Страница:
На лбу его выступили крупные капли пота.
— Но я не рассчитал. Вьетнам — это свыше человеческих сил. Мы допрашивали пленных вьетконговцев. Мы не церемонились с ними. Ребята говорили: если мы не вытрясем из них все, что они знают, многие из нас так и останутся гнить там, на рисовых полях. Некоторые не выдерживали этого ада. И тогда я возненавидел… возненавидел всех: и самого себя, и своих командиров, всех нас… Меня отправили домой, дали возможность окончить колледж. Какой-то там фонд ветеранов предложил мне оплачивать и дальнейшую учебу.
Он положил себе руку на грудь:
— Но ненависть. Вот она где, моя ненависть! И я бежал подальше от Вьетнама, от Австралии, от всех — в Африку.
Петр смотрел на своего собеседника широко раскрытыми глазами. Перед ним был человек из другого мира, из мира, о котором Петр только читал и в существование которого верил как-то не до конца, не по-настоящему. И даже здесь, в Гвиании, этот мир только сейчас начинал открываться перед ним, а до этого была экзотика, мальчишеская игра.
— Ты не слушаешь меня, Питер! — Роберт яростно схватил его за руку.
— Слушай же меня, и ты поймешь, как я ненавижу всех этих лощеных джентльменов, всех этих господ-белоручек, которые толкают в кровь и грязь таких идиотов, как я, а сами всегда остаются чистыми. Их никогда не мучает совесть. Совесть мучает меня, совесть мучает моих родителей, отказавшихся от меня. Ты знаешь, мне пишет только самая младшая сестра. Но она еще ребенок, она пока еще не понимает, в какую грязь я влез по своей воле. А когда поймет…
Голос его сорвался. Он перевел дыхание:
— Ты думаешь, доктор Смит терзается мыслью, что он совершает здесь преступление?
— Опомнись! Что ты говоришь? — Петр даже подскочил на кровати.
Свет луны падал на искаженное лицо Роберта.
— Ты мне не веришь? Элинор тоже не поверила, когда я ей рассказал тогда, в Бинде, ночью, когда ты уснул. Стопроцентный американец! Человек без грехов, идеальный мужчина, гигиена, соки и витамины! Ни капли спиртного! Служителя. Добра! И теперь она там — с ним в палатке.
Он сунул руку под кровать и вытащил оттуда непочатую бутылку джина. С хрустом свернул пробку, поднес горлышко ко рту.
Когда Роберт снова заговорил, он уже держал себя в руках:
— Самое страшное, что, совершая преступление, он не считает свои действия преступными. Он просто не думает об этом, ему не приходит в голову даже мысль и тень подобной мысли!
Еще глоток джина.
— Есть в Африке такая болезнь. Не знаю, как там они называют ее по-латыни. «Обезьянья болезнь». От нее распухают лимфатические узлы, возникают злокачественные опухоли. Я не силен в медицине, но говорят о вирусах этой болезни, о заразности… Страшная вещь!
В Штатах создали вакцину, вроде бы научились управлять вирусом. На обезьянах ее испытывали — все о'кэй! И теперь доктор Смит испытывает ее здесь на людях, живущих в каменном веке под защитой ООН.
— Но ведь это преступление! — вырвалось у Петра.
Опять забулькал джин. Голос Роберта стал тверже и спокойнее.
— Официально все это делается в самых лучших целях, чтобы защитить несчастных дикарей от страшной «обезьяньей болезни». И эти доверчивые дети приходят сюда с надеждой. Они верят — ты понимаешь? — они верят доктору Смиту, они верят белому человеку, которому они отдают в руки то единственное сокровище, которым обладают, — жизнь. А этот белый человек испытывает на них то, что может потом стать оружием уничтожения других людей — белых, желтых, черных.
— А если вакцина действительно защищает от «обезьяньей болезни»?
— А если нет? Небольшое изменение дозы — и обратный результат? Ты пойми, здесь происходят массовые испытания на людях, не знающих, что с ними проделывают. Другое дело, если человек сам сознательно идет на это — допустим, врач прививает болезнь самому себе — это одно. Но здесь…
Голос его дрогнул и сорвался.
Через мгновение Роберт заговорил опять — и это уже был голос другого человека. В нем была все та же боль, но уже не было ненависти.
— Ты, наверное, думаешь, что я ревную. Может быть, это так. Но я слишком люблю Элинор, и я буду самым счастливым человеком на свете, если у нее будет все хорошо.
Роберт горько усмехнулся:
— Для меня страшно не то, что она выйдет замуж за этого американца или кого-нибудь другого. Мы с ней так одиноки и так вошли в жизнь друг друга, что, как только я потеряю ее, мне уже будет просто нечем жить. Но еще страшнее, если она, уставшая от своей неприкаянности, поверит, что найдет с американцем то, что ищет всю жизнь, — душевный покой и житейскую устроенность, поверит — и все это вдруг окажется не так. Для нее это будет концом. Ведь Смит, этот лощеный Смит всего лишь навсего обыкновенный мерзавец. И если он совершает здесь преступление, даже не задумываясь, что он делает, это омерзительнее вдвойне. И как только Элинор поймет это…
Австралиец почти упал на кровать, лицом в подушку.
— Я пьян… — услышал Петр.
Петр вышел из-под навеса. Теперь ночь уже не казалась ему мирной. Она была страшна, эта ночь, как была страшной ночь в гитлеровских лагерях смерти. И Петр пошел в темноту, не разбирая дороги, спотыкаясь, лишь бы идти и идти, не думать обо всем, что творилось здесь, на плато. Но слова Роберта звенели в его ушах, и он напрасно убыстрял шаги, чтобы поскорее уйти от них.
Когда он вернулся часа через три, обессилевший, он увидел доктора Смита, сидевшего под навесом на его постели. Смит сидел неподвижно, опираясь руками о кровать.
