Коробейников Максим. Подробности войны

   Но его все волокли и волокли, пока один немец не обессилел и не отстал. Другой, видимо, был покрепче. Он что-то негромко крикнул своему товарищу, но тот не ответил.
   В свете горящей ракеты Павлик рассмотрел немца. Он наклонился над Кочневым, видно, хотел убедиться, живого ли он везет.
   Павлик не выдержал, схватил немца за ноги и с силой дернул на себя. Тот потерял равновесие, упал, но быстро отполз, вытащил нож и бросился на Павлика. Кочнев закрывался руками, отбивался ногами, не решаясь встать, ибо, вставая, он будет наиболее уязвим.
   Фашист наносил ему ножом удар за ударом. Первый был - по лицу. Павлик на миг потерял сознание. Потом схватился рукой за нож, не почувствовав боли, перехватил выше, намертво захватил руку с ножом, сдавил ее, дернул с такой силой, что немец вскрикнул от боли и упал.
   Тогда Павлик на четвереньках добрался до него, дотянулся до горла, стиснул что было силы, услышал хрип, почувствовал, как нож скребет по термосу, а немец обмяк и утих.
   Придя в себя на рассвете, Кочнев понял, что он спасется, если удастся неподвижно вылежать весь день в этой грязной жиже. Он лежал на голом месте, далеко в стороне от тропинки, по которой обычно ходил. Теряя кровь, он иногда думал, что приходит конец.
   Вечером он выполз на свою дорогу. Снял термос, отстегнул флягу, выпил и закусил. Пожалел, что потерял ведро со вторым. Посидел и почувствовал, что совсем здоров. С трудом надел термос за спину, прицепил к ремню флягу и пошел к своим, в боевое охранение.
   Закончив свой рассказ, Павел Кочнев попросил меня:
   - Я уж вечером не приду, товарищ капитан, - он усмехнулся своим изуродованным лицом. - Придется вам искать нового подносчика. Куда я такой?!
   - Что же делать? - сказал я. - Главное, что ты живой.
   - Да живой-то живой, а кому я такой-то нужен? Жене, что ли? Дети и те бояться будут. Видите, губа-то отвисла, как у собаки ухо. Видел я таких собак вислоухих...
   Со стоном он поднялся на ноги, с трудом надел на спину термос, взял в руки мою палку, с которой я ходил после ранения в колено, и поклонился;
   - Ну, ребятки, прощайте, а то скоро солнышко. Мне надо до свету. Поминайте добром! Повернулся ко мне, тоже поклонился:
   - И вы, товарищ капитан, прощайте. Дай вам бог домой возвратиться, к отцу, к матери. Ему начали говорить:
   - Постой, Павлик! Мы тебя отнесем!
   - Нет, я должен сам уйти. Пока в силах. Нести меня будет тяжело, экого борова. Измучаетесь...
   Мы долго смотрели, как он растворяется во тьме, и потом вслушивались в звуки шагов, потрескивание и плеск, которые можно было еще уловить, если знаешь, что по болоту кто-то идет.
   Павла Кочнева отправили в медсанбат, оттуда, говорят, в госпиталь, и больше в дивизии его никто не видел.
   Еще долго мы сидели в боевом охранении под немецкой высотой, изрядно изрытой нашими и немецкими снарядами и минами. Один за другим уходили (некоторых уносили) от нас солдаты, отмеченные то пулей, то осколком. Пятерых пришлось зарыть тут же, на правом фланге траншеи.
   Вместо них приводили к нам новеньких: ровно один за один. Одного ранят или убьют, и из полка пришлют тоже одного, чтобы у нас не было липших..
   Казалось нам, что сидим мы в этой траншее полжизни. Что так оно и должно быть. Ни днем, ни ночью нам нельзя было расслабиться, хоть на минуту забыть об оружии. Патронами были снаряжены все магазины автоматов и ленты пулеметов. Гранаты лежали грудками в подбрустверных нишах. Ели мы только утром и вечером, а спали урывками. И все время ждали..,
   После Павлика каждую ночь к нам присылали нового подносчика пищи. Но долго ни один не мог выдержать проверки болотом: то заблудится и придет с ужином только к утру, то зачерпнет в ведро с кашей грязной воды, оступившись в воронку, то вернется от нас и откажется:
   - Расстреляйте, второй раз не пойду!
