Страница:
— Хорошо, — наконец чуть слышно согласился он. — Два эстампа по пять. Только…
Он поднял на них свои огромные тоскливые глаза.
— Только… не говорите никому… что купили по пять… Австралиец вытащил деньги, молча протянул их художнику.
Тот схватил их, буквально схватил худой, нервной рукой, не совладав с первым импульсом. Но сейчас же собрался, медленно, даже небрежно, не считая, сунул красноватые бумажки в карман своих стареньких брюк.
— Спасибо, сэр.
«А парню приходится действительно плохо», — подумал Петр. А вслух сказал:
— Я беру еще два эстампа. Этот и этот.
Лицо Афораби осветилось улыбкой. Он не мог уже скрыть радости. А Петру вдруг стало стыдно самого себя, своей жалости, своего жеста, унижающего этого художника и доставляющего ему же радость.
— По пять? — он постарался придать своему голосу холодную расчетливость, чтобы скрыть охватившее его смущение.
— Йе, са.
И это «йе, са» — выражение, принятое среди слуг, — резануло Петра.
А ведь они вошли в это здание равными!
— Значит, вы хотите поехать к мисс Карлисл? — сказал Афораби, когда они вышли из клуба. — Ладно.
Он посмотрел на солнце, потом положил ладонь на голову мальчишки, приведшего его и вместе с братом терпеливо дожидавшегося их на улице.
— Идите. Я провожу их сам. А вечером приходите. Роберт протянул мальчикам по паре монет:
— Всюду бизнес. А вечером они придут получать комиссионные.
— Йе, са… — хором крикнули мальчишки и помчались по улице, взбивая голыми пятками красную пыль.
Афораби махнул рукой в сторону зеленой стены, видневшейся на холмах:
— Надо выехать из Огомошо. Туда…
— Машина пройдет? — спросил Роберт, уже заводя двигатель.
— Сейчас сухо.
Петр подметил, что теперь Афораби держал себя намного увереннее, как будто прошел уже нечто, что надо было обязательно пройти и за исход чего он очень волновался.
Они медленно ехали по разбитой проселочной дороге. Красная глина — латерит — затвердела на солнце и превратилась в камень, покрытый слоем тонкой пыли. Придорожные кусты были сплошь красными, красной была трава, и только самые верхушки невысоких деревьев сохраняли сочную зелень.
Афораби сидел на заднем сиденье, полузакрыв глаза, весь подобравшись и напрягшись.
— Еще с половину мили, а там будет храм, — сказал он, когда они проехали полчаса. Теперь напряжение его опять возрастало. Он и не пытался скрывать свое беспокойство и неуверенность.
— Сколько вы зарабатываете в месяц? — вдруг спросил его Петр.
Он давно хотел задать этот вопрос и не решался: боялся честного ответа и не хотел нечестного. Ему хотелось, чтобы Афораби остался таким, каким он видел его, чтобы он не разрушил вдруг все одной маленькой ложью.
Но именно сейчас, когда художник, явно превозмогая себя, оказывал им услугу, ценность которой была известна лишь одному ему, он должен был сказать только правду.
— Иногда ничего… Иногда фунтов пять…
Голос Афораби был глух. И Петр ужаснулся — насколько беззащитен был перед ними этот человек. Ярмо нищеты давило его, сгибало его душу, и единственным его оружием была грустная улыбка да два-три каталога.
Храм показался сразу за крутым поворотом — срезом холма. Латеритовый срез был отполирован до блеска и украшен фресками — такими же, какие они видели в «Мбари-Мбайо». Только здесь было больше изображений женщин — беременных, кормящих, рожающих.
По обочинам, в кустах, торчали красные латеритовые изображения пучеглазых существ мужского пола. Их эротика была вызывающей.
Сам храм, похожий на группу разной величины и формы термитников — красных пирамид с двумя-тремя остроконечными вершинами, — стоял на краю густой зеленой чащи, в которую упиралась и в которой обрывалась дорога.
