Страница:
Леопольд Каталински с натужным стоном втянул воздух... еще раз... и еще — и сердце отозвалось бешеным стуком, не большое и не малое, просто — сердце.
Вокруг было темно, и он не сразу сообразил, где находится, зато сразу понял, почему чуть не задохнулся: в заплечном баллоне кончилась дыхательная смесь. Воздух холодил лицо, его было много, и как же это хорошо, что его так много!.. Сознание собрало из кусочков паззл действительности, и инженеру стало наконец понятно, что он лежит на боку на каменной поверхности, идущей под уклон, его удерживает на месте трос, и звездными глазами смотрит на него темное небо, очерченное кромкой впадины-глазницы.
Даже школьник-младшеклассник догадался бы, наверное, какой фактор тут замешан.
Реденький туман. Совершенно безобидный с виду туман. Совсем, оказывается, не простой туман — он сумел проникнуть сквозь герметический шлем и стал причиной странных видений. Этот туман мгновенно и напрочь послал в нокаут его, Леопольда Каталински, заставив проторчать тут в беспамятстве несколько часов. Этакий марсианский наркотик, вызывающий очень реальные, очень яркие, совершенно правдоподобные жизненные галлюцинации.
Леопольд Каталински когда-то был знаком с наркотиками отнюдь не понаслышке, но у него, даже в юности, нашлось достаточно ума и силы воли, чтобы дать им решительный пинок под зад — раз и навсегда.
Он не собирался копаться в своих замечательных видениях — он просто громко выругался и включил фонарь на шлеме. Никакого тумана вокруг уже не наблюдалось, зато камни искрились кристалликами льда. Морозный воздух обжигал горло и стягивал кожу на лице. Леопольд Каталински представил себе, в каком состоянии пребывают сейчас работники ЦУПа, обеими руками ухватился за трос и чуть ли не со скоростью катящегося по горному склону камня ринулся вниз. Он, как и прежде, абсолютно не надеялся ни на что хорошее, но был намерен выполнить то, что обязательно должен был выполнить.
...Замечательный режиссер и кукловод, он же Создатель Великого Звездного Моста, не собирался в эту ночь заниматься творением чудес на одной из бесконечного множества подвластных ему территорий, им же и созданных для собственной потехи, — на том участке марсианской области Сидония, которую заявившиеся сюда земляне нарекли Берегом Красного Гора. Леопольд Каталински убедился в этом, вдоль и поперек исходив все каменистое дно глазницы. Никакого входа он не отыскал ни под ногами, ни в стенах. Если вход тут на самом деле существовал, то был надежно закрыт.
Леопольд Каталински знал, как отсюда можно проникнуть внутрь Сфинкса: поднять в небо «консервную банку», зависнуть над глазницей и сбросить бомбу.
Но у него не было бомбы.
Ни ругаться, ни плеваться он больше не стал. В последний раз обвел фонарем каменную площадку и, яростно растирая щеки, побрел к стене.
До рации Леопольд Каталински добрался, еле волоча ноги от усталости, бросив в вездеходе и гермошлем, и пустой баллон. Все переживания и проблемы, вся спешка, все нагрузки последних часов — нет, не часов — целой жизни! — навалились на его плечи и вдавили в кресло с такой силой, словно не на Марсе он находился, а на гиганте Юпитере, чье мощное гравитационное поле способно было вмиг превратить человека в тонкий слой масла, размазанный по бутерброду. Погрузка... Поиски пропавших... Перелет на орбиту... Разгрузка... Посадка на Марс... Еще одни поиски... Работа в котловане... И вновь — поиски...
А ночной спуск по карнизу к подножию Марсианского Сфинкса... А поездка к лагерю, когда путь освещает лишь одинокий фонарь — у ровера не было фар, потому что никакие ночные вояжи программой экспедиции не предусматривались. И опять — багровые сполохи над каменным чудовищем, и вызывающее озноб ужасное ощущение, что за спиной, на равнине, находится не бесчувственная гора, а живой монстр. Да, Марсианский Сфинкс только прикидывался безжизненной каменной громадой, а на самом деле был коварным живым существом, хищником, тысячи лет терпеливо дожидавшимся добычи. Дожидавшимся — и наконец дождавшимся. Сфинкс пожрал четверых землян точно так же, как пожрал некогда всех марсиан, и теперь медленно переваривал их в своем зловонном чреве. Так представлялось Леопольду Каталински.
У него не хватило сил даже на то, чтобы поесть, и он уснул прямо в кресле перед рацией, уронив руки на панель и уткнувшись в них лицом, — словно провалился в черный колодец.
Раз за разом повторяющийся сигнал вызова с трудом вытащил его из этого колодца. Еле-еле разлепив глаза и с усилием подняв тяжелую голову, Леопольд Каталински вышел на прием и выслушал вердикт ЦУПа.
Вердикт был вполне предсказуемым. Инженеру предписывалось, по возможности, довести до конца погрузку и убираться с Марса на орбиту. Не предпринимая больше никаких попыток найти хоть кого-нибудь. Категорически. Улепетывать на «Арго» и ждать там дальнейших указаний. Не возвращаться на Землю — а ждать.
В ЦУПе еще на что-то надеялись.
— Вас понял, иду спать, — лаконично ответил Леопольд Каталински.
Некоторое время он обессиленно полулежал в кресле, глядя на экран внешнего обзора. Вспышки над Сфинксом прекратились (молнии, и Башня, и огненные взгляды черных крыльев вспомнились ему), усеянное звездами чужое небо казалось хрупким, ненадежным, готовым в любой момент рухнуть вниз, рассыпая светила и открывая путь жуткой пустоте.
В этой черной ночи, не так уж далеко от модуля, затаился безжалостный хищник, продолжая переваривать тела Алекса Батлера, Флоренс, Свена Торнссона и командира...
Так ничего и не поев, Леопольд Каталински дотащил себя до койки и рухнул на нее, даже не попытавшись снять комбинезон. В какой-то момент ему стало глубоко безразличным все и вся, включая собственную персону, которая теперь занимала его не больше, чем столкновение двух космических пылинок где-нибудь в созвездии Волопаса...
Впрочем, он отдавал себе отчет в том, что эта апатия могла быть защитной реакцией организма, своего рода аварийной подушкой безопасности для нервной системы, расшатанной случившимися трагическими событиями и непредвиденными физическими нагрузками.
Леопольд Каталински лежал, ни о чем не думая, и ему продолжала представляться монолитная зловещая громада. А потом он вновь провалился в черный колодец.