— А я волновался, что с вами, — сказал он тусклым голосом.
— Вы сидите на моей кровати, — резко заметил Петр.
— Извините!
Американец покорно встал и пересел на другую кровать. Петр бросился на одеяло и зарылся лицом в подушку. «Спать! Спать!» — старался приказать он сам себе. Но сон не шел.
Через несколько минут он почувствовал на своем плече руку.
— Мистер Николаев… вы спите?
Это был неуверенный, робкий голос доктора Смита.
— Нет, — сухо ответил Петр, не поднимая головы.
— Извините, — голос стал тише, это был уже почти шепот. — У вас нет ничего выпить?
— Я не пью соки! — уже совсем грубо ответил Петр.
— Не сок, нет!
Американец словно не замечал грубости:
— Мне нужен алкоголь!
От неожиданности Петр поднял голову.
— Алкоголь, — умоляюще повторил Спит. — Немного. Мне много не надо. Я ведь не пью.
Он был жалок.
— Возьмите джин. Там, рядом с Бобом. Если только он его весь не выпил.
Американец отошел. Петр слышал, как он шарит в темноте.
— Как бы не напороться на змею, — неожиданно громко сказал доктор Смит. — Вы ведь не спите, мистер Николаев? Здесь страшные змеи — маленькие, черные. Их называют «пятиминутки». Но это неверно. От их укуса умирают не через пять минут, а через десять… секунд!
Он странно рассмеялся.
Петр поднял голову.
В лунном свете была видна высокая фигура, удаляющаяся к темневшему вдали силуэту лендровера. Затем хлопнула дверца машины. Взревел мотор.
ГЛАВА 24
— Но я не рассчитал. Вьетнам — это свыше человеческих сил. Мы допрашивали пленных вьетконговцев. Мы не церемонились с ними. Ребята говорили: если мы не вытрясем из них все, что они знают, многие из нас так и останутся гнить там, на рисовых полях. Некоторые не выдерживали этого ада. И тогда я возненавидел… возненавидел всех: и самого себя, и своих командиров, всех нас… Меня отправили домой, дали возможность окончить колледж. Какой-то там фонд ветеранов предложил мне оплачивать и дальнейшую учебу.
Он положил себе руку на грудь:
— Но ненависть. Вот она где, моя ненависть! И я бежал подальше от Вьетнама, от Австралии, от всех — в Африку.
Петр смотрел на своего собеседника широко раскрытыми глазами. Перед ним был человек из другого мира, из мира, о котором Петр только читал и в существование которого верил как-то не до конца, не по-настоящему. И даже здесь, в Гвиании, этот мир только сейчас начинал открываться перед ним, а до этого была экзотика, мальчишеская игра.
— Ты не слушаешь меня, Питер! — Роберт яростно схватил его за руку.
— Слушай же меня, и ты поймешь, как я ненавижу всех этих лощеных джентльменов, всех этих господ-белоручек, которые толкают в кровь и грязь таких идиотов, как я, а сами всегда остаются чистыми. Их никогда не мучает совесть. Совесть мучает меня, совесть мучает моих родителей, отказавшихся от меня. Ты знаешь, мне пишет только самая младшая сестра. Но она еще ребенок, она пока еще не понимает, в какую грязь я влез по своей воле. А когда поймет…
Голос его сорвался. Он перевел дыхание:
— Ты думаешь, доктор Смит терзается мыслью, что он совершает здесь преступление?
— Опомнись! Что ты говоришь? — Петр даже подскочил на кровати.
Свет луны падал на искаженное лицо Роберта.
— Ты мне не веришь? Элинор тоже не поверила, когда я ей рассказал тогда, в Бинде, ночью, когда ты уснул. Стопроцентный американец! Человек без грехов, идеальный мужчина, гигиена, соки и витамины! Ни капли спиртного! Служителя. Добра! И теперь она там — с ним в палатке.
Он сунул руку под кровать и вытащил оттуда непочатую бутылку джина. С хрустом свернул пробку, поднес горлышко ко рту.
Когда Роберт снова заговорил, он уже держал себя в руках:
— Самое страшное, что, совершая преступление, он не считает свои действия преступными. Он просто не думает об этом, ему не приходит в голову даже мысль и тень подобной мысли!
Еще глоток джина.
— Есть в Африке такая болезнь. Не знаю, как там они называют ее по-латыни. «Обезьянья болезнь». От нее распухают лимфатические узлы, возникают злокачественные опухоли. Я не силен в медицине, но говорят о вирусах этой болезни, о заразности… Страшная вещь!
В Штатах создали вакцину, вроде бы научились управлять вирусом. На обезьянах ее испытывали — все о'кэй! И теперь доктор Смит испытывает ее здесь на людях, живущих в каменном веке под защитой ООН.
— Но ведь это преступление! — вырвалось у Петра.
Опять забулькал джин. Голос Роберта стал тверже и спокойнее.
— Официально все это делается в самых лучших целях, чтобы защитить несчастных дикарей от страшной «обезьяньей болезни». И эти доверчивые дети приходят сюда с надеждой. Они верят — ты понимаешь? — они верят доктору Смиту, они верят белому человеку, которому они отдают в руки то единственное сокровище, которым обладают, — жизнь. А этот белый человек испытывает на них то, что может потом стать оружием уничтожения других людей — белых, желтых, черных.
— А если вакцина действительно защищает от «обезьяньей болезни»?
— А если нет? Небольшое изменение дозы — и обратный результат? Ты пойми, здесь происходят массовые испытания на людях, не знающих, что с ними проделывают. Другое дело, если человек сам сознательно идет на это — допустим, врач прививает болезнь самому себе — это одно. Но здесь…
Голос его дрогнул и сорвался.