Только фасад храма выступал из зелени — четыре конусообразные башни из латерита с узкими и низкими арочными проемами. Все было соединено причудливо извивающимися переходами — несколькими коридорами в толще неровных стен, кое-где продырявленных крошечными окошками.
Перед храмом стояла Элинор Карлисл. Она нагибалась над большим деревянным корытом, черпала оттуда своими сильными, красивыми руками тяжелую красную глину и укладывала ее в основание скульптурной группы: фигура неведомого существа с гипертрофированной мужской статью была окружена коленопреклоненными женщинами с руками, протянутыми в мольбе.
— Это Ошун, бог плодородия, — чуть слышно сказал Афораби. — Мисс Карлисл — его главная жрица.
Художница выпрямилась, прикрыла глаза козырьком красной от глины ладони: солнце било ей прямо в лицо.
Афораби вышел из машины и сделал вперед несколько шагов, не поднимая глаз, упорно глядя в землю.
— Эти джентльмены хотят видеть вас, — сказал он по-английски.
— Хэлло! — подчеркнуто весело крикнул Роберт.
— Хэлло! — тихо и неловко произнес Петр.
Элинор, разглядев, кто перед ней, побледнела, закусила губу и в сердцах швырнула обратно в корыто только что взятый оттуда кусок глины.
Потом она заговорила — холодно, спокойно, на местном языке, которого не понимали ни Роберт, ни тем более Петр. И от каждого ее слова, как от удара, Афораби втягивал голову в плечи, съеживался. Лицо его стало серым, а большие, больные глаза стали еще больше и еще больнее от ужаса.
Вдруг, резко оборвав фразу, Элинор повернулась и скрылась в храме.
Афораби стоял, уставившись в землю, опустив плечи.
— Ненавижу женщин искусства, — иронически прищурился Роберт. Он уже окончательно овладел собой и был таким, каким его привык видеть Петр, — чуть ироничным, спокойным, уверенным в себе.
Он положил руку на плечо Афораби:
— Ты, парень, не слишком расстраивайся.
Афораби поднял голову, и они увидели в его глазах ненависть.
— Она присвоила себе наших богов, и она не хочет, чтобы их знал еще кто-нибудь из европейцев. Ни один белый не видел храм бога Ошуна, пока не приехала она. Она задарила стариков, она прошла посвящение и стала верховной жрицей…
Он помолчал, стараясь овладеть собою. Наконец, это ему удалось, он сглотнул слюну, вздохнул глубоко, всей грудью.
— Она очень недовольна, что мы пришли сюда.
Петр и Роберт переглянулись. Положение действительно было в таком случае довольно щекотливым.
— Ничего не поделаешь, — развел руками Роберт, — поехали.
— Стойте! — голос художницы был резок и тверд. Она вышла из храма и теперь смотрела на них.
— Афораби, ты приведешь их ко мне через час. Домой Ты понял?
— Йе, ма, — склонился Афораби. — Я приведу.
ГЛАВА 15
ГЛАВА 16
Он поднял на них свои огромные тоскливые глаза.
— Только… не говорите никому… что купили по пять… Австралиец вытащил деньги, молча протянул их художнику.
Тот схватил их, буквально схватил худой, нервной рукой, не совладав с первым импульсом. Но сейчас же собрался, медленно, даже небрежно, не считая, сунул красноватые бумажки в карман своих стареньких брюк.
— Спасибо, сэр.
«А парню приходится действительно плохо», — подумал Петр. А вслух сказал:
— Я беру еще два эстампа. Этот и этот.
Лицо Афораби осветилось улыбкой. Он не мог уже скрыть радости. А Петру вдруг стало стыдно самого себя, своей жалости, своего жеста, унижающего этого художника и доставляющего ему же радость.
— По пять? — он постарался придать своему голосу холодную расчетливость, чтобы скрыть охватившее его смущение.
— Йе, са.