   В конце концов нашелся-таки маленький и щупленький Санька, который не испугался болота, а нашел в нем свою дорожку и спокойно, уверенно бегал по ней. Ночи стали темные, холодные. Но он так же тихо и бесшумно, как Павлик, выходил из болота, садился на бревно, переворачивал портянки и входил в траншею спокойный, отдохнувший, уверенный. Только на груди его висел автомат с металлическим прикладом. Пищу приносил аккуратно.
   - Здорово, славяне, - говорил он, увидев нас. - Ну, все сидите, как мыши, и ждете, когда принесу поесть?! Кота боитесь?!
   Всем было ясно, что он мужественный и храбрый человек, но никому не нравилось, что он с мышами нас сравнивает, все время подтрунивает.
   Солдаты вспоминали Павлика - тот был такой деликатный и вежливый - и потому говорили между собой:
   - Далеко Саньке до нашего Павлика. Тот был орел!
   - Да, этому немца не задушить... Тщедушный больно.
   - И автомат повесил на шею. Подумаешь, герой! Я пытался было разубедить их:
   - Ну скажите, чем Санька хуже Павлика?
   Мне отвечали:
   - Этот, пожалуй, на лицо-то поглаже будет. У того уж больно рот был широкий и нос большой, Да ведь с лица воду не пьют! Что нам лицо-то? Зато Санька уж больно горделив.
   - Этот, видите, товарищ капитан, с автоматом придумал ходить. Подумаешь, подносчик пищи!
   - Ну и что? А ты пошел бы подносчиком пищи?
   - Я пулеметчик. Мое дело стрелять.
   - Ну а пошел бы, если бы приказали?
   - Да что мне, жизнь надоела, что ли?
   - Ну вот, ты струсил бы.
   - Я ведь только, товарищ капитан, о чем говорю. Зачем ему автомат? На спине термос, в руке ведро, в другой - палка. Он только мешает в его деле. Наш Павлик и без автомата того фашиста задушил, голыми руками. Ну а когда по башке ударят, так никакой автомат не поможет.
   А я полюбил Саньку сразу. Маленький, увертливый, веселый, он, видно, дома, в школе язвительным был мальчишкой и большим озорником. Я же в детстве был мальчиком тихим и потому Саньке завидовал. Но любил его.
   Как-то солдат-пулеметчик подошел ко мне вечером, когда я, как обычно, ожидал появления подносчика пищи, прислушиваясь и присматриваясь к болоту, Он встал рядом со мной, кивнул в сторону, откуда должен был подойти Санька, и сказал:
   - А что, товарищ капитан, Санька-то ничего, аккуратный! Не хуже Павлика,
   - Не хуже, - согласился я.
   - А я вот думаю: есть же у нас такие люди. А? Я и в этом с ним согласился.
   МЛАДШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ КУЛИКОВ
   На высоте 43,3 я командовал стрелковой ротой.
   Каждое утро, в одно и то же время, из поселка выходили немцы. Сначала они валили густой темной массой. Потом из нее начинали выбегать, одна за другой, еле заметные фигурки и, расползаясь по земле, охватывали высоту цепью. И вот уже эта цепь лезла вверх, настойчиво и деловито.
   По нашим траншеям, блиндажам и ходам сообщения в это время били артиллерия и минометы. Когда их огонь утихал, мы выползали из укрытий и пулеметами, автоматами и винтовками отбивали атаку противника. В одном из таких боев погиб командир правой роты. Вместо него был назначен младший лейтенант Куликов.
   Никто из офицеров его не знал, поэтому к появлению нового ротного на высоте был проявлен особый интерес.
   Ходили слухи, что Куликов, будучи старшиной роты, один отбил атаку немцев, спас положение в критический для соединения момент, за это ему присвоили звание младшего лейтенанта, дали орден Красного Знамени и назначили командиром роты. По крайней мере за несколько дней он стал, пожалуй, самым популярным человеком в дивизии.