...Его разбудили приглушенные звуки, похожие на ней-то голос. С трудом выкарабкавшись из смутного лабиринта какого-то безнадежного сновидения, он приподнял тяжелые веки и тут же зажмурился от неяркого света настенного светильника, ощутив резь в глазах. Голова казалась неподъемной гирей, он не мог пошевелить ни руками, ни ногами — тело было совершенно вялым, а мозг, отравленный болезненным сном, никак не желал проясняться. Леопольд Каталински Беспомощно лежал на койке в грузовом отсеке модуля и слушал едва проникающие в его затуманенное сознание, доносящиеся словно бы издалека слова.
«Марсианские города — изумительные, неправдоподобные, точно камни, снесенные с горных вершин какой-то стремительной невероятной лавиной и застывшие наконец сверкающими россыпями...»
«Какие города? — неясной тенью проползла по дну сознания вялая мысль. — Какие сверкающие россыпи? Нет никаких россыпей...»
Голос, ровный, шуршащий, затих, словно пересох от жары еле-еле заметный ручей, а потом зашелестел снова:
«Тихо на предутреннем Марсе, тихо, как в черном студеном колодце, и свет звезд в воде каналов, и в каждой комнате дыхание свернувшихся калачиком детей с зажатыми в кулачках золотыми пауками, и возлюбленные спят рукав руке, луны закатились, погашены факелы, и безлюдны каменные амфитеатры...»
Инженер вновь попытался открыть глаза, но они никак не хотели открываться, а сознание словно опутала прочная плотная паутина. Он не желал противодействовать этой паутине, у него просто не было сил, чтобы пытаться разорвать ее. Он продолжал неподвижно лежать, свесив руку с койки, и все-таки сумел сообразить, что слышит какой-то книжный текст. Что-то похожее вслух читала Фло командиру, когда все они проходили предполетную подготовку. Кажется, она даже называла имя автора, но Леопольд Каталински не мог вспомнить его, да и не был он в состоянии собраться, сконцентрироваться — призрака мыслей отрешенно разбредались в разные стороны, как унылые погибшие души в безнадежных кругах Ада, описанного то ли гениальным, то ли полубезумным средневековым итальянцем...
Леопольд Каталински не был знатоком литературы — со школьных лет его втянул в себя водоворот Интернета.
«И сильный ветер погнал песчаный корабль по дну мертвого моря, — после короткого затишья продолжал голос, — над поглощенными песком глыбами хрусталя, мимо поваленных колонн, мимо заброшенных пристаней из мрамора и меди, мимо белых шахматных фигурок мертвых городов, мимо пурпурных предгорий и дальше, дальше...»
Это было красиво, и Леопольд Каталински, даже пребывая в тягучем полусне, оценил старания тех, кто готовил Первую марсианскую, — вероятно, запись включалась автоматически и звучала каждую ночь, способствуя, по замыслу специалистов-психологов, максимальной релаксации и созданию соответствующего психологического фона...
«Хорошая, наверное, задумка... по мнению специалистов... сказки о Марсе... динамик встроен в переборку... луны закатились... безлюдны каменные амфитеатры... песчаный корабль... прямо к Марсианскому Сфинксу...» Леопольд Каталински вновь погрузился в глубокий сон, и ему снились голубые призраки, голубые дымки — высокие марсианские песчаные корабли под голубыми парусами.
Утром инженер проснулся с тяжелой головой. Мышцы болели, словно он всю ночь, подобно тому древнему греку, таскал камни, а окружающее воспринималось отстраненно, как будто весь мир был отгорожен от него толстым стеклом. Воспоминания о миновавшей ночи забились в наглухо закупоренные норы и ничем не давали о себе знать; он даже не мог вспомнить, как добрался до койки.
Мысль о еде почему-то вызывала у него отвращение, но он все-таки заставил себя сделать несколько глотков мультивитаминной смеси — и эта смесь показалась ему абсолютно безвкусной.
А потом он подошел к рации и отключил ее. Сам Добровольно перекрыл канал связи с ЦУПом. Если бы его спросили, зачем он это сделал, он не смог бы ответить.
Немного постояв, рассеянно разглядывая пол а словно бы о чем-то размышляя, Леопольд Каталински круто развернулся и направился к выходному люку.
Новое марсианское утро было солнечным и тихим. Ничего не изменилось в окружающем пейзаже, только над хищным Сфинксом висела легкая белесая дымка. Вездеход выглядел как-то нелепо, он был неуместен здесь, на этой древней равнине, видевшей в ночном небе над собой легендарный Фаэтон.
Леопольд Каталински присел на ступеньку трапа и начал рассеянно насвистывать какой-то нехитрый мотивчик. Внешний мир по-прежнему был отделен от него толстым стеклом. Нужно было выводить контейнеры, грузить золото, а потом готовить модуль к старту, но инженер как будто забыл обо всех этих хлопотах. Он просто сидел, глядя себе под ноги, и задумчиво насвистывал. Потом поддал носком ботинка бурый гладкий камешек — тот со стуком закатился под широкий бампер марсохода.
Леопольд Каталински равнодушно проводил его глазами и перевел взгляд на далекий Марсианский Лик.
Да, он не ошибся в своем предположении. Исполин не был мертвым монолитом наподобие вытесанных в скалах египетских храмов, он жил какой-то своей таинственной жизнью, он менялся. Солнце освещало его, и в солнечных лучах на каменном боку, обращенном к модулю, серебрился над поверхностью равнины безукоризненно правильный прямоугольник, которого — инженер совершенно определенно знал это — не было там, когда он вышел из «консервной банки».
Марсианский Сфинкс, вернее, то, что земляне называли «Марсианским Сфинксом», был способен на метаморфозы.
Леопольд Каталински почему-то совершенно не удивился и вообще не ощутил никаких эмоций; он продолжал оставаться за толстым стеклом и воспринимал действительность — или то, что казалось действительностью, — с невозмутимостью комара, застывшего в куске янтаря. Встав с трапа, он подошел к вездеходу и отвинтил фонарь с брошенного на сиденье шлема. Зачем ему нужен фонарь, он не знал, но ему и в голову не приходило искать какое-то объяснение. Обогнув вездеход, Леопольд Каталински неторопливо зашагал по равнине к каменному колоссу с прямоугольником, сверкающим серебром, словно был морским судном, плывущим на свет маяка. Или мотыльком, летящим к смертельно обжигающей лампе.
