- Хороший был командир полка. Добрый и бесхитростный, - заметил Вержбицкий.
- Он и сейчас такой же, - подтвердила жена. В тот день мы ждали Вержбицкого - нового комдива. Утро было туманное и холодное. На сто метров не видно. Стояли, подрагивая и размахивая руками, чтобы согреться. Когда услышали крики "едут, едут!", быстро подровнялись.
Из тумана вырвались два всадника. Они скакали галопом. Впереди огромный, мощный полковник, за ним - маленький, юркий лейтенант. И лошади под них были подобраны соответственно: под комдивом был рослый жеребец. Он шел размашисто. Адъютант скакал на мелком монгольском коньке, который то и дело рвался обойти лошадь комдива, но, сдерживаемый седоком, заметно нервничал и пытался ослушаться, недовольно мотал головой и раздраженно подбрасывал задом.
Мы слышали, что новый комдив был до нас начальником штаба кавалерийской дивизии, и то, что он скакал к строю на молодом жеребце и сидел в седле уверенно и красиво, никого не удивило. Этого ожидали.
Но последующие действия конников поразили всех. Всадники подскакали к строю, и комдив, не осаживая коня, легко вылетел из седла, пробежал несколько вперед и остановился как вкопанный перед нами, с последним шагом приложив руку к головному убору.
Жеребец на галопе отвернул от людей, даже ухом не поведя. Адъютант схватил его за повод и отвел лошадей в сторону.
Комдив поднял и запрокинул назад голову с окладистой рыжей бородой и громко прорычал, как в усилитель; обращаясь к дивизии:
- Здр-р-равствуйте, сибир-р-ряки!
Правый фланг, где стояли офицеры, радостно ответил:
- Здра тащ поник! (Что должно было означать: "Здравствуйте, товарищ полковник!")
Сержанты и солдаты, вывезенные с фронта вместе с нами и стоявшие левее, с восторгом выдохнули не то "Здра-а-а!", не то "Ур-ра-а-а!".
А пополнение на левом фланге загалдело в восторге, зашумело, задвигалось. Кто-то подскакивал, чтобы лучше увидеть, кто-то приветственно махал шапкой.
Мы замерли и смотрели на рослого, широкоплечего, подтянутого рыжебородого комдива, говорили, что ему тридцать шесть лет. Он не суетился и не спешил. Он пристально осмотрел всех острым и добрым взглядом. Поправил лихо сбитую набок папаху, потрогал ремни, стянувшие ладно сидящую кавалерийскую куртку, молодцевато прищелкнул каблуками со шпорами и сказал тихо, не напрягая голоса, но так, что было слышно отчетливо всем:
- Ну, что же, давайте знакомиться...
Что-то в диком стаде машин резко заскрипело, и мы встали перед светофором.
- А я думал тогда, - сказал Виктор Антонович, - чем вас взять. Уж больно потрепана была дивизия. Представляешь, из Омска на фронт ушла в десяти эшелонах, а когда выводили с переднего края, еле наскребли на один эшелон. И народ-то истощенный, в глазах тоска. Сибиряков-то уже не осталось. Надо было сибирский дух возродить. А, знаешь, после того, как я выпрыгнул из седла, раненая нога неделю болела. А они все рты поразевали: "Вот, мол, это комдив!" А когда сибиряками назвал, то понял: сделал что надо.
- А вы помните, Виктор Антонович, о чем вы говорили тогда? - спросил я.
- Убей, не помню.
- Не может быть! - удивился я. - До сих пор помню. Офицерам сказали, что надо учиться воевать. Всем, и комдиву, и командирам полков в первую очередь. "Чем мы, - сказали вы, - лучше организуем бой, тем меньше будет потерь, меньше останется солдатиков наших на поле боя. Помните это". Это первый раз я услышал. До этого все говорили: "Давай-давай, давай-давай!" Сержантам и солдатам - о том, что они прошли крещенье в долине смерти и Рамушевском коридоре и, как закваска, своим примером должны сцементировать личный состав. А пополнению...
