Коробейников Максим. Подробности войны

   Старший сержант Тупиков, старшина роты, на глазах которого разыгралась эта схватка, сказал:
   - Ну погоди, Степанов, я тебя проучу!
   - Проучи-проучи... Много вас таких учителей было у меня!
   Сержант, сконфузившись, поднял вещмешок, накинул на плечи лямки и отошел в сторону. Но Тупиков долго смотрел в упор на Степанова и не думал проходить мимо такого безобразия. Он был кадровым сержантом. До войны прослужил: два года, службу знал твердо и командирскими качествами обладал в полной мере.
   Случай проучить Степанова подвернулся вскоре. Рота после учений вышла на тактические занятия. Была поставлена задача: на высоте, около деревни, вырыть две траншеи полного профиля на роту, связать их ходами сообщения и замаскировать выброшенную землю.
   Каждому солдату был выделен участок работы и дневная норма. Все стали окапываться. Степанов вы полнил задачу раньше всех, сел да так и сидел неподвижно, пока к нему не подошел старшина,
   - А ты почему сидишь?
   - Я свою норму выполнил.
   - А другим, товарищам по оружию, помочь не желаешь?
   - Вот это я уж делать не обязан... Они лясы точат, а я за них работай? Помогай дармоедам? Вкалывай во всю силу?
   - И в бою так же будешь?
   - Как так?
   - А вот так - лишь бы меня не трогали, а остальные меня не интересуют
   - В бою мы еще посмотрим, кто как будет... Как бы мне тебя учить не пришлось. Больно вы здесь храбрые!
   - Была бы моя воля, Степанов, я бы тебя давно в штрафную загнал.
   Степанов насмешливо посмотрел на Туликова и сказал грубо:
   - Не пугай. Там тоже люди, не хуже тебя.
   - Не хуже, говоришь?
   - Такие же, как везде. Есть хорошие, есть и плохие.
   - Посмотрим, как ты запляшешь, когда опять туда пойдешь.
   - Ну и пойду. Не бойся, на колени не встану.
   Старшина Тупиков выпрямился во весь свой огромный рост и, заканчивая разговор, отчеканил:
   - Я не люблю, когда подчиненные не выполняют приказания начальников. Запомни это.
   Я подошел к ним совсем близко и, внимательно разглядывая каждого, подумал: "Нашла коса на камень". Тупиков спросил меня:
   - Разрешите, я поговорю с ним, товарищ капитан, с глазу на глаз?
   Я не возражал. Тупиков и Степанов пошли рядом. Со скрипом открыли пустой, брошенный хозяевами амбар и вместе вошли. Дверь, закрываясь, тоже скрипнула.
   - И что это за человек такой? - спросил меня солдат, смахивая рукавом гимнастерки пот с раскрасневшегося лица. - Ни друга у него, ни приятеля... Вот, товарищ капитан, дома у меня, кажись, кроме бабы, ни одного друга не было. Да и с ней какой разговор? Не с кем было слова перемолвить. Все работа, да работа, да трудности, да нехватки. А здесь...
   - А что здесь? Друзей больше, чем дома? - спросил я.
   - Так ведь не сравнишь! Здесь что ни солдат, то друг да приятель. Вот ведь, думаю, кончится война, по домам разъедемся, и каждый в своей халупе закроется, поди. Вот опять тоскливо-то будет... Да если бы не воевать, а вот так бы работать, не ушел бы я из роты никогда, до чего весело. А у этого черного - ни друга, ни приятеля.
   - Обидели его здорово ни за что, - объяснил я, - забыть не может.
   - Э, товарищ капитан, кого из нас не обижали? Солдат посмотрел на меня, торопливо подтянул ремень, поправил пилотку и спросил:
   - Разрешите идти.
   И ушел, веселый, даже валявшуюся лопатку на ходу подобрал с земли и воткнул так, чтобы заметили и не потеряли.
   О чем старшина Тупиков и бывший штрафник Степанов говорили в амбаре и что они там делали, можно было только догадываться. Вышли они один за другим. Сначала - Степанов, за ним - Тупиков. Оба шатались, как пьяные на ветру. Подойдя к изгороди, навалившись, долго стояли рядом, отдыхали и приходили в себя.