Серебряный прямоугольник медленно приближался, и было уже видно, что это ворота, огромные закрытые ворота, к которым вели несколько широких каменных ступеней, выраставших из грунта, — когда-то эта лестница поднималась высоко вверх, но за долгие века песчаные бури сделали свое дело, засыпая исполинское существо, и теперь ворота оказались совсем близко к поверхности увядшей планеты. Вчера он не видел здесь ни ворот, ни ступеней, не было такого входа и на схеме командира — но Леопольд Каталински совершенно не думал об этом. Никаких вопросов у него не возникало, и он брел как во сне, спокойно глядя в пространство перед собой.
«Город: хаотическое нагромождение розовых глыб, уснувших на песчаном косогоре, несколько поваленных колонн, заброшенное святилище, а дальше — опять песок, песок, миля за милей... Белая пустыня вокруг канала, голубая пустыня над ним...»
Эти слова вдруг зазвучали в голове Леопольда Кавалински. Он вспомнил свое ночное пробуждение — и отрешенно улыбнулся. И имя творца этих слов он тоже вспомнил — это имя называла тогда Флоренс; она с книгой в руках сидела в кресле напротив командира, был перерыв между занятиями, Алекс Батлер что-то жевал, Свена увезли возиться с «консервной банкой», а он, Леопольд Каталински, просто лежал на диване и невольно слушал нанотехнолога... Брэдбери. Старый сказочник, придумавший совершенно нереальную страну под названием «Марс». Страна Оз в небесах...
Сфинкс закрыл собой полнеба. Леопольд Каталински медленно поднялся по полустертым ступеням, продолжая чему-то улыбаться. И остановился на верхней площадке возле двустворчатых высоких ворот с массивными дугообразными бронзовыми ручками. Их серебряная поверхность слепила глаза. Сбоку от ворот, из покрытой разводами мелких извилистых трещин бугристой стены (или бока марсианского существа), торчал на высоте чуть больше человеческого роста длинный стержень из темного металла толщиной с руку.
«Похоже на рычаг. — Инженер осторожно прикоснулся к стержню. — Дерни за веревочку — дверь и откроется?..»
Он обхватил стержень ладонями и, поджав ноги, повис на нем всем своим весом, как гимнаст на перекладине. Стержень не сдвинулся с места.
Но Леопольд Каталински не собирался отступать — он был уверен в успехе. То отталкиваясь подошвами от каменной площадки, то повисая на рычаге, он упорно старался раскачать его, вновь заставить работать древний механизм.
И наконец у него получилось.
Рычаг со скрежетом опустился, заставив взмокшего от усилий инженера упасть на колени, что-то защелкало, зажужжало, словно невесть откуда налетел вдруг рой рассерженных пчел, — и высокие серебряные двери с громким шорохом подались назад, открываясь, откатываясь с поворотом на невидимых колесах по дугообразным колеям, выдолбленным в каменном полу. Утренний свет жадно устремился в застоявшуюся, спрессованную столетиями темноту» размягчил ее — и почти сразу захлебнулся в ней.
Но ему на помощь тут же пришел луч фонаря.
Поводя фонарем из стороны в сторону, астронавт без колебаний шагнул внутрь, и лицо его было совершенно спокойно и даже безмятежно — словно не раз и не два доводилось ему бывать за этими серебряными воротами. Перед ним простиралось пустое пространство, огромный пустой зал с высокими сводами — и дальние стены, и потолок терялись в темноте. Гладкая каменная поверхность под ногами была покрыта пылью, и шаги получались неслышными, как по первому мягкому снегу. Леопольд Каталински обернулся. За открытыми воротами распростерлась бурая равнина, вдали застыл посадочный модуль, похожий на какое-то диковинное насекомое, приготовившееся к прыжку сквозь небеса, — и это летательное устройство почему-то показалось инженеру странным и нелепым, из разряда предметов и явлений, находящихся по другую сторону, за чертой...
Некоторое время он стоял, равнодушно глядя на Модуль, а потом повернулся к молча и терпеливо ждущей его темноте. И вновь услышал...
«Столбики солнечных часов лежали, поваленные, на белой гальке. Птицы, парившие когда-то в воздухе, теперь летели в древних небесах песка и камней, их песни смолкли. По дну умерших морей широкими реками струилась пыль, и, когда ветер приказывал ей вновь воссоздать древнюю трагедию потопа, она вытекала из чаши моря и затопляла землю. Города, как мозаикой, были выложены молчанием, временем остановленным и сохраненным, резервуарами и фонтанами памяти и тишины.
Марс был мертв...»
И опять тихие слова не приходили извне, а словно бы рождались у него в голове. Секундная тишина — и шелестящие обрывки фраз, вырвавшись из сознания наружу, во внешний мир, начали осыпать застывшего астронавта, словно большие снежинки, словно хлопья черного пепла сгоревших времен, словно увядшие листья с деревьев вчерашнего дня.
«...под двумя холодными марсианскими лунами...» «...на окраину дремлющего мертвого города...» «...люди с серебристыми лицами, с голубыми звездами вместо глаз...»
«...ветер свистит над ложем мертвого моря...» «...глазами цвета расплавленного золота глядел марсианин...»
«...в доме с хрустальными колоннами...» «...были разбросаны виллы марсиан...» «...растворяясь в тени между голубыми холмами...» И вновь:
«Марс был мертв... Был мертв... Мертв...» Сказки о Марсе. Марсианские сказки... Леопольд Каталински почувствовал, что словно бы раздваивается. Он ощущал себя сразу двумя людьми, и эти люди вели беседу, ничуть не напуганные и не удивленные происходящим. Просто вели беседу.
«Что это было? — спросил один. — Это ведь никакая не запись. Откуда здесь взяться записи?»
«Если это даже и запись, то уж точно не наша», — ответил другой.
«А чья? Ты думаешь, это запись марсиан? На нашем языке?»
«Это извлечено из нашей с тобой памяти, Лео. Извлечено и воспроизведено... То, что читала командиру Флоренс...»
«Но почему именно Брэдбери? Вообще — зачем?»
«Может быть, потому, что он прекрасно писал о Марсе, о сказочном Марсе. Кто знает, а вдруг он — потомок марсиан... Может быть, мы все — потомки марсиан... А вот зачем? Предположим, дело тут во взаимодействии двух ноосфер — Земли и Марса. Марсиане исчезли, вымерли, погибли — а ноосфера осталась. И как-то сообщается с нашей земной, что-то оттуда извлекает. И вот теперь демонстрирует...»