И это «йе, са» — выражение, принятое среди слуг, — резануло Петра.
А ведь они вошли в это здание равными!
— Значит, вы хотите поехать к мисс Карлисл? — сказал Афораби, когда они вышли из клуба. — Ладно.
Он посмотрел на солнце, потом положил ладонь на голову мальчишки, приведшего его и вместе с братом терпеливо дожидавшегося их на улице.
— Идите. Я провожу их сам. А вечером приходите. Роберт протянул мальчикам по паре монет:
— Всюду бизнес. А вечером они придут получать комиссионные.
— Йе, са… — хором крикнули мальчишки и помчались по улице, взбивая голыми пятками красную пыль.
Афораби махнул рукой в сторону зеленой стены, видневшейся на холмах:
— Надо выехать из Огомошо. Туда…
— Машина пройдет? — спросил Роберт, уже заводя двигатель.
— Сейчас сухо.
Петр подметил, что теперь Афораби держал себя намного увереннее, как будто прошел уже нечто, что надо было обязательно пройти и за исход чего он очень волновался.
Они медленно ехали по разбитой проселочной дороге. Красная глина — латерит — затвердела на солнце и превратилась в камень, покрытый слоем тонкой пыли. Придорожные кусты были сплошь красными, красной была трава, и только самые верхушки невысоких деревьев сохраняли сочную зелень.
Афораби сидел на заднем сиденье, полузакрыв глаза, весь подобравшись и напрягшись.
— Еще с половину мили, а там будет храм, — сказал он, когда они проехали полчаса. Теперь напряжение его опять возрастало. Он и не пытался скрывать свое беспокойство и неуверенность.
— Сколько вы зарабатываете в месяц? — вдруг спросил его Петр.
Он давно хотел задать этот вопрос и не решался: боялся честного ответа и не хотел нечестного. Ему хотелось, чтобы Афораби остался таким, каким он видел его, чтобы он не разрушил вдруг все одной маленькой ложью.
Но именно сейчас, когда художник, явно превозмогая себя, оказывал им услугу, ценность которой была известна лишь одному ему, он должен был сказать только правду.
— Иногда ничего… Иногда фунтов пять…
Голос Афораби был глух. И Петр ужаснулся — насколько беззащитен был перед ними этот человек. Ярмо нищеты давило его, сгибало его душу, и единственным его оружием была грустная улыбка да два-три каталога.
Храм показался сразу за крутым поворотом — срезом холма. Латеритовый срез был отполирован до блеска и украшен фресками — такими же, какие они видели в «Мбари-Мбайо». Только здесь было больше изображений женщин — беременных, кормящих, рожающих.
По обочинам, в кустах, торчали красные латеритовые изображения пучеглазых существ мужского пола. Их эротика была вызывающей.
Сам храм, похожий на группу разной величины и формы термитников — красных пирамид с двумя-тремя остроконечными вершинами, — стоял на краю густой зеленой чащи, в которую упиралась и в которой обрывалась дорога.
Только фасад храма выступал из зелени — четыре конусообразные башни из латерита с узкими и низкими арочными проемами. Все было соединено причудливо извивающимися переходами — несколькими коридорами в толще неровных стен, кое-где продырявленных крошечными окошками.
Перед храмом стояла Элинор Карлисл. Она нагибалась над большим деревянным корытом, черпала оттуда своими сильными, красивыми руками тяжелую красную глину и укладывала ее в основание скульптурной группы: фигура неведомого существа с гипертрофированной мужской статью была окружена коленопреклоненными женщинами с руками, протянутыми в мольбе.
— Это Ошун, бог плодородия, — чуть слышно сказал Афораби. — Мисс Карлисл — его главная жрица.
Художница выпрямилась, прикрыла глаза козырьком красной от глины ладони: солнце било ей прямо в лицо.
Афораби вышел из машины и сделал вперед несколько шагов, не поднимая глаз, упорно глядя в землю.
— Эти джентльмены хотят видеть вас, — сказал он по-английски.