Через мгновение Роберт заговорил опять — и это уже был голос другого человека. В нем была все та же боль, но уже не было ненависти.
— Ты, наверное, думаешь, что я ревную. Может быть, это так. Но я слишком люблю Элинор, и я буду самым счастливым человеком на свете, если у нее будет все хорошо.
Роберт горько усмехнулся:
— Для меня страшно не то, что она выйдет замуж за этого американца или кого-нибудь другого. Мы с ней так одиноки и так вошли в жизнь друг друга, что, как только я потеряю ее, мне уже будет просто нечем жить. Но еще страшнее, если она, уставшая от своей неприкаянности, поверит, что найдет с американцем то, что ищет всю жизнь, — душевный покой и житейскую устроенность, поверит — и все это вдруг окажется не так. Для нее это будет концом. Ведь Смит, этот лощеный Смит всего лишь навсего обыкновенный мерзавец. И если он совершает здесь преступление, даже не задумываясь, что он делает, это омерзительнее вдвойне. И как только Элинор поймет это…
Австралиец почти упал на кровать, лицом в подушку.
— Я пьян… — услышал Петр.
Петр вышел из-под навеса. Теперь ночь уже не казалась ему мирной. Она была страшна, эта ночь, как была страшной ночь в гитлеровских лагерях смерти. И Петр пошел в темноту, не разбирая дороги, спотыкаясь, лишь бы идти и идти, не думать обо всем, что творилось здесь, на плато. Но слова Роберта звенели в его ушах, и он напрасно убыстрял шаги, чтобы поскорее уйти от них.
Когда он вернулся часа через три, обессилевший, он увидел доктора Смита, сидевшего под навесом на его постели. Смит сидел неподвижно, опираясь руками о кровать.
— А я волновался, что с вами, — сказал он тусклым голосом.
— Вы сидите на моей кровати, — резко заметил Петр.
— Извините!
Американец покорно встал и пересел на другую кровать. Петр бросился на одеяло и зарылся лицом в подушку. «Спать! Спать!» — старался приказать он сам себе. Но сон не шел.
Через несколько минут он почувствовал на своем плече руку.
— Мистер Николаев… вы спите?
Это был неуверенный, робкий голос доктора Смита.
— Нет, — сухо ответил Петр, не поднимая головы.
— Извините, — голос стал тише, это был уже почти шепот. — У вас нет ничего выпить?
— Я не пью соки! — уже совсем грубо ответил Петр.
— Не сок, нет!
Американец словно не замечал грубости:
— Мне нужен алкоголь!
От неожиданности Петр поднял голову.
— Алкоголь, — умоляюще повторил Спит. — Немного. Мне много не надо. Я ведь не пью.
Он был жалок.
— Возьмите джин. Там, рядом с Бобом. Если только он его весь не выпил.
Американец отошел. Петр слышал, как он шарит в темноте.
— Как бы не напороться на змею, — неожиданно громко сказал доктор Смит. — Вы ведь не спите, мистер Николаев? Здесь страшные змеи — маленькие, черные. Их называют «пятиминутки». Но это неверно. От их укуса умирают не через пять минут, а через десять… секунд!
Он странно рассмеялся.
Петр поднял голову.
В лунном свете была видна высокая фигура, удаляющаяся к темневшему вдали силуэту лендровера. Затем хлопнула дверца машины. Взревел мотор.
ГЛАВА 24
Было еще темно, когда Петра растолкал австралиец.
— Вставай! Ну вставай! — негромко повторял он, словно боясь кого-то потревожить.
— Что?
Петр открыл глаза.
Под навесом было темно, но снаружи все уже стало чуть сероватым. И на этом мерцающем фоне Петр увидел фигуру Элинор и понял: произошло несчастье.
Он поспешно вскочил:
— Что-нибудь случилось?
Роберт указал глазами на кровать, предназначенную для Смита: она был пуста.
— Что-нибудь с доктором? Где он?
Петр взглянул в сторону лендровера: машины на месте не было.
— Доктор уехал… Его вызвали ночью. Где-то в соседнем племени… заболела женщина. Доктор Смит сказал мне, что вернется дня через два-три…
Австралиец закашлялся, и Петру показалось, что он старается скрыть растерянность.
— Нам лучше выехать пораньше — не так жарко будет в дороге.
— А мисс Карлисл? Разве она не останется здесь? — Петр вопросительно посмотрел на австралийца и кивнул в сторону Элинор.
— Из Каруны я вернусь в Луис самолетом, — сказала она глухим, бесцветным голосом, повернулась и решительно пошла в ту сторону, где они вчера поставили «пежо».
Петр стоял лицом к лицу с мрачным австралийцем.
— Все-таки что же случилось? — тревожно спросил он. — Элинор все узнала?
Боб ничего не ответил и, резко повернувшись, пошел к машине. Он шел с опущенными плечами, и Петр подумал, что он совсем не похож на победителя.
Горизонт быстро светлел, и Роберт выключил фары. Машина неторопливо бежала по земле, никогда не знавшей мотыги.
Оглянувшись, Петр увидел, что Элинор сидит с закрытыми глазами, откинув голову на спинку сиденья. Лицо ее было серым, под глазами залегли глубокие черные круги.
Он прижал руку к нагрудному карману, где лежало письмо Стива, словно схватился за спасательный пояс. И отчаянным усилием воли заставил себя думать о другом.
— Черт! — выругался Роберт. — Проклятые дороги!
Голос Боба вернул Петра к действительности. Да, он задремал: страницы рапортов, документов и донесений участников далеких событий полностью захватили его воображение и унесли на пятьдесят лет назад.
— Смотри. Здесь был пост султана.
Роберт остановил машину. Они уже съехали с плато, начиналась саванна. Она тянулась здесь вдоль бетонного шоссе, прямого как стрела. И только вдали виднелись отроги скалистых холмов.