   Потом разошлись по сторонам. Степанов хромал и, согнувшись, держался за живот. Тупиков держал у носа грязную тряпку и смотрел одним глазом: другой заплыл.
   Вечером я вызвал к себе Туликова и спросил;
   - Что произошло?
   - Да так, товарищ капитан, - весело ответил он. - Поговорили. Выяснили отношения. Думаю, пойдет на пользу. Неплохой человек оказался.
   Я не стал интересоваться подробностями, а вызвал Степанова. С трудом перешагнув порог, с ходу, не доложив о прибытии, как товарищ товарищу, Степанов сказал:
   - Ну сила, товарищ капитан... Не дай бог под его кулак попадать! Врагу не пожелаешь. Я думал, что он только языком молоть умеет.
   - Значит, хорошо поговорили, убедительно?
   - А что, заслужил - получи. Я так понимаю.
   - Ну раз поняли друг друга, значит, и нам не стоит говорить?" заключил я. Но Степанов спросил:
   - Можно я, товарищ капитан, с вами посижу? Я подвинулся на скамье, посадил его рядом.
   - Вот, товарищ капитан, - начал он разговор. - О чем я хотел поговорить с вами. Мы до войны, сколько я помню, привыкли все выполнять, что на верху на самом скажут. Что ни велят, все выполним. Я председателем колхоза был. Скажут - посеем, скажут - уберем, и все в сроки, которые нам укажут, хотя это иногда и во вред шло. А потом сколько нужно, столько государству сдадим. Себе ничего не оставим, а в город свезем. Мы так привыкли. Когда война началась, так же и воевать стали. Все давай и давай. Нечего нас баловать, все выдержим, все вынесем. Нет чтобы подумать, да похитрее, да поумнее, чтобы немца обмануть, а все вперед и вперед, все в лоб да в лоб. Разве так-то мы победим когда-нибудь? Ведь сколько же нашего брата погибает, когда все давай да давай!
   - Надо. Что делать? - спросил я его.
   - А кому надо-то? - спросил Степанов. - Это ведь только немцу на пользу. Может, я не понимаю эту нашу военную стратегию? Но, кажется, мы совсем не то делаем. Он нас клиньями, а мы через всю Россию траншею роем, как веревку протягиваем. А когда же мы клиньями будем бить, окруженья организовывать?..
   Эту беседу со Степановым я вспомнил через год, когда и у нас на фронте маневренная война пошла. А в тот раз я сказал ему:
   - Умный вы человек. Но поймите: и мы научимся. Жизнь заставит. Все в свои нормы войдет.
   - Спасибо,- сказал он. - Мне как-то легче стало! Выговорился. Потому, видно...
   Последние дни мы чувствовали, что скоро нас бросят в бой. В роты доставили боевые гранаты. Комбат приказал всех солдат пропустить через метание гранат по цели. Услышав об этом, Гавриленко предложил мне:
   - Может, мы Степанову дадим другое задание? Еще подорвет кого-нибудь!
   Я не согласился.
   - Подорвать он может и на переднем крае, - сказал я.
   Мы с Тупиковым стояли на огневом рубеже, подстраховывали. Большинство солдат работали хорошо. После взрыва гранаты Тупиков искал чеку, которую метавший гранату бросал на землю, и укладывал ее, чтобы потом доказать начальнику боепитанья, что граната подорвана.
   Были и курьезы. Один солдат бросил гранату, не выдернув чеки. Граната, естественно, не взорвалась. Тупиков ходил с ним, чтобы найти ее и упражнение повторить. Другой, будто скованный, выдернув чеку, долго держал гранату в руке, боясь бросить ее, и только после неоднократной команды "Бросай!", будто опомнившись, метнул ее так, что она упала на бруствер и, чудом скатившись на противоположную сторону, взорвалась в десятке метров от нас. К счастью, никого не задело.
   Настал черед Степанова. Он спокойно подошел, взял гранату, выдернул чеку и положил ее в левый карман шинели, но гранату не бросил, а зачем-то полез снова в карман.
   - Бросай! - скомандовал я.
   - Обождите, товарищ капитан, - тихо сказал он, зачем-то вынул из кармана чеку, которую только что туда положил.
