Корнилов Владимир. Годины

   Тут же, уже не раздумывая, Алеша написал: «Зоинька! Шлю привет тебе командирский с фронта. Скоро начнутся бои. Будем биться до победы. Поклоны маме, отцу, Васенке. Алешка».
   Как можно плотнее он закупорил бутылку, уже отвел руку, чтобы бросить подальше, и вдруг тень легла на берег и воду, блеск солнца потускнел на стекле. Он задержал руку, оглянулся: на крутизне склона стояла девушка, та самая красивая, аккуратная девушка в командирской портупее, которая неловко спрыгнула с поезда вслед за ним и которой он хотел и не посмел помочь.
   — Бутылки бросают от отчаяния, — тихо сказала девушка; ее внимательные глаза на странно неподвижном лице не скрывали усмешки, и Алеша смутился, какое-то время держал бутылку, как бы взвешивая ее на руке, потом размахнулся и все-таки бросил далеко в текучую воду, как, бывало, бросал на учениях гранату.
   — Бутылки бросают не только от отчаяния. Бросают их еще и с надеждой! — ответил он наперекор своему смущению.
   — Если с надеждой — это хорошо, — так же тихо сказала девушка. — Вот когда уже нет надежды… — Она медленно пошла вдоль берега; от ручья повернула обратно, снова пошла к ручью. Похоже, она, как и Алеша, кого-то ждала.
   Когда появился старшой, девушка подошла.
   — Если не ошибаюсь, вы — медики? — сказала она, выпуклые спокойные ее глаза смотрели на старшого устало и чуть насмешливо. Была она в звании старшины, но достоинство, с которым она держалась, шло не от звания, а от какой-то внутренней ее силы, чему Алеша всегда и безнадежно завидовал. Командирская форма, гвардейский значок над выпуклостью груди, пилотка, со вкусом пристроенная в густых темных волосах, только подчеркивали красивое достоинство девушки. И Алеша тотчас пожалел, что военная судьба сделала его медиком. Но старшой с неожиданной улыбкой на хмуром лице подтвердил: «Точно, медики!..» — развел плечи, одернул гимнастерку, стал как будто еще выше.
   — Если вам нужен штаб двадцатый, то нам по пути, — сказала девушка без обычной в таких случаях радости. Ее матово-бледное, без тени волнения, лицо не менялось в разговоре, только в заметно выпуклых, влажно поблескивающих глазах, которыми она спокойно смотрела то на Алешу, то на старшого, было какое-то печальное, как будто угасающее, тепло. Восхищенный взгляд Алеши она, видимо, заметила и первый раз улыбнулась странной короткой улыбкой, которая тронула лишь правую половину ее лица.
   — Ну что же, надо идти! — сказала девушка; она как будто почувствовала, что теперь к ней перешло право руководить стоящими перед ней такими разными и такими одинаковыми мужчинами в форме военных командиров, и первая начала подниматься в гору.

2

   До штаба засветло они не дошли. Алеша готов был идти и в темноте. Но старшого наступающие сумерки беспокоили: он поглядывал по сторонам, вроде бы незаметно, но расчетливо обходил заросшие, покрытые легким туманцем, подступающие к дороге овражки. Тяжелую командирскую сумку с левого бока он перевесил на правый и, как бы случайно, выдернул ремешок застежки из петли.
   Девушка теперь шла рядом с Алешей. Заговорить он не смел, молчала и девушка, погруженная в свои, Алеше казалось, нерадостные думы. Судя по ровному ее спокойствию, ее не тревожила быстро наступающая ночь, — ей как будто были безразличны и настороженность старшого, и молчаливое, оберегающее внимание Алеши.
   Старшой наконец остановился перед крытым длинным сараем.
   — Будем ночевать, — сказал он с ненужной командирской категоричностью.