Слева от дороги — метрах в двухстах — виднелись развалины глиняного сооружения: небольшое круглое здание, окруженное стенами.
Справа, почти на таком же расстоянии от дороги, торчали три-четыре круглые хижины, тоже из глины, с высокими конусообразными крышами из тростника. Хижины тоже были огорожены невысокой глиняной стеной.
Поодаль от них стояла еще одна хижина — без всякой ограды.
Петр сошел с шоссе, направляясь к остаткам крепости.
— Эй! — предостерегающе крикнул ему австралиец. — Не советую. Там наверняка полно змей: они очень любят жить в заброшенных жилищах!
— Ничего! — отмахнулся Петр. — Я осторожно…
— Питер!
Голос Элинор был резок. Она тоже вышла из машины и смотрела вдаль, на синюю скалу, туда, откуда они ехали.
— Питер, не делайте глупостей!
Это были первые слова Элинор, произнесенные с тех пор, как они покинули лагерь доктора Смита.
— А если вам нужна экзотика, поговорите лучше с ними.
Она кивнула в сторону хижин. Там было оживление. Обитатели глиняных жилищ высыпали наружу и с интересом наблюдали за приезжими.
Но стоило лишь перейти шоссе, как все кинулись обратно.
— В компаунд идти не стоит, — заметил Роберт, — а сюда, пожалуй, зайдем.
И он пошел вперед по возделанному полю, сплошь усеянному тыквами-колебасами. Тыквы уже высыхали. Жаркое солнце пропекало их насквозь, чтобы жители хижин могли потом сделать из них фляги для воды, миски, сосуды для хранения пищи.
Посреди поля стояла одинокая хижина.
«Как сторожка на бахче, — подумалось Петру. — И наверное, в ней живет дед-сторож».
Так оно и было.
Из отверстия, заменяющего дверь, навстречу им вышел старик в набедренной повязке, с редкими кустиками седых волос на черепе, с жиденькой седой бородкой.
Он молча присел на корточки у хижины, не сводя глаз с пришельцев. Из-за спины, из темного проема входа в хижину, выглядывала старуха: совершенно лысая, с высохшими, висевшими, словно тряпки, грудями.
Австралиец, подойдя к старику метра на два, тоже присел на корточки. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.
Затем Роберт заговорил на хауса.
— То, то, — ответил старик и покачал головой. — Он не понимает, — сказала Элинор.
И только сейчас Петр заметил в ее руках небольшой блокнот и карандаш: художница быстро делала зарисовки…
Старик поднял руку, закрыл ею лицо и что-то гневно пробормотал.
Элинор опустила блокнот.
— Сейчас… — Роберт полез в карман и вытащил оттуда пачку сигарет и спички. — Специально для таких случаев…
Старик насторожился. Роберт вынул из пачки несколько сигарет и протянул их старику. Тот с недоумением взял их, не зная, что с ними делать.
— Для них сигареты слишком дорогое удовольствие. Роберт поднес сигарету к губам.
Старик сейчас же сделал то же самое.
Австралиец чиркнул спичкой и поднес огонь к сигарете старика. Художница раскрыла блокнот. Но теперь старик не протестовал. Он курил сигарету впервые в жизни, это было видно по всему. И курение ему нравилось. Остальные сигареты он заботливо заложил за оба уха.
Он выпускал дым и блаженно щурился.
— А бабке-то дай закурить! — весело сказал Роберт и показал при этом на старуху, высунувшуюся из дверного отверстия уже почти по пояс.
Старик понял.
— То, — сказал он и обернулся к старухе, протягивая ей свою сигарету.
— Это тебе в подарок, дед! — Роберт положил старику в ладонь спички и пачку сигарет. Старик вежливо взял одну сигарету, зажег ее. Потом вернул все — и сигареты и спички — австралийцу. Тот покачал головой, показывая, что он отказывается брать все обратно.
Старик растянул сухие губы в подобие улыбки. Встал и скрылся в хижине, унося подарки. Через минуту он вышел оттуда с листком бумаги и протянул ее Роберту.
Тот взглянул на листок:
— Призыв к забастовке! — удивился он. — Агитаторы побывали и здесь.
— Они были здесь вчера, — раздался тихий и незнакомый голос.
Это было так неожиданно, что Петр даже вздрогнул. Роберт вскочил и резко обернулся. Позади них стоял невысокий гвианиец в больших темных очках. Под мышкой он держал дешевенькую папку из искусственной кожи.
— Салам алейкум!
Он вежливо поклонился.
— Алейкум салам — почти одновременно ответили ему Петр и Роберт.
— Хэлло! — выдохнула Элинор.
— Хэлло, мадам! Гвианиец поклонился еще раз.
— Извините, что я вам помешал. Я здешний учитель. Увидел, что вы едете в сторону Каруны, и… (он помедлил) подумал, что, может быть, вы меня подвезете. Недалеко — моя мать живет в десяти милях отсюда.
Он замолчал, переводя взгляд с одного из них на другого.
— Конечно!
Это сказала Элинор.
— Почему бы и нет! — согласился Роберт.
Он посмотрел на часы и махнул рукой старику.
— Бай-бай, папа! Вкушай плоды цивилизации! Кстати… Он обернулся к гвианийцу.
— Вы сказали, вы здешний учитель?
— Да, сэр, — вежливо склонил голову тот.
— Если я не ошибаюсь, здесь начинается граница собственно султаната Каруны?
Учитель кивнул.
— Это… (Роберт махнул рукой в сторону развалин) … остатки пограничного форта. И именно по этой дороге шло сообщение между Севером и Югом. Постойте!
Он поднял руку, словно боясь, что ему помешают размышлять вслух.
— Наверняка ведь воины, защищавшие форт, были местными и жили вокруг. И если султан посылал гонца на Юг, он должен был именно здесь брать проводников.
— Вы знаете историю Гвиании?
Учитель снял очки. Лицо его было худым, глаза глубоко запали в темные ямы под бровями. Высокая красная феска еле держалась на бритом черепе.
— Да, — подтвердил Роберт.
— А кто… вы?
В вопросе учителя слышалось осторожное выжидание.
— Я из Австралии. Мадам…
Роберт помедлил, ожидая, что Элинор сама определит свою национальность.
— Из Гвиании, — с вызовом сказала художница.
Петр ожидал, что учитель удивится, но тот не повел и бровью.
— А этот мистер… — Роберт протянул руку в сторону Петра, — …из России.
Тут уж гвианиец не выдержал:
— Из России?
Глаза его округлились.
— Это правда?
Неожиданно он рассмеялся тихо и дробно.
— Вот уж не думал, что увижу когда-нибудь хоть одного русского! Аллах всемогущ!
Он даже немного отступил, чтобы получше рассмотреть Петра:
— Самый обычный человек! Ни рогов, ни копыт, ни хвоста! Да вы не обижайтесь, сэр. Я же шучу. Ведь если бы вам твердили с детства, что русские — это если не дьяволы, то уж бородатые разбойники с окровавленными ножами в зубах, вы бы вели себя точно так же… И вы тоже историк?
Петр кивнул. Гвианиец взмахнул папкой.
— Русский, изучающий историю Гвиании! Чудеса! Завтра я непременно расскажу об этом на уроке. Вы ведь не знаете, что раньше нас учили, будто во всем мире, кроме Гвиании, есть только одна страна — Англия! Ах, как все меняется, как все меняется!
Они подошли к машине. Элинор открыла переднюю дверцу и села на место, где раньше сидел Петр, рядом с водителем.
Роберт удивленно взглянул на художницу, но ничего не сказал. Петр с учителем устроились на заднем сиденье.
Австралиец тронул машину с места плавно, осторожно. И Петр отметил это внезапное изменение в «шоферском почерке» Роберта, обычно рвавшего с места во весь опор. Отметил он и то, что Элинор села рядом с Робертом впервые за всю долгую дорогу от Огомошо.
Учитель продолжал говорить, увлеченно рассказывая о своей школе, единственной на сто миль вокруг, о том, что заниматься приходится по старым колониальным учебникам, что половина времени тратится на изучение корана и никому не понятного здесь арабского языка.
— Но ведь когда-то его здесь знали, — заметил Петр.
— Никогда, — отрезал учитель. — У нас здесь свой язык — нупе. Сейчас, правда, мы учим еще и хауса. Но арабский… Это только для молитв.
На переднем сиденье молчали.
— А как же писал по-арабски султан? Например, письмо к лорду Дункану, в котором объявлялась война? — осторожно спросил Петр.
Учитель чуть отодвинулся и внимательно посмотрел на него.
— Султан никогда не объявлял войну Англии, — твердо сказал он. — Это знает здесь каждый ребенок.
— Но…
Учитель решительно покачал головой:
— Это было в 1902 году. Сначала султан послал к лорду Дункану гонца с простым отказом выдать эмира Бинды. Гонец вернулся с письмом от лорда Дункана, в котором тот писал, что разрывает договор об уважении Англией суверенитета Каруны. Тогда султан испугался и послал второго гонца. Назад гонец не вернулся.
— Но может быть, с ним что-нибудь случилось по пути к англичанам?
— Случилось… — учитель нахмурился. — Когда он возвращался из штаба лорда Дункана, доставив письмо с просьбой о мире, он был схвачен в саванне работорговцами. Это рассказал несколько лет спустя его проводник. Он спасся случайно и побоялся возвращаться с дурной вестью в Каруну.
— Но откуда вы все это знаете?
— Проводником был мой отец, — спокойно ответил учитель.
— Он жив?
Петр почти выкрикнул эту фразу и осекся, мгновенно поняв нелепость своей надежды.
— Он умер двадцать лет назад, — тихо ответил учитель и замолчал, закрыв глаза. Губы его зашевелились, и Петр понял, что гвианиец молится.
— Вставай! Ну вставай! — негромко повторял он, словно боясь кого-то потревожить.
— Что?
Петр открыл глаза.
Под навесом было темно, но снаружи все уже стало чуть сероватым. И на этом мерцающем фоне Петр увидел фигуру Элинор и понял: произошло несчастье.
Он поспешно вскочил:
— Что-нибудь случилось?
Роберт указал глазами на кровать, предназначенную для Смита: она был пуста.
— Что-нибудь с доктором? Где он?
Петр взглянул в сторону лендровера: машины на месте не было.
— Доктор уехал… Его вызвали ночью. Где-то в соседнем племени… заболела женщина. Доктор Смит сказал мне, что вернется дня через два-три…
Австралиец закашлялся, и Петру показалось, что он старается скрыть растерянность.
— Нам лучше выехать пораньше — не так жарко будет в дороге.
— А мисс Карлисл? Разве она не останется здесь? — Петр вопросительно посмотрел на австралийца и кивнул в сторону Элинор.
— Из Каруны я вернусь в Луис самолетом, — сказала она глухим, бесцветным голосом, повернулась и решительно пошла в ту сторону, где они вчера поставили «пежо».
Петр стоял лицом к лицу с мрачным австралийцем.
— Все-таки что же случилось? — тревожно спросил он. — Элинор все узнала?
Боб ничего не ответил и, резко повернувшись, пошел к машине. Он шел с опущенными плечами, и Петр подумал, что он совсем не похож на победителя.
Горизонт быстро светлел, и Роберт выключил фары. Машина неторопливо бежала по земле, никогда не знавшей мотыги.