   Как-то в обед Куликов позвонил мне:
   - Слушай, "Пятый", это Куликов, приходи ко мне, выпьем.
   И не дожидаясь ответа, сказал безапелляционно:
   - Пришлю за тобой адъютанта.
   Мне не понравилось его панибратство. Я как-никак капитан и ротой командую больше года. Кроме того, казалось смешным, что своего связного он называет адъютантом. "Что, он ничего не соображает?" - подумал я. Адъютант полагался командиру, занимающему должность не ниже чем командира полка.
   Вскоре пришел "адъютант". Молодой широколицый солдат, видимо, веселый и смелый. Он влез в землянку, мотнул головой в сторону выхода и с улыбкой проговорил:
   - Пойдем, капитан!
   "Судя по "адъютанту", его командир, должно быть, оригинал", - подумал я, вылезая из землянки. Следом за мной выскочил Анатолий Михеев - мой связной. По его недовольному виду я понял, что он сразу возненавидел этого нахального солдата с плоским, улыбающимся лицом, который так неуважительно отнесся к его командиру.
   Когда подошли к роте Куликова, начался сильный артиллерийский обстрел. Мы укрылись в полуразрушенном подбрустверном блиндаже. Противник вскоре перенес огонь на вторую траншею. Когда затихло, мы услышали крик:
   - Нет, ты мне скажи, почему спрятался в землянке?
   Кто-то пытался ответить, но голоса не слышно было - снова кто-то орал:
   - Ты мне прекрати болтать! Стреляют?! На войне всегда стреляют. Укрылся, видишь ли. Больно уж жить хотишь!
   - Мой командир, - с гордостью произнес "адъютант". - Это он командира взвода полощет. Не любит, когда от огня прячутся. Сам не делает этого и другим не дает.
   - Как же не укрываться? - спросил я.
   - Да вот так, - объяснил мне "адъютант". - Нашего брата распусти, так все попрячутся. Ротный опять один с пулеметом останется.
   _ Но надо артподготовку пересидеть в укрытии, - начал объяснять я в свою очередь, - а потом, когда огонь перенесут, выбежать в первую траншею, чтобы отразить нападение противника огнем и гранатой. Зачем под огнем сидеть напрасно?
   Но "адъютант" не слушал меня.
   - Ничего, - говорил он убежденно, - он порядок наведет. Он у нас настоящий хозяин. Шутить не любит. Такой не побежит и другим не позволит.
   Он говорил и в то же самое время прислушивался к голосу своего начальника, все еще доносившемуся до нас. При этом вытягивал шею и был, видно, доволен тем, что слышал.
   Мы вылезли из блиндажа и вскоре наткнулись на младшего лейтенанта Куликова. Он стоял у входа в землянку, маленький, худой, грязный, в обгорелом полушубке нараспашку, полы его были настолько вытерты, что трудно было определить, имелся там когда-нибудь мех или его не было никогда.
   Руки у Куликова были обмотаны грязной повязкой темно-бурого цвета. Шея забинтована, отчего он поворачивался всем туловищем. Вид у него был недобрый, а взгляд надменный. Погон на плечах не было. От солдат отличали его только командирская шапка и снаряжение.
   Младший лейтенант Куликов увидел меня и деловито проговорил:
   - А-а-а, капитан! Ну пойдем ко мне.
   Не ожидая ответа, он решительно повернулся и нервно зашагал. Его маленькая фигурка на кривых ногах уверенно и привычно пробиралась между разрушенных стенок траншей и обваленных землянок.
   Когда мы вошли в его блиндаж, показалось, что это хлев.
   - Грязно живешь, - заметил я.
   Куликову это не понравилось, но он сдержанно сказал:
   - Войны без грязи не бывает. И вообще, ты мне скажи: мы что тут, чистоту пришли наводить или воевать?!
   Куликов приказал "адъютанту":
   - Ну-ка, пусть эти придут.
   Вскоре прибыли и доложили три лейтенанта - молодые и такие же грязные и худые, как их командир, но только выше ростом. Ротный был уж очень мал. Одного из них я уже видел. Это он боязливо проскочил мимо нас, когда мы выходили из блиндажа.