— Хэлло! — подчеркнуто весело крикнул Роберт.
— Хэлло! — тихо и неловко произнес Петр.
Элинор, разглядев, кто перед ней, побледнела, закусила губу и в сердцах швырнула обратно в корыто только что взятый оттуда кусок глины.
Потом она заговорила — холодно, спокойно, на местном языке, которого не понимали ни Роберт, ни тем более Петр. И от каждого ее слова, как от удара, Афораби втягивал голову в плечи, съеживался. Лицо его стало серым, а большие, больные глаза стали еще больше и еще больнее от ужаса.
Вдруг, резко оборвав фразу, Элинор повернулась и скрылась в храме.
Афораби стоял, уставившись в землю, опустив плечи.
— Ненавижу женщин искусства, — иронически прищурился Роберт. Он уже окончательно овладел собой и был таким, каким его привык видеть Петр, — чуть ироничным, спокойным, уверенным в себе.
Он положил руку на плечо Афораби:
— Ты, парень, не слишком расстраивайся.
Афораби поднял голову, и они увидели в его глазах ненависть.
— Она присвоила себе наших богов, и она не хочет, чтобы их знал еще кто-нибудь из европейцев. Ни один белый не видел храм бога Ошуна, пока не приехала она. Она задарила стариков, она прошла посвящение и стала верховной жрицей…
Он помолчал, стараясь овладеть собою. Наконец, это ему удалось, он сглотнул слюну, вздохнул глубоко, всей грудью.
— Она очень недовольна, что мы пришли сюда.
Петр и Роберт переглянулись. Положение действительно было в таком случае довольно щекотливым.
— Ничего не поделаешь, — развел руками Роберт, — поехали.
— Стойте! — голос художницы был резок и тверд. Она вышла из храма и теперь смотрела на них.
— Афораби, ты приведешь их ко мне через час. Домой Ты понял?
— Йе, ма, — склонился Афораби. — Я приведу.
ГЛАВА 15
Роберт развернул «пежо» и нажал на акселератор. Красная пыль занавесом поднялась из-под задних колес и закрыла все — и храм, и бесстыдные скульптуры, и барельефы на гладких откосах дороги.
— В Бинду, пожалуй, сегодня мы все-таки не успеем. Придется ночевать в здешнем рест-хаусе, — не обращаясь ни к кому, произнес Роберт.
Бинда. Петру так не терпелось оказаться в этом городе, в городе, где много лет назад разыгралась трагедия капитана Мак-Грегора.
Рест-хаус оказался небольшой гостиницей. Собственно, состоял он из четырех одноэтажных домиков, разбросанных на просторной зеленой лужайке.
В центре лужайки стоял домик побольше, под деревом-«зонтом», ветки которого, толстые, мощные, росли четко разделенными этажами: первый, второй, третий, четвертый… Толстые, мясистые и большие листы напоминали фикус или магнолию. Так показалось Петру.
Здесь помещалась контора — маленький закуток, в котором дремала массивная гвианийка в модном парике — прямые волосы, расчесанные на пробор.
Она любезно поздоровалась и предложила заполнить небольшие анкетки: кто, куда и откуда едет, постоянный адрес.
Затем старательно переписала имена мелом на черную доску на стене, разграфленную и пронумерованную.
— Шале номер два, комнаты «эй» и «би», — объявила она, выкладывая из ящика своего письменного стола тяжелые бронзовые ключи. — Первый дом отсюда направо…
Она нажала кнопку на столе. Буквально через несколько секунд из соседней комнаты выскочил молодой парень в белом фартуке.
— Йе, ма…
— Проводи джентльменов, — властно приказала ему толстуха. — Номер два.
— Йе, ма, — повторил парень, выжидающе глядя на приезжих.
— Машину водишь? — спросил его Роберт, подбрасывая в ладони ключи.
— Йе, са…
— Тогда лови!
Парень ловко подхватил брошенные ему ключи.