Надо сказать, среди них были деревенские подростки, городские школьники, едва достигшие призывного возраста, и тертые калачи - бывшие заключенные, вывезенные эшелонами прямо из лагерей и тюрем.
- А пополнению, что надеетесь на них, что впереди - главные бои и главные победы.
- Черт возьми, - воскликнул Вержбицкий, - а ведь умел говорить, а?
- Так говорить-то он и сейчас умеет, - шутливо откликнулась жена.
- О, в то время это было очень важно, - поправил я ее. - Мы так нуждались, в человеке, который переломил бы дух уныния и вселил веру в наши слабые силы.
Галина Викторовна что-то хотела еще сказать, но машину дернуло, звякнуло разбитое стекло. Гаишник бежал наперерез. Мы вышли. Виктор Антонович спокойно прогрохотал:
- Это ничего. Отделались легким испугом. А вот помнишь, в Сольцах оторвало у машины задние колеса?
- Как не помнить!
- Ты был уже у Петрова. Вот командир полка умный был, но хитроват. Кстати, последнее время работал генеральным директором нефтяного объединения. Во, куда махнул! А? Так вот, Петров взял Сольцы, я дал его батальону, - Виктор Антонович указал на меня, - трое суток отдыха. Совсем ребята ног не таскали, приехал к ним, чтобы поздравить. Они на городской площади построились. Подъезжаю, вдруг бац, сзади взрыв - и машина упала.
Я помнил этот приезд. Мы замерли в строю. Я стоял в готовности скомандовать "См-и-ирно!" и бежать с докладом. Вдруг взрыв. Мы бросились к машине. Смотрим, открывается передняя дверка, показывается сапог, за ним лампас генеральский.
- Ж-и-и-ив! - закричал батальон. А комдив вылез из машины, топнул ногами, чтобы убедиться, что жив, заломил назад папаху и гаркнул:
- А кто разрешил выйти из строя?!
А мы хохотали, а мы радовались!
Я рассказал это Галине Анатольевне. Она ответила:
- Он и сейчас меня так часто пугает.
Мы подъехали к дому, вошли в квартиру. Виктор Антонович снял и повесил на стул тяжелый китель, вздохнул.
- Ну, сегодня отдохнешь, а завтра - в Эрмитаж, Русский музей, на Марсово поле и Пискаревское кладбище, - сказал он.
Настроение было хорошее. Я рад был, что приехал к старому комдиву. И пожалел вдруг, что не взял с собой жену..
ВЕНОК НА БРАТСКУЮ МОГИЛУ
Сколько помнится, 9 Мая у нас всегда хорошая погода, теплая и солнечная. Если и выпадает дождик, так и то в конце дня, такой светлый, тихий, не страшный.
В этот день под весенним небом в парках и скверах, за околицей деревни, на рубежах обороны на высотах, в лесах, на перекрестках дорог, на полях, где шли битвы, собираются наши люди. Они наряжаются во все лучшее, идут с цветами целыми семьями и в одиночку, торжественные и благостно настроенные на самый великий праздник.
Снег и дождь давно смыли с земли кровь павших. Время заровняло окопы и воронки, люди снова засеяли поля хлебом, восстановили города, понастроили много новых домов, проложили дороги.
И остались от того тяжелого и страшного времени могилы, обелиски, книги, картины, фильмы да наша память. Память о тех, кто счастливо прославлен, и тех, кто прошел сквозь войну незаметно, но столь же честно. Я вспоминаю капитана Карпова, моего первого фронтового друга, командира стрелковой роты. Александр Федорович родился в деревне Новгородской области, в семье председателя сельсовета. Он все умел: звездочки на пилотки бойцам и кубари на петлицы средним командирам делал из жести консервных банок. Часы ремонтировал. Из двух-трех разбитых пулеметов "максим" мог собрать один работающий. Ручки из плексигласа к ножам набирал. Был снайпером и уже в сорок первом имел Красную Звезду.