   Куликов накинулся на них, как только они влезли в землянку и понуро встали перед ним.
   - Вот что я вам скажу, - начал он с угрозой. - Хлеб жрете даром, а воевать вас нет. Я вас предупреждаю. Во время обстрела не прятаться! Что?! Пока я командир, пощады не ждите. К себе я суров, а к другим беспощаден!
   Один лейтенант хотел что-то сказать, но Куликов не позволил ему.
   - Не разговаривать! - крикнул он. - Кто тебя спрашивает? Подумаешь, какой нашелся... Ты себя еще покажи. Я еще на тебя посмотрю...
   В дверях стоял, привалившись к косяку, "адъютант" и с неприкрытым превосходством смотрел на командиров взводов, которых распекал ротный.
   - Кто ты такой? - уже спрашивал Куликов другого. - Вот ты, скажи мне, кто ты такой?
   Лейтенант хотел что-то сказать, но Куликов крикнул:
   - Молчи! Я сам знаю, что ты дерьмо. Ты не командир, ты сопля! А я, тут он ткнул себя в грудь указательным пальцем, - я скоро Героем Советского Союза буду.
   Куликов махнул рукой. "Адъютант" посторонился, чтобы лейтенанты вышли.
   - Бабы, - с презрением произнес Куликов. - Наделали вот таких лейтенантов! Я спросил его:
   - Зачем ты их вызвал при мне? Чтобы показать свою власть? Вот, мол, я какой?
   Куликов что-то хотел возразить, но я не позволил.
   - Погоди, - сказал я, - ты черт-те что нес, я тебя не перебивал. Теперь ты послушай. Ты почему над людьми издеваешься? Ты почему других за дураков держишь? Ты почему думаешь своей пустой головой, что на тебе одном только все и держится?
   Куликов, видимо, не ожидал такого от меня. Он вскочил на ноги и, дико вытаращив свои сумасшедшие глаза, сжав кулаки, пододвинулся ко мне в готовности ударить, разорвать, убить.
   Но у него хватило ума не броситься на меня, хотя в дверях в то же мгновение возник "адъютант". Лицо его не сияло, не улыбалось, а стало отвратительно наглым, злобным. И тут тотчас же рядом с ним в дверях, отодвинув его бедром назад к выходу, вырос Анатолий. Он был крупнее "адъютанта". Куликов обиженно сказал:
   - Я хотел с тобой выпить, как с другом, как с боевым товарищем, как с равным. А ты смотри какой брезгливый! Да я лучше вылью, чем пить с таким буду.
   - Вылей, - сказал я, поднимаясь, - не хочу я пить с дерьмом. С такими никогда не пью.
   Когда выходил, Анатолий пропустил меня и закрыл собой со спины, оказавшись, будто неумышленно, между мной и Куликовым. А "адъютант" прижался к косяку так, чтобы мне можно было пройти свободно, и пахнул на меня горячим потом и еле сдерживаемой злобой, которая чувствовалась во всей его фигуре. Проходя мимо, Анатолий нечаянно двинул его плечом, и тот вылетел в траншею.
   Я шел не оборачиваясь, чувствуя, что Куликов идет где-то сзади и кипит как самовар. Остановившись, он крикнул мне ни с того ни с сего раздраженно и быстро:
   - Подумаешь, ваше благородие! Я думал, таких, как ты, еще в гражданскую войну порасстреляли всех. Читал где-то, как их пускали в расход.
   - Дурак ты, - ответил я спокойно.
   Куликов собрал воедино и бросил мне вдогонку всю свою обиду и зло, будто его душило то, что он ничего не может сделать со мной такого, чтобы я испугался и взревел от страха.
   - Да я, я, - в бешенстве кричал он, - Сталин в Кремле, а я в роте. Возьми, выкуси! Вот я и младший лейтенант, а ты капитан. А я плюю на тебя. Да я всю дивизию спас!
   Трудно было понять, откуда это у него берется.
   - Насчет Сталина ты больно высоко замахнулся,- сказал я, стараясь показать выдержку и спокойствие.- Жалко мне тебя, Куликов. Говорят, хороший ты человек был.
