Старик, не напоминай мне об этом. – Кауфман вытер лоб, мокрый не столько от дождя, сколько от холодного пота. – Что теперь?
– Бросить тачку – и ноги в руки. До ближайшей железнодорожной станции четыре километра. Дойдем пешком.
– В дождь?
– Хочешь с трупом разъезжать по окрестностям?
– До вокзала, Петер.
– Ни метра я больше не проеду! – Плетцке выхватил у Кауфмана сигарету изо рта и затянулся. – Он убит?
– Откуда мне знать? Что я, его обследовать должен? Петер, мы поставим машину на стоянке перед вокзалом. И уедем со следующим поездом. Всего лишь четыре километра. Если мы попремся пешком в дождь, это наверняка бросится в глаза.
Плетцке дал себя убедить. Иногда и Кауфману приходили в голову здравые мысли; поскольку они были редкостью, то, как правило, содержали дельные предложения. Плетцке сел за руль, завел двигатель и выехал мимо фургона и грузовика назад, на шоссе.
В 11 часов отправлялся поезд на Тегернзе, оттуда было прямое сообщение до Мюнхена. И только в купе, где разместилась также крестьянская супружеская пара из Тегернзе, ехавшая в столицу за покупками, они облегченно вздохнули, их взбудораженные нервы и панический страх унялись.
В Мюнхене, на главном вокзале, их следы затерялись.
В середине дня сельский полицейский обратил внимание на одинокий зеленый универсал перед станцией. Он обошел его, изучил регистрационный номер – машина была из Гельзенкирхена, – заглянул в окна, увидел длинный, обклеенный пластиковыми цветочками ящик, решил, что это подарки, и пошел дальше.
Вечером машина все еще стояла на прежнем месте. Это было странно. В таком маленьком местечке все сразу бросается в глаза. Был бы автомобиль из Мюнхена или хотя бы из Баварии, вряд ли бы он привлек внимание, но из Гельзенкирхена, то есть из Вестфалии, – это вызывало подозрение.
Полицейский подергал передние дверцы – они были не заперты. Задняя дверь тоже оказалась открытой. Полицейский пригнулся и заглянул в багажное отделение, постучал костяшками руки по ящику, прислушался, как олень, чующий что-то, – странно еще, что уши у него не стали торчком и не подрагивали, – и понял по насыщенному звуку, что ящик полон. Потом он заметил кабель, исчезающий под ящиком, и начал строить догадки.
Должностному лицу платят за то, чтобы в государстве царил порядок. Если вестфальская машина стоит часами незапертой и брошенной на стоянке верхнебаварского вокзала, это нарушает порядок.
Полицейский, старший вахмистр Тони Зандл, закрыл заднюю дверь, записал гельзенкирхенский номер в свою записную книжку и отправился домой. Его комната служила ему и полицейским участком – на письменном столе лежал журнал донесений и другие официальные бумаги.
Тони Зандл позвонил по служебному телефону в вышестоящую инстанцию в Тегернзе.
– Второй номер приедет, – сказал полицей-обермейстер в Тегернзе. – Давно он там стоит?
– С одиннадцати часов.
– С ящиком в цветочках?
– Да, из Гельзенкирхена. Старая модель зеленого цвета. Может, хиппи угнали…
Через полчаса на станцию приехала патрульная машина из Тегернзе. Тони Зандл стоял в карауле около универсала и делал вид, что он здесь совершенно случайно. Прибыл поезд, из которого вышли несколько крестьян, кивнули Зандлу, надвинули пониже шапки на лоб и отправились дальше.
21 час 29 минут. Зандл никогда не забудет это время, он посмотрел на освещенные круглые вокзальные часы, когда рядом с ним затормозила патрульная машина.
– Вот он! – сказал Зандл.
Полицеймейстер Хагенхубер и старший вахмистр Цинтмайер обошли, как уже неоднократно их коллега Зандл, вокруг зеленого универсала, подняли заднюю дверцу и открыли зажимы ящика.
С этого момента – когда трое полицейских безмолвно уставились в лицо мертвого южанина – начались большие розыски, которых опасался Чокки.
Была извещена мюнхенская комиссия по расследованию убийств. В Гельзенкирхене установили владельца регистрационного номера машины – это был некий Рейнгольд Папенхольт, оптовый торговец овощами, занимавший почетное место на рынке.
Когда в час ночи два сотрудника криминальной полиции позвонили в дверь Папенхольта, никто вначале не откликнулся. В час ночи не продают и не заказывают овощи, к тому же Рейнгольд Папенхольт, приклеившийся к глазку своей двери, различил в неверном свете далекого уличного фонаря две чужие мужские фигуры, вызывавшие мало доверия и явно не имевшие ничего общего с торговлей овощами.
Папенхольт прокрался на цыпочках обратно в спальню, натянул брюки поверх пижамы, достал пистолет из тумбочки и показал на телефон рядом со своей кроватью. Его жена, Ирма, бледная как полотно, сидела на краю постели и была готова закричать.
– Звони в полицию, – прошептал Папенхольт. – Ирма, возьми себя в руки! Они не войдут. Я вооружен.
– Они тоже, Рейнгольд, они тоже…
– Я был лучшим стрелком в батальоне…
– Тридцать лет тому назад… Пожалуйста, останься здесь. Я боюсь…
Пока Ирма Папенхольт звонила в полицию, Рейнгольд пробрался обратно к входной двери. Звонок раздался снова, настойчивее, длиннее. Потом в дубовую дверь забарабанили кулаками. Папенхольт занял боковую позицию, большим пальцем сняв предохранитель.
– Убирайтесь! – крикнул он в дверь. – Со мной эти фокусы не пройдут! А то пущу пулю в лоб!
– Откройте! Полиция!
– Старый трюк! Убирайтесь, я сказал! – Он затаил дыхание. Издалека послышался быстро приближающийся вой сирены патрульного автомобиля. Рейнгольду Папенхольту было страшно, несмотря на пистолет в руке, несмотря на воспоминания, что он был лучшим стрелком в батальоне. Ведь постоянно показывают по телевизору, как такие дела происходят и чем они кончаются… Например, сериал «XV – шифр не разгадан»; каждую неделю крутят по нескольку таких фильмов, наглядные уроки, прямо школа для убийц… Можешь и пистолет в руке держать, а у них всегда найдутся новые ухищрения.
– Полиция! – гаркнул Папенхольт жене в спальню. – Теперь-то они уберутся! Ирма, поставь пару бутылок пива в холодильник для полицейских.
Он опять, прищурившись, уставился в глазок. Оба парня все еще были здесь. Они не растворились в темноте, как это обычно бывает в фильмах, а спокойно повернулись в сторону полицейских, когда те бросились к дому.
Папенхольт уже ничего не понимал в этом мире и в телевидении; все еще сжимая пистолет, он открыл, когда в дверь снова позвонили.
Патрульные полицейские поздоровались, мужчины в штатском показали свои блестящие значки.