«Может быть... Все может быть...»
Рассуждения одного из собеседников очень напоминали манеру ареолога Алекса Батлера.
Леопольд Каталински вновь направил луч фонаря в темноту и медленно двинулся в глубь огромного зала. Он сделал десятка три шагов — и вдали проступило какое-то смутное светлое пятно. Переложив фонарь из руки в руку, он, сам не зная почему, ускорил шаги. По сторонам он больше не глядел и не оборачивался на видневшуюся в проеме ржавую равнину с нелепым летательным устройством; он глядел только вперед, на это светлое пятно, словно слышал дивное пение неведомых марсианских дев-сирен, словно притягивал его невидимый мощный магнит...
И вновь возник шелест-шепот, вновь из ниоткуда рождались слова — он совершенно не помнил, слышал ли их когда-нибудь ранее, — и проникали повсюду, заполняя собой тишину, и шуршали, шуршали, шуршали...
Леопольду Каталински вдруг пришла в голову мысль о том, что эти слова нашептывает ему Марсианский Сфинкс.
«Саркофаг был на древнем марсианском кладбище, которое они обнаружили. И Спендера положили в серебряную гробницу, скрестив ему руки на груди, и туда же положили свечи и вина, изготовленные десять тысяч лет назад...»
Да, это был саркофаг, большой серебряный саркофаг, возвышавшийся над каменным полом. Его плоскости были исчерчены множеством тонких черных линий, создающих причудливые узоры. Орнамент этот был совершенно непривычен человеческому глазу, он рождал у Леопольда Каталински какие-то смутные странные чувства, которые вдруг всколыхнулись в темных обманчивых глубинах подсознания, возможно — в прапамяти, и начали медленно всплывать к поверхности...
Астронавт прикоснулся пальцами к прохладному боку саркофага — и лицо его стало умиротворенным, словно он наконец обрел то, что искал, к чему стремился всю жизнь. Он положил фонарь на каменный пол и без труда сдвинул серебряную крышку.
Гробница была пуста.
— Ну конечно, — негромко сказал Леопольд Каталински таким тоном, как будто догадался о чем-то очень важном.
«Конечно...» — тихим эхом откликнулся его двойник.
«...нечно...» — слабым отзвуком прошелестело под сводами зала.
Отзвук не пропал, отзвук множился — и шелестело, шелестело вокруг, словно шептало что-то само древнее время, долгие десятки веков запертое внутри живого исполина — по-своему живого исполина — с ликом Марсианского Бога и наконец-то разбуженное и освобожденное пришельцем с соседнего космического острова, где пока еще продолжала существовать жизнь.
Теперь Леопольд Каталински твердо знал, что ему делать дальше. Ему казалось, что это знание, непроявленное, невостребованное до поры, всегда было с ним.
Он еще больше сдвинул крышку вдоль саркофага, так что она в конце концов накренилась и с тихим стуком уперлась в каменный пол. Он видел, что черные узоры пришли в движение, и все множились и множились, подчиняясь единому ритму, и в этот ритм каким-то невероятным образом вплелись шелест и шепот, неосязаемым мелким дождем проливающиеся из-под невидимого темного свода.
Леопольд Каталински без колебаний забрался в саркофаг, лег на его серебряное дно, скрестил руки на груди и медленно закрыл глаза, чувствуя, как освобождается от чего-то, до сих пор мешавшего ему по-настоящему жить. Он не думал ни о чем, и его двойник тоже не думал ни о чем. Невидимое толстое стекло исчезло, и на его месте возникла испещренная древними неземными символами сияющая серебряная стена.
Леопольд Каталински неподвижно лежал в серебряном саркофаге посреди пустынного зала, и лицо его было подобно маске. И тихо, очень тихо было вокруг.
...Когда солнце уже начало снижаться, приближаясь к горизонту, Леопольд Каталински открыл глаза и выбрался из серебряного саркофага. В зале по-прежнему стояла тишина, продолжал буравить темноту фонарь на полу, и створки ворот были закрыты. Теперь они были не серебряными, а прозрачными, как та единственная дверь, что вела в неведомую Башню...
Он приблизился к ним и остановился — взгляд его был спокоен.
«В глубине его голубых глаз притаились чуть заметные золотые искорки», — словно опять шепнул ему кто-то посторонний, и он с наслаждением вздохнул и улыбнулся.
Он видел перед собой вовсе не бурую, а синюю-синюю равнину — такими бывают лепестки инни после дождя. Равнина привольно раскинулась под прекрасным изумрудным — таким знакомым и родным! — небом, в котором переливалось разноцветье тысяч и тысяч далеких светил. В стороне от величественного иссиня-черного Купола — хранилища знаний — виднелась несуразная конструкция, своими примитивными, убогими формами нарушая красоту и величие окружающего пейзажа, что воплощал вечную мировую гармонию. И совершенно непонятно было, зачем идти к этой абсурдной конструкции, которой вовсе не место здесь, на синей равнине, где когда-то вели свои неторопливые беседы великие жрецы...
Горячий ветер повеял вдруг из глубины темного зала, где стоял вновь опустевший серебряный саркофаг, и он почувствовал, как размягчается, растворяется его тело. Он знал, что сейчас исчезнет, — но это его совсем не пугало. Он был готов к такому финалу, за которым непременно последует новое начало, и продолжал спокойно улыбаться...
10. Приказы не обсуждаются
Вокруг было темно, и он не сразу сообразил, где находится, зато сразу понял, почему чуть не задохнулся: в заплечном баллоне кончилась дыхательная смесь. Воздух холодил лицо, его было много, и как же это хорошо, что его так много!.. Сознание собрало из кусочков паззл действительности, и инженеру стало наконец понятно, что он лежит на боку на каменной поверхности, идущей под уклон, его удерживает на месте трос, и звездными глазами смотрит на него темное небо, очерченное кромкой впадины-глазницы.
Даже школьник-младшеклассник догадался бы, наверное, какой фактор тут замешан.
Реденький туман. Совершенно безобидный с виду туман. Совсем, оказывается, не простой туман — он сумел проникнуть сквозь герметический шлем и стал причиной странных видений. Этот туман мгновенно и напрочь послал в нокаут его, Леопольда Каталински, заставив проторчать тут в беспамятстве несколько часов. Этакий марсианский наркотик, вызывающий очень реальные, очень яркие, совершенно правдоподобные жизненные галлюцинации.