— Отгони машину к шале и принеси мне ключи сюда. Мы будем в баре.
От конторки, из небольшого холла перед нею, двери вели направо и налево. На левой двери была прикреплена черная стеклянная табличка с белыми буквами — «Столовая». На правой такая же табличка — «Бар».
Роберт уверенно толкнул эту дверь. За ней оказалась небольшая и тесно заставленная комнатка, разгороженная почти наполовину стойкой бара.
Бармен был толстый, с физиономией экс-боксера. Он носил белую куртку с короткими рукавами, и на его мясистой руке сверкал массивный браслет низкопробного золота.
Стены были увешаны рекламными плакатами — пиво «Стар», авиакомпании «Сабена», «Алиталия» и «Гвиания-эйруейс».
Кроме дюжины высоких стульев у стойки, в комнате стояло четыре столика, окруженные низкими грубыми креслами местного производства, с грязноватыми пестрыми чехлами, не скрывающими продавленности пенопластовых подушек.
За одним столиком сидело человек пять гвианийцев. Судя по их громким и возбужденным голосам и десятку пустых бутылок «Стар», они сидели здесь уже давно и были изрядно на взводе.
Роберт выбрал столик в противоположном углу. Когда все уселись, он поманил пальцем бармена, тот лениво вышел из-за стойки.
— Йе, са? Пиво?
Он приветливо кивнул Афораби, что-то спросил его на местном языке, затем одобрительно кивнул австралийцу и Петру. Афораби улыбнулся:
— Он спросил, купили ли вы что-нибудь. Он тоже член «Мбари-Мбайо». Он актер.
Бармен обнажил в улыбке громадные белоснежные зубы.
— Да у вас тут прямо Парнас! — усмехнулся Роберт и щелкнул пальцами. — Сплошные служители муз.
— Да, сэр, — продолжая широко улыбаться, кивнул бармен. — Искусство — это лучше, чем политика.
Он с неодобрением поглядел на спорящих в углу гвианийцев.
Страсти там заметно накалялись, и экс-боксер, видимо, нашел, что настало время вмешаться. Он грозно выпятил брюхо, упер свои тяжелые ручищи в мясистые бока и зычно объявил:
— Джентльмены, не забывайте правил нашего заведения!
При этом он поднял руку и ткнул мясистым пальцем в направлении самодельного плакатика, на котором было написано: «Здесь не говорят о политике».
Спорщики, видимо, уже имели возможность убедиться, что слова бармена не расходятся с делом. Они сразу же замолчали и принялись допивать свое пиво.
Вернувшись к стойке, бармен выставил перед собой три бутылки пива и три кружки. Ловким движением сняв пробки, он взял в обе руки по бутылке и опрокинул их в кружки. Зашипела пена.
— Готово, джентльмены!
Он принес две кружки, поставил их перед Афораби с Робертом.
— Сейчас, са… — извинился он и поспешил к прилавку за третьей.
— А тебе чего здесь? Это для того джентльмена, — набросился он на одного из членов компании, подошедшего тем временем к бару. — И не хватай чужое пиво!
Тот что-то пьяно забормотал и потащился назад к собутыльникам.
— Сервис! — заорал он, как только плюхнулся в кресло. После первых же глотков Афораби заметно оживился. Глаза его заблестели, речь стала свободнее. Он заговорил о себе.
— Вы спросили меня, сколько я зарабатываю в месяц… Он смотрел на Петра.
— Я зарабатываю мало… Вот так иногда заезжают европейцы, как вы, что-нибудь покупают. Как-то приезжал богатый американец — заплатил мне сто фунтов за один эстамп вместе с доской, на которой я его резал. И тут же приказал уничтожить эту доску, чтобы один-единственный оттиск был только у него…
Афораби отпил пива и вздохнул:
— Что же, это его право; а сто фунтов — хорошие деньги. У меня ведь жена и сын. Я заплатил вперед за его обучение в школе. Потом я делал стены бензоколонки. Вы их видели — колонка у клуба. Тоже были деньги.