   - Бросай! - крикнул Тупиков.
   - Ты что орешь?! - обернулся к нему Степанов.
   Он переложил гранату в левую руку, а правой положил чеку в правый карман. Потом снова взял гранату в правую руку, посмотрел на цель, широко размахнулся и с силой бросил.
   Я подал команду:
   - Ложись!
   Мы с Тупиковым укрылись в траншее. А Степанов дождался, когда произойдет взрыв, и только после этого пригнулся.
   - Готово! - сказал он. Цель была поражена.
   - А зачем вы перекладывали гранату? - спросил я.
   Он ответил хмуро:
   - Положил я чеку в карман, а он, оказывается, худой.
   - Ну и что?
   - Так ведь Тупиков съест, если чеку потеряешь.
   Мы смеялись, а Степанов только усмехнулся. "Ну и ну!" - подумал я. Солдаты обсуждали поведение Степанова.
   - Ты посмотри, что за человек. Хоть бы слово кому сказал. Если ответит, так будто в долг деньги дает. И все поперек старается. Будто из железа сделан, - удивлялся один.
   - Говорят, у него всю семью дома расстреляли каратели, - объяснил другой. - А наши его - в штрафную роту. За что, не знаю, врать не буду. Но что он к начальству озверел, так это, однако, факт.
   - Слышал я, - сказал молодой солдатик, - в дивизии рассказывали. Там-то, верно, знают. Убил он кого-то, кто-то обидел, он и убил. Когда из штрафной роты пришел в дивизию после госпиталя, так просился в разведку. Не взяли. Начальство боялось, что к немцам уйдет. Так он в полковую разведку все-таки упросился.
   Но скоро оттуда откомандировали. Не мог ни одного немца живого притащить. Пока несет - задушит. "Не могу, - говорит, - на них на живых смотреть". Какая ненависть у человека... Я сам видел. Принес одного, связанного, на горбу пер. Принес и бросил, будто бревно какое. Смотрим, а пленный-то уже весь синий, и глаза вылезли. И вот что непонятно. Немцев хвалит: и траншеи у них глубже и чище, и огонь организовать умеют. А я его спрашиваю: "Вот так, грудью на амбразуру, они умеют, как мы, к примеру?!" Смеется ехидно. И что говорит? Да говорит: "Глупое дело не хитрое". Вот и пойми его...
   На следующий день рота была поднята по тревоге и марш-броском выдвинулась на передний край, чтобы участвовать в отражении атак противника. Начались бои. Степанов, по-прежнему мрачный и нелюдимый, отличался выдержкой и стойкостью, хотя вперед никогда не вырывался.
   Он не был среди тех, кто первым взбирается на высоту, кто ведет за собой других, но и среди тех, кто не выдерживал натиска немцев и первым начинал отступление, его тоже никто не видел. Его ни разу не ранило казалось, пули и осколки обходят его, как заколдованного. За это время некоторые уже по два-три раза побывали в госпитале, а его ничего не задевало. Солдаты иногда даже говорили о нем:
   - Хороших людей убивает, а его будто пули обходят.
   Но были и такие, кто говорил о нем по-доброму.
   Однажды слышал, как маленький, тощий и, видимо, очень нервный солдатик говорил о Степанове:
   - Меня ранило тут позавчера. Испугался, конечно, здорово. Подумал: "Конец". А кругом нет никого, помощи некому оказать. Лежу и кричу: "Санитары, санитары!"
   А он, черный-то, подползает ко мне и спрашивает: "Ты чего орешь?" "Ранен, - говорю, - санитаров прошу". Он вытаскивает пакет индивидуальный, разрывает его зубами и давай мне руку бинтовать. Забинтовал он хорошо, надо сказать, как санитар, не хуже, а потом посмотрел на меня своими желтыми глазами и говорит: "Вставай, - говорит, - симулянт, не притворяйся!" - и к самому носу моему кулак поднес.
   И в самом деле, поднялся я, живой, и пополз за ним. А он обернулся и шипит на меня: "Винтовку-то почему бросил? Дерьмо ты", - говорит. Сползал я за винтовкой. Ну и что? Сейчас думаю: "Если мы все такие были бы, как он, разве плохо было бы? А?"