   - А что? - спросил он, немного остыв и, казалось, даже опешив.
   - А то, что доиграешься, вот что, - ответил я. - Сам погибнешь и людей напрасно погубишь. Ну сам-то черт с тобой. А людей - за что?
   Куликов не сказал ни слова. Потом я услышал, как он крикнул на "адъютанта":
   - Ну ты, азиатская морда. Чего уши развесил?! Пшел отсюда. Мало ли что мы между собой говорим? Не твое дело. На то мы и командиры.
   Когда я пришел в свою роту, то совсем успокоился. Меня обрадовало, что первого, кого я здесь увидел, был рослый и веселый солдат. Он ходил взад и вперед по траншее, то и дело поглядывая деловито в сторону немцев. Когда я поравнялся с ним, он остановился, браво поставил винтовку прикладом к ноге и произнес:
   - Здравия желаю, товарищ капитан!
   Я ответил и остановился.
   - В гости ходили, товарищ капитан?
   - В гости. А что? - спросил я.
   - Да так, слава идет плохая. Не дай бог такого командира.
   И по тому, как широко улыбался, мне тоже стало весело.
   Утром проснулся, но встал не сразу, нежился, испытывая удовольствие, которое шло от печки, только что разожженной Анатолием. Он подкидывал дровишки в печурку и разговаривал с ротным писарем.
   - А я заметил, - говорил писарь, - вот если мужик такой маленький, как Куликов, так самолюбия у него на пятерых хватит. У нас был такой же - аршин с шапкой. Но гордый, не подступись!
   - Да разве тут дело в росте? - спрашивал Анатолий. - Не в росте дело. Солдаты из хозвзвода рассказывают, что Куликов хорошим человеком был. Он у них старшиной был. А как власть дали, сразу другим стал. Вот ведь власть-то как человека испортить может... А рост ни при чем. Все - начальство...
   Я подумал: в чем же начальство виновато? Анатолий пошуровал дрова, они сразу осветили землянку, загоревшись веселее.
   - Ну, совершил подвиг... Дай ему Героя да поставь командиром пулеметного расчета... Цены человеку не было бы! А то сразу - роту. А в ней, ни больше ни меньше, сто человек... Сам подумай: у кого голова не закружится?
   Умный у меня был ординарец, недаром он, подвыпив, хвастался иногда передо мной:
   - Я, товарищ капитан, невысоко сижу, а далеко-о-о гляжу!
   Как-то рано утром он разбудил меня и сообщил неприятную весть:
   - Товарищ капитан, Куликова с "адъютантом" убило.
   - Как убило?
   - Во время артналета. Все попрятались, а они остались, не пошли в укрытия. Наповал. Прямое попадание. Ничего не нашли от них.
   - Жалко, - сказал я.
   - А там рады все до смерти! Слава богу, говорят, отмучились.
   "Доигрался", - подумал я. А Анатолий вслух произнес:
   - Выходит, верно вы говорили: доигрался.
   В траншее солдат спросил меня:
   - Правда, товарищ капитан, что того младшего лейтенанта, справа, убили? Я подтвердил.
   - Так вроде и боев не было?
   - Попал под налет.
   - Ну и бог с ним. С этаким норовом-то он не только себя, но и нашего брата много еще погубил бы. Слава богу, господь прибрал.
   - Да ты что, религиозный, что ли? Верующий?
   - Нет. Просто так говорят обычно. Привычка!
   Пока мы с ним разговаривали, прибежал сержант и, показывая вправо, крикнул:
   - Немцы, товарищ капитан!
   - Где?
   - На восьмую роту идут.
   Не успел я подать команду, как солдаты начали выскакивать из землянок и устремились вправо, на выручку роты, которая только что осталась без командира.
   Правду говорят, что люди рождаются, чтобы помогать друг другу.
   ТЯЖЕЛЫЙ ЧЕЛОВЕК
   Рядовой Степанов слыл в роте самым неисправимым нарушителем дисциплины. Никто из подчиненных не доставлял командирам столько неприятностей, сколько он. Своенравный, вечно недовольный, с глазами холодными и злыми, но всегда в чистом обмундировании и бритый, он был щепетилен в обращении и самолюбив до предела.