– Криминальная полиция.
– Пожалуйста, – произнес удрученно Папенхольт. – Входите. Извините, но в час ночи, незнакомые лица… Никогда не знаешь…
Он убрал пистолет в карман брюк. Из кухни в полной растерянности выглянула растрепанная Ирма Папенхольт.
– У вас есть универсал? – спросил один из криминалистов.
– Два. И еще двухтонка.
– Есть среди них зеленый?
– Нет. Один серый, другой синий. А в чем дело? – Вы знаете свои номера?
– Конечно. – Папенхольт отбарабанил их, как когда-то стихи в школе. – А что случилось? Угнали?
– Номер совпадает. Но машина зеленого цвета.
– Этого не может быть. Так быстро никто машину не перекрасит. Мои все стоят в гараже. В четыре часа приходят водители и забирают свежие овощи с товарной станции. Так что же все-таки случилось?
– Мы обнаружили зеленый универсал с вашим номером. На озере Тегернзе…
– Где? – Папенхольт решил, что это дурная шутка. Он попробовал ухмыльнуться, но потом увидел, что дело весьма серьезно.
Из кухни вошла Ирма с подносом, уставленным бутылками пива. Услышав, что речь шла о Тегернзе, она сказала приветливо:
– Да, мы давно хотели поехать туда. Но мой муж не знает, что такое отпуск. Все время вкалывает. Одна капуста да салат на уме…
– Вот ведь какая штука. – Папенхольт замкнул входную дверь. – Машина с моим номером на Тегернзе. Ерунда какая-то.
– А в машине в ящике лежал мертвец.
– Елки-палки! – Папенхольт схватил бутылку пива, откупорил ее и приставил ко рту. После трех больших глотков – казалось, что он трубил сбор на сигнальном рожке, – он подавил икоту и несколько раз глубоко продохнул. («Пиво из холодильника, вот черт, Ирма ведь знает, что у меня от холодного пива всегда отрыжка и икота!») Полицейские не мешали ему приходить в себя от потрясения. – Мертвец?
– Замороженный от аккумулятора.
– В моей машине?
– В зеленом универсале с вашим номером.
– У меня нет зеленого.
– Выпуск шестьдесят седьмого года.
– У меня только шестьдесят восьмого и шестьдесят девятого. – Папенхольт обхватил рукой ледяную бутылку, потом быстро ее отставил, вспомнив, что труп тоже был заморожен. – Убит?
– Результатов вскрытия еще нет. Но похоже, что это итальянец.
– Хотите… Хотите тоже пива?
– Кто убит? Какой итальянец? – спросила Ирма Папенхольт. Поднос задрожал в ее руках. Бутылки зазвенели, ударяясь друг о друга, выводя мелодию страха.
– Спасибо. – Криминалисты покачали головами. – Можно посмотреть ваши машины?
– Ну конечно. Разумеется. Они стоят в гараже. Пойдемте. Случай был совершенно очевидным. В гараже рядом с домом ровно, как на параде, – Папенхольт в войну был фельдфебелем в снабженческом подразделении – стояли три автомобиля фирмы.
Личная машина Папенхольта модного оранжевого цвета тоже матово поблескивала в свете неоновых ламп. Один из универсалов – светлосерый – имел тот же номер, что обнаруженная на Тегернзе зеленая машина. Стало ясно, что номер зеленого универсала был фальшивым.
– Теперь выпьете пива, господа? – спросил Папенхольт, когда они снова вошли в дом. Ирма все еще стояла с бутылками в прихожей. Они снова зазвенели. – Раз уж я не убийца.
– Рейнгольд! – вскрикнула Ирма. – Ты должен…
Папенхольт спас бутылки от падения, подхватив поднос. Полицейские посмотрели на часы. Половина второго. Срочного теперь уже ничего не было. Кропотливая работа, которая им предстояла, могла и подождать. Они кивнули, прошли вслед за Папенхольтом в комнату, положили фуражки на буфет и сели.
Ночь выдалась уютной. Рейнгольд делился рыночными впечатлениями, полицейские потчевали историями из жизни отдела нравов. И только Ирма сидела бледная и расстроенная.
Мертвец с номером Рейнгольда. На озере Тегернзе. Господи, как по телевизору.
– И что теперь дальше будет? – спросил Папенхольт.
Уже светало. На ночном небе можно было различить облака. День будет опять прекрасным. Утренняя заря над Гельзенкирхеном, будет жарко. Лишь бы побыстрее продать салат, пока он совсем не завял, тогда, сколько его ни взбрызгивай, ничего не поможет.
– У каждой машины выбит номер на двигателе и на шасси. – Полицейские улыбнулись, уверенные в победе. Обычная, рутинная работа. – Там, где есть след, есть и дичь…
Дичь в это время возвращалась в Эссен. Чокки настоял на том, чтобы как можно скорее покинуть Брегенц.
– Ты можешь знать, как далеко ушли парни с нашим хозяйством? – спрашивал он. – Если они открыли ящик за следующим углом, глупое у нас положение. Слушай, перестань смеяться! – Он запустил ботинком в голову Боба, но тот проворно увернулся от снаряда. – Что в этом смешного?
– Хотя бы то, что наше «Анатомическое торговое общество» стало поставщиком для угонщиков автомобилей. Если я об этом расскажу дяде Теодору, он опять произнесет: «Из тебя, ты, позор семьи, никогда не получится настоящего Баррайса!» Надо отдать ему должное: в какой-то мере он прав. Как я мог с тобой связаться, Чокк! Торговать мертвецами, чтобы шокировать общество! Чтобы великого Альбина Чокки выдуло из лаковых башмаков! Чтобы он оплакивал своего заблудшего, сбившегося с пути маленького Фрица. Это ведь все муть, Чокк!
– Я думал, у тебя есть навык в обращении с покойниками, – проговорил язвительно Чокки. Боб Баррайс сощурил глаза. Его обворожительное лицо, по которому гуляло так много женских губ, самая сексуально привлекательная часть тела выше пояса, стало бесформенным, исказилось, покрылось глубокими складками.
– Чокк… – произнес он тихо и тягуче. – И глухие, бывает, слышат, понимаешь? И если они вдруг услышат о себе, что, мол, этот глухой – идиот, то они и ведут себя как идиоты – перестают думать.
– Стоп! – Чокки отмахнулся с высокомерием, задевшим Боба, как пощечина. – Оставь при себе свою философию переходного возраста. Один вопрос: у тебя есть деньги?
– Нет.
– Зато большие амбиции! Ты что, собираешься в Мюнхене стоять на углу и торговать своей потенцией? Девушки от двадцати до тридцати – за тридцать марок, старше сорока – за пятьдесят! Семидесятилетние платят по сто, включая массаж.
– Я тебе сейчас в морду дам, Чокк! – Боб Баррайс оделся. – В Эссене пути наши разойдутся. Навсегда. Ясно? Я один обойдусь.