   Влажный, потемнелый воздух холодил лицо, даже плечи под гимнастеркой охватывало холодком; из черного, без дверей, проема призывно наносило теплым запахом свежего сена. Алеша вошел под крышу, густая теплота сохраненного в высушенной траве солнца как будто обволокла его, он едва удержался, чтобы тут же не повалиться в мягкую упругость пахнущих мирными деревенскими днями ворохов.
   Старшой стоял у края проема, рукой придавливая к бедру сумку, тихо приказал:
   — Осмотри сарай!
   И Алеша вздрогнул от холодного его голоса, не доверяющего ни теплу, ни запаху сена.
   Уже с тревожностью, рукой ощупывая патрон в кармане, он вгляделся в скопившуюся под крышей черноту, по-охотничьи настороженно, с приглушенно ударяющим в грудь сердцем, обошел вдоль стен высокие вороха. Никто не шагнул ему навстречу, никто не выстрелил; но, если бы кому-то надо было укрыться от их подозрительности, он укрылся бы под любой не различимой в темноте копной. И хотя Алеша обошел сарай, теплая его тишина осталась тревожной. В настороженности был и старшой. Когда девушка, молчаливая их попутчица, спокойно прошла в глубину сарая, разрыла, шурша сеном, себе место и, звякнув пряжкой расстегнутого ремня, легла, старшой неодобрительно и в то же время с каким-то мужским сожалением поглядел в ее сторону, откинул крышку сумки, осторожно вытянул тяжелый плоский пистолет. Передернув затвор, загнал патрон в ствол, мягко щелкнул предохранителем.
   — Едва уберег в госпитальной каптерке, — сказал он почти шепотом, как будто оправдываясь перед Алешей. — У нас ведь как: всегда возвращаешься на фронт с голыми руками. Тут, в ночи, столько шнырит их, фрицевских лазутчиков! Умнут и уволокут за милую душу!
   Легли они напротив входа, пистолет старшой держал в руке. Алеша не спал: неожиданное откровение старшого, рука, настороженно держащая пистолет даже во сне, даже в тихой этой ночи, в этом всегда убаюкивающем запахе сена, возмутили самую глубину его души. Он лежал с открытыми глазами, повыше примостив голову, рассматривал через проем черную землю, черное, в мерцающих звездах, небо, и душа его не была спокойна. Множество чувств и понятий как будто сдвинулось со своих удобных и, казалось, прочных мест, сошлось в противоречивом, каком-то холодном кипении: что-то опускалось вниз, на самое дно, укладывалось там до какой-то своей поры; что-то Поднималось наверх и здесь притаивалось, готовое в нужную минуту увидеть, услышать, причуять, вовремя приготовиться, не упустить того опасного мгновения, когда что-то вдруг навалится из этого вот, ставшего враждебным мира.
   Алеша теперь прислушивался к шуршанию мышей, сторожил звуки в тихой ночи, улавливал даже царапающий стук кем-то сбитого с дороги камня.
   Подобную настороженность, бывало, он испытывал и в недалекой юности, когда на охотах случалось ночевать одному в лугах или в лесу.
   Ночная тьма и тогда казалась враждебной, так же прислушивался он и к шуму леса, и к треснувшей ветке, и крику ночных птиц. Но там, как ни настораживала тьма, он знал, что он — человек, а значит, сильнее всего, что есть живого вокруг. И если какой-то близкий шорох, какая-то причудившаяся опасность очень уж досаждали ему, он вылезал из шалаша или из-под стога и шел на тревожащий опасный звук, сжимая в руках ружье. Он давно убедил себя: чтобы не бояться, надо знать. Он узнавал и уханье филина, и словно из земли идущий смешок козодоя, и стон сохатого на осеннем гону; даже близкий волчий вой уже не цепенил его волю. Свои леса он знал; даже не открывая глаз, знал, на какой сосне уселся филин, через какое болото пробирается лось, в каком камыше, опустив клюв под воду, по-бычьи ревет выпь. «Так было, — думал Алеша. — Там, у охотничьих костров, против меня, человека, стояли только звери и птицы. Здесь же, в этой ночи, в завтрашних ночах, против меня — люди, со всеми своими хитростями, со страшными придумками своего ума; здесь пули, созданные человеком, летят в человека, бомбы разрывают мосты, дома, 'саму землю, чтобы убить человека; здесь ночь и тьма для того, чтобы человек выследил человека. Здесь все наоборот. И если страх подойдет ко мне и я захочу побороть страх и, как прежде, пойду на звук в ночи узнать, что шуршит в неподвижной траве, отчего скатился с дороги камень, я могу лицом к лицу сойтись с другим человеком — с человеком-врагом. И человек этот убьет меня. Он выстрелит в меня, потому что здесь — война!»