Леопольд Каталински когда-то был знаком с наркотиками отнюдь не понаслышке, но у него, даже в юности, нашлось достаточно ума и силы воли, чтобы дать им решительный пинок под зад — раз и навсегда.
Он не собирался копаться в своих замечательных видениях — он просто громко выругался и включил фонарь на шлеме. Никакого тумана вокруг уже не наблюдалось, зато камни искрились кристалликами льда. Морозный воздух обжигал горло и стягивал кожу на лице. Леопольд Каталински представил себе, в каком состоянии пребывают сейчас работники ЦУПа, обеими руками ухватился за трос и чуть ли не со скоростью катящегося по горному склону камня ринулся вниз. Он, как и прежде, абсолютно не надеялся ни на что хорошее, но был намерен выполнить то, что обязательно должен был выполнить.
...Замечательный режиссер и кукловод, он же Создатель Великого Звездного Моста, не собирался в эту ночь заниматься творением чудес на одной из бесконечного множества подвластных ему территорий, им же и созданных для собственной потехи, — на том участке марсианской области Сидония, которую заявившиеся сюда земляне нарекли Берегом Красного Гора. Леопольд Каталински убедился в этом, вдоль и поперек исходив все каменистое дно глазницы. Никакого входа он не отыскал ни под ногами, ни в стенах. Если вход тут на самом деле существовал, то был надежно закрыт.
Леопольд Каталински знал, как отсюда можно проникнуть внутрь Сфинкса: поднять в небо «консервную банку», зависнуть над глазницей и сбросить бомбу.
Но у него не было бомбы.
Ни ругаться, ни плеваться он больше не стал. В последний раз обвел фонарем каменную площадку и, яростно растирая щеки, побрел к стене.
* * *
До рации Леопольд Каталински добрался, еле волоча ноги от усталости, бросив в вездеходе и гермошлем, и пустой баллон. Все переживания и проблемы, вся спешка, все нагрузки последних часов — нет, не часов — целой жизни! — навалились на его плечи и вдавили в кресло с такой силой, словно не на Марсе он находился, а на гиганте Юпитере, чье мощное гравитационное поле способно было вмиг превратить человека в тонкий слой масла, размазанный по бутерброду. Погрузка... Поиски пропавших... Перелет на орбиту... Разгрузка... Посадка на Марс... Еще одни поиски... Работа в котловане... И вновь — поиски...
А ночной спуск по карнизу к подножию Марсианского Сфинкса... А поездка к лагерю, когда путь освещает лишь одинокий фонарь — у ровера не было фар, потому что никакие ночные вояжи программой экспедиции не предусматривались. И опять — багровые сполохи над каменным чудовищем, и вызывающее озноб ужасное ощущение, что за спиной, на равнине, находится не бесчувственная гора, а живой монстр. Да, Марсианский Сфинкс только прикидывался безжизненной каменной громадой, а на самом деле был коварным живым существом, хищником, тысячи лет терпеливо дожидавшимся добычи. Дожидавшимся — и наконец дождавшимся. Сфинкс пожрал четверых землян точно так же, как пожрал некогда всех марсиан, и теперь медленно переваривал их в своем зловонном чреве. Так представлялось Леопольду Каталински.
У него не хватило сил даже на то, чтобы поесть, и он уснул прямо в кресле перед рацией, уронив руки на панель и уткнувшись в них лицом, — словно провалился в черный колодец.
Раз за разом повторяющийся сигнал вызова с трудом вытащил его из этого колодца. Еле-еле разлепив глаза и с усилием подняв тяжелую голову, Леопольд Каталински вышел на прием и выслушал вердикт ЦУПа.
Вердикт был вполне предсказуемым. Инженеру предписывалось, по возможности, довести до конца погрузку и убираться с Марса на орбиту. Не предпринимая больше никаких попыток найти хоть кого-нибудь. Категорически. Улепетывать на «Арго» и ждать там дальнейших указаний. Не возвращаться на Землю — а ждать.
В ЦУПе еще на что-то надеялись.
— Вас понял, иду спать, — лаконично ответил Леопольд Каталински.
Некоторое время он обессиленно полулежал в кресле, глядя на экран внешнего обзора. Вспышки над Сфинксом прекратились (молнии, и Башня, и огненные взгляды черных крыльев вспомнились ему), усеянное звездами чужое небо казалось хрупким, ненадежным, готовым в любой момент рухнуть вниз, рассыпая светила и открывая путь жуткой пустоте.
В этой черной ночи, не так уж далеко от модуля, затаился безжалостный хищник, продолжая переваривать тела Алекса Батлера, Флоренс, Свена Торнссона и командира...
Так ничего и не поев, Леопольд Каталински дотащил себя до койки и рухнул на нее, даже не попытавшись снять комбинезон. В какой-то момент ему стало глубоко безразличным все и вся, включая собственную персону, которая теперь занимала его не больше, чем столкновение двух космических пылинок где-нибудь в созвездии Волопаса...
Впрочем, он отдавал себе отчет в том, что эта апатия могла быть защитной реакцией организма, своего рода аварийной подушкой безопасности для нервной системы, расшатанной случившимися трагическими событиями и непредвиденными физическими нагрузками.
Леопольд Каталински лежал, ни о чем не думая, и ему продолжала представляться монолитная зловещая громада. А потом он вновь провалился в черный колодец.
...Его разбудили приглушенные звуки, похожие на ней-то голос. С трудом выкарабкавшись из смутного лабиринта какого-то безнадежного сновидения, он приподнял тяжелые веки и тут же зажмурился от неяркого света настенного светильника, ощутив резь в глазах. Голова казалась неподъемной гирей, он не мог пошевелить ни руками, ни ногами — тело было совершенно вялым, а мозг, отравленный болезненным сном, никак не желал проясняться. Леопольд Каталински Беспомощно лежал на койке в грузовом отсеке модуля и слушал едва проникающие в его затуманенное сознание, доносящиеся словно бы издалека слова.
«Марсианские города — изумительные, неправдоподобные, точно камни, снесенные с горных вершин какой-то стремительной невероятной лавиной и застывшие наконец сверкающими россыпями...»
«Какие города? — неясной тенью проползла по дну сознания вялая мысль. — Какие сверкающие россыпи? Нет никаких россыпей...»