В боях под Синявином увидел немецкий танк, брошенный экипажем, понял, что он на ходу, влез в люк механика-водителя и привел его к своим. Чтобы наши не подбили, поднял ствол вверх насколько было можно: дескать, сдаюсь!
Добрый и красивый был парнишка. Рубашку последнюю отдаст товарищу. А вот ушел в разведку и не вернулся. Вся его группа пропала, как в воду канула под Карбуселью, в июле сорок третьего...
Вспоминаю Ишмурзина. Маленький, узкоглазый, с широким плоским лицом. Был в моей ячейке управления связным, когда я командовал ротой. Послал я его как-то во взвод, с которым связь оборвалась. Жду, беспокоюсь: должен был бы возвратиться. А его нет и нет, и послать некого.
Побежал сам. Артиллерийский обстрел жуткий. Бегу по траншее, смотрю из лисьей норы башмаки торчат. Потянул за них - Ишмурзин напуганный вылезает. Оказывается, укрылся в норе от огня, да так и не смог от страха вылезти.
Вытащил я его и опять послал во взвод с поручением: узнать обстановку и, вернувшись, мне доложить. Ишмурзин пошел, вроде повеселел даже. Вот прибежал он во второй взвод, а в нем только трое в живых остались. Некому оборону держать. Он там и застрял. Весь день контратаки немецкие отбивал.
Потом, после боя, пришел ко мне сержант, который за командира взвода был, пришел и доложил, что Ишмурзин погиб. "Без него, - сказал сержант, - мы бы все погибли. Он один из пулемета "максим" стрелять умел. Ну и уложил он врагов бессчетное количество". А когда бой кончился, Ишмурзин уже собирался в ячейку управления возвращаться, уже сержанту пообещал:
- Попрошусь у ротного пулеметчиком к тебе.
Побежал и в траншее опять под обстрел попал. Там-то его артиллерийский снаряд и разорвал в клочья...
Вспоминаю Степана Овечкина, капитана, с которым мы в дивизионной разведке были. Краснощекий, упругий, с пружинистой легкой походкой, он был убит на марше. Маленький осколочек ударил в голову (каску Овечкин не признавал) и остановил жизнь.
Тут же, около дороги, похоронили. Надпись на столбике химическим карандашом сделали. И местность будто бы запоминающаяся была. А через двадцать лет я был в тех местах, проезжал по дороге, где он погиб, но не нашел захоронения - болото заросло кустарником, деревьями и стало неузнаваемым.
За платформой Турышкино шли мы на Шапки и попали под артиллерийский огонь. Начали все разбегаться кто куда. Я бросился в какой-то погреб. А там уже народу и без меня полно. Конечно, одного потеснил, он повернулся ко мне и говорит:
- Ну-ко, подвинься-ко, однако. Совсем задавил.
Я не обиделся, а услышав в его голосе что-то с детства знакомое, родное, спросил, еще не видя его лица!
- Откуда ты родом?
- Дак ведь из тех же мест, - ответил он.
- Я спрашиваю серьезно, - повторил я вопрос. Он повернулся ко мне.
- Я-то? Из Кирова, товарищ капитан.
- Так мы с тобой земляки.
- А откуда вы-то?
- С Большого Перелаза.
- Лико-лико, - говорит, - где повстречаться-то пришлось, а я из Верхобыстрицы. Знаете, поди, Верхобыстрицу-то?
В это время налетел самолет и начал из пулеметов бить. Мы все на дно опустились. Пролетел, а сосед так на коленях и стоит, не поднимается.