   Алеша ловил звуки ночи, в растерянности думал, что здесь — все наоборот: здесь добро — не добро; здесь открытость — смерть; неосторожность — кровь; и ум здесь служит силе…
   Осторожно, стараясь не шуметь сеном, Алеша поднял руку, вытер на лбу испарину.
   Ему казалось, он один сейчас не спит, один в думах, один стережет старшого и девушку, которая тихо лежит где-то отдельно от них, в ворохах сена. Он лежал, и слушал, и старался не пропустить тех звуков, которые открывают приближение врага.
   Из непроницаемо черной полосы леса в неподвижное звездное небо вдруг выметнулись багровые, желтые, зеленые струи, — было такое впечатление, что у далекого, чем-то потревоженного леса дыбом встали огненные волосы.
   — Что это? — в изумлении прошептал Алеша, приподнимаясь на локтях.
   — Эрликоны. По нашим самолетам бьют, — тихим отчетливым голосом ответил старшой; он тоже не спал. Алеша это понял и почему-то успокоился.
   Огненные струи, извиваясь, как водоросли в текучей воде, медленно ползли в черное небо, пропадали среди звезд. Что-то в той стороне вспыхнуло, на мгновение высветлив неровную кромку леса, через какое-то время услышался отдаленный гул.
   — Спи, парень, всего еще насмотришься!.. — с какой-то отеческой опекой сказал старшой.
   И Алеша, тронутый и успокоенный его участием, закрыл глаза.

3

   Штабом армии оказался лес. И начальник санитарной службы армии принял их, сидя на пне. И, хотя он был в хорошей гимнастерке, в мягких сапогах и в зеленых его петлицах, вызывая военное почтение, плотно стояли с каждой стороны по три зеленых шпалы, общий его вид: и расстегнутый ворот, с чистым подворотничком, и седые, видно недавно вымытые, рассыпающиеся редкие волосы, и старческие морщины на плохо загорелом лбу и вокруг добродушно поглядывающих глаз, — общий его вид был совсем не военный. Если бы не форма, Алеша вполне мог бы принять его за деда где-нибудь на лесном кордоне, с лукавством рассматривающего явившихся гостей.
   — Ну, что же, — взбадривая свой негромкий голос, сказал он. — Начнем, пожалуй, с девушки.
   Красивая их спутница, опрятная, подобранная, успевшая поутру умыться и привести себя в полный порядок, прижала к бокам руки, щелкнула каблуками невысоких, на ее ногу пошитых сапог, сказала ровным голосом:
   — Товарищ военврач первого ранга! Со мной дело особое. Прошу отпустить сначала мужчин.
   Начальник санслужбы прищурился, посмотрел на девушку, пряча в долгом молчаливом взгляде недовольное удивление. По возрасту девушка годилась ему во внучки; но, кроме того, что где-то там, в мирной жизни, он, наверное, был дедом, здесь, на фронте, он был еще и начальником. И скрытое им недовольство обратилось на старшого.
   — Почему только троих прислали? Что, кадров у них нет?
   — Не могу знать, товарищ военврач первого ранга! — Старшой вытянулся, и, хотя он действительно не мог знать, на лице его проступило виноватое выражение.