– Как? В постели с Марион? Хочешь пойти на содержание? Наследник заводов Баррайсов – маленький жалкий сутенер, на пенис которого нанизываются купюры, как в магазинах чеки на железное острие? Мы хотели эпатировать мир.
– А теперь смываемся, как не уплатившие по счету.
– Только временно. – Чокки захлопнул маленький чемодан. Он обрызгал себя пряными духами, подходящими к его кожаной куртке. – Мы должны быть в Эссене, прежде чем полиция установит, кому принадлежит машина. Абсолютно исключено, чтобы воры с нашим трупом далеко уехали.
Чокки ждал, пока Боб соберется. «Какой ублюдок, – думал он, когда Боб брился, расчесывал свои красивые волосы, укладывал их легкими волнами и массировал свое красивое лицо туалетной водой. – Ни на что не способен, рожден, чтобы быть паразитом, гладкий, надушенный червяк, пожирающий всех, кто его кормит: дядю, мать, фабрику, женщин. Если бы он смог этим жить, он бы стал и „голубым“. А бабы еще визжат, когда он расстегивает свои штаны».
– Готов? – спросил он с отвращением. – Я обмозговал твою песенку о слышащих глухих. В Эссене мы друг друга не знаем. Проезд я тебе оплачу – пожертвую проститутке задаток на новую вставную челюсть. А Марион-Боб Баррайс дернулся:
– Не упоминай Марион!
– Это твое больное место, так, что ли? Я еще в Каннах ушам своим не верил. Разве ты можешь испытывать любовь, Боб? Настоящую любовь? Вздохи при луне и все такое прочее.
– Да, – коротко ответил Баррайс. – Могу.
– Уже пробовал?
– Не задавай идиотских вопросов.
– С Марион Цимбал? – Чокки прислонился к стене у окна. Боб повязывал галстук. Он у него был как клеймо на жеребце, знак качества, который, как ни странно, понимала любая женщина. Глашатай фаллоса: смотрите, идет человек-землетрясение…
– Я повторяю: я люблю Марион.
– Если она вынесет твою любовь, надо будет заявить в Рим, чтобы ее причислили к лику святых. – Чокки посмотрел на свои золотые часы. Ровно семь часов. Через приоткрытое окно в комнату доносился чудный запах кофе. – Будешь чистить перышки, пока не нагрянет полиция?
– Боишься? – Боб Баррайс цинично улыбнулся. – Торгующий мертвыми должен иметь их мертвые нервы.
– У меня в этом нет опыта. – Очередной намек, от которого у Боба Баррайса кровь прилила к голове. Он искоса посмотрел на Чокки. Что он знал? На что он считал способным Боба Баррайса? Старый Адамс ходил повсюду, как средневековый проповедник, и оплакивал своего сына Лутца. Пока его жалобы не имели последствий, но разве не остается на человеке грязь, если в него бросают ею. И правда может быть как грязь… Она оставляет пятна на чистой жилетке.
Боб закрыл свой чемодан. Еще один взгляд в зеркало. Он каждый раз сам собой восхищался. Лицо его сохраняло несокрушимую притягательность. Ночь сна – и он словно менял кожу, выглядел как змея, греющая на солнце свою новую гладкую и блестящую кожу.
– Выпьем кофе?
– Разумеется. С рогаликами, медом и вишневой наливкой в кофе! – Чокки направился к двери. – На вокзал, Боб. Самое раннее в Линдау я смогу спокойно перекусить.
Они заплатили по счету, включая завтрак; к счастью, как раз подъехало такси с пассажиром, на нем они и отправились на вокзал. Бросив последний взгляд на пустое место, где стояла их машина с пестрым ящиком, они откинулись в мягких сиденьях.
– Все-таки это была гениальная идея с охлаждением от аккумулятора, – произнес Чокки. – Боб, ты должен это признать.
Боб Баррайс озлобленно молчал. Сицилийское приключение сидело у него в печенках. Хотя он и не подавал виду, ему было не по себе. Единственное, в чем он разбирался, кроме женщин, это в машинах. Он мог бы по минутам восстановить ход событий, когда полиция начнет обследовать универсал.
– Они проверят номер двигателя, – тихо проговорил он, наклонившись к Чокки. – Этим они нас накроют…
– Именно поэтому мы должны быть в Эссене раньше. Доктор Самсон все уладит…
– Кто это, доктор Самсон? А у него есть Далила? – Остряк! – Чокки закурил сигарету. – Самсон – наш адвокат. Закадычный друг старого хозяина. Член наблюдательного совета. Однокашник старшего прокурора. Нет ничего, что бы ему не удалось выправить, пусть это даже будет восьмерка. Если уж Чокки имеют дело со сталью, они и автомобильные номера могут сделать неразборчивыми. Только нам надо раньше попасть в Эссен.
В восемь девятнадцать отправлялся поезд на Линдау.
Проехав через немецкую границу, они почувствовали себя увереннее. Наверное, оттого, что возвращались в сферу влияния своих могущественных семей.
Попасть из Линдау в Эссен оказалось не так просто. Это путь на Луну прямой, а на Земле нужно делать пересадки, ждать поезда, учитывать опоздания. Если указано: они приземлятся в Море Спокойствия в 17 час. 54 мин., то, значит, это произойдет с точностью до секунды… А на земном поезде нет такой уверенности, тем более во время отпусков.
Чокки и Боб Баррайс прибыли в Эссен около 18 часов, пожали друг другу руки, как двое попутчиков, только что познакомившихся в поезде и вновь навсегда исчезающих каждый в своем мире. На прощание было сказано несколько ничего не значащих фраз. Обмен любезностями, маскирующий крушение их дружбы.
– Будь здоров, Чокк, – сказал Боб.
– Не забудь наш уговор, ты был в Каннах, я на Зильте. В последний раз мы виделись месяц назад.
– Конечно. Я никогда не видел зеленый универсал.
– Передай привет Марион. Пойдешь к ней?
– Сегодня нет. Хочу осчастливить дядю Теодора.
– Может, как-нибудь созвонимся?
– Может быть…
Вот и все. Чокки повернулся, пошел на стоянку такси, сел в машину и уехал, не бросив в сторону Боба Баррайса ни единого взгляда. Человеческие муляжи типа Боба были не в его вкусе.
«Безмозглый шут», – подумал Боб Баррайс. Он остановился у вокзала, посмотрел вслед такси и сунул руки в карманы куртки. Между пальцами забренчала мелочь, он проверил: три монеты по пять марок, несколько по одной, монеты по десять пфеннигов, всего марок двадцать. Достаточно, чтобы добраться до Вреденхаузена.