   Точку в жизни Степанова поставил дикий случай. Иначе не назовешь.
   Однажды наш батальон прорвал передний край противника, а немцев в глубине не оказалось. Видимо, они не могли уже по-прежнему плотно удерживать оборону по всему фронту. Мы прошли километров двадцать и не встретили сопротивления, не видели ни одного человека.
   Стрельба слышалась все время где-то далеко: то спереди, то слева, то справа. Было так тихо и спокойно, а местность просматривалась на такую глубину, что комбат свернул батальон в походную колонну, и пошли мы форсированным маршем, выставив впереди и по сторонам разведывательные дозоры. Шли по четыре в ряд. В колонне было человек триста, не менее. Конечно, устали. Солдаты валились с ног. И комбат разрешил большой привал.
   Дозоры остановились, колонна втянулась в лощину, и люди запрудили ее, как вода в половодье овраги заполняет.
   Комбат приказал снять вещевые мешки, составить оружие в козлы. Моя рота оказалась в центре всей этой массы людей и была сжата со всех сторон. Солдаты начали искать друг друга, но комбат крикнул: "Прекратить шум!", и все затихли.
   В это-то время случилось то, чего никто не ожидал. Когда винтовки были составлены в козлы Степанов, снимая с себя вещмешок и запутавшись в снаряжении, с остервенением дернул рукой за лямку, нечаянно вырвал из ручной гранаты Ф-1 кольцо предохранительной чеки. Граната, висевшая у него на поясном ремне, упала под ноги, а спусковой рычаг запала отскочил в сторону.
   Степанов понял, что через 3-4 секунды граната взорвется. Предотвратить взрыв было невозможно. Солдаты, копошившиеся рядом, видели, как покатилась граната, упали и ждали. Сотни осколков разлетятся со страшной силой далеко вокруг. Будут убитые и раненые. И только чудо может спасти тех, кто близко.
   Надо сказать, что Ф-1 из всех ручных гранат - самая мощная. Немецкие гранаты с деревянной ручкой, падавшие в наши траншеи, мы нередко успевали выбрасывать - только не бойся, и они рвались где-то далеко, никому из нас не причиняя вреда. От нашей РГД можно было заслониться вещмешком. От "Лимонки", как звали Ф-1, спасения не было. Поэтому ее бросали всегда из укрытия. За считанные секунды Степанов мог бы ударом ноги отшвырнуть гранату от себя, к своим товарищам, и она не задела бы его, упади он сразу после этого на землю.
   Я тоже приник к земле и думал: "Вот сейчас он отбросит гранату, и все. Кого-то приговорит к смерти"... Но Степанов только выругался, и тут же земля содрогнулась от сильного глухого взрыва.
   После того как земля успокоилась, а взрыв затих, я глянул вокруг, в первый момент не сообразив ничего, тряхнул оглохшей головой и понял: Степанов лег на гранату и принял на себя ее взрыв.
   Солдаты вырыли яму, захоронили все, что осталось от Степанова, и обложили могилу дерном. И надо же было, чтобы в это время громыхнула гроза и хлынул короткий ливень. Будто само небо пожалело несчастного человека.
   Через каких-то полчаса батальон вытянулся из проклятой лощины. Я шел и прислушивался к разговорам. Один солдат рассказывал, что он на привале только присел и сразу уснул, а проснулся, когда взрыв уже произошел.
   - И как это так случилось, не пойму, - говорил он - Лежу я и слышу, что кто-то идет. Идет и идет ко мне, это мне во сне-то кажется. А это Степанов ружье на меня наставил. "Вперед!" - говорит. И вот выстрелит. А я жду, когда он выстрелит, и думаю: "За что?" И тут я от грохота-то и проснулся.
   Солдаты шли и обсуждали событие, и еще долго смерть Степанова где-то витала рядом с батальоном, часто еще люди вспоминали о ней и удивлялись, почему в ту минуту, когда смерть подошла к нему, он не отшвырнул ее к другим, а принял сам, без колебаний, безропотно и спокойно, как и должно быть.