Голос, ровный, шуршащий, затих, словно пересох от жары еле-еле заметный ручей, а потом зашелестел снова:
«Тихо на предутреннем Марсе, тихо, как в черном студеном колодце, и свет звезд в воде каналов, и в каждой комнате дыхание свернувшихся калачиком детей с зажатыми в кулачках золотыми пауками, и возлюбленные спят рукав руке, луны закатились, погашены факелы, и безлюдны каменные амфитеатры...»
Инженер вновь попытался открыть глаза, но они никак не хотели открываться, а сознание словно опутала прочная плотная паутина. Он не желал противодействовать этой паутине, у него просто не было сил, чтобы пытаться разорвать ее. Он продолжал неподвижно лежать, свесив руку с койки, и все-таки сумел сообразить, что слышит какой-то книжный текст. Что-то похожее вслух читала Фло командиру, когда все они проходили предполетную подготовку. Кажется, она даже называла имя автора, но Леопольд Каталински не мог вспомнить его, да и не был он в состоянии собраться, сконцентрироваться — призрака мыслей отрешенно разбредались в разные стороны, как унылые погибшие души в безнадежных кругах Ада, описанного то ли гениальным, то ли полубезумным средневековым итальянцем...
Леопольд Каталински не был знатоком литературы — со школьных лет его втянул в себя водоворот Интернета.
«И сильный ветер погнал песчаный корабль по дну мертвого моря, — после короткого затишья продолжал голос, — над поглощенными песком глыбами хрусталя, мимо поваленных колонн, мимо заброшенных пристаней из мрамора и меди, мимо белых шахматных фигурок мертвых городов, мимо пурпурных предгорий и дальше, дальше...»
Это было красиво, и Леопольд Каталински, даже пребывая в тягучем полусне, оценил старания тех, кто готовил Первую марсианскую, — вероятно, запись включалась автоматически и звучала каждую ночь, способствуя, по замыслу специалистов-психологов, максимальной релаксации и созданию соответствующего психологического фона...
«Хорошая, наверное, задумка... по мнению специалистов... сказки о Марсе... динамик встроен в переборку... луны закатились... безлюдны каменные амфитеатры... песчаный корабль... прямо к Марсианскому Сфинксу...» Леопольд Каталински вновь погрузился в глубокий сон, и ему снились голубые призраки, голубые дымки — высокие марсианские песчаные корабли под голубыми парусами.
* * *
Утром инженер проснулся с тяжелой головой. Мышцы болели, словно он всю ночь, подобно тому древнему греку, таскал камни, а окружающее воспринималось отстраненно, как будто весь мир был отгорожен от него толстым стеклом. Воспоминания о миновавшей ночи забились в наглухо закупоренные норы и ничем не давали о себе знать; он даже не мог вспомнить, как добрался до койки.
Мысль о еде почему-то вызывала у него отвращение, но он все-таки заставил себя сделать несколько глотков мультивитаминной смеси — и эта смесь показалась ему абсолютно безвкусной.
А потом он подошел к рации и отключил ее. Сам Добровольно перекрыл канал связи с ЦУПом. Если бы его спросили, зачем он это сделал, он не смог бы ответить.
Немного постояв, рассеянно разглядывая пол а словно бы о чем-то размышляя, Леопольд Каталински круто развернулся и направился к выходному люку.
Новое марсианское утро было солнечным и тихим. Ничего не изменилось в окружающем пейзаже, только над хищным Сфинксом висела легкая белесая дымка. Вездеход выглядел как-то нелепо, он был неуместен здесь, на этой древней равнине, видевшей в ночном небе над собой легендарный Фаэтон.
Леопольд Каталински присел на ступеньку трапа и начал рассеянно насвистывать какой-то нехитрый мотивчик. Внешний мир по-прежнему был отделен от него толстым стеклом. Нужно было выводить контейнеры, грузить золото, а потом готовить модуль к старту, но инженер как будто забыл обо всех этих хлопотах. Он просто сидел, глядя себе под ноги, и задумчиво насвистывал. Потом поддал носком ботинка бурый гладкий камешек — тот со стуком закатился под широкий бампер марсохода.
Леопольд Каталински равнодушно проводил его глазами и перевел взгляд на далекий Марсианский Лик.
Да, он не ошибся в своем предположении. Исполин не был мертвым монолитом наподобие вытесанных в скалах египетских храмов, он жил какой-то своей таинственной жизнью, он менялся. Солнце освещало его, и в солнечных лучах на каменном боку, обращенном к модулю, серебрился над поверхностью равнины безукоризненно правильный прямоугольник, которого — инженер совершенно определенно знал это — не было там, когда он вышел из «консервной банки».
Марсианский Сфинкс, вернее, то, что земляне называли «Марсианским Сфинксом», был способен на метаморфозы.
Леопольд Каталински почему-то совершенно не удивился и вообще не ощутил никаких эмоций; он продолжал оставаться за толстым стеклом и воспринимал действительность — или то, что казалось действительностью, — с невозмутимостью комара, застывшего в куске янтаря. Встав с трапа, он подошел к вездеходу и отвинтил фонарь с брошенного на сиденье шлема. Зачем ему нужен фонарь, он не знал, но ему и в голову не приходило искать какое-то объяснение. Обогнув вездеход, Леопольд Каталински неторопливо зашагал по равнине к каменному колоссу с прямоугольником, сверкающим серебром, словно был морским судном, плывущим на свет маяка. Или мотыльком, летящим к смертельно обжигающей лампе.
Серебряный прямоугольник медленно приближался, и было уже видно, что это ворота, огромные закрытые ворота, к которым вели несколько широких каменных ступеней, выраставших из грунта, — когда-то эта лестница поднималась высоко вверх, но за долгие века песчаные бури сделали свое дело, засыпая исполинское существо, и теперь ворота оказались совсем близко к поверхности увядшей планеты. Вчера он не видел здесь ни ворот, ни ступеней, не было такого входа и на схеме командира — но Леопольд Каталински совершенно не думал об этом. Никаких вопросов у него не возникало, и он брел как во сне, спокойно глядя в пространство перед собой.
«Город: хаотическое нагромождение розовых глыб, уснувших на песчаном косогоре, несколько поваленных колонн, заброшенное святилище, а дальше — опять песок, песок, миля за милей... Белая пустыня вокруг канала, голубая пустыня над ним...»
Эти слова вдруг зазвучали в голове Леопольда Кавалински. Он вспомнил свое ночное пробуждение — и отрешенно улыбнулся. И имя творца этих слов он тоже вспомнил — это имя называла тогда Флоренс; она с книгой в руках сидела в кресле напротив командира, был перерыв между занятиями, Алекс Батлер что-то жевал, Свена увезли возиться с «консервной банкой», а он, Леопольд Каталински, просто лежал на диване и невольно слушал нанотехнолога... Брэдбери. Старый сказочник, придумавший совершенно нереальную страну под названием «Марс». Страна Оз в небесах...