- Земляк, вставай, пролетел уже, - говорю ему, а он, смотрю, мало-помалу набок, набок и падает мне под ноги. Посмотрел я на него, а он уже мертв - двумя пулями сверху вниз прошило. Выходит, все пули, которые в нас летели, на себя собрал.
Когда самолеты ушли, выскочили мы из воронки и побежали, а земляк так навек и остался безымянным: все старались это гиблое место быстрее проскочить.
А другой раз вылезли мы из болота. Мокрые, продрогшие, зуб на зуб не попадает... Идут, как на счастье, туман поднялся. Думаем, вот хорошо, что туман, значит, авиации нечего бояться. Кто-то даже команду по боевым порядкам пустил:
- Разжечь костры!
Начали костры разжигать. Кустарник не очень-то горит хорошо, а валежника нет. Но солдаты - народ хитрый и смекалистый. Смотрим, уже там огонек задрожал, в другом месте, как птица какая, затрепетал. И у нас в роте нашлись мастера.
Я подошел к солдатам, которые уселись кружком, а двое или трое костер шуруют. Вот и у нас сначала какие-то дымные, колечки пошли, ,а потом и свет появился: сначала зыбкий, неуверенный, а потом как сердце выскочило и заполыхало.
Кто-то, уже котелок приспособил воды согреть. Уже костер как костер!
Помню, солдат говорит:
- Вот сейчас чайку согреем, кипяточком побалуемся.
А в котелке над огнем снег на глазах темнеет и тает. И в это время команда пришла:
- Командиры рот - к командиру батальона!
Я встал с нежеланием: так хотелось бы еще обогреться, обсушиться немного. Но все-таки встал, отошел от костра, увидел, что уже совсем стемнело и кругом одни костры пылают.
Тут начали кричать:
- Погасить огонь! Возду-ух!
Кто-то быстро выполнил команду, кто-то медлил.
- Ну-ко, пульни туда, чтобы погасили! - раздался окрик..
В это время из-за леса бесшумно выплыл самолет, полетели гранаты и мины. Когда я вернулся к своим, то оказалось, что мина, выброшенная с самолета, попала прямо в костер, потушила его и погубила людей, которые грелись. Кругом все было черно, солдаты укладывали рядком убитых, проклиная немца, который подкрался к людям, нуждавшимся в обогреве, и порешил их всех до единого.
На Северо-Западном фронте весной в сорок втором году, помню, умирал боец из моего взвода. Фамилию забыл. Как сейчас вижу, лежал он в траншее, думали, совсем отошел. А он поманил меня пальцем и говорит тихо, еле разберешь, лучше уже не мог:
- Товарищ лейтенант, там у меня банка тушенки. Возьмите да с ребятами нашими съешьте. Хоть меня вспомните...
И вскоре умер.
В медсанбате видел другую картину, и поразила она меня на всю жизнь. Солдата кладут на операцию - весь живот ему разворотило, а он хирурга спрашивает:
- Как там наш командир-то? Жив, слава богу?
- А кто твой командир? - спросили его.
- Да как же кто? Вержбицкий.
Это он за командира дивизии перед смертью беспокоился.
Я вспоминаю, как, развивая успех первого эшелона под рекой Великой, выскочили мы вперед и увидели, как лежат вповалку в огромной воронке раненные кто в живот, кто в грудь, кто в голову. Между ними ползает санитарка, плачет и уговаривает:
- Ну потерпите маленько. Сейчас, только машина придет... Всех заберу!..
Пробежали мы мимо, поднялись на высоту и оттуда увидели, что раненых накрыл шестиствольный миномет. Всех разбросало...
Бесчисленное множество таких историй можно было бы рассказать! И в каждой из них действующие лица - это наши люди, достойные вечной памяти.
Каждое такое событие, когда на него смотришь сейчас, издалека, много лет спустя, - трагедия, разрывающая сердце.
Сколько наших людей не дошло до Дня Победы, и я кладу венок на их братскую могилу, и минута молчания, в которой склоняюсь перед памятью их, продолжается всю мою жизнь.