   И потом, далеко отойдя от места, где это случилось, мы жалели, что никак не отметили эту могилу - ни звездочкой, ни крестом, не оставили надписи, и никто уже никогда не сумеет разгадать тайну этой смерти.
   Люди на фронте по-разному погибали.
   СМЕРТЬ ДРУГА
   Днем мне позвонил командир батальона. Телефонист, сидевший в углу землянки с трубкой, привязанной к голове, снял трубку, подал ее и произнес:
   - "Третий", товарищ капитан.
   - Слушай, "Пятый", - сказал комбат, - к тебе приедет Шаяхметов. Передай ему хозяйство. Карандаши, огурцы, семечки... Все по порядку. И иди в хозяйство Захарова. Отдохни недельку. Можешь забрать с собой ординарца. Петренко разрешил. Там найди Лазарева Колю. Он вернулся из госпиталя. Передай ему привет. Валяй.
   Голос умолк. Конечно, я обрадовался неожиданной перспективе. Я сдам роту, возьму с собой ординарца и уйду в резерв офицеров полка, чтобы подучиться и - это главное - отдохнуть.
   Оказывается, Коля Лазарев, мой старый и верный друг, возвратился из госпиталя. Надо сказать, я тосковал по нему. Шутка ли, больше года рядом командовали ротами.
   Не успел ординарец уложить пожитки, как явился старший лейтенант Шаяхметов, маленький, широкоплечий, молодой.
   - Вы получили приказание, товарищ капитан? - спросил он официально.
   Я подтвердил и вызвал писаря. Тот долго и бестолково излагал, сколько в строю, сколько в расходе солдат и сержантов. Но мы так ничего и не поняли.
   Я предложил подсчитать по пальцам - так мало было народу. Я называл фамилии, писарь записывал.
   - В первом взводе: Аббакумов, Егоров, Долин, Кузьмин. Постой, Кузьмин в госпитале. Лапин, Мушкетов, Нолинский. Нет, Нолинский ранен вчера.
   Вскоре списки были готовы. Пришли командиры взводов. Они с завистью смотрели на меня и уныло отвечали на вопросы. Я понимал их: они тоже устали. Только Шаяхметов бодро расспрашивал их о разных пустяках, которые вызывали у него интерес, а нам уже давно надоели.
   Мы с Шаяхметовым зашли к солдатам - они помещались в трех землянках. Я представил нового командира. Узнав, что я уезжаю отдыхать, солдаты встретили это сообщение весело. Я думал, что они будут завидовать и обижаться. Казалось, мне будет неловко. Я уходил отдыхать, а они оставались на переднем крае. Может быть, завтра кого-то из них недосчитаются. Но они наперебой предлагали мне:
   - Товарищ капитан, ни о чем не заботьтесь. У нас будет все в порядке.
   - Говорят, там танцы бывают?
   - Может, девочку какую?!
   - Конечно, товарищ капитан. Говорят, их в медсанбате да в роте связи на выбор.
   - Не теряйтесь, товарищ капитан.
   До леса, где размещался офицерский резерв дивизии, было семь километров. Мы ехали и смотрели по сторонам. Вот выглядывает из болота затопленный танк, виднеется только занесенная снегом, будто шапкой закрытая, башня, не вся, а как большая опрокинутая вверх дном тарелка. Яма из-под крупного реактивного снаряда, заполненная водой. Что-то возвышается правильной четырехугольной формы, видно, затонувшая полуторка. Это из тех, что шли с нами зимой к высоте. Кругом - чистое болото, деревьев мало. Одни черные костыли: все, что осталось от рощиц.
   Еще не начинало темнеть, когда мы с ординарцем подошли к рубленым деревянным домикам, разбросанным там и сям в редком редколесье. Из труб столбами валил дым.
   - Смотрите, товарищ капитан, никакой маскировки, - удивился ординарец. - Живут же люди! Как в мирное время...
   Домик, в котором жил капитан Лазарев, мы нашли с трудом: он был до половины засыпан снегом. Войдя в сени, тщательно отряхнули валенки от снега - топали, точно лошади. Когда я открыл дверь и вошел, Лазарев - я это сразу узнал - сильно схватил меня сзади за голову, зажал больно уши и наложил пальцы на глаза так, что посыпались искры. Руки были теплые, широкие, сильные и знакомые.