   Мне постоянно кто-нибудь жаловался на него. То он обидел своего командира взвода, то грубо обошелся с товарищами.
   - Я не знаю, что делать с ним, - докладывал лейтенант Гавриленко.
   - А что такое? - спросил я.
   - Приказы не выполняет.
   Я вызвал к себе Степанова и спросил:
   - Вы почему приказы командира взвода не выполняете?!
   - А потому, товарищ капитан, - ответил тот, - что он еще мало каши ел, чтобы людьми командовать и со мной так обращаться. У него еще на губах молоко. Я вдвое его старше. А он мне кричит: "Степанов, иди заступай в наряд!"
   - Так почему же вы не выполнили его распоряжение?! - снова спросил я.
   - А потому, товарищ капитан, что в службе должен быть порядок, график, что ли, по крайней мере. А наш лейтенант Гавриленко посылает того, кто ему на глаза попадет. Организатор, называется.
   Я промолчал: конечно, должен быть график. А Степанов продолжал и опять столь же логично:
   - А потом, товарищ капитан, почему он мне "ты" говорит. Что я ему, мальчик или быдло какое?! Вот вы, например, обращаетесь ко мне по уставу. Я ему говорю: "Ты что на меня орешь?" Так ведь обижается. "Как ты, - говорит, - ко мне обращаешься?! Ты что, - говорит, - уставов не знаешь?!" Выходит, ему хамить можно, а мне нельзя?
   Пришлось с лейтенантом Гавриленко поговорить. Убедить его, однако, не удалось.
   - Вы посмотрите, товарищ капитан, - сказал он мне напоследок, - вы только посмотрите, какой у него взгляд: ехидный и злой, и вечно он чем-то недоволен. И то ему не так, и это не эдак. Вот вы его оправдываете, а он, уверен, только на передок придем, к немцам убежит. Могу поспорить.
   - Ну вы уж загнули, - не согласился я с лейтенантом, - он, конечно, тяжелый человек, ко чтобы уж к немцам уйти...
   Мы в это время формировались в резерве фронта, пополнялись личным составом, притирались друг к другу, а последнее время по-настоящему боевой подготовкой занялись.
   Как только начались занятия на местности, так лейтенант Гавриленко пришел ко мне в первый же день с категорической просьбой:
   - Заберите от меня Степанова, товарищ капитан!
   - Чем он опять не угодил? - спросил я.
   - Авторитет мой подрывает.
   - Чем же?
   - Откровенно скажу. Солдаты знают, что я в боях не участвовал. Потому ко мне присматриваются. Вам хорошо! Вы уже были... А я еще нет.
   - Ну и что?
   - Я взводу приказываю атаковать, а Степанов говорит: "Лучше по кустарнику незаметно подойти поближе, сосредоточиться и оттуда ударить!" Сказал бы мне одному, а то всем. Значит, обсуждает мое приказание и не идет в атаку. Солдаты на него смотрят и тоже лежат.
   - Так, может быть, и правда, лучше, сблизиться с противником незаметно, а потом уже атаковать?
   Но лейтенант Гавриленко был уверен в своей правоте и возразил мне:
   - Товарищ капитан, до чего мы так с вами докатимся? Вы прикажете наступать, а я буду доказывать, что лучше отойти. Понравится вам? Кроме того, кому виднее, начальнику или подчиненному?
   - Хорошо, я со Степановым поговорю, - пообещал я. - А вы все-таки переломите себя. На пользу пойдет. Прислушивайтесь к нему, советуйтесь. Не только с ним, ко и с другими, кто постарше вас, да и в боях уже был.
   - Ну-у-у, - протянул лейтенант Гавриленко, - выходит, собрания будем проводить, как в колхозе? Когда пахать, когда сеять, голосовать будем?! Нет! В армии командир приказывает, а солдат должен выполнить. А?
   И в глазах его я увидел торжество победителя. Ему казалось, что он лучше меня знает уставы и порядок, а я, его ротный командир, позабыл все это. Повыветрилось на переднем крае!