- Он и сейчас такой же, - подтвердила жена. В тот день мы ждали Вержбицкого - нового комдива. Утро было туманное и холодное. На сто метров не видно. Стояли, подрагивая и размахивая руками, чтобы согреться. Когда услышали крики "едут, едут!", быстро подровнялись.
Из тумана вырвались два всадника. Они скакали галопом. Впереди огромный, мощный полковник, за ним - маленький, юркий лейтенант. И лошади под них были подобраны соответственно: под комдивом был рослый жеребец. Он шел размашисто. Адъютант скакал на мелком монгольском коньке, который то и дело рвался обойти лошадь комдива, но, сдерживаемый седоком, заметно нервничал и пытался ослушаться, недовольно мотал головой и раздраженно подбрасывал задом.
Мы слышали, что новый комдив был до нас начальником штаба кавалерийской дивизии, и то, что он скакал к строю на молодом жеребце и сидел в седле уверенно и красиво, никого не удивило. Этого ожидали.
Но последующие действия конников поразили всех. Всадники подскакали к строю, и комдив, не осаживая коня, легко вылетел из седла, пробежал несколько вперед и остановился как вкопанный перед нами, с последним шагом приложив руку к головному убору.
Жеребец на галопе отвернул от людей, даже ухом не поведя. Адъютант схватил его за повод и отвел лошадей в сторону.
Комдив поднял и запрокинул назад голову с окладистой рыжей бородой и громко прорычал, как в усилитель; обращаясь к дивизии:
- Здр-р-равствуйте, сибир-р-ряки!
Правый фланг, где стояли офицеры, радостно ответил:
- Здра тащ поник! (Что должно было означать: "Здравствуйте, товарищ полковник!")
Сержанты и солдаты, вывезенные с фронта вместе с нами и стоявшие левее, с восторгом выдохнули не то "Здра-а-а!", не то "Ур-ра-а-а!".
А пополнение на левом фланге загалдело в восторге, зашумело, задвигалось. Кто-то подскакивал, чтобы лучше увидеть, кто-то приветственно махал шапкой.
Мы замерли и смотрели на рослого, широкоплечего, подтянутого рыжебородого комдива, говорили, что ему тридцать шесть лет. Он не суетился и не спешил. Он пристально осмотрел всех острым и добрым взглядом. Поправил лихо сбитую набок папаху, потрогал ремни, стянувшие ладно сидящую кавалерийскую куртку, молодцевато прищелкнул каблуками со шпорами и сказал тихо, не напрягая голоса, но так, что было слышно отчетливо всем:
- Ну, что же, давайте знакомиться...
Что-то в диком стаде машин резко заскрипело, и мы встали перед светофором.
- А я думал тогда, - сказал Виктор Антонович, - чем вас взять. Уж больно потрепана была дивизия. Представляешь, из Омска на фронт ушла в десяти эшелонах, а когда выводили с переднего края, еле наскребли на один эшелон. И народ-то истощенный, в глазах тоска. Сибиряков-то уже не осталось. Надо было сибирский дух возродить. А, знаешь, после того, как я выпрыгнул из седла, раненая нога неделю болела. А они все рты поразевали: "Вот, мол, это комдив!" А когда сибиряками назвал, то понял: сделал что надо.
- А вы помните, Виктор Антонович, о чем вы говорили тогда? - спросил я.
- Убей, не помню.
- Не может быть! - удивился я. - До сих пор помню. Офицерам сказали, что надо учиться воевать. Всем, и комдиву, и командирам полков в первую очередь. "Чем мы, - сказали вы, - лучше организуем бой, тем меньше будет потерь, меньше останется солдатиков наших на поле боя. Помните это". Это первый раз я услышал. До этого все говорили: "Давай-давай, давай-давай!" Сержантам и солдатам - о том, что они прошли крещенье в долине смерти и Рамушевском коридоре и, как закваска, своим примером должны сцементировать личный состав. А пополнению...
Надо сказать, среди них были деревенские подростки, городские школьники, едва достигшие призывного возраста, и тертые калачи - бывшие заключенные, вывезенные эшелонами прямо из лагерей и тюрем.
- А пополнению, что надеетесь на них, что впереди - главные бои и главные победы.
- Черт возьми, - воскликнул Вержбицкий, - а ведь умел говорить, а?
- Так говорить-то он и сейчас умеет, - шутливо откликнулась жена.
- О, в то время это было очень важно, - поправил я ее. - Мы так нуждались, в человеке, который переломил бы дух уныния и вселил веру в наши слабые силы.
Галина Викторовна что-то хотела еще сказать, но машину дернуло, звякнуло разбитое стекло. Гаишник бежал наперерез. Мы вышли. Виктор Антонович спокойно прогрохотал:
- Это ничего. Отделались легким испугом. А вот помнишь, в Сольцах оторвало у машины задние колеса?
- Как не помнить!
- Ты был уже у Петрова. Вот командир полка умный был, но хитроват. Кстати, последнее время работал генеральным директором нефтяного объединения. Во, куда махнул! А? Так вот, Петров взял Сольцы, я дал его батальону, - Виктор Антонович указал на меня, - трое суток отдыха. Совсем ребята ног не таскали, приехал к ним, чтобы поздравить. Они на городской площади построились. Подъезжаю, вдруг бац, сзади взрыв - и машина упала.
Я помнил этот приезд. Мы замерли в строю. Я стоял в готовности скомандовать "См-и-ирно!" и бежать с докладом. Вдруг взрыв. Мы бросились к машине. Смотрим, открывается передняя дверка, показывается сапог, за ним лампас генеральский.
- Ж-и-и-ив! - закричал батальон. А комдив вылез из машины, топнул ногами, чтобы убедиться, что жив, заломил назад папаху и гаркнул:
- А кто разрешил выйти из строя?!
А мы хохотали, а мы радовались!
Я рассказал это Галине Анатольевне. Она ответила:
- Он и сейчас меня так часто пугает.
Мы подъехали к дому, вошли в квартиру. Виктор Антонович снял и повесил на стул тяжелый китель, вздохнул.
- Ну, сегодня отдохнешь, а завтра - в Эрмитаж, Русский музей, на Марсово поле и Пискаревское кладбище, - сказал он.
Настроение было хорошее. Я рад был, что приехал к старому комдиву. И пожалел вдруг, что не взял с собой жену..
ВЕНОК НА БРАТСКУЮ МОГИЛУ
Сколько помнится, 9 Мая у нас всегда хорошая погода, теплая и солнечная. Если и выпадает дождик, так и то в конце дня, такой светлый, тихий, не страшный.
В этот день под весенним небом в парках и скверах, за околицей деревни, на рубежах обороны на высотах, в лесах, на перекрестках дорог, на полях, где шли битвы, собираются наши люди. Они наряжаются во все лучшее, идут с цветами целыми семьями и в одиночку, торжественные и благостно настроенные на самый великий праздник.
Снег и дождь давно смыли с земли кровь павших. Время заровняло окопы и воронки, люди снова засеяли поля хлебом, восстановили города, понастроили много новых домов, проложили дороги.
И остались от того тяжелого и страшного времени могилы, обелиски, книги, картины, фильмы да наша память. Память о тех, кто счастливо прославлен, и тех, кто прошел сквозь войну незаметно, но столь же честно. Я вспоминаю капитана Карпова, моего первого фронтового друга, командира стрелковой роты. Александр Федорович родился в деревне Новгородской области, в семье председателя сельсовета. Он все умел: звездочки на пилотки бойцам и кубари на петлицы средним командирам делал из жести консервных банок. Часы ремонтировал. Из двух-трех разбитых пулеметов "максим" мог собрать один работающий. Ручки из плексигласа к ножам набирал. Был снайпером и уже в сорок первом имел Красную Звезду.