   Я с трудом развел руки, стиснувшие мою голову, и обернулся. Коля Лазарев стоял с широченной улыбкой.
   Мы сжали друг друга в объятия до боли, до треска в костях.
   Хозяин раздел меня, усадил. Я облокотился на стол, тот зашатался и заскрипел. Подумалось: вот-вот пойдет в сторону и развалится. Лазарев положил на крышку широкую ладонь, отчего стол опять заходил как живой, и хвастливо сказал:
   - Сам соорудил. Вот, своими собственными.
   Поглядел на свое изделие, погладил и сказал:
   - Когда хочешь, то все можно сделать. Только захотеть!
   Я изобразил удивление, одобрение и сказал откровенно:
   - Мне такого не сделать бы.
   - Я тоже дома ничего не умел: не знал, как гвоздь забить. А вот сработал же. Одним топором. Самому интересно посмотреть...
   Разговаривая со мной, Лазарев ловко открыл консервную банку ножом, который изготовил ему, видимо, какой-то умелец из солдат. Из-под подушки достал немецкую фляжку и, чтобы удостовериться, тяжело булькнул ею.
   - Знаешь, - говорил он, продолжая собирать на стол, - вот за этим проклятым зельем ходил в поселок. Помнишь, Замковой заместителем у Постовалова был, в двенадцатом полку? Забыл, что ли? Ну, вспомни. Большим начальником стал. Его только что вывели с передка со всем хозяйством. Адъютант не пускает. Говорю ему, скажи, что Лазарев. Не забыл, оказывается, принял.
   Приезжает, говорю, Перелазов, встретить бы надо по-человечески. Ничего не сделаешь: обычай такой. Он и тебя вспомнил. Вызвал какого-то из АХЧ. "Налейте, - распорядился, - товарищу Лазареву". Ну ладно, думаю, люди мы не гордые, можем постоять. Пусть будет "товарищ Лазарев", только бы водки дал. А когда уходил от него, то он встал, даже обнял меня и говорит: "Эх, хорошее было время, героическое, и люди были хорошие". А видно, что зазнался и возгордился. Чувствуется, к большой власти привык.
   Тут Лазарев в рот палец взял и начал кровь отсасывать.
   - Ты что? - испугался я.
   - Да понимаешь, нож как-то соскочил с бортика, да по пальцу. Как бритва, нож-то.
   И тут Лазарев крикнул ординарцу:
   - Слушай, Заяц, ты опять ножи точил? Ординарец выскочил из какого-то закутка, увидел меня, обрадовался:
   - Здравия желаю, товарищ капитан!
   - Опять, говорю, ножи точил? - закричал на него Лазарев.
   - А что, товарищ капитан, - ответил он весело, - какой же это нож, если тупой?!
   - Ну ладно, иди, да сообрази нам чего-нибудь закусить.
   - Так что вы, товарищ капитан, меня не разбудили, я бы вам давно все сделал.
   Оказывается, это тот самый Заяц, который у нашего комбата, у Ивана Васильевича Логунова, ординарцем был. А когда комбата ранили и в госпиталь положили, он к Лазареву перешел.
   - Ну как, Заяц, живешь? - спросил я.
   - Очень хорошо, - ответил ординарец. - Вы же капитана-то Лазарева знаете, какой он человек, С ним можно хоть на край света!
   Мы с Лазаревым выпили, опять вспомнили Замкового. Конечно, добром вспоминали, хвалили, поскольку его водку пили. Вспомнили и что-то такое, о чем подполковник наверняка забыть хотел.
   - А ведь знаешь, - говорил Лазарев, - тогда, под Сутоками, не окажись меня рядом, не было бы Замкового. Я выскочил на просеку и вижу: солдаты, как бараны, бегут, винтовки побросали, а Замковой дует впереди и кричит: "Окруженье! Окруженье!" Мы с Малышевым - помнишь, командир взвода связи был у Тагушева? - положили их в снег и сами залегли.