У него было горько на душе. «Стоишь тут как нищий, – думал он. – С двадцатью марками в кармане. Единственное состояние единственного наследника баррайсовских фабрик. Ну разве не тошнотворно? Надо было отравить отца до того, как он придумал свои идиотские распоряжения. Но кто мог тогда такое предположить? Пока он наблюдал за мной, как удав за кроликом, я лежал с горничными в постели или восхищался тетей Эллен, когда она незадолго до климакса начала трубить, как охрипший олень. Замечал ли все это старик? Почему он ничего не говорил? Но он отомстил своему Единственному сыну, посадив на трон Баррайсов дядю Теодора, а для меня оставив в запасе горшочек, на который меня сажали в детстве. „Делай хорошенько пи-пи…“ Какое дурацкое лицо было у фрейлейн Ханнелоры – она уволилась, потому что я бил ее ногой по берцовой кости, как только она попадала в пределы досягаемости. А потом была фрейлейн Эрика, дипломированная сестра-воспитательница: „Ты уже сделал а-а, малыш?“ Она ушла через полгода, потому что я – мне тогда было три года – повсюду воровал ножи и разрезал ее платья.
Так оно и осталось до сегодняшнего дня. «Будь послушным, делай хорошенько пи-пи… Ты уже сделал а-а?» Дядя Теодор, мама Матильда, адвокат доктор Дорлах, Гельмут Хансен, этот отвратительный моралист-онанист… А миллионы лежат кругом в фабричных зданиях и станках, машинах и готовой продукции, земельных участках и договорах, заказах клиентов и на банковских счетах… Миллионы, которые принадлежат мне и которые дядя Теодор прячет от меня за несколькими фразами, сочиненными старым Баррайсом перед смертью».
– Так дело не пойдет! – произнес Боб вполголоса. – Нет, дядечка. Мы еще к этому вернемся…
Поезд на Вреденхаузен был полупустым. Мало кто из местных жителей работал в Эссене и возвращался домой после конца смены. Баррайсовские фабрики поглотили всю рабочую силу Вреденхаузена, без них он был бы жалким захолустьем. Баррайс… Это имя звучало как Господь Бог. Нет, выше… Бог обещал лишь блаженство, а Баррайс поддерживал жизнь, наполнял конверты деньгами, гарантировал полную тарелку. Сначала шел Баррайс, а потом уж Всевышний. Похоже, так думал даже священник Вреденхаузена. Когда они собирались играть в скат, он соглашался с дядей Теодором во всех вопросах – как политических, так и экономических – и никогда не критиковал его. Благодарностью были новая колокольня и новый балдахин для процессии в праздник тела Христова.
«Он всем манипулирует, – размышлял Боб Баррайс. – Вреденхаузен – это суверенное „королевство Баррайс“. Какую жизнь я мог бы вести, если бы между мной и всеми возможностями не стоял дядя Теодор. Но он существует. Толстый, обходительный, жестокий, обворожительный, сильный, остроумный, ядовитый – на любой вкус. Даже убивать его не имеет смысла… Он и дух старого Баррайса навсегда поймали меня в свои сети!»
Уже стемнело, когда Боб вышел из здания вокзала во Вреденхаузене. Единственное одинокое такси ожидало под тусклым фонарем. Такси здесь были не нужны, у каждого был свой маленький автомобиль. Предприятия Баррайсов предоставляли особый кредит покупателям машин. И здесь правило монопольное мнение Теодора Хаферкампа: «Человек с автомобилем – такая же неотъемлемая часть нового облика человечества, как вода в кране. Кроме того, в машине освобождаются от агрессивности. Мои рабочие – самые мирные в Рурской области…»
Таксист высунул голову в открытое окно:
– Вы, господин Баррайс? – В голосе было столько удивления, как будто кто-то в церкви вместо «Аминь!» провозгласил «Ваше здоровье!».
– Да. – Боб подошел к черной машине. – А, это вы, Клеммер. Отвезите меня домой.
– А где же ваша гоночная, если позволите спросить? Боб сел в машину:
– Позволю. Стоит в Каннах.
– Опять авария?
– Абсолютно в порядке. Захотелось прокатиться по железной дороге. Сумасшедшие ощущения, скажу я вам. – Боб вымученно засмеялся. – Смотришь из окна и думаешь: жми на газ! А что делает поезд? Он останавливается.
Таксист Норберт Клеммер поостерегся поддерживать этот разговор. «Он же навеселе, – подумал он. – Хоть ничем и не пахнет, но так безумно может говорить только тот, кто под градусом. Удивительно, как прямо этот Баррайс держится, даже когда подвыпьет».
Когда они остановились у ворот, перед ним предстал ярко освещенный замок Баррайсов. В большом зале, обставленном в стиле ренессанс с легким налетом английского благородства, с камином, напоминающим портал древнегреческого храма, за задвинутыми шторами двигалось множество силуэтов. Места для парковки возле широкой наружной лестницы были переполнены. Ни одна дорогая марка не была забыта, даже три «роллс-ройса» с их консервативными угловатыми радиаторами стояли, как на параде, среди сверкающих лаком машин. В одноэтажной пристройке вокруг длинного стола сидели шоферы и пили соки, кока-колу и чай. Боб заметил их через открытые окна.
Дядя Теодор давал прием Не из любви к общественной жизни, а для реализации новых сделок. После салата из омаров, устриц в шабли, куропаток в мадере с трюфелями и сморчками, картофеля и спаржи в сливках и мокко по-арабски господа удалялись в курительный салон, брались за гаванские сигары – «портагас» или «Ромео и Джульетта», утопали в глубоких кожаных креслах и были готовы совместно с Теодором Хаферкампом углублять экономическое чудо. После таких встреч в газеты направлялись сообщения о том, что заказы якобы сокращаются, будущее внушает опасения и новые переговоры о заработной плате неминуемо привели бы к серьезному кризису. На лестнице, у входа с колоннами, появился дворецкий Джеймс. Его, собственно, звали Эгон, но это имя было бы осквернением должности дворецкого. Теодор Хаферкамп переименовал его в Джеймса, поскольку хороший слуга должен носить именно это имя, заказал ему оригинальный старинный английский костюм дворецкого и использовал его в таких случаях, как этот прием. Все остальное время Эгон-Джеймс был садовником на холостяцкой вилле Хаферкампа в идиллических моренных горах под Вреденхаузеном.
– Умелец-путешественник. Вилли, надеюсь, в этот раз нас не объегорят!
Они вылезли, обошли универсал, подняли заднюю дверь, закрепили ее и стали вытягивать ящик. Он двигался как по маслу. Кабель был достаточно длинным и натянулся, лишь когда ящик наполовину выдвинулся из машины.
Плетцке огляделся. Один грузовик как раз отъезжал, другой был достаточно далеко. Занавески в фургоне были еще задвинуты, но обитатели уже проснулись. Машина слегка раскачивалась.
Плетцке с ухмылкой подтолкнул Кауфмана.
– Секс с утра полезен для здоровья, – заметил он. – Ну давай, открывай ящик.