В боях под Синявином увидел немецкий танк, брошенный экипажем, понял, что он на ходу, влез в люк механика-водителя и привел его к своим. Чтобы наши не подбили, поднял ствол вверх насколько было можно: дескать, сдаюсь!
Добрый и красивый был парнишка. Рубашку последнюю отдаст товарищу. А вот ушел в разведку и не вернулся. Вся его группа пропала, как в воду канула под Карбуселью, в июле сорок третьего...
Вспоминаю Ишмурзина. Маленький, узкоглазый, с широким плоским лицом. Был в моей ячейке управления связным, когда я командовал ротой. Послал я его как-то во взвод, с которым связь оборвалась. Жду, беспокоюсь: должен был бы возвратиться. А его нет и нет, и послать некого.
Побежал сам. Артиллерийский обстрел жуткий. Бегу по траншее, смотрю из лисьей норы башмаки торчат. Потянул за них - Ишмурзин напуганный вылезает. Оказывается, укрылся в норе от огня, да так и не смог от страха вылезти.
Вытащил я его и опять послал во взвод с поручением: узнать обстановку и, вернувшись, мне доложить. Ишмурзин пошел, вроде повеселел даже. Вот прибежал он во второй взвод, а в нем только трое в живых остались. Некому оборону держать. Он там и застрял. Весь день контратаки немецкие отбивал.
Потом, после боя, пришел ко мне сержант, который за командира взвода был, пришел и доложил, что Ишмурзин погиб. "Без него, - сказал сержант, - мы бы все погибли. Он один из пулемета "максим" стрелять умел. Ну и уложил он врагов бессчетное количество". А когда бой кончился, Ишмурзин уже собирался в ячейку управления возвращаться, уже сержанту пообещал:
- Попрошусь у ротного пулеметчиком к тебе.
Побежал и в траншее опять под обстрел попал. Там-то его артиллерийский снаряд и разорвал в клочья...
Вспоминаю Степана Овечкина, капитана, с которым мы в дивизионной разведке были. Краснощекий, упругий, с пружинистой легкой походкой, он был убит на марше. Маленький осколочек ударил в голову (каску Овечкин не признавал) и остановил жизнь.
Тут же, около дороги, похоронили. Надпись на столбике химическим карандашом сделали. И местность будто бы запоминающаяся была. А через двадцать лет я был в тех местах, проезжал по дороге, где он погиб, но не нашел захоронения - болото заросло кустарником, деревьями и стало неузнаваемым.
За платформой Турышкино шли мы на Шапки и попали под артиллерийский огонь. Начали все разбегаться кто куда. Я бросился в какой-то погреб. А там уже народу и без меня полно. Конечно, одного потеснил, он повернулся ко мне и говорит:
- Ну-ко, подвинься-ко, однако. Совсем задавил.
Я не обиделся, а услышав в его голосе что-то с детства знакомое, родное, спросил, еще не видя его лица!
- Откуда ты родом?
- Дак ведь из тех же мест, - ответил он.
- Я спрашиваю серьезно, - повторил я вопрос. Он повернулся ко мне.
- Я-то? Из Кирова, товарищ капитан.
- Так мы с тобой земляки.
- А откуда вы-то?
- С Большого Перелаза.
- Лико-лико, - говорит, - где повстречаться-то пришлось, а я из Верхобыстрицы. Знаете, поди, Верхобыстрицу-то?
В это время налетел самолет и начал из пулеметов бить. Мы все на дно опустились. Пролетел, а сосед так на коленях и стоит, не поднимается.
- Земляк, вставай, пролетел уже, - говорю ему, а он, смотрю, мало-помалу набок, набок и падает мне под ноги. Посмотрел я на него, а он уже мертв - двумя пулями сверху вниз прошило. Выходит, все пули, которые в нас летели, на себя собрал.