Оглянувшись, Петр увидел, что Элинор сидит с закрытыми глазами, откинув голову на спинку сиденья. Лицо ее было серым, под глазами залегли глубокие черные круги.
Он прижал руку к нагрудному карману, где лежало письмо Стива, словно схватился за спасательный пояс. И отчаянным усилием воли заставил себя думать о другом.
…Лорд Дункан еще и еще раз перечитывал донесение. Это было последнее донесение — о последней битве. Последняя точка, последний штрих грандиозного плана, задуманного и осуществленного во славу империи.Машину резко тряхнуло.
Не было больше великого и суверенного султаната Каруны. Не было больше могучего государства в Западной Африке, здесь были теперь владения Британской империи.
Лорд Дункан вытянул ноги, закрыл глаза и откинулся на высокую спинку тяжелого стула.
Он думал о том, что свершил дело, которое увековечит его имя в истории Англии.
И снова взялся за перо.
…27 июля 1903 года отряды капитана Сворда и майора Марша замкнули кольцо у города Кару на, куда отступил султан с остатками своих войск.
Четыреста сорок пять пехотинцев, шестьдесят кавалеристов, двадцать пять офицеров, батарея семидесятипятимиллиметровых орудий и четыре пулемета «максим»…
Султан, больной, усталый, отчаявшийся, наблюдал с минарета, как англичане готовились к последней атаке. Угрюма была его свита. Это был конец, и все понимали это.
Наконец султан заговорил тихим, ровным голосом:
— То, от чего мы бежали, настигло нас. О люди! Что нам делать?
И тогда выступил вперед эмир Бинды, доблестный Дан Я Муса.
— Пусть бог даст нам победу, но нет сомнения: эту ночь мы все будем спать в раю.
— Он сказал не больше, чем правду, — эхом откликнулись визирь Шеху Гаджере и судья малам Башару На Кади.
Султан взглянул еще раз на лагерь противника, затем повернулся и медленно сошел вниз. Здесь, у выхода из мечети, ждали его лучшие воины.
Они молчали… И султан молча пошел к дальней городской стене — не верхом, как велел обычай, а как простой воин. И его белого коня вели следом за ним до самой городской стены.
Султан поднялся на стену. Справа и слева от него стали его сыновья, как простые воины в цепи защитников стены.
Визирь Шеху Гаджере обернулся к мечети и взглянул на белый флаг, висевший на минарете. Он был судьей этого города и знал, что это был за флаг.
В середине полотнища были вышиты священные письмена. И каждый день горожане смотрели, в какую сторону указывает развевающийся флаг. Если он указывал на север, город можно было покидать через северные ворота, на юг — через южные. Это был счастливый путь.
Но сегодня флаг не развевался, он не указывал никуда.
Подошел Дан Ян Муса, эмир Бинды. Его воины выкопали траншеи перед стенами и засели там с луками в руках. Достаточно было царапины от их стрелы, чтобы раненый умер в страшных муках — стрелы были отравлены.
— Мои воины рвутся в бой, — сказал он султану. — Пока враги не напали на нас, есть время напасть на них.
Султан не отвечал. Он смотрел, как черные солдаты-артиллеристы, эти собаки-южане, верой и правдой служащие врагам, устанавливали пушки как раз напротив городских ворот.
Он знал, что будет дальше. Снаряды разнесут стену, и в пролом хлынут солдаты неверных.
Эмир Бинды повернулся и пошел со стены. Султан даже не повернул головы в его сторону: он знал — сейчас воины эмира кинутся в бой. Нет, султан не винил Дан Я Муса в том, что произошло. Не так, так иначе, а белые все равно пришли бы сюда, в саванну, рано или поздно. Видит аллах, султан сделал все, чтобы это не случилось при его жизни. Да, поддавшись гордыне, он с позором выгнал первого гонца от белых. Но затем он смирил себя и послал еще одного гонца с письмом к их вождю, в котором предлагал переговоры: он был готов выдать даже эмира Бинды. Но гонец, отправленный с этим письмом, не вернулся.
Внизу, под стеной, началось движение. Воины эмира Бинды с гортанными криками кинулись на врага, на бегу стреляя из луков. Но стрелы не долетали. И тогда застучали ружья-машины. И воины, падали, падали. Но оставшиеся в живых продолжали атаку. Их становилось все меньше и меньше. Вот они уже замедлили бег, остановились, побежали назад…
Напрасно эмир Бинды пытался остановить их, размахивая мечом, стреляя в воздух из своего пистолета. Его сбили с ног, обогнали, он остался один. Вот он встал и пошел к стене — одинокая фигура, медленно идущая среди мертвых.
Пулеметы замолчали.
И тогда султан сделал знак подойти главному рабу. Раб — огромного роста южанин, и которого по приказанию султана был вырезан язык, выслушал приказания господина и ушел. А через полчаса на стенах появились рабы с веревками.
Они деловито отсчитывали по двадцать пять воинов и связывали их веревкой — чуть повыше локтя — в длинную человеческую цепь: и воины молились — никто теперь не смог бы покинуть стены ни живым, ни мертвым.
Затем рабы вышли в траншеи перед стенами. И защитники траншей были связаны по два.
…Лорд Дункан читал:
«Город был атакован с юго-запада, со стороны рыночных ворот, около 11.30 утра. После соответствующих приготовлений ворота подверглись штурму. Штурмовой отряд встретил решительнейшее сопротивление. Траншеи, связанные с городом подземными ходами, удерживались лучниками, несмотря на огонь артиллерии.
Лучники не выпустили ни одной стрелы, пока наши солдаты не оказались в пределах их полета. И тогда посыпался град стрел — из фронтальной траншеи и траншеи с правого фланга. Майор Марш, возглавлявший атаку, был ранен стрелой выше колена и скончался от яда через двадцать минут.
После того как ворота были взяты, уличные бои продолжались почти до самой темноты — до 6.30 вечера».
…Защитники отчаянно дрались за каждый дом. К вечеру пушки стали бить по мечети. Лишь около пяти часов англичане овладели большей частью города. А в шесть тридцать глиняные стены мечети рухнули. И защитники дрогнули. Напрасно эмир Бинды пытался организовать сопротивление вокруг развалин мечети. Началось бегство. Но до восьми вечера, пока не стало совершенно темно, горстка воинов эмира вела неравную борьбу…
Султан уже ничего не видел. В первые же минуты сражения пуля попала ему в лоб и вышла через затылок. Рядом с ним умерли и оба его сына.
…Лорд Дункан просмотрел еще раз списки вождей и эмиров, убитых в этом сражении. Эмира Бинды среди них не было.
Защитники Каруны потеряли около шестисот человек. У них было шесть винтовок. Потери экспедиционных войск — десять убитых и шестьдесят пять раненых.
Из англичан погиб лишь один майор Марш.
«И капитан Мак-Грегор, — мысленно добавил лорд Дункан. — Один — в начале операции, другой — в конце, два английских офицера, жизнь двух англичан. Что же, в конце концов это была почти бескровная война. А приз — еще одна жемчужина в корону Англии…»
— Черт! — выругался Роберт. — Проклятые дороги!
Голос Боба вернул Петра к действительности. Да, он задремал: страницы рапортов, документов и донесений участников далеких событий полностью захватили его воображение и унесли на пятьдесят лет назад.
— Смотри. Здесь был пост султана.
Роберт остановил машину. Они уже съехали с плато, начиналась саванна. Она тянулась здесь вдоль бетонного шоссе, прямого как стрела. И только вдали виднелись отроги скалистых холмов.
Слева от дороги — метрах в двухстах — виднелись развалины глиняного сооружения: небольшое круглое здание, окруженное стенами.
Справа, почти на таком же расстоянии от дороги, торчали три-четыре круглые хижины, тоже из глины, с высокими конусообразными крышами из тростника. Хижины тоже были огорожены невысокой глиняной стеной.
Поодаль от них стояла еще одна хижина — без всякой ограды.
Петр сошел с шоссе, направляясь к остаткам крепости.
— Эй! — предостерегающе крикнул ему австралиец. — Не советую. Там наверняка полно змей: они очень любят жить в заброшенных жилищах!
— Ничего! — отмахнулся Петр. — Я осторожно…
— Питер!
Голос Элинор был резок. Она тоже вышла из машины и смотрела вдаль, на синюю скалу, туда, откуда они ехали.
— Питер, не делайте глупостей!
Это были первые слова Элинор, произнесенные с тех пор, как они покинули лагерь доктора Смита.
— А если вам нужна экзотика, поговорите лучше с ними.
Она кивнула в сторону хижин. Там было оживление. Обитатели глиняных жилищ высыпали наружу и с интересом наблюдали за приезжими.
Но стоило лишь перейти шоссе, как все кинулись обратно.
— В компаунд идти не стоит, — заметил Роберт, — а сюда, пожалуй, зайдем.
И он пошел вперед по возделанному полю, сплошь усеянному тыквами-колебасами. Тыквы уже высыхали. Жаркое солнце пропекало их насквозь, чтобы жители хижин могли потом сделать из них фляги для воды, миски, сосуды для хранения пищи.
Посреди поля стояла одинокая хижина.
«Как сторожка на бахче, — подумалось Петру. — И наверное, в ней живет дед-сторож».
Так оно и было.
Из отверстия, заменяющего дверь, навстречу им вышел старик в набедренной повязке, с редкими кустиками седых волос на черепе, с жиденькой седой бородкой.
Он молча присел на корточки у хижины, не сводя глаз с пришельцев. Из-за спины, из темного проема входа в хижину, выглядывала старуха: совершенно лысая, с высохшими, висевшими, словно тряпки, грудями.
Австралиец, подойдя к старику метра на два, тоже присел на корточки. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.
Затем Роберт заговорил на хауса.
— То, то, — ответил старик и покачал головой. — Он не понимает, — сказала Элинор.
И только сейчас Петр заметил в ее руках небольшой блокнот и карандаш: художница быстро делала зарисовки…
Старик поднял руку, закрыл ею лицо и что-то гневно пробормотал.
Элинор опустила блокнот.
— Сейчас… — Роберт полез в карман и вытащил оттуда пачку сигарет и спички. — Специально для таких случаев…
Старик насторожился. Роберт вынул из пачки несколько сигарет и протянул их старику. Тот с недоумением взял их, не зная, что с ними делать.
— Для них сигареты слишком дорогое удовольствие. Роберт поднес сигарету к губам.
Старик сейчас же сделал то же самое.
Австралиец чиркнул спичкой и поднес огонь к сигарете старика. Художница раскрыла блокнот. Но теперь старик не протестовал. Он курил сигарету впервые в жизни, это было видно по всему. И курение ему нравилось. Остальные сигареты он заботливо заложил за оба уха.
Он выпускал дым и блаженно щурился.
— А бабке-то дай закурить! — весело сказал Роберт и показал при этом на старуху, высунувшуюся из дверного отверстия уже почти по пояс.
Старик понял.
— То, — сказал он и обернулся к старухе, протягивая ей свою сигарету.
— Это тебе в подарок, дед! — Роберт положил старику в ладонь спички и пачку сигарет. Старик вежливо взял одну сигарету, зажег ее. Потом вернул все — и сигареты и спички — австралийцу. Тот покачал головой, показывая, что он отказывается брать все обратно.
Старик растянул сухие губы в подобие улыбки. Встал и скрылся в хижине, унося подарки. Через минуту он вышел оттуда с листком бумаги и протянул ее Роберту.
Тот взглянул на листок:
— Призыв к забастовке! — удивился он. — Агитаторы побывали и здесь.
— Они были здесь вчера, — раздался тихий и незнакомый голос.
Это было так неожиданно, что Петр даже вздрогнул. Роберт вскочил и резко обернулся. Позади них стоял невысокий гвианиец в больших темных очках. Под мышкой он держал дешевенькую папку из искусственной кожи.
— Салам алейкум!
Он вежливо поклонился.
— Алейкум салам — почти одновременно ответили ему Петр и Роберт.
— Хэлло! — выдохнула Элинор.
— Хэлло, мадам! Гвианиец поклонился еще раз.
— Извините, что я вам помешал. Я здешний учитель. Увидел, что вы едете в сторону Каруны, и… (он помедлил) подумал, что, может быть, вы меня подвезете. Недалеко — моя мать живет в десяти милях отсюда.
Он замолчал, переводя взгляд с одного из них на другого.
— Конечно!
Это сказала Элинор.
— Почему бы и нет! — согласился Роберт.
Он посмотрел на часы и махнул рукой старику.
— Бай-бай, папа! Вкушай плоды цивилизации! Кстати… Он обернулся к гвианийцу.
— Вы сказали, вы здешний учитель?
— Да, сэр, — вежливо склонил голову тот.
— Если я не ошибаюсь, здесь начинается граница собственно султаната Каруны?
Учитель кивнул.
— Это… (Роберт махнул рукой в сторону развалин) … остатки пограничного форта. И именно по этой дороге шло сообщение между Севером и Югом. Постойте!
Он поднял руку, словно боясь, что ему помешают размышлять вслух.
— Наверняка ведь воины, защищавшие форт, были местными и жили вокруг. И если султан посылал гонца на Юг, он должен был именно здесь брать проводников.
— Вы знаете историю Гвиании?
Учитель снял очки. Лицо его было худым, глаза глубоко запали в темные ямы под бровями. Высокая красная феска еле держалась на бритом черепе.
— Да, — подтвердил Роберт.
— А кто… вы?
В вопросе учителя слышалось осторожное выжидание.
— Я из Австралии. Мадам…
Роберт помедлил, ожидая, что Элинор сама определит свою национальность.
— Из Гвиании, — с вызовом сказала художница.
Петр ожидал, что учитель удивится, но тот не повел и бровью.
— А этот мистер… — Роберт протянул руку в сторону Петра, — …из России.
Тут уж гвианиец не выдержал:
— Из России?
Глаза его округлились.
— Это правда?
Неожиданно он рассмеялся тихо и дробно.
— Вот уж не думал, что увижу когда-нибудь хоть одного русского! Аллах всемогущ!
Он даже немного отступил, чтобы получше рассмотреть Петра:
— Самый обычный человек! Ни рогов, ни копыт, ни хвоста! Да вы не обижайтесь, сэр. Я же шучу. Ведь если бы вам твердили с детства, что русские — это если не дьяволы, то уж бородатые разбойники с окровавленными ножами в зубах, вы бы вели себя точно так же… И вы тоже историк?
Петр кивнул. Гвианиец взмахнул папкой.
— Русский, изучающий историю Гвиании! Чудеса! Завтра я непременно расскажу об этом на уроке. Вы ведь не знаете, что раньше нас учили, будто во всем мире, кроме Гвиании, есть только одна страна — Англия! Ах, как все меняется, как все меняется!
Они подошли к машине. Элинор открыла переднюю дверцу и села на место, где раньше сидел Петр, рядом с водителем.
Роберт удивленно взглянул на художницу, но ничего не сказал. Петр с учителем устроились на заднем сиденье.
Австралиец тронул машину с места плавно, осторожно. И Петр отметил это внезапное изменение в «шоферском почерке» Роберта, обычно рвавшего с места во весь опор. Отметил он и то, что Элинор села рядом с Робертом впервые за всю долгую дорогу от Огомошо.
Учитель продолжал говорить, увлеченно рассказывая о своей школе, единственной на сто миль вокруг, о том, что заниматься приходится по старым колониальным учебникам, что половина времени тратится на изучение корана и никому не понятного здесь арабского языка.
— Но ведь когда-то его здесь знали, — заметил Петр.
— Никогда, — отрезал учитель. — У нас здесь свой язык — нупе. Сейчас, правда, мы учим еще и хауса. Но арабский… Это только для молитв.
На переднем сиденье молчали.
— А как же писал по-арабски султан? Например, письмо к лорду Дункану, в котором объявлялась война? — осторожно спросил Петр.
Учитель чуть отодвинулся и внимательно посмотрел на него.
— Султан никогда не объявлял войну Англии, — твердо сказал он. — Это знает здесь каждый ребенок.
— Но…
Учитель решительно покачал головой:
— Это было в 1902 году. Сначала султан послал к лорду Дункану гонца с простым отказом выдать эмира Бинды. Гонец вернулся с письмом от лорда Дункана, в котором тот писал, что разрывает договор об уважении Англией суверенитета Каруны. Тогда султан испугался и послал второго гонца. Назад гонец не вернулся.
— Но может быть, с ним что-нибудь случилось по пути к англичанам?
— Случилось… — учитель нахмурился. — Когда он возвращался из штаба лорда Дункана, доставив письмо с просьбой о мире, он был схвачен в саванне работорговцами. Это рассказал несколько лет спустя его проводник. Он спасся случайно и побоялся возвращаться с дурной вестью в Каруну.
— Но откуда вы все это знаете?
— Проводником был мой отец, — спокойно ответил учитель.
— Он жив?
Петр почти выкрикнул эту фразу и осекся, мгновенно поняв нелепость своей надежды.
— Он умер двадцать лет назад, — тихо ответил учитель и замолчал, закрыв глаза. Губы его зашевелились, и Петр понял, что гвианиец молится.