   — Не могу знать… — ворчливо передразнил военврач. — И. я вот не знаю. Мы же из боев! А медики тоже погибают.
   Он оглядел Алешу, потеплел взглядом.
   — Ну, а ты, военфельдшер, прямиком из училища на фронт?
   — Прямиком. Дождаться не мог, когда попаду!.. — со всей открытостью, на какую был способен, ответил Алеша — его подкупил и добрый взгляд, и голос старого человека; он забыл, что перед ним начальник, почти генерал. Свою оплошность он тут же понял: покраснел, вытянулся в покорной готовности принять выговор.
   Но старому военврачу, видно, по душе пришлась бесхитростная открытость юного командира. Он не спеша достал из кармана платок, прочистил нос, Алеша увидел поверх прижатого к щеке платка глядящий из морщин веселый глаз.
   — Ну, что же, военфельдшер, пойдешь в гвардейскую дивизию?
   Алеша растерялся. Была у него привычка мыслями обгонять события. Еще в дороге, лежа на полке в сумраке вагона, он весь изворочался, стараясь представить свою боевую жизнь на фронте. Тогда же он твердо определил: раз не выпало ему гордой чести быть артиллеристом или летчиком, свою, навязанную ему, службу медика он начнет с самых низов, с самой черной, самой опасной работы. И будет делать эту черную работу в полную силу, даже через силу, и никогда не склонит головы, не пожалуется, если не будет хватать сил. Так он решил, и вдруг — гвардия, — высота, и опять — почет без заслуг!.. С трудом справляясь с противоречивыми чувствами, не отводя взгляда от изучающих его пристальных глаз старого военврача, он все-таки сказал ломающимся от волнения голосом:
   — Я только начинаю службу, товарищ военврач! Направьте меня в рядовую часть. Где трудно. И опасно.
   — В гвардии, думаешь, не опасно?
   — В гвардии почетно. Заслужить надо, товарищ военврач!
   Старшого вдруг что-то сдвинуло с места, он шагнул, кинул руку к фуражке:
   — Разрешите, товарищ военврач первого ранга!..
   Старый человек, сидящий на пне, поднял голову, махнул рукой.
   — Знаю, о чем просить хочешь! Мальчик этот прав. Ты из госпиталя, ты воевал. Гвардия тебе по груди. Ладно, пойдешь вместо него. — Он снова посмотрел на Алешу, теперь строго, без улыбки. — А ты, военфельдшер, пойдешь в отдельную стрелковую бригаду. Решил, так держись своего решения. Теперь давай с тобой поговорим, милая девушка!..
   Алеша понял, что судьба его решена, отшагнул в сторону. Старшой приблизился, тихо, цедя сквозь зубы, проговорил:
   — Отдельная бригада — это бригада прорыва. Записал себя в смертники! Отказывайся, пока старик к тебе настроен.
   Алеша сузил глаза, не глядя на старшого, сказал:
   — Но ведь и там — люди!..
   — Дурной ты мужик! — Старшой в сердцах взмахнул кулаком, отошел и больше не разговаривал.
   Военврач просматривал бумагу, поданную девушкой; заметно было, как сходило с лица его ворчливое добродушие, с которым он принимал пополнение. Старый военврач встал, с вниманием и, как показалось Алеше, с почтением оглядел девушку.
   — Пройдемте к генералу, — пригласил он.
   — Разрешите? Мне одну минуту!.. — Девушка быстро подошла к Алеше, протянула руку:
   — Хочу попрощаться, романтический военфельдшер! Постарайся не растерять своей романтики. Как звать тебя? Мне кажется, мы еще увидимся. На фронте это бывает.
   Алеша, застыженный общим вниманием, сжимал и от смущения не отпускал теплую сильную руку девушки. Он не умел найти нужных слов и, чувствуя, как заливается краской, глупо спрашивал:
   — А вас как зовут? Как зовут вас?..