Он жадно выпил сразу полкружки.
— Но иногда мне хочется уйти назад, в мою родную деревню за тридцать миль отсюда, и жить жизнью моих родителей, моих предков. Сажать ямс и веселиться на празднике урожая, ходить на охоту и копить деньги на вторую жену… Но я не могу этого сделать!
Он заметно опьянел, и Петр удивился, насколько он был слаб.
— Я не могу этого сделать потому, что я не могу уже жить так, как жил раньше! Мисс Карлисл несколько лет назад ездила по бушу и собирала ребят, у которых она находила способности к искусству. Потом она давала нам кисти и говорила — рисуйте! Нам, никогда раньше не знавшим, что такое масляные краски и гравировальная игла! Мы должны были «самовыражать» свои способности, не испорченные ничьими влияниями… Потом были выставки, мы ездили за границу… Он допил кружку и махнул бармену:
— Я угощаю!
— Не надо, — вдруг мягко сказал ему Роберт, кладя ладонь на его руку. — Сегодня угощаем мы…
На этот раз бармен принес еще три бутылки — прямо на стол, предоставив им самим наливать пиво в свои кружки. Мимоходом он включил фен. Тяжелый пропеллер медленно повернулся под потолком раз, другой, все быстрее и быстрее…
В углу опять громко спорили на местном языке. Петр прислушался к незнакомой речи, удивительно мягкой и музыкальной. Спорящие все время повторяли английские слова «всеобщая забастовка». И Петр вдруг почувствовал необъяснимую тревогу, будто все, о чем говорилось там, в углу, касалось лично его.
— Нам пора…
Роберт тревожно коснулся его плеча.
— Что с вами? Вы заболели?
— Не знаю. Просто знобит. Наверное, от фена.
Афораби смотрел на него глазами, расширившимися от ужаса.
— Это… Ошун, — запинаясь, произнес он. — Я не должен был водить вас в храм…
Петр с усилием рассмеялся:
— Ерунда! Перегрелся днем. Я же еще даже по-настоящему не акклиматизировался, а уже гоняю по стране. Кстати… (он посмотрел на часы), вам, кажется, опять попадет: мы должны были быть у мисис Карлисл полчаса назад.
Афораби поспешно допил остатки пива и вскочил. «А все-таки он ее боится», — подумал Петр. Роберт встал не торопясь, медленно отсчитал деньги и положил их на стол.
— Но почему бы вам действительно не вернуться домой в деревню? — спросил он Афораби, продолжая прерванный разговор. — Что держит вас здесь? Мисс Карлисл?
Афораби опустил голову:
— Я ненавижу ее. И все мы, те, кто в клубе, мы все ненавидим ее. Она испортила нас. Она наслала на нас джу-джу, она сделала что-то с нашими душами. Мы не можем больше жить без «Мбари-Мбайо» — никто, ни я, ни он…
Он кивнул на бармена, сгребающего, словно лопатой, своей широкой ладонью монеты, оставленные Робертом.
Они вышли на высокое цементное крыльцо, и сразу же их охватила влажная, липкая темнота, оглушил звонкий треск мириад цикад.
Парень — тот самый, которому было поручено отогнать машину, — выскочил следом за ними и словно растворился во тьме. Затем где-то неподалеку заурчал мотор, разом вспыхнули два белых столба — свет фар уперся в крыльцо.
Роберт протянул монету, парень взял ее и вежливо открыл перед ним дверцу машины.
— Добро пожаловать, са…
Петр откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Опять начался озноб.
…Машина остановилась у двухэтажного дома, сквозь маленькие окна которого тускло светилось электричество.
— Здесь, — сказал Афораби и первым вылез из машины прямо в грязь, рядом с водяной колонкой, из крана которой текла, не переставая, вода.
Из единственной двери появилась девочка-подросток с керосиновой лампой в руках.