Совместными усилиями они ослабили четыре зажима крышки и подняли ее. Кауфман заглянул внутрь, побледнел и сразу же уронил крышку. При этом он прищемил руку Плетцке, тот вскрикнул и толкнул Кауфмана коленом в бок:
– Идиот! Мои пальцы! – Он приподнял крышку, вытащил руку, заглянул в ящик и в тот же момент стал белым как полотно. Крышка опять с грохотом упала.
– Этого… этого не может быть… – пролепетал Плетцке. – Вилли, ведь этого не может быть…
Кауфман обежал машину, запрыгнул на свое сиденье и дрожащими руками нащупал сигареты. Плетцке подошел, слегка покачиваясь, и прислонился к открытой двери. Было похоже, что его сейчас вырвет.
– Труп, Вилли…
– Заткнись, черт бы тебя побрал! – Кауфман сосал свою сигарету, как изголодавшийся ребенок молочную бутылочку.
– Мы сперли труп. Перевезли его через границу. Если бы на таможне велели…
– Старик, не напоминай мне об этом. – Кауфман вытер лоб, мокрый не столько от дождя, сколько от холодного пота. – Что теперь?
– Бросить тачку – и ноги в руки. До ближайшей железнодорожной станции четыре километра. Дойдем пешком.
– В дождь?
– Хочешь с трупом разъезжать по окрестностям?
– До вокзала, Петер.
– Ни метра я больше не проеду! – Плетцке выхватил у Кауфмана сигарету изо рта и затянулся. – Он убит?
– Откуда мне знать? Что я, его обследовать должен? Петер, мы поставим машину на стоянке перед вокзалом. И уедем со следующим поездом. Всего лишь четыре километра. Если мы попремся пешком в дождь, это наверняка бросится в глаза.
Плетцке дал себя убедить. Иногда и Кауфману приходили в голову здравые мысли; поскольку они были редкостью, то, как правило, содержали дельные предложения. Плетцке сел за руль, завел двигатель и выехал мимо фургона и грузовика назад, на шоссе.
В 11 часов отправлялся поезд на Тегернзе, оттуда было прямое сообщение до Мюнхена. И только в купе, где разместилась также крестьянская супружеская пара из Тегернзе, ехавшая в столицу за покупками, они облегченно вздохнули, их взбудораженные нервы и панический страх унялись.
В Мюнхене, на главном вокзале, их следы затерялись.
В середине дня сельский полицейский обратил внимание на одинокий зеленый универсал перед станцией. Он обошел его, изучил регистрационный номер – машина была из Гельзенкирхена, – заглянул в окна, увидел длинный, обклеенный пластиковыми цветочками ящик, решил, что это подарки, и пошел дальше.
Вечером машина все еще стояла на прежнем месте. Это было странно. В таком маленьком местечке все сразу бросается в глаза. Был бы автомобиль из Мюнхена или хотя бы из Баварии, вряд ли бы он привлек внимание, но из Гельзенкирхена, то есть из Вестфалии, – это вызывало подозрение.
Полицейский подергал передние дверцы – они были не заперты. Задняя дверь тоже оказалась открытой. Полицейский пригнулся и заглянул в багажное отделение, постучал костяшками руки по ящику, прислушался, как олень, чующий что-то, – странно еще, что уши у него не стали торчком и не подрагивали, – и понял по насыщенному звуку, что ящик полон. Потом он заметил кабель, исчезающий под ящиком, и начал строить догадки.
Должностному лицу платят за то, чтобы в государстве царил порядок. Если вестфальская машина стоит часами незапертой и брошенной на стоянке верхнебаварского вокзала, это нарушает порядок.
Полицейский, старший вахмистр Тони Зандл, закрыл заднюю дверь, записал гельзенкирхенский номер в свою записную книжку и отправился домой. Его комната служила ему и полицейским участком – на письменном столе лежал журнал донесений и другие официальные бумаги.
Тони Зандл позвонил по служебному телефону в вышестоящую инстанцию в Тегернзе.
– Второй номер приедет, – сказал полицей-обермейстер в Тегернзе. – Давно он там стоит?
– С одиннадцати часов.
– С ящиком в цветочках?
– Да, из Гельзенкирхена. Старая модель зеленого цвета. Может, хиппи угнали…
Через полчаса на станцию приехала патрульная машина из Тегернзе. Тони Зандл стоял в карауле около универсала и делал вид, что он здесь совершенно случайно. Прибыл поезд, из которого вышли несколько крестьян, кивнули Зандлу, надвинули пониже шапки на лоб и отправились дальше.
21 час 29 минут. Зандл никогда не забудет это время, он посмотрел на освещенные круглые вокзальные часы, когда рядом с ним затормозила патрульная машина.
– Вот он! – сказал Зандл.
Полицеймейстер Хагенхубер и старший вахмистр Цинтмайер обошли, как уже неоднократно их коллега Зандл, вокруг зеленого универсала, подняли заднюю дверцу и открыли зажимы ящика.
С этого момента – когда трое полицейских безмолвно уставились в лицо мертвого южанина – начались большие розыски, которых опасался Чокки.
Была извещена мюнхенская комиссия по расследованию убийств. В Гельзенкирхене установили владельца регистрационного номера машины – это был некий Рейнгольд Папенхольт, оптовый торговец овощами, занимавший почетное место на рынке.
Когда в час ночи два сотрудника криминальной полиции позвонили в дверь Папенхольта, никто вначале не откликнулся. В час ночи не продают и не заказывают овощи, к тому же Рейнгольд Папенхольт, приклеившийся к глазку своей двери, различил в неверном свете далекого уличного фонаря две чужие мужские фигуры, вызывавшие мало доверия и явно не имевшие ничего общего с торговлей овощами.
Папенхольт прокрался на цыпочках обратно в спальню, натянул брюки поверх пижамы, достал пистолет из тумбочки и показал на телефон рядом со своей кроватью. Его жена, Ирма, бледная как полотно, сидела на краю постели и была готова закричать.
– Звони в полицию, – прошептал Папенхольт. – Ирма, возьми себя в руки! Они не войдут. Я вооружен.
– Они тоже, Рейнгольд, они тоже…
– Я был лучшим стрелком в батальоне…
– Тридцать лет тому назад… Пожалуйста, останься здесь. Я боюсь…
Пока Ирма Папенхольт звонила в полицию, Рейнгольд пробрался обратно к входной двери. Звонок раздался снова, настойчивее, длиннее. Потом в дубовую дверь забарабанили кулаками. Папенхольт занял боковую позицию, большим пальцем сняв предохранитель.
– Убирайтесь! – крикнул он в дверь. – Со мной эти фокусы не пройдут! А то пущу пулю в лоб!
– Откройте! Полиция!
– Старый трюк! Убирайтесь, я сказал! – Он затаил дыхание. Издалека послышался быстро приближающийся вой сирены патрульного автомобиля. Рейнгольду Папенхольту было страшно, несмотря на пистолет в руке, несмотря на воспоминания, что он был лучшим стрелком в батальоне. Ведь постоянно показывают по телевизору, как такие дела происходят и чем они кончаются… Например, сериал «XV – шифр не разгадан»; каждую неделю крутят по нескольку таких фильмов, наглядные уроки, прямо школа для убийц… Можешь и пистолет в руке держать, а у них всегда найдутся новые ухищрения.