   Когда девушка ответила, он в порыве рвущихся к открытости чувств почти клятвенно заверил:
   — Я сам найду вас, Оля! Вот увидите!
   Ольга наконец высвободила свою руку, Алеша почувствовал ускользающее движение ее напряженных пальцев и страстно повторил:
   — Буду думать о вас, Оля…
   В эту прощальную минуту он собрался с силами, близко посмотрел на девушку — спокойное, матовой бледности ее лицо подрагивало в усилии удержаться от улыбки, но улыбка победила. И эта же самая улыбка сделала ее лицо страшным: половина ее лица осталась неподвижной, половина ее лица была мертва! И все ее лицо от этой мгновенной улыбки перекосилось, как мехи гармони, разведенные на одну сторону. Трудным, испуганным усилием девушка погасила улыбку, лицо ее снова стало безучастно-красивым. Но Алеша, потрясенный жуткой тайной ее лица, видел теперь и вывернутое слезящееся веко левого, как будто насильно раскрытого глаза, и легкий мазок седины в волосах под краем пилотки, и темные скопления морщинистой кожи под печальными застывшими глазами.
   Он был еще в оцепенении, когда девушка полностью, и, видно, привычно, овладела собой; глухо, без сожаления, она сказала:
   — Вот так, милый Алеша. Искать, как видите, меня незачем.
   Алеша пришел в себя, обида и боль за девушку, стыд за свой испуг чужим несчастьем как бы заново потрясли его, теперь уже состраданием к чужой боли. И, не лукавя, не опуская глаз под спокойным и печальным ее взглядом, в упрямстве доброты и сострадания, он с честной открытостью сказал:
   — Если бы можно было, я бы сейчас пошел за вами.
   Девушка смотрела все так же спокойно и внимательно и тихо ответила:
   — Спасибо, Алеша. Счастливых шагов тебе на трудных дорогах!

Глава восьмая
СТАРШИНА АВРОВ

1

   В чистом небе над старыми придорожными, еще в зелени листьев, березами образовалось белое облачко, донесся хлопок разрыва. Облачко зависло, истаяло. Обозначились три новых, теперь над хлебами, где косили солдаты. Солдаты косили на открытом месте, немцу они были видны, и те из солдат, которые были ближе к разрывам, в настороженности подняли головы.
   Когда облачка одно за другим стали быстро покрывать небо над полем, солдаты перестали работать, закинули косы на плечи, не спеша, как от надвигающейся дурной погоды, пошли друг за другом к лесу.
   Алеша, опираясь на косье, следил за красиво повисающими в воздухе округлыми облаками и, когда невдалеке, хлопнув, возникло новое облако и по хлебам, будто крупным дождем, хлестануло шрапнелью, вопросительно поглядел вокруг. Бывший тут, на поле, медицинский народ продолжал работать: мужчины косили сухую, перестоявшую рожь, девчата из санвзвода все так же, с ровным азартом, вязали снопы, стаскивали, составляли в бабки. Рядом косил широкий, плотный, медлительный в движениях военфельдшер. Алеша только сегодня узнал, что зовут его Иваном Степановичем, хотя уже три ночи спали они в одной палатке. Казалось, странному этому человеку все равно, кто пребывает с ним рядом, — с Алешей он не разговаривал, по утрам, сидя на пеньке, молча принимал больных и все думал о чем-то, глядя неподвижно перед собой.
   Иван Степанович не мог не видеть ударившую по хлебам шрапнель, но от дела не оторвался, девчата тоже стаскивали снопы, и Алеша, с преувеличенной озабоченностью поправив снятый с пояса и концом перекинутый через плечо ремень, пригнул колено, напрягая тело, повел косой по низу высоких, хрустких стеблей.
   Новое облачко, теперь уже на правом краю поля, вспухло, брызнуло на хлеба секучим дождем.