— Мадам ждет вас, — сказала она и сделала неуклюжий реверанс.
— В Бинду, пожалуй, сегодня мы все-таки не успеем. Придется ночевать в здешнем рест-хаусе, — не обращаясь ни к кому, произнес Роберт.
Бинда. Петру так не терпелось оказаться в этом городе, в городе, где много лет назад разыгралась трагедия капитана Мак-Грегора.
А ведь то утро, казалось, не предвещало трагедии. Постепенно площадь перед дворцом заполнялась жителями Бинды. Они робко жались к стенам дворца, к стенам суда и мечети, и их белые одежды казались узорами на красном латерите.Почему вдруг здесь, именно здесь, в зарослях около Огомошо, Петр так ясно представил себе эту картину? Почему сухие строчки, прочитанные им в библиотеке Луисского университета, вдруг приобрели такую реальность?
Первыми осмелели дети. Один за другим они подходили к солдатам, южанам с побережья Атлантики, окружали их и молча, открыв рты, рассматривали их красные фески, блестящие черные ремни, ботинки на толстой подошве, зеленые обмотки. И конечно же, солдатские ружья.
Дети завидовали солдатам. Да и взрослые северяне, усевшись на корточки в красной пыли, качали головами: эти парни с Юга — вот уж кто ловкачи! Иначе как еще можно устроиться на службу к белым, да еще получить такую чудесную одежду и оружие!
В свою очередь, южане не скрывали своего презрения к этим оборванцам-северянам. Им уже приходилось отбивать атаки точно вот таких же — в белых одеждах, размахивающих луками и с воем мчащихся на каре.
Дураки! Если их аллах дал им только отравленные стрелы, то бог белых Джизус дал европейцам ружья-машины по имени «максим». А значит, Джизус был сильнее аллаха, и не этим рабам эмиров было тягаться с «маета Дунканом».
Капитан Мак-Грегор нетерпеливо посмотрел на часы:
— Что-то наш хозяин задерживается! Лейтенант Дэвидсон улыбнулся и пожал плечами:
— Восточный владыка! Они никогда не торопятся. Впрочем…
Он выжидательно посмотрел на капитана:
— Если хотите, я могу его поторопить. Мне приходилось бывать прежде в этом городе, да и во дворце тоже.
Мак-Грегор зевнул и потянулся в кресле:
— Извините, я сегодня плохо спал.
Он лениво передвинул тяжелую кобуру с бедра на живот.
— Ладно, все мы отоспимся на том свете. Не торопитесь, милый Дэвидсон. Мы пошлем еще раз нашего проводника… Эй, Абдулахи!
Толстяк проводник подкатился на коротких ватных ножках. У него почти не было шеи, голова была большой и круглой, как тыква. На безусом бабьем лице зазмеилась подобострастная улыбка:
— Йе, са.
— Не нравится мне этот парень, — тихонько сказал по-французски лейтенант. — Слишком он хитер. Я ему не доверяю.
— А кому вы здесь можете доверять, — по-французски ответил Мак-Грегор. — Вы не служили в Индии — там еще хуже.
Он перешел на английский язык, обращаясь к Абдулахи:
— Вы еще раз пойдете во дворец и скажете эмиру, что я его жду.
— Йе, са… — поклонился толстяк. — Йе, са.
Он попятился, не разгибая спины, потом проворно повернулся и с неожиданной для толстяка резвостью почти побежал к дворцовым воротам.
— Распорядитесь насчет караула, лейтенант. Я подам знак, когда вы будете арестовывать этого упрямца. Дэвидсон кивнул.
И в этот момент из дворцовых ворот выехал отряд всадников. Впереди на белом коне в высоком деревянном седле ехал эмир Бинды. Рядом катился на коротких ножках Абдулахи.
Рест-хаус оказался небольшой гостиницей. Собственно, состоял он из четырех одноэтажных домиков, разбросанных на просторной зеленой лужайке.