Сфинкс закрыл собой полнеба. Леопольд Каталински медленно поднялся по полустертым ступеням, продолжая чему-то улыбаться. И остановился на верхней площадке возле двустворчатых высоких ворот с массивными дугообразными бронзовыми ручками. Их серебряная поверхность слепила глаза. Сбоку от ворот, из покрытой разводами мелких извилистых трещин бугристой стены (или бока марсианского существа), торчал на высоте чуть больше человеческого роста длинный стержень из темного металла толщиной с руку.
«Похоже на рычаг. — Инженер осторожно прикоснулся к стержню. — Дерни за веревочку — дверь и откроется?..»
Он обхватил стержень ладонями и, поджав ноги, повис на нем всем своим весом, как гимнаст на перекладине. Стержень не сдвинулся с места.
Но Леопольд Каталински не собирался отступать — он был уверен в успехе. То отталкиваясь подошвами от каменной площадки, то повисая на рычаге, он упорно старался раскачать его, вновь заставить работать древний механизм.
И наконец у него получилось.
Рычаг со скрежетом опустился, заставив взмокшего от усилий инженера упасть на колени, что-то защелкало, зажужжало, словно невесть откуда налетел вдруг рой рассерженных пчел, — и высокие серебряные двери с громким шорохом подались назад, открываясь, откатываясь с поворотом на невидимых колесах по дугообразным колеям, выдолбленным в каменном полу. Утренний свет жадно устремился в застоявшуюся, спрессованную столетиями темноту» размягчил ее — и почти сразу захлебнулся в ней.
Но ему на помощь тут же пришел луч фонаря.
Поводя фонарем из стороны в сторону, астронавт без колебаний шагнул внутрь, и лицо его было совершенно спокойно и даже безмятежно — словно не раз и не два доводилось ему бывать за этими серебряными воротами. Перед ним простиралось пустое пространство, огромный пустой зал с высокими сводами — и дальние стены, и потолок терялись в темноте. Гладкая каменная поверхность под ногами была покрыта пылью, и шаги получались неслышными, как по первому мягкому снегу. Леопольд Каталински обернулся. За открытыми воротами распростерлась бурая равнина, вдали застыл посадочный модуль, похожий на какое-то диковинное насекомое, приготовившееся к прыжку сквозь небеса, — и это летательное устройство почему-то показалось инженеру странным и нелепым, из разряда предметов и явлений, находящихся по другую сторону, за чертой...
Некоторое время он стоял, равнодушно глядя на Модуль, а потом повернулся к молча и терпеливо ждущей его темноте. И вновь услышал...
«Столбики солнечных часов лежали, поваленные, на белой гальке. Птицы, парившие когда-то в воздухе, теперь летели в древних небесах песка и камней, их песни смолкли. По дну умерших морей широкими реками струилась пыль, и, когда ветер приказывал ей вновь воссоздать древнюю трагедию потопа, она вытекала из чаши моря и затопляла землю. Города, как мозаикой, были выложены молчанием, временем остановленным и сохраненным, резервуарами и фонтанами памяти и тишины.
Марс был мертв...»
И опять тихие слова не приходили извне, а словно бы рождались у него в голове. Секундная тишина — и шелестящие обрывки фраз, вырвавшись из сознания наружу, во внешний мир, начали осыпать застывшего астронавта, словно большие снежинки, словно хлопья черного пепла сгоревших времен, словно увядшие листья с деревьев вчерашнего дня.
«...под двумя холодными марсианскими лунами...» «...на окраину дремлющего мертвого города...» «...люди с серебристыми лицами, с голубыми звездами вместо глаз...»
«...ветер свистит над ложем мертвого моря...» «...глазами цвета расплавленного золота глядел марсианин...»
«...в доме с хрустальными колоннами...» «...были разбросаны виллы марсиан...» «...растворяясь в тени между голубыми холмами...» И вновь:
«Марс был мертв... Был мертв... Мертв...» Сказки о Марсе. Марсианские сказки... Леопольд Каталински почувствовал, что словно бы раздваивается. Он ощущал себя сразу двумя людьми, и эти люди вели беседу, ничуть не напуганные и не удивленные происходящим. Просто вели беседу.
«Что это было? — спросил один. — Это ведь никакая не запись. Откуда здесь взяться записи?»
«Если это даже и запись, то уж точно не наша», — ответил другой.
«А чья? Ты думаешь, это запись марсиан? На нашем языке?»
«Это извлечено из нашей с тобой памяти, Лео. Извлечено и воспроизведено... То, что читала командиру Флоренс...»
«Но почему именно Брэдбери? Вообще — зачем?»
«Может быть, потому, что он прекрасно писал о Марсе, о сказочном Марсе. Кто знает, а вдруг он — потомок марсиан... Может быть, мы все — потомки марсиан... А вот зачем? Предположим, дело тут во взаимодействии двух ноосфер — Земли и Марса. Марсиане исчезли, вымерли, погибли — а ноосфера осталась. И как-то сообщается с нашей земной, что-то оттуда извлекает. И вот теперь демонстрирует...»
«Может быть... Все может быть...»
Рассуждения одного из собеседников очень напоминали манеру ареолога Алекса Батлера.
Леопольд Каталински вновь направил луч фонаря в темноту и медленно двинулся в глубь огромного зала. Он сделал десятка три шагов — и вдали проступило какое-то смутное светлое пятно. Переложив фонарь из руки в руку, он, сам не зная почему, ускорил шаги. По сторонам он больше не глядел и не оборачивался на видневшуюся в проеме ржавую равнину с нелепым летательным устройством; он глядел только вперед, на это светлое пятно, словно слышал дивное пение неведомых марсианских дев-сирен, словно притягивал его невидимый мощный магнит...
И вновь возник шелест-шепот, вновь из ниоткуда рождались слова — он совершенно не помнил, слышал ли их когда-нибудь ранее, — и проникали повсюду, заполняя собой тишину, и шуршали, шуршали, шуршали...
Леопольду Каталински вдруг пришла в голову мысль о том, что эти слова нашептывает ему Марсианский Сфинкс.
«Саркофаг был на древнем марсианском кладбище, которое они обнаружили. И Спендера положили в серебряную гробницу, скрестив ему руки на груди, и туда же положили свечи и вина, изготовленные десять тысяч лет назад...»