– Полиция! – гаркнул Папенхольт жене в спальню. – Теперь-то они уберутся! Ирма, поставь пару бутылок пива в холодильник для полицейских.
Он опять, прищурившись, уставился в глазок. Оба парня все еще были здесь. Они не растворились в темноте, как это обычно бывает в фильмах, а спокойно повернулись в сторону полицейских, когда те бросились к дому.
Папенхольт уже ничего не понимал в этом мире и в телевидении; все еще сжимая пистолет, он открыл, когда в дверь снова позвонили.
Патрульные полицейские поздоровались, мужчины в штатском показали свои блестящие значки.
– Криминальная полиция.
– Пожалуйста, – произнес удрученно Папенхольт. – Входите. Извините, но в час ночи, незнакомые лица… Никогда не знаешь…
Он убрал пистолет в карман брюк. Из кухни в полной растерянности выглянула растрепанная Ирма Папенхольт.
– У вас есть универсал? – спросил один из криминалистов.
– Два. И еще двухтонка.
– Есть среди них зеленый?
– Нет. Один серый, другой синий. А в чем дело? – Вы знаете свои номера?
– Конечно. – Папенхольт отбарабанил их, как когда-то стихи в школе. – А что случилось? Угнали?
– Номер совпадает. Но машина зеленого цвета.
– Этого не может быть. Так быстро никто машину не перекрасит. Мои все стоят в гараже. В четыре часа приходят водители и забирают свежие овощи с товарной станции. Так что же все-таки случилось?
– Мы обнаружили зеленый универсал с вашим номером. На озере Тегернзе…
– Где? – Папенхольт решил, что это дурная шутка. Он попробовал ухмыльнуться, но потом увидел, что дело весьма серьезно.
Из кухни вошла Ирма с подносом, уставленным бутылками пива. Услышав, что речь шла о Тегернзе, она сказала приветливо:
– Да, мы давно хотели поехать туда. Но мой муж не знает, что такое отпуск. Все время вкалывает. Одна капуста да салат на уме…
– Вот ведь какая штука. – Папенхольт замкнул входную дверь. – Машина с моим номером на Тегернзе. Ерунда какая-то.
– А в машине в ящике лежал мертвец.
– Елки-палки! – Папенхольт схватил бутылку пива, откупорил ее и приставил ко рту. После трех больших глотков – казалось, что он трубил сбор на сигнальном рожке, – он подавил икоту и несколько раз глубоко продохнул. («Пиво из холодильника, вот черт, Ирма ведь знает, что у меня от холодного пива всегда отрыжка и икота!») Полицейские не мешали ему приходить в себя от потрясения. – Мертвец?
– Замороженный от аккумулятора.
– В моей машине?
– В зеленом универсале с вашим номером.
– У меня нет зеленого.
– Выпуск шестьдесят седьмого года.
– У меня только шестьдесят восьмого и шестьдесят девятого. – Папенхольт обхватил рукой ледяную бутылку, потом быстро ее отставил, вспомнив, что труп тоже был заморожен. – Убит?
– Результатов вскрытия еще нет. Но похоже, что это итальянец.
– Хотите… Хотите тоже пива?
– Кто убит? Какой итальянец? – спросила Ирма Папенхольт. Поднос задрожал в ее руках. Бутылки зазвенели, ударяясь друг о друга, выводя мелодию страха.
– Спасибо. – Криминалисты покачали головами. – Можно посмотреть ваши машины?
– Ну конечно. Разумеется. Они стоят в гараже. Пойдемте. Случай был совершенно очевидным. В гараже рядом с домом ровно, как на параде, – Папенхольт в войну был фельдфебелем в снабженческом подразделении – стояли три автомобиля фирмы.
Личная машина Папенхольта модного оранжевого цвета тоже матово поблескивала в свете неоновых ламп. Один из универсалов – светлосерый – имел тот же номер, что обнаруженная на Тегернзе зеленая машина. Стало ясно, что номер зеленого универсала был фальшивым.
– Теперь выпьете пива, господа? – спросил Папенхольт, когда они снова вошли в дом. Ирма все еще стояла с бутылками в прихожей. Они снова зазвенели. – Раз уж я не убийца.
– Рейнгольд! – вскрикнула Ирма. – Ты должен…
Папенхольт спас бутылки от падения, подхватив поднос. Полицейские посмотрели на часы. Половина второго. Срочного теперь уже ничего не было. Кропотливая работа, которая им предстояла, могла и подождать. Они кивнули, прошли вслед за Папенхольтом в комнату, положили фуражки на буфет и сели.
Ночь выдалась уютной. Рейнгольд делился рыночными впечатлениями, полицейские потчевали историями из жизни отдела нравов. И только Ирма сидела бледная и расстроенная.
Мертвец с номером Рейнгольда. На озере Тегернзе. Господи, как по телевизору.
– И что теперь дальше будет? – спросил Папенхольт.
Уже светало. На ночном небе можно было различить облака. День будет опять прекрасным. Утренняя заря над Гельзенкирхеном, будет жарко. Лишь бы побыстрее продать салат, пока он совсем не завял, тогда, сколько его ни взбрызгивай, ничего не поможет.
– У каждой машины выбит номер на двигателе и на шасси. – Полицейские улыбнулись, уверенные в победе. Обычная, рутинная работа. – Там, где есть след, есть и дичь…
Дичь в это время возвращалась в Эссен. Чокки настоял на том, чтобы как можно скорее покинуть Брегенц.
– Ты можешь знать, как далеко ушли парни с нашим хозяйством? – спрашивал он. – Если они открыли ящик за следующим углом, глупое у нас положение. Слушай, перестань смеяться! – Он запустил ботинком в голову Боба, но тот проворно увернулся от снаряда. – Что в этом смешного?
– Хотя бы то, что наше «Анатомическое торговое общество» стало поставщиком для угонщиков автомобилей. Если я об этом расскажу дяде Теодору, он опять произнесет: «Из тебя, ты, позор семьи, никогда не получится настоящего Баррайса!» Надо отдать ему должное: в какой-то мере он прав. Как я мог с тобой связаться, Чокк! Торговать мертвецами, чтобы шокировать общество! Чтобы великого Альбина Чокки выдуло из лаковых башмаков! Чтобы он оплакивал своего заблудшего, сбившегося с пути маленького Фрица. Это ведь все муть, Чокк!
– Я думал, у тебя есть навык в обращении с покойниками, – проговорил язвительно Чокки. Боб Баррайс сощурил глаза. Его обворожительное лицо, по которому гуляло так много женских губ, самая сексуально привлекательная часть тела выше пояса, стало бесформенным, исказилось, покрылось глубокими складками.