Когда самолеты ушли, выскочили мы из воронки и побежали, а земляк так навек и остался безымянным: все старались это гиблое место быстрее проскочить.
А другой раз вылезли мы из болота. Мокрые, продрогшие, зуб на зуб не попадает... Идут, как на счастье, туман поднялся. Думаем, вот хорошо, что туман, значит, авиации нечего бояться. Кто-то даже команду по боевым порядкам пустил:
- Разжечь костры!
Начали костры разжигать. Кустарник не очень-то горит хорошо, а валежника нет. Но солдаты - народ хитрый и смекалистый. Смотрим, уже там огонек задрожал, в другом месте, как птица какая, затрепетал. И у нас в роте нашлись мастера.
Я подошел к солдатам, которые уселись кружком, а двое или трое костер шуруют. Вот и у нас сначала какие-то дымные, колечки пошли, ,а потом и свет появился: сначала зыбкий, неуверенный, а потом как сердце выскочило и заполыхало.
Кто-то, уже котелок приспособил воды согреть. Уже костер как костер!
Помню, солдат говорит:
- Вот сейчас чайку согреем, кипяточком побалуемся.
А в котелке над огнем снег на глазах темнеет и тает. И в это время команда пришла:
- Командиры рот - к командиру батальона!
Я встал с нежеланием: так хотелось бы еще обогреться, обсушиться немного. Но все-таки встал, отошел от костра, увидел, что уже совсем стемнело и кругом одни костры пылают.
Тут начали кричать:
- Погасить огонь! Возду-ух!
Кто-то быстро выполнил команду, кто-то медлил.
- Ну-ко, пульни туда, чтобы погасили! - раздался окрик..
В это время из-за леса бесшумно выплыл самолет, полетели гранаты и мины. Когда я вернулся к своим, то оказалось, что мина, выброшенная с самолета, попала прямо в костер, потушила его и погубила людей, которые грелись. Кругом все было черно, солдаты укладывали рядком убитых, проклиная немца, который подкрался к людям, нуждавшимся в обогреве, и порешил их всех до единого.
На Северо-Западном фронте весной в сорок втором году, помню, умирал боец из моего взвода. Фамилию забыл. Как сейчас вижу, лежал он в траншее, думали, совсем отошел. А он поманил меня пальцем и говорит тихо, еле разберешь, лучше уже не мог:
- Товарищ лейтенант, там у меня банка тушенки. Возьмите да с ребятами нашими съешьте. Хоть меня вспомните...
И вскоре умер.
В медсанбате видел другую картину, и поразила она меня на всю жизнь. Солдата кладут на операцию - весь живот ему разворотило, а он хирурга спрашивает:
- Как там наш командир-то? Жив, слава богу?
- А кто твой командир? - спросили его.
- Да как же кто? Вержбицкий.
Это он за командира дивизии перед смертью беспокоился.
Я вспоминаю, как, развивая успех первого эшелона под рекой Великой, выскочили мы вперед и увидели, как лежат вповалку в огромной воронке раненные кто в живот, кто в грудь, кто в голову. Между ними ползает санитарка, плачет и уговаривает:
- Ну потерпите маленько. Сейчас, только машина придет... Всех заберу!..
Пробежали мы мимо, поднялись на высоту и оттуда увидели, что раненых накрыл шестиствольный миномет. Всех разбросало...
Бесчисленное множество таких историй можно было бы рассказать! И в каждой из них действующие лица - это наши люди, достойные вечной памяти.
Каждое такое событие, когда на него смотришь сейчас, издалека, много лет спустя, - трагедия, разрывающая сердце.
Сколько наших людей не дошло до Дня Победы, и я кладу венок на их братскую могилу, и минута молчания, в которой склоняюсь перед памятью их, продолжается всю мою жизнь.