   Алеша много читал о войне, знал, что такое артиллерийская «вилка», он ждал следующего разрыва — теперь уже над собой. Представлял, как, просеченный шрапнелью, упадет в хлеба лицом вперед, и потому, делая последние, как казалось ему, взмахи, подальше влево выносил сверкающее жало косы, чтобы в последнем своем падении упасть не на заточенное острие. Будь он один, он, наверное, где-нибудь укрылся или отбежал бы к лесу, но под хитрыми, как казалось ему, взглядами работающих девчат не смел сойти с поля, — достойнее было умереть. И Алеша в ожидании уже летящего снаряда косил, и было ему в этом нелегком ожидании жутко и радостно, как было в детстве на открытости луга под черной, громыхающей, бьющей слепящими молниями тучей.
   Опасное облако не появилось. Позади, в лесу, где располагался батальон, гулко рванули фугасные снаряды, несколько разрывов вразброс накрыли дорогу, по которой лошадь в галоп несла двуколку. И все стихло, как будто фриц позабавился и успокоился.
   Молчун военфельдшер уставил перед собой косу, точил черным дорожным камнем. Алеша, платком вытирая взмокшие от нервного напряжения волосы и шею, счел нужным сообщить:
   — Жарко…
   Иван Степанович не ответил, сжал губы, пошел напористо валить перестоявшую рожь, обходя Алешу. Алеша тоже некоторое время работал молча. Подбежала вязать за ним шустренькая девчушка со смешливыми глазами, он отложил косу, с готовностью предложила.
   — Давайте помогу!
   Девчушка, пряча за ресницами глаза, оглянулась на дорогу, идущую от леса, где стояли их палатки, и, лишь выглядев, что дорога пуста, согласилась:
   — Помоги!
   Алеша длинными руками легко сгреб рожь, поставил сноп под перевясло; девушка, улыбаясь, быстро и туго перехватила хрустнувшие в его объятиях умятые стебли. Он приготовил второй, третий сноп. Девушка, которую подружки окликали Полинкой, ловко вязала, задорно улыбалась Алеше; когда она наклонялась, пилотка падала с ее головы, она смешливо сердилась, пришлепывала ее рукой к волосам. В радости повеселевшего дела Алеша не заметил, как из-за близких плетней деревни, напрочь порушенной войной, вышел старшина их взвода Авров. Только тень на лице Полянки, выгнавшая задор из светлых ее глаз, и настойчивый, даже какой-то испуганный ее шепоток: «Косу бери… Тебе косить надо!» — заставили Алешу оглянуться. Старшина неспешной, нарочито сдерживаемой походкой приблизился к девчатам, постоял, наблюдая их усердие, напрягая голос, крикнул:
   — Поднажать надо! Комбат приказал сегодня кончить!
   Девчата и санитары, взятые из рот на уборку поля, отмолчались. Авров нагнулся, рукавом гимнастерки, как бархоткой, протер носы припылившихся сапог, упруго распрямился, расправил с боков, сзади гимнастерку, направился к фельдшерам. Алеша почувствовал, как напряглась спина, — чем ближе подходил Авров, тем сильнее росло напряжение. Он сам не знал почему — ведь Авров по званию и положению находился в его подчинении. Но опасность он чувствовал, и, может быть, именно потому, что, вопреки званию, власть старшины не только во взводе, но и в батальоне была очевидной. Алеша это понял на первом же шагу своей службы, с той минуты, когда, желая обрадовать своим прибытием командира, вошел в палатку доложить о себе. Командиром санитарного взвода оказалась женщина; сидела она на спальных мешках, по-восточному поджав ноги в коротких сапожках; ворот ее гимнастерки был по-домашнему расстегнут, в петлицах, рядом с зеленой шпалой, тускло поблескивала змея, обвивающая чашу. Не сразу в сумеречной приглушенности палаточного света он заметил еще одного, стоявшего к нему спиной человека с совершенно прямыми, будто из-под пилы, плечами. Человек не обернулся, не шелохнулся, пока он докладывал военврачу о своем прибытии, и только тогда, когда женщина недовольно сказала: «Хорошо, идите…» — и Алеша из брезентового сумрака палатки вышел на солнечный свет, он услышал, как к шуму желтеющих над палаткой берез примешался желчный голос человека с прямыми плечами; он не слышал, что было сказано, но по резкому голосу понял, что человек, стоявший к нему спиной, был раздражен и знал за собой право выказать свое раздражение командиру.