– Чокк… – произнес он тихо и тягуче. – И глухие, бывает, слышат, понимаешь? И если они вдруг услышат о себе, что, мол, этот глухой – идиот, то они и ведут себя как идиоты – перестают думать.
– Стоп! – Чокки отмахнулся с высокомерием, задевшим Боба, как пощечина. – Оставь при себе свою философию переходного возраста. Один вопрос: у тебя есть деньги?
– Нет.
– Зато большие амбиции! Ты что, собираешься в Мюнхене стоять на углу и торговать своей потенцией? Девушки от двадцати до тридцати – за тридцать марок, старше сорока – за пятьдесят! Семидесятилетние платят по сто, включая массаж.
– Я тебе сейчас в морду дам, Чокк! – Боб Баррайс оделся. – В Эссене пути наши разойдутся. Навсегда. Ясно? Я один обойдусь.
– Как? В постели с Марион? Хочешь пойти на содержание? Наследник заводов Баррайсов – маленький жалкий сутенер, на пенис которого нанизываются купюры, как в магазинах чеки на железное острие? Мы хотели эпатировать мир.
– А теперь смываемся, как не уплатившие по счету.
– Только временно. – Чокки захлопнул маленький чемодан. Он обрызгал себя пряными духами, подходящими к его кожаной куртке. – Мы должны быть в Эссене, прежде чем полиция установит, кому принадлежит машина. Абсолютно исключено, чтобы воры с нашим трупом далеко уехали.
Чокки ждал, пока Боб соберется. «Какой ублюдок, – думал он, когда Боб брился, расчесывал свои красивые волосы, укладывал их легкими волнами и массировал свое красивое лицо туалетной водой. – Ни на что не способен, рожден, чтобы быть паразитом, гладкий, надушенный червяк, пожирающий всех, кто его кормит: дядю, мать, фабрику, женщин. Если бы он смог этим жить, он бы стал и „голубым“. А бабы еще визжат, когда он расстегивает свои штаны».
– Готов? – спросил он с отвращением. – Я обмозговал твою песенку о слышащих глухих. В Эссене мы друг друга не знаем. Проезд я тебе оплачу – пожертвую проститутке задаток на новую вставную челюсть. А Марион-Боб Баррайс дернулся:
– Не упоминай Марион!
– Это твое больное место, так, что ли? Я еще в Каннах ушам своим не верил. Разве ты можешь испытывать любовь, Боб? Настоящую любовь? Вздохи при луне и все такое прочее.
– Да, – коротко ответил Баррайс. – Могу.
– Уже пробовал?
– Не задавай идиотских вопросов.
– С Марион Цимбал? – Чокки прислонился к стене у окна. Боб повязывал галстук. Он у него был как клеймо на жеребце, знак качества, который, как ни странно, понимала любая женщина. Глашатай фаллоса: смотрите, идет человек-землетрясение…
– Я повторяю: я люблю Марион.
– Если она вынесет твою любовь, надо будет заявить в Рим, чтобы ее причислили к лику святых. – Чокки посмотрел на свои золотые часы. Ровно семь часов. Через приоткрытое окно в комнату доносился чудный запах кофе. – Будешь чистить перышки, пока не нагрянет полиция?
– Боишься? – Боб Баррайс цинично улыбнулся. – Торгующий мертвыми должен иметь их мертвые нервы.
– У меня в этом нет опыта. – Очередной намек, от которого у Боба Баррайса кровь прилила к голове. Он искоса посмотрел на Чокки. Что он знал? На что он считал способным Боба Баррайса? Старый Адамс ходил повсюду, как средневековый проповедник, и оплакивал своего сына Лутца. Пока его жалобы не имели последствий, но разве не остается на человеке грязь, если в него бросают ею. И правда может быть как грязь… Она оставляет пятна на чистой жилетке.
Боб закрыл свой чемодан. Еще один взгляд в зеркало. Он каждый раз сам собой восхищался. Лицо его сохраняло несокрушимую притягательность. Ночь сна – и он словно менял кожу, выглядел как змея, греющая на солнце свою новую гладкую и блестящую кожу.
– Выпьем кофе?
– Разумеется. С рогаликами, медом и вишневой наливкой в кофе! – Чокки направился к двери. – На вокзал, Боб. Самое раннее в Линдау я смогу спокойно перекусить.
Они заплатили по счету, включая завтрак; к счастью, как раз подъехало такси с пассажиром, на нем они и отправились на вокзал. Бросив последний взгляд на пустое место, где стояла их машина с пестрым ящиком, они откинулись в мягких сиденьях.
– Все-таки это была гениальная идея с охлаждением от аккумулятора, – произнес Чокки. – Боб, ты должен это признать.
Боб Баррайс озлобленно молчал. Сицилийское приключение сидело у него в печенках. Хотя он и не подавал виду, ему было не по себе. Единственное, в чем он разбирался, кроме женщин, это в машинах. Он мог бы по минутам восстановить ход событий, когда полиция начнет обследовать универсал.
– Они проверят номер двигателя, – тихо проговорил он, наклонившись к Чокки. – Этим они нас накроют…
– Именно поэтому мы должны быть в Эссене раньше. Доктор Самсон все уладит…
– Кто это, доктор Самсон? А у него есть Далила? – Остряк! – Чокки закурил сигарету. – Самсон – наш адвокат. Закадычный друг старого хозяина. Член наблюдательного совета. Однокашник старшего прокурора. Нет ничего, что бы ему не удалось выправить, пусть это даже будет восьмерка. Если уж Чокки имеют дело со сталью, они и автомобильные номера могут сделать неразборчивыми. Только нам надо раньше попасть в Эссен.
В восемь девятнадцать отправлялся поезд на Линдау.
Проехав через немецкую границу, они почувствовали себя увереннее. Наверное, оттого, что возвращались в сферу влияния своих могущественных семей.
Попасть из Линдау в Эссен оказалось не так просто. Это путь на Луну прямой, а на Земле нужно делать пересадки, ждать поезда, учитывать опоздания. Если указано: они приземлятся в Море Спокойствия в 17 час. 54 мин., то, значит, это произойдет с точностью до секунды… А на земном поезде нет такой уверенности, тем более во время отпусков.
Чокки и Боб Баррайс прибыли в Эссен около 18 часов, пожали друг другу руки, как двое попутчиков, только что познакомившихся в поезде и вновь навсегда исчезающих каждый в своем мире. На прощание было сказано несколько ничего не значащих фраз. Обмен любезностями, маскирующий крушение их дружбы.
– Будь здоров, Чокк, – сказал Боб.
– Не забудь наш уговор, ты был в Каннах, я на Зильте. В последний раз мы виделись месяц назад.
– Конечно. Я никогда не видел зеленый универсал.
– Передай привет Марион. Пойдешь к ней?
– Сегодня нет. Хочу осчастливить дядю Теодора.
– Может, как-нибудь созвонимся?