   Смотрим, три немца вышли из-за поворота и давай из автоматов с брюха строчить. Ну, мы их всех и уложили. Кончилась перестрелка. Замковой мне сказал: "Ну спасибо, выручил". Видно, стыдно ему было. Представляешь, когда я сегодня к Замковому вошел, он, показалось мне, как-то неловко себя почувствовал. Испугался, что ли? Неприятно, видимо, до сих пор. Я же свидетель. Как он в суде называется?
   - Свидетель обвинения, - подсказал я.
   - Ну вот видишь, обвинения. Конечно, разве приятно ему видеть меня сейчас? Не знаю, пьет ли сейчас. Раньше-то, помнишь, упивался. От страха, что ли? Сейчас много пить побоится - начальство рядом. Узнают, продвижения не дадут.
   Мы просидели с Лазаревым до полуночи. Я больше слушал, он говорил много, но не о себе.
   - Вот мы вспомнили Замкового, вояка-то никуда, а продвинулся. А мне в голову другой эпизод лезет, помнишь, из Коровитчина нас немцы выбивали? Ты бегаешь по траншее и кричишь: "Ребята, нам только сейчас отбить, а там подкрепление подойдет!" Я думаю: "Подкрепление? Где оно?" Смотрю, а у тебя правая рука в фуражке. "Что, - спрашиваю, - руку-то в фуражке держишь?" "Да так, - говоришь мне, - царапнуло! Не до того сейчас!"
   А потом, когда ночью ушли, начали тебе руку перевязывать в медпункте, а там, смотрю, от большого пальца ничего не осталось, а указательный будто кто вдоль разрезал. Другой на твоем месте, возьми того же Замкового, месяц в госпитале проволынил бы.
   - Ну скажешь тоже, - возразил я ему.
   Он забрал мою правую руку в свою ладонь и рассматривал исковерканные пальцы - большой и указательный, а мне стыдно стало оттого, что другой человек рассматривает мое уродство.
   Видно было, что Лазарев истосковался по своим. Потому и говорил, говорил о людях, о том, как мы вели себя в боях, кто трусил, а кто нет, кто рвался вперед, а кто отсиживался в укрытиях.
   Потом вдруг ни с того ни с сего переметнулся на другой предмет разговора, совсем в другую сторону увел.
   - Знаешь, мне один в госпитале объяснял: "Это, - говорит, - хорошо, что тебя ранило. Когда долго не ранит, то сразу убивает, наповал". Выходит, я свою очередь отбыл?
   - Значит, - обрадовался я, - сейчас можно спокойно жить?
   - А еще этот товарищ говорил: "Хорошо, что бабой не обзавелся, да ребят не наделал". И знаешь, как рассуждал: "Вот, - говорит, - у меня их трое, дак ведь, однако, все время перед глазами стоят, забыть не могу. Вот я их, говорит, - на свет произвести-то произвел, а вдруг меня убьют, куда они без меня-то?"
   Я почувствовал хмель, какую-то необъяснимую тоску и любовь к Лазареву, давнему другу, но высказать это ему прямо в глаза не сумел.
   - А где мы тебя тогда потеряли? - вдруг вспомнил я. - Все будто шли рядом. Посмотрю, ты на виду, и мне будто весело.
   - В овраге. Мне бы, дураку, - объяснил Лазарев, - обойти его, а я туда, думаю, скорее на высоту взлезу. А когда увидел, что кругом котелки да противогазы валяются в этом овражке, так и понял, что влип. Тут он меня сбоку из пулемета и саданул.
   Лазарев заметил, что я устал, придвинулся ко мне, потрепал волосы и толкнул на подушку:
   - Спи, завтра рано вставать. Мы здесь от подъема до отбоя занимаемся командирской учебой. Говорят, уже идет пополнение. Скоро получим людей и в бой. Истосковался я по людям и по делу. Ну что делаем? Сам посуди: мне это уже сто раз надоело. Кому-то, кто еще не пахал, тому надо. А нам-то зачем?!
   Он еще что-то говорил, но я незаметно уснул, уяснив твердо, что завтра мне заниматься необязательно.
   Проснулся, услышав, как кто-то бил в рельс, подвешенный у домика. В несколько голосов дежурные кричали громко и весело:
   - Подъем!
   Я собрался подниматься, но подошел Лазарев и сказал: