Когда учитель кончил молиться, Петр уже знал, что ему делать.
   — Но откуда ваш отец знал содержание писем султана? Он же не умел читать, да и письма наверняка посылались запечатанными.
   — Да ведь и султан тоже не умел писать! — прищурился учитель. — Он лишь диктовал, а записывали ученые маламы. Потом письмо переписывалось начисто и давалось султану на подпись. Иногда черновики переделывались по нескольку раз, особенно в таких важных случаях, как в 1902 году.
   В горле у Петра пересохло:
   — Значит, если черновиков было несколько, один из них мог и сохраниться!
   — Конечно… Остановитесь, пожалуйста!
   Учитель поспешно подхватил свою папку.
   — Я приехал.
   Он вышел из машины, вежливо поклонился и пошел по полю, усеянному колебасами, к видневшимся вдали круглым беленым хижинам.

ГЛАВА 25

   Перепелка взвилась из зарослей и полетела почти над самой землей — маленький серый комочек жизни. Роджерс выстрелил навскидку, дробь рванулась следом, и птица упала в заросли.
   Тисби, толстая и низкорослая лохматая собачонка с ушами, почти достающими до земли, помчалась по густой зеленой траве, забивающей ровные ряды саженцев каучуконосов — гевеи.
   — Есть! — весело крикнул Роджерс сыну — десятилетнему мальчугану, шедшему за ним по-индейски, след в след.
   Тисби принесла птицу. Роджерс нагнулся, ласково потрепал собачку по широкой спине и аккуратно взял у нее из пасти добычу. На поясе у него болталось уже с дюжину перепелок — он не промахнулся ни разу.
   — Трах, ба-бах!
   Мистер Девон выстрелил из двух стволов почти одновременно. Но его перепелка оказалась удачливее. Она пронеслась куда-то в сторону и пропала в сырой зелени.
   — Сегодня слишком сыро! — крикнул американец. — Они не хотят взлетать!
   Роджерс улыбнулся: американец был плохим стрелком.
   — К тому же без собаки очень трудно. Мне кажется, вы попали и она ранена, — великодушно крикнул ему Роджерс, подмигивая сыну. Мальчик понимающе улыбнулся ему в ответ.
   Он не сводил с отца восторженных глаз. Ведь сколько раз он просил, чтобы его взяли на настоящую охоту, но все как-то не получалось. То отец бывал занят, то охота вдруг срывалась по каким-то совершенно непонятным причинам.
   Но вчера, в пятницу, отец вдруг сказал, что едет охотиться на перепелок вместе с этим краснорожим американцем Девоном.
   Весь вечер он чистил ружье, набивал патроны, разбирал тонкие, похожие на лошадиную сбрую ремешки.
   — Ну, Ричи, поедем? — спросил он, лишь когда сыну пора было уже идти спать. — Постреляем?
   Ричард чуть не задохнулся от волнения, но сдержался: в школе Святого Спасителя его приучили сдерживать свои чувства.
   — О'кэй! — сказал он. Отец поморщился:
   — Опять у вас учительница американка!
   — Ол раит, — исправился Ричи. Отец усмехнулся.
   — Только одно условие. Идти следом за мной по-индейски, след в след. Понял?
   — Почему?
   Ричи упрямо наклонил голову: перспектива таскаться за отцом след в след — как на привязи была не из приятных.
   — Чтобы не получить заряд дроби пониже спины. И… Взгляд отца стал испытующим:
   — Чтобы не напороться на змею.
   Мальчик вздохнул: отец был прав. Он знал, что в заднем кармане зеленых охотничьих брюк отца всегда лежит плоская металлическая коробка, а в ней — три шприца, уже заполненных тремя видами противозмеиной вакцины.
   Вот и сейчас, шагая за отцом по густой зеленой траве, мокрой от только что прошедшего дождя, Ричард видел, как оттопыривается его задний карман.
   И американец и отец были одеты в совершенно одинаковые охотничьи костюмы: куртки и брюки из грубой зеленой ткани, солдатские ботинки, широкополые ковбойские шляпы с дырочками.
   Ричард знал, что американец специально купил все точно такое же, как у отца, — он не был охотником и целиком полагался на опыт мистера Роджерса.
   Они приехали сюда — за шестьдесят миль от Луиса — на стареньком лендровере. Американец лихо гнал машину сквозь унылый, холодный дождь, то стихавший и едва моросивший, то вдруг превращавшийся в сплошную водяную стену.
   Когда подъезжали к огромным, казавшимся бесконечными плантациям гевеи, Тисби, до сих пор мирно дремавшая у ног хозяина, забеспокоилась, заскулила, подняла голову и принялась жадно ловить воздух влажным клеенчатым носом: она чуяла перепелок.
   Свернув с асфальта, они поехали по мокрой красной дороге, набухшей от воды и скользкой, как мыльная пена, бегущей по бесконечному зеленому полю.
   — Перепелки! Перепелки! — вдруг закричал Ричард. Впереди, прямо на дороге, сидели две-три серенькие птицы.
   Тисби визжала от нетерпения. Машина остановилась.
   Птицы вспорхнули и понеслись низко над землей, потом рухнули камнем в траву и исчезли.
   Мальчик с удивлением посмотрел на охотников. Они неторопливо вылезли из машины и теперь вынимали ружья из чехлов.
   Ричарду очень хотелось ринуться туда, в мокрую зелень, где скрылись птицы, но он помнил уговор с отцом и принялся разглядывать хмурый горизонт.
   Небо было непривычно серым. По нему неслись обрывки мрачных облаков. Они клубились, сцеплялись, образуя фигуры то собаки, то льва, то кита, то просто чего-то совершенно фантастического. Иногда все было похоже на клубы дыма от пожара, полыхающего где-то за горизонтом.
   Дождь кончился, но небо сочилось мельчайшими холодными капельками. Ричард ударил ногой в высоком кожаном ботинке по придорожному кусту и сейчас же промок до коленей.
   Из придорожной травы выскочила возбужденная собака. Она весело фыркала и отряхивалась, потом принялась прыгать вокруг охотников, задрав морду и глядя на них выпуклыми коричневыми глазами, словно умоляя: ну, пошли же!
   — Пошли! — сказал отец, и краснорожий американец кивнул. Они вошли в траву — мокрую, холодную, доходящую до коленей.
   Несколько лет назад, во время первых парламентских выборов, вождь Околого пообещал жителям этой провинции, что, если он и его партия победят на выборах, он покончит в здешних местах с безработицей.
   И вождь победил. Парламент, большинство в котором захватила его партия, принял решение о создании корпорации по добыче каучука. И здесь, в шестидесяти милях от Луиса, были высажены миллионы каучуконосов. Тысячи людей были заняты на плантациях — конечно, принимались на работу лишь сторонники партии вождя Околого!
   Но партия раскололась, ее руководители перегрызлись из-за власти и государственных постов и, конечно же, жирных окладов. И вождь Околого оказался в тюрьме, обвиненный группой своих бывших сторонников в попытке свержения правительства Гвиании и захвата власти в стране.
   В этом не было ничего необычного. К уходу колонизаторов в Гвиании образовалось несколько партий, отчаянно боровшихся за власть в стране. Они строились по принципу: одно племя, один народ — одна партия, и во главе их стояли племенные вожди. Но иногда, как это случилось с партией вождя Околого, возникали конфликты между самими вождями: одни кланы поднимались против других, и тогда совершались «перевороты», которые ничего не меняли, кроме «лидеров партий».
   И как только Околого был убран его соперниками, плантации были вдруг объявлены «престижным проектом» и окончательно заброшены.
   Сейчас здесь водились отличнейшие перепелки.
   Ричард не заметил, как из мокрой травы вылетела первая перепелка.
   Выстрел ударил глухо, будто в пустой бочке. Красная молния вырвалась из ружья. Что-то хлестнуло по траве.
   — Видишь?
   Отец взял у Тисби перепелку и протянул ее Ричарду. Птица была еще теплая. Но шейка ее свисала с большой ладони отца, как тряпочка, маленький клюв был полураскрыт, и глаза подернуты молочно-голубой пленкой.
   Крошечная капелька крови просочилась из-под перьев на головке, куда попала дробинка. Это была смерть — и Ричард видел ее впервые — не в кино, не по телевизору, а рядом — на руке у отца.
   Он заморгал и отвел глаза от птицы.
   В зелени мелькнуло что-то красное. Мальчик наклонился и поднял красную картонную гильзу.
   Отец улыбнулся:
   — Брось, она уже не нужна.
   Но Ричард упрямо сжал гильзу в кулаке и нахмурился.
   Опять грохнуло рядом. Отец срезал еще одну птицу, поднятую неутомимой Тисби. Он забыл о мальчике и быстро пошел вперед, увлекаемый охотничьим азартом.
   И Ричард пошел за ним след в след, внимательно глядя под ноги и опасаясь наступить на змею, которых в этой траве должно быть не меньше, чем перепелок.
   Выстрелы гремели один за другим. И мальчика тоже охватил охотничий азарт, и еще больше — гордость за отца, стрелявшего без единого промаха.
   Через два часа они вернулись к лендроверу. Небо совсем прояснилось, просветлело.
   Все были довольны, даже американец, у которого к поясу было привязано лишь три птицы. Он снял свою широкополую ковбойскую шляпу и вытирал пестрым платком взмокшее, толстое и красное лицо и редкие серебряные волосы.
   — Никудышный из меня стрелок! — добродушно говорил он. — Сколько ни палю, а результаты…
   Он потряс своей добычей и рассмеялся.
   — Вот твой отец… — подмигнул он Ричарду.
   Отец тем временем отвязывал от пояса убитых птиц и раскладывал рядом на дороге.
   — Двадцать четыре, — с гордостью сказал он. — Один раз промахнулся.
   Американец шутливо развел руками:
   — Олимпийский чемпион!
   — Один раз промахнулся! — повторил отец. — А ведь в шестнадцать лет я был президентом охотничьего клуба в нашем графстве.
   Американец полез в лендровер и вернулся оттуда с деревянным ящичком, обитым полосками жести, поставил его на траву, откинул крышку.
   В специальных отделениях там лежали оловянные тарелки, высокие кубки, ножи, вилки, ложки, закрытые кастрюльки.
   Потом он принес из машины четыре бутылки пива и одну — кока-колы.
   Когда они пили из высоких оловянных кубков и ели сандвичи, оказавшиеся в кастрюльках, американец, с удовольствием поглядывая на ряды добытых перепелок, заявил:
   — Завтрак на траве! Картина кого-то там из французов. Знаю кого, но забыл.
   — Мане, — с набитым ртом сказал отец и поднес ко рту кубок с пивом.
   — Может быть! — весело отозвался американец: у него было отличнейшее настроение.
   Они быстро покончили с пивом и сандвичами: Ричард никогда еще не ел с таким аппетитом.
   — Ну вот, — ласково сказал отец, глядя на него. — Надо только привыкнуть. Человек ко всему может привыкнуть. А тогда и жизнь становится проще.
   И Ричард понял, что отец все видел тогда, когда он нагнулся за красной гильзой, но не подал вида, и Ричард был благодарен ему сейчас за это.
   — Поедем домой? — американец посмотрел на часы. Роджерс усмехнулся и кивнул на перепелок, все еще висевших у него на поясе:
   — Не маловато ли?
   — А что делать?
   И американец опять посмотрел на часы.
   — Может быть, постреляем с капота?
   И, не дождавшись ответа, Роджерс полез за руль. Собака, усталая, мокрая, с высунутым ярко-красным языком, от которого валил пар, прыгнула в машину и сейчас же свернулась клубком на полу между передним и задним сиденьями: она не ожидала уже ничего для себя интересного.
   — Домой? — спросил Ричард.
   — Через полчаса, — ответил отец, поворачивая ключ зажигания.
   Мистер Девон уселся на капот так, чтобы не загораживать обзор водителю, и машина медленно пошла по красной дороге.
   Через несколько минут американец предостерегающе поднял руку — и машина остановилась. Впереди, на дороге, сидела стайка перепелок. Целился он долго и тщательно. Тисби, уже задремавшая, вскочила, как распрямившаяся пружина: звук выстрела словно подбросил ее. Она заметалась, заскулила…
   Но американец уже возвращался, неся сразу трех птиц, две из которых еще трепыхались.
   — Вот это выстрел! — возбужденно кричал он. — Сразу трех! И он принялся привязывать убитую перепелку — продевать ее лапки в специальные петли у себя на поясе.
   — Конечно, это не в лет, как вы, мистер Роджерс, — довольно приговаривал он. — Но все же…
   Все так же весело болтая, он взял недобитую птицу за лапки, согнул ногу — и с размаху ударил маленькую головку о задник своего солдатского ботинка. Что-то брызнуло. В глазах Ричарда все поплыло, и он принялся поспешно глотать воздух всей грудью, глубже, глубже…
   — Извини, кид, — донеслось до него.
   Лицо американца было озабочено. Он неловко моргал.
   — Это жестоко… Но так она меньше мучается.
   Вторую перепелку он добил, отойдя за машину, так, чтобы Ричард этого не видел.
   А мальчику вдруг все стало совершенно безразлично.
   Он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.
   Мотор журчал тихо и ровно, чуть покачивало, и Ричард провалился в пустоту и больше уже ничего не видел и не слышал: он спал тяжелым сном — без сновидений.
   Машина выехала на шоссе, когда мистер Девон опять в который раз озабоченно посмотрел на часы.
   — Боитесь опоздать…
   Полковник Роджерс не отрывал глаз от скользкой ленты асфальта.
   — Теперь это уже ему не поможет, — словно про себя произнес он.
   Американец насторожился:
   — Вы… о ком?
   — О докторе Смите.
   Машина продолжала бежать по асфальту с ровной, неизменной скоростью, будто ее вел робот. Американец пытался скрыть тревогу:
   — Что случилось с доктором Смитом? Полковник равнодушно пожал плечами:
   — То, что случилось с вашими перепелками. То, что может случиться с каждым из нас. Он мертв.
   Несколько минут длилось молчание. Когда американец, наконец, заговорил, он был уже абсолютно спокоен:
   — Когда вы об этом узнали?
   — За полчаса до того, как мы покинули Луис.
   — И вы…
   — Я не хотел портить охоту. И кроме того, я обещал взять с собой Ричи. Он этого заслужил, он хорошо учится в этом году.
   Голос Роджерса был спокоен и ровен.
   — Смит… убит? — тихо спросил американец. Полковник слегка поморщился:
   — Оставьте, пожалуйста, эти голливудские штучки. Здесь вам не романы Микки Спилейна и не кустарщина моего бывшего коллеги Яна Флеминга. Ваш доктор Смит погиб от укуса змеи в десяти милях от своего лагеря.
   И он передразнил голос Девона:
   — Это жестоко. Но так он меньше мучался.
   — Чудовищно! — выдохнул американец. — Впрочем… Он помедлил:
   — Я всегда считал, что ему нельзя доверять такую работу.
   — Но, насколько я знаю, он был отличным специалистом.
   — Он был прежде всего психом. Нормальный человек не связался бы с этой истеричкой из Огомошо.
   Роджерс усмехнулся:
   — Она приезжала к нему вместе с Николаевым. Накануне его смерти.
   Он оторвал взгляд от шоссе и хитро посмотрел на американца.
   — Обо всем этом вы узнаете, когда приедете в посольство. Лицо Девона налилось кровью:
   — Это нечестно, Арчи! Ведь мы же союзники!
   — Ерунда, — отрезал полковник. — Мы с вами не дети: в том, чем мы занимаемся, союзников нет и быть не может. И вы сами же это доказываете. Я ведь просил вас оставить Николаева в покое. Доктор Смит, прежде чем познакомиться с «пятиминуткой», успел сделать анализ его крови. Вы знаете, что там могло быть. Эх вы, рыцарь плаща и кинжала!
   Американец пропустил насмешку мимо ушей.
   — На вашем месте я бы тоже постарался избавиться от этого русского, — сказал он примирительно. — Вы что же, не боитесь, что он докажет, что национальный герой англичан лорд Дункан был обыкновенным провокатором?
   Полковник искренне рассмеялся:
   — Сегодня это уже никого не интересует! А если русские захотят использовать его для пропаганды, это им мало что даст. К тому же у нас достаточно гораздо более уязвимых, с их точки зрения, позиций. Например, гвианийская нефть и жадность, с которой ее сосут наши нефтяные короли. Или деятельность наших советников. Или навязывание гвианийцам «английского образа жизни».
   — Вы лучше скажите мне, Нейл, зачем вы убрали старика Атари?
   — Мы?
   Американец удивился совершенно искренне. Удивился и возмутился:
   — А я-то был уверен, что это сделано вашим человеком. Старик ведь слишком много знал!
   — И молчал всю свою жизнь! Полковник устало вздохнул:
   — К тому же, дорогой Нейл, мы избегаем подобных методов. Поехали?
   Но прежде чем завести мотор, Роджерс нажал кнопку на приборном щитке. Осветилась зеленая шкала приемника.
   — …лидеры профсоюзов подтвердили, что через неделю, начиная с сегодняшнего дня, по истечении срока ультиматума…
   Голос диктора был взволнован.
   — …всеобщая забастовка будет объявлена в полночь и… Роджерс выключил приемник.
   Американец рассмеялся:
   — Не нравится? Вашим толстосумам есть что здесь терять, если забастовка действительно начнется. Я вам не завидую, Арчи!
   Он наклонился почти к самому уху полковника:
   — А что будет с вашими планами, если товарищ Николаев вдруг исчезнет?
   Роджерс спокойно отодвинулся и с интересом посмотрел на американца.
   — А я вас недооценивал, Нейл. Выходит, что вы играете гораздо сложнее, чем мне казалось.
   Он забарабанил пальцами по баранке руля:
   — Итак?
   — Итак, вам надо во что бы то ни стало сорвать забастовку, — отчеканил американец. — Главная фигура вашей операции — Николаев. Не так ли? Ведь если забастовка состоится, она непременно окончится победой левых. Старый Симба использует ее, чтобы еще немножко высвободиться из ваших… дружеских объятий. В этом-то уж на кое-кого в своем правительстве он сможет опереться! Не такой уж он оппортунист, как вы думали, когда ставили его у власти. По европейским понятиям, он должен был бы навечно оставаться вашим человеком в Гвиании. Но Африка — это Африка. Африканцы пользуются электробритвами «Филиппс», пьют кока-колу, одеваются по европейской моде, но думают-то они по-своему. Они хитрее нас и гибче, и упорны, как черти в достижении своей цели. А цель у них у всех одна — выкинуть нас из Африки любыми средствами. Симба обманывал вас, когда обещал поддерживать традиционные связи с Англией. Подождите, как только он укрепит свое положение… Полковник сидел молча, сцепив пальцы маленьких рук на руле. Между бровей у него пролегла глубокая складка. Потом он посмотрел на американца из-под внезапно отяжелевших век.
   — А что вы скажете, если в газетах, ну, предположим, в «Нью-Йорк тайме», появится разоблачительное письмо некоего американского микробиолога Джеральда Смита? Что-нибудь о подготовке к бактериологической войне? Об опытах на гражданах независимого государства? Искренний и покаянный документ? Впрочем, вы сами знаете, что может быть в письме, написанном перед смертью.
   Роджерс усмехнулся и похлопал американца по плечу:
   — Такое письмо уже существует в природе, дорогой Нейл. У меня есть сообщение из Каруны.
   Американец побагровел:
   — Слушайте! А пива у вас больше не осталось?
   — Вот это уже разговор!
   Полковник достал из-под сиденья банку пива и широко улыбнулся:
   — Итак, вы получите письмо доктора Смита, а товарища Николаева оставьте в покое. Он нужен нам. В конце концов человек — не перепелка. И мы с вами цивилизованные люди.

ГЛАВА 26

   — Это новый город, — сказал Роберт, когда они ехали по широким, плохо освещенным улицам Каруны.
   Оранжевые фонари горели вполнакала, их слабый свет терялся в чахлой, пыльной листве акаций.
   На поворотах свет фар упирался порой в здания, выстроенные в колониальном стиле, белые, с колоннами и галереями, обвитыми зеленью, и обязательно со старинными чугунными пушками у чугунных узорчатых ворот.
   Потом жилые кварталы сменились деловыми. Вдоль улицы высились здания в стиле модерн, украшенные неоновой рекламой. Названия банков, фирм, магазинов вспыхивали и гасли в черном небе.
   Роберт бывал в этом городе несколько раз и теперь чувствовал себя почти профессиональным гидом.
   — Собственно, старый город находится от нового милях в трех. Их разделяет большое поле, куда кочевники пригоняют для продажи скот. Завтра я покажу вам старую Каруну. Там совершенно неповторимый рынок и мечеть — самая большая во всей Африке, южнее Сахары.
   Элинор молчала. После сцены у хижины на колебасовом поле она за всю дорогу не проронила ни слова. Да и мужчины перебросились всего лишь двумя-тремя десятками незначительных фраз. Впрочем, полупустынная саванна не давала слишком много тем для разговоров.
   Мысли Петра были целиком заняты тем, что он услышал от учителя. Теперь Петр был почти наверняка уверен, что найдет в Каруне какой-нибудь документ, связанный с событиями 1902 года.
   «Начать поиски нужно с университета, — размышлял он. — Письмо профессора Нортона откроет доступ к архивам. А там посмотрим».
   Он осторожно дотронулся до кармана, в котором лежала запись рассказа Атари. Стив… Петр верил — Стив обязательно ему поможет! И тогда… И вдруг он поймал себя на том, что совершенно спокойно смотрит на Элинор и Роберта, сидящих рядом.
   Лицо Элинор, казавшееся каменным после отъезда из лагеря доктора Смита, смягчилось. И сейчас она напоминала Петру больного, только что перенесшего кризис и возвращавшегося к жизни. И наоборот — настроение автралийца становилось все мрачнее, все тягостнее. Теперь, выступая в роли гида, он явно старался скрыть это натянуто-веселыми замечаниями и потоком этнографических деталей.
   — Мы остановимся в отеле «Сентрал». Я заказал там три номера по телефону из Бинды. Это лучший отель в городе.
   И Петр, и Элинор были заняты собственными мыслями, и никто не ответил ему, да он, собственно, и не ждал ответа: он говорил, чтобы говорить, чтобы заполнить время и уйти от самого себя.
   Петр жадно всматривался в темноту.
   Так вот она, Каруна, древняя столица могущественнейшего когда-то африканского государства!
   — Сейчас город занимает лишь одну треть площади, окруженной городской стеной. После захвата его англичанами он так и не смог оправиться, — вздохнул Роберт.
   — А почему бы нам не проехать по старому городу сейчас, прежде чем мы попадем в отель?
   — Не терпится? Я тоже, когда сюда впервые приехал, так и поступил. А мисс Карлисл?
   — Мне все равно, — прозвучал безучастный ответ.
   Роберт свернул в ближайший переулок, в темноту. Машина запрыгала по разбитой, неасфальтированной улице.
   С четверть часа они петляли по темным переулкам, пока наконец не выбрались на огромный пустырь. Дорога пересекала его и упиралась в высокую глиняную стену, увешанную рекламными щитами кока-колы, мыла «лаке» и патентованных лекарств.
   В стене темнели ворота под двойной аркой. Над левой частью проезда висел под фонарем круглый дорожный знак-указатель с надписью «ин», на правой — такой же знак с надписью «аут».
   Оттуда, из-за ворот, доносился гортанный голос, многократно усиленный громкоговорителями: кто-то напевно читал по-арабски молитву.
   — Кофар Нассарава. Ворота Победы.
   Роберт притормозил под огромным деревом, стоявшим неподалеку от ворот.
   — Дальше нам не проехать. Он первым вышел из машины.
   Лишь только Петр открыл дверцу, как его охватил озноб. Здесь было удивительно свежо, даже, пожалуй, холодно. Холодно и сухо.
   Да, климат здесь был совсем не такой, как в душном от влажности Луисе.
   Художница накинула на плечи шерстяную кофточку. И Петр пожалел, что заранее не достал свитер, прихваченный по совету Роберта из Луиса: свитер лежал сейчас в чемодане, а чемодан — в багажнике «пежо».
   — Эй! Ты не закрыл машину! — крикнул он австралийцу, вспомнив про багажник.
   Роберт махнул рукой:
   — Здесь не воруют.
   Они подошли к воротам и остановились. Сразу же за стеной была довольно обширная площадь, залитая ярким белым светом карбидных ламп.
   Начиная от самых ворот, на площади сидели люди в белом — ряд за рядом, скрестив ноги и опустив лица. На дальнем конце площади — на невысокой трибуне — виднелась маленькая белая фигурка с микрофоном в руках. И мощный голос, выкрикивающий арабские слова, казалось, исходил не с далекой трибуны, а прямо с неба: репродукторы, установленные в разных концах площади, не давали никуда скрыться от этого голоса. И ряды молящихся падали лицом в пыль, их спины казались подставленными под удары гневающегося аллаха — они были рабски покорны.
   На площади сильно пахло жареным мясом, острыми специями. Петр потянул носом воздух и почувствовал, как сильно он проголодался. Австралиец, видимо, почувствовал то же самое.
   — У них сегодня последний день поста. А за что страдаем мы? — тихо сказал он Петру и подмигнул. — Кстати…
   Он кивнул на белый листок, наклеенный на стену. Петр подошел к стене. И здесь была листовка объединенного забастовочного комитета, напечатанная на двух языках — английском и местном.
   — Мы должны убраться отсюда до начала заварухи, — озабоченно сказал Роберт.
   Петр окинул взглядом бесконечные ряды покорных спин: молитва гремела над площадью, заполняя все, не оставляя души людей ничему другому. И листовка на стене казалась здесь нереальной, ненужной, по ошибке явившейся совершенно из другого мира.
   — Неужели же…
   Петр не договорил, но австралиец его понял.
   — Когда дело дойдет до повышения заработка, тут их не сдержит никакой аллах! — цинично усмехнулся он.
   — Здесь что же, левые профсоюзы?
   Петру действительно не верилось, что эти люди, так покорно сгибающие сейчас спины, могут подняться на забастовку, на протест против своей нищеты и беспросветной жизни.
   — Здесь есть и левые. Но большинство профсоюзов под властью хаджи Имолы. Имола трижды совершил паломничество в Мекку. Здесь для мусульман это имеет большое значение. Еще бы — профсоюзный лидер, имеющий право называться «аладжи», «совершивший паломничество»! Правда, сам Имола — из феодалов, он даже здесь, на Севере, член палаты вождей. Но если сейчас он выступит против забастовки, для него это будет конец. Слишком уж туго приходится здешним рабочим.