Да, это был саркофаг, большой серебряный саркофаг, возвышавшийся над каменным полом. Его плоскости были исчерчены множеством тонких черных линий, создающих причудливые узоры. Орнамент этот был совершенно непривычен человеческому глазу, он рождал у Леопольда Каталински какие-то смутные странные чувства, которые вдруг всколыхнулись в темных обманчивых глубинах подсознания, возможно — в прапамяти, и начали медленно всплывать к поверхности...
Астронавт прикоснулся пальцами к прохладному боку саркофага — и лицо его стало умиротворенным, словно он наконец обрел то, что искал, к чему стремился всю жизнь. Он положил фонарь на каменный пол и без труда сдвинул серебряную крышку.
Гробница была пуста.
— Ну конечно, — негромко сказал Леопольд Каталински таким тоном, как будто догадался о чем-то очень важном.
«Конечно...» — тихим эхом откликнулся его двойник.
«...нечно...» — слабым отзвуком прошелестело под сводами зала.
Отзвук не пропал, отзвук множился — и шелестело, шелестело вокруг, словно шептало что-то само древнее время, долгие десятки веков запертое внутри живого исполина — по-своему живого исполина — с ликом Марсианского Бога и наконец-то разбуженное и освобожденное пришельцем с соседнего космического острова, где пока еще продолжала существовать жизнь.
Теперь Леопольд Каталински твердо знал, что ему делать дальше. Ему казалось, что это знание, непроявленное, невостребованное до поры, всегда было с ним.
Он еще больше сдвинул крышку вдоль саркофага, так что она в конце концов накренилась и с тихим стуком уперлась в каменный пол. Он видел, что черные узоры пришли в движение, и все множились и множились, подчиняясь единому ритму, и в этот ритм каким-то невероятным образом вплелись шелест и шепот, неосязаемым мелким дождем проливающиеся из-под невидимого темного свода.
Леопольд Каталински без колебаний забрался в саркофаг, лег на его серебряное дно, скрестил руки на груди и медленно закрыл глаза, чувствуя, как освобождается от чего-то, до сих пор мешавшего ему по-настоящему жить. Он не думал ни о чем, и его двойник тоже не думал ни о чем. Невидимое толстое стекло исчезло, и на его месте возникла испещренная древними неземными символами сияющая серебряная стена.
Леопольд Каталински неподвижно лежал в серебряном саркофаге посреди пустынного зала, и лицо его было подобно маске. И тихо, очень тихо было вокруг.
...Когда солнце уже начало снижаться, приближаясь к горизонту, Леопольд Каталински открыл глаза и выбрался из серебряного саркофага. В зале по-прежнему стояла тишина, продолжал буравить темноту фонарь на полу, и створки ворот были закрыты. Теперь они были не серебряными, а прозрачными, как та единственная дверь, что вела в неведомую Башню...
Он приблизился к ним и остановился — взгляд его был спокоен.
«В глубине его голубых глаз притаились чуть заметные золотые искорки», — словно опять шепнул ему кто-то посторонний, и он с наслаждением вздохнул и улыбнулся.
Он видел перед собой вовсе не бурую, а синюю-синюю равнину — такими бывают лепестки инни после дождя. Равнина привольно раскинулась под прекрасным изумрудным — таким знакомым и родным! — небом, в котором переливалось разноцветье тысяч и тысяч далеких светил. В стороне от величественного иссиня-черного Купола — хранилища знаний — виднелась несуразная конструкция, своими примитивными, убогими формами нарушая красоту и величие окружающего пейзажа, что воплощал вечную мировую гармонию. И совершенно непонятно было, зачем идти к этой абсурдной конструкции, которой вовсе не место здесь, на синей равнине, где когда-то вели свои неторопливые беседы великие жрецы...
Горячий ветер повеял вдруг из глубины темного зала, где стоял вновь опустевший серебряный саркофаг, и он почувствовал, как размягчается, растворяется его тело. Он знал, что сейчас исчезнет, — но это его совсем не пугало. Он был готов к такому финалу, за которым непременно последует новое начало, и продолжал спокойно улыбаться...
10. Приказы не обсуждаются
Выцветшее чуть ли не до белизны небо нечетким отражением распростерлось над спокойным морем, и знойное солнце старалось сжечь своего двойника, плавящегося в водной глади. Пологий песчаный берег был пустынен, и возвышался на нем полузанесенный песком остов древнего судна. Понуро опущенные длинные весла, выходя из бортовых отверстий, исчезали под дюнами, и сломанные доски обшивки с торчащими тут и там медными гвоздями выпирали во все стороны, как кости скелета. С высокого бушприта слепыми глазами смотрела вдаль деревянная женская голова. Изваянная искусным резцом голова богини. Богини Афины-Паллады.
Он медленно обошел вокруг корабля и лег в его тени. Он знал, что скоро с моря примчится шквал, вздымая песчаные вихри, и древний остов затрещит и рухнет. И упадет тяжелый брус с вырезанной на нем головой богини. Обязательно, неотвратимо упадет — прямо ему на голову...
Трагедии еще не произошло, но он уже почувствовал резкую боль в висках — и изо всех сил рванулся в сторону, пытаясь обмануть судьбу...
Собственное резкое движение вернуло командира «Арго» к реальности. Вернее, как ему показалось, переместило из одной реальности в другую — потому что тот залитый солнцем берег, уже исчезнувший неведомо куда, был очень зримым, очень ярким, осязаемым, вещным, и Эдвард Маклайн до сих пор ощущал прикосновение мягкого мелкого песка к своей щеке.
Он медленно обошел вокруг корабля и лег в его тени. Он знал, что скоро с моря примчится шквал, вздымая песчаные вихри, и древний остов затрещит и рухнет. И упадет тяжелый брус с вырезанной на нем головой богини. Обязательно, неотвратимо упадет — прямо ему на голову...
Трагедии еще не произошло, но он уже почувствовал резкую боль в висках — и изо всех сил рванулся в сторону, пытаясь обмануть судьбу...
Собственное резкое движение вернуло командира «Арго» к реальности. Вернее, как ему показалось, переместило из одной реальности в другую — потому что тот залитый солнцем берег, уже исчезнувший неведомо куда, был очень зримым, очень ярким, осязаемым, вещным, и Эдвард Маклайн до сих пор ощущал прикосновение мягкого мелкого песка к своей щеке.