– Может быть…
Вот и все. Чокки повернулся, пошел на стоянку такси, сел в машину и уехал, не бросив в сторону Боба Баррайса ни единого взгляда. Человеческие муляжи типа Боба были не в его вкусе.
«Безмозглый шут», – подумал Боб Баррайс. Он остановился у вокзала, посмотрел вслед такси и сунул руки в карманы куртки. Между пальцами забренчала мелочь, он проверил: три монеты по пять марок, несколько по одной, монеты по десять пфеннигов, всего марок двадцать. Достаточно, чтобы добраться до Вреденхаузена.
У него было горько на душе. «Стоишь тут как нищий, – думал он. – С двадцатью марками в кармане. Единственное состояние единственного наследника баррайсовских фабрик. Ну разве не тошнотворно? Надо было отравить отца до того, как он придумал свои идиотские распоряжения. Но кто мог тогда такое предположить? Пока он наблюдал за мной, как удав за кроликом, я лежал с горничными в постели или восхищался тетей Эллен, когда она незадолго до климакса начала трубить, как охрипший олень. Замечал ли все это старик? Почему он ничего не говорил? Но он отомстил своему Единственному сыну, посадив на трон Баррайсов дядю Теодора, а для меня оставив в запасе горшочек, на который меня сажали в детстве. „Делай хорошенько пи-пи…“ Какое дурацкое лицо было у фрейлейн Ханнелоры – она уволилась, потому что я бил ее ногой по берцовой кости, как только она попадала в пределы досягаемости. А потом была фрейлейн Эрика, дипломированная сестра-воспитательница: „Ты уже сделал а-а, малыш?“ Она ушла через полгода, потому что я – мне тогда было три года – повсюду воровал ножи и разрезал ее платья.
Так оно и осталось до сегодняшнего дня. «Будь послушным, делай хорошенько пи-пи… Ты уже сделал а-а?» Дядя Теодор, мама Матильда, адвокат доктор Дорлах, Гельмут Хансен, этот отвратительный моралист-онанист… А миллионы лежат кругом в фабричных зданиях и станках, машинах и готовой продукции, земельных участках и договорах, заказах клиентов и на банковских счетах… Миллионы, которые принадлежат мне и которые дядя Теодор прячет от меня за несколькими фразами, сочиненными старым Баррайсом перед смертью».
– Так дело не пойдет! – произнес Боб вполголоса. – Нет, дядечка. Мы еще к этому вернемся…
Поезд на Вреденхаузен был полупустым. Мало кто из местных жителей работал в Эссене и возвращался домой после конца смены. Баррайсовские фабрики поглотили всю рабочую силу Вреденхаузена, без них он был бы жалким захолустьем. Баррайс… Это имя звучало как Господь Бог. Нет, выше… Бог обещал лишь блаженство, а Баррайс поддерживал жизнь, наполнял конверты деньгами, гарантировал полную тарелку. Сначала шел Баррайс, а потом уж Всевышний. Похоже, так думал даже священник Вреденхаузена. Когда они собирались играть в скат, он соглашался с дядей Теодором во всех вопросах – как политических, так и экономических – и никогда не критиковал его. Благодарностью были новая колокольня и новый балдахин для процессии в праздник тела Христова.
«Он всем манипулирует, – размышлял Боб Баррайс. – Вреденхаузен – это суверенное „королевство Баррайс“. Какую жизнь я мог бы вести, если бы между мной и всеми возможностями не стоял дядя Теодор. Но он существует. Толстый, обходительный, жестокий, обворожительный, сильный, остроумный, ядовитый – на любой вкус. Даже убивать его не имеет смысла… Он и дух старого Баррайса навсегда поймали меня в свои сети!»
Уже стемнело, когда Боб вышел из здания вокзала во Вреденхаузене. Единственное одинокое такси ожидало под тусклым фонарем. Такси здесь были не нужны, у каждого был свой маленький автомобиль. Предприятия Баррайсов предоставляли особый кредит покупателям машин. И здесь правило монопольное мнение Теодора Хаферкампа: «Человек с автомобилем – такая же неотъемлемая часть нового облика человечества, как вода в кране. Кроме того, в машине освобождаются от агрессивности. Мои рабочие – самые мирные в Рурской области…»
Таксист высунул голову в открытое окно:
– Вы, господин Баррайс? – В голосе было столько удивления, как будто кто-то в церкви вместо «Аминь!» провозгласил «Ваше здоровье!».
– Да. – Боб подошел к черной машине. – А, это вы, Клеммер. Отвезите меня домой.
– А где же ваша гоночная, если позволите спросить? Боб сел в машину:
– Позволю. Стоит в Каннах.
– Опять авария?
– Абсолютно в порядке. Захотелось прокатиться по железной дороге. Сумасшедшие ощущения, скажу я вам. – Боб вымученно засмеялся. – Смотришь из окна и думаешь: жми на газ! А что делает поезд? Он останавливается.
Таксист Норберт Клеммер поостерегся поддерживать этот разговор. «Он же навеселе, – подумал он. – Хоть ничем и не пахнет, но так безумно может говорить только тот, кто под градусом. Удивительно, как прямо этот Баррайс держится, даже когда подвыпьет».
Когда они остановились у ворот, перед ним предстал ярко освещенный замок Баррайсов. В большом зале, обставленном в стиле ренессанс с легким налетом английского благородства, с камином, напоминающим портал древнегреческого храма, за задвинутыми шторами двигалось множество силуэтов. Места для парковки возле широкой наружной лестницы были переполнены. Ни одна дорогая марка не была забыта, даже три «роллс-ройса» с их консервативными угловатыми радиаторами стояли, как на параде, среди сверкающих лаком машин. В одноэтажной пристройке вокруг длинного стола сидели шоферы и пили соки, кока-колу и чай. Боб заметил их через открытые окна.
Дядя Теодор давал прием Не из любви к общественной жизни, а для реализации новых сделок. После салата из омаров, устриц в шабли, куропаток в мадере с трюфелями и сморчками, картофеля и спаржи в сливках и мокко по-арабски господа удалялись в курительный салон, брались за гаванские сигары – «портагас» или «Ромео и Джульетта», утопали в глубоких кожаных креслах и были готовы совместно с Теодором Хаферкампом углублять экономическое чудо. После таких встреч в газеты направлялись сообщения о том, что заказы якобы сокращаются, будущее внушает опасения и новые переговоры о заработной плате неминуемо привели бы к серьезному кризису. На лестнице, у входа с колоннами, появился дворецкий Джеймс. Его, собственно, звали Эгон, но это имя было бы осквернением должности дворецкого. Теодор Хаферкамп переименовал его в Джеймса, поскольку хороший слуга должен носить именно это имя, заказал ему оригинальный старинный английский костюм дворецкого и использовал его в таких случаях, как этот прием. Все остальное время Эгон-Джеймс был садовником на холостяцкой вилле Хаферкампа в идиллических моренных горах под Вреденхаузеном.