   Присущим ему чутьем, объяснений которому не было, Алеша понял также, что недовольство, выказанное человеком с прямыми плечами, относилось к нему, к его появлению в батальоне, и холодок опасности опахнул его впервые здесь, на фронте, — не от близкого разрыва мины, не от свистнувшей над головой пули, — от жесткого голоса человека, в котором чуть позже он угадал старшину Аврова.
   Фронт после почти месячного успешного, но трудного наступления отдыхал, Алеше не терпелось делать положенное ему дело. Но — удивительно! — куда бы он ни приходил: к кухне — проверять чистоту пищеблока, в роты — узнать, есть ли больные, выкопаны ли ровики-уборные, — всюду встречал его старшина Авров. Не по-уставному расставив ноги, утопив под ремень большие пальцы рук, он смотрел настороженно и вежливо, скучным голосом сообщал:
   — Все проверено, военфельдшер… — и стоял, постукивая пальцами по широкому командирскому ремню. Однажды Алеша вознамерился помочь девчатам скатывать нарезанные из марли бинты; девчата поспешно, даже как-то испуганно, отвели его помощь, и причиной тому был появившийся Авров.
   И вот старшина лично пожаловал взглянуть на труды подопечного взвода!
   Не доходя шагов трех до Алеши, он остановился, привычно сунул пальцы под ремень, понаблюдал за неторопливо косившим Иваном Степановичем, перевел глаза на Полинку, спешно, будто напоказ, вязавшую снопы, уже не за Алешей — за старшим военфельдшером; пилотка лезла ей на вспотевший лоб, быстрым шлепком она водворяла ее на затылок, смахивала со лба пот и волосы и, не разгибаясь, раскидывая руки, гребла с высокой стерни очередную охапку ржи.
   — Молодчина! — в полный голос похвалил Авров. Однако радости от громкой похвалы не промелькнуло на лице Полинки — напротив, озабоченные ее глаза даже как будто с презрением стрельнули по старшине.
   Алеша чувствовал, что Авров копит силу, чтобы обратить свое внимание на него, и ясно ощущал, как от часто постукивающего сердца начинает подниматься к голове жар. Готовый к резкому слову, он ждал, когда заговорит старшина.
   — Что-то не своим делом занялись, военфельдшер! — наконец сказал Авров, взгляд его пока не поднимался выше Алешиных грязных сапог. Поднакопив силы, он поднял взгляд до уровня его труди, ожесточая голос, медленно проговорил:
   — Косить, косить надо! Здесь не деревня, где девок мнут!
   Щеки шустрой девчушки, вязавшей снопы, будто оплеснули кипятком, уронив сноп, она стянула с волос пилотку, закрывая пилоткой лицо, неловко закидывая в стороны ноги, до колен охваченные узкой зеленой юбкой, побежала к девчатам.
   Алеша принял обиду Полинки на себя; задетый очевидной несправедливостью, едва сдерживаясь, поднял косу со стерни, воткнул в землю перед Авровым, сказал:
   — Собственно, почему вы не работаете, старшина?! Вот коса. Косите!
   На этот раз взгляды их встретились, какое-то время они смотрели, как бы взвешивая душевные силы друг друга. Алеша первым не выдержал, усмехнулся, покачал косой, напоминая старшине, что работа его ждет, и тут заметил, как сдавила зрачки запоминающих его желтых глаз Аврова холодная ярость; на какую-то минуту ему стало не по себе.