   Хоть мне и не понравился разговор, я вызвал к себе Степанова.
   Он вошел в избу, наклонив голову, чтобы не удариться о дверной косяк, поглядел на меня исподлобья и, мне показалось, виновато. Потом спросил:
   - Вызывали, товарищ капитан?
   - Приходится, - ответил я и предложил сесть. Думал, вы умный человек. Командир взвода у вас хороший, грамотный, училище отлично закончил. Но молодой, неопытный, необстрелянный. А вы старше, в боях были.
   - Разве я кому-то говорил, что лейтенант плохой?
   - Ну вот. Так помогите ему. Не подрывайте его авторитета, подскажите что надо. Но делайте это деликатнее.
   - Понятно, - сказал Степанов, и в этом слове было не только согласие со мной. В том, как он произнес его, я уловил иронию, обиду и несогласие.
   - Понятно-то понятно, товарищ капитан, - вдруг начал Степанов говорить раздраженно. - А вот такой вопрос. Разве можно доверить лейтенанту Гавриленко взвод? Тридцать человек. Я пока не доверил бы. Вот Тупиков - это командир, хоть и офицерского звания не имеет. Я не люблю старшего сержанта, но ведь на него можно положиться. Он не подведет. А этот, Гавриленко, в первом же бою хорошо если только сам погибнет, а то и весь взвод угробит.
   - Ничего, - сказал я уверенно. - Два-три боя проведет и научится. Не хуже Туликова будет.
   - Понятно, - сказал Степанов.
   - Что вам понятно? - спросил я его.
   - Понятно, почему мы столько народу положили.
   - Почему? - спросил я его, это начинало меня раздражать. - Ну-ка, расскажите.
   - Да вот если такие над нами поставлены, разве мы будем воевать хорошо?! Ему вначале отделением бы покомандовать.
   Признаюсь, это меня обидело: я ведь тоже был значительно моложе Степанова. Но он спохватился сразу:
   - Я вас не имею в виду. Хотя и тех, кто постарше вас будут, повыше, я тоже почистил бы.
   - Ну кого, например?
   - Да вот того майора, например, который меня в штрафную роту отправил.
   - За что?
   - Да ни за что...
   - Не может быть, чтобы ни за что.
   - Так что было-то. Началось с того, что свидетелем трусости оказался. Бегу я по траншее. Немецкую контратаку отбивали. А он, гад, в лисьей норе, забился в самый угол. Думал, убит. Тронул его, живой. Дрожит.
   Я его спрашиваю: "Что, майор, испугался?!" А он аж синий со страху, ничего не сказал. Вытащил его оттуда, автомат в руки сунул. "Приходи, говорю, - сюда чаще, привыкнешь!" Потом, когда бои кончились, мы приспособили захваченный немецкий "телефункен" передачи слушать. А он узнал и пропаганду мне приписал. Никак я не мог оправдаться. Вот подлец какой, а ведь майор! Две шпалы носил...
   Разговор со Степановым так и не получился. Еще беседовали с ним не однажды. И всегда его позиция была сильной. В его словах я чувствовал не только убежденность, но и правду. Потому свое мнение навязать ему не удавалось: я видел, что он расшатывает что-то устоявшееся и привычное в нас, но нельзя было не согласиться также, что это "что-то" и мешает нам. Вскоре Степанов вступил в конфликт с Тупиковым. На тактических дивизионных учениях мы совершали длительный и трудный марш. Командир отделения сунул в руки Степанова вещмешок и сказал:
   - На-ка, понеси...
   Сержант недавно прибыл в роту и крутого нрава Степанова не знал, поэтому распорядился так легко и привычно. Степанов швырнул вещмешок в сторону. Сержант прикрикнул, не ожидая, что сопротивление солдата будет стойким:
   - Отставить, Степанов! А ну-ка возьми! Я приказываю!
   Степанов со злостью ответил:
   - Пошел ты со своим мешком!
   И отбросил его ногой еще дальше. Тогда сержант подошел не спеша к нему и схватил за грудь. Степанов откинул его от себя так, что сержант не удержался на ногах, упал на спину и ударился головой о землю.