В центре лужайки стоял домик побольше, под деревом-«зонтом», ветки которого, толстые, мощные, росли четко разделенными этажами: первый, второй, третий, четвертый… Толстые, мясистые и большие листы напоминали фикус или магнолию. Так показалось Петру.
Здесь помещалась контора — маленький закуток, в котором дремала массивная гвианийка в модном парике — прямые волосы, расчесанные на пробор.
Она любезно поздоровалась и предложила заполнить небольшие анкетки: кто, куда и откуда едет, постоянный адрес.
Затем старательно переписала имена мелом на черную доску на стене, разграфленную и пронумерованную.
— Шале номер два, комнаты «эй» и «би», — объявила она, выкладывая из ящика своего письменного стола тяжелые бронзовые ключи. — Первый дом отсюда направо…
Она нажала кнопку на столе. Буквально через несколько секунд из соседней комнаты выскочил молодой парень в белом фартуке.
— Йе, ма…
— Проводи джентльменов, — властно приказала ему толстуха. — Номер два.
— Йе, ма, — повторил парень, выжидающе глядя на приезжих.
— Машину водишь? — спросил его Роберт, подбрасывая в ладони ключи.
— Йе, са…
— Тогда лови!
Парень ловко подхватил брошенные ему ключи.
— Отгони машину к шале и принеси мне ключи сюда. Мы будем в баре.
От конторки, из небольшого холла перед нею, двери вели направо и налево. На левой двери была прикреплена черная стеклянная табличка с белыми буквами — «Столовая». На правой такая же табличка — «Бар».
Роберт уверенно толкнул эту дверь. За ней оказалась небольшая и тесно заставленная комнатка, разгороженная почти наполовину стойкой бара.
Бармен был толстый, с физиономией экс-боксера. Он носил белую куртку с короткими рукавами, и на его мясистой руке сверкал массивный браслет низкопробного золота.
Стены были увешаны рекламными плакатами — пиво «Стар», авиакомпании «Сабена», «Алиталия» и «Гвиания-эйруейс».
Кроме дюжины высоких стульев у стойки, в комнате стояло четыре столика, окруженные низкими грубыми креслами местного производства, с грязноватыми пестрыми чехлами, не скрывающими продавленности пенопластовых подушек.
За одним столиком сидело человек пять гвианийцев. Судя по их громким и возбужденным голосам и десятку пустых бутылок «Стар», они сидели здесь уже давно и были изрядно на взводе.
Роберт выбрал столик в противоположном углу. Когда все уселись, он поманил пальцем бармена, тот лениво вышел из-за стойки.
— Йе, са? Пиво?
Он приветливо кивнул Афораби, что-то спросил его на местном языке, затем одобрительно кивнул австралийцу и Петру. Афораби улыбнулся:
— Он спросил, купили ли вы что-нибудь. Он тоже член «Мбари-Мбайо». Он актер.
Бармен обнажил в улыбке громадные белоснежные зубы.
— Да у вас тут прямо Парнас! — усмехнулся Роберт и щелкнул пальцами. — Сплошные служители муз.
— Да, сэр, — продолжая широко улыбаться, кивнул бармен. — Искусство — это лучше, чем политика.
Он с неодобрением поглядел на спорящих в углу гвианийцев.
Страсти там заметно накалялись, и экс-боксер, видимо, нашел, что настало время вмешаться. Он грозно выпятил брюхо, упер свои тяжелые ручищи в мясистые бока и зычно объявил:
— Джентльмены, не забывайте правил нашего заведения!
При этом он поднял руку и ткнул мясистым пальцем в направлении самодельного плакатика, на котором было написано: «Здесь не говорят о политике».
Спорщики, видимо, уже имели возможность убедиться, что слова бармена не расходятся с делом. Они сразу же замолчали и принялись допивать свое пиво.
Вернувшись к стойке, бармен выставил перед собой три бутылки пива и три кружки. Ловким движением сняв пробки, он взял в обе руки по бутылке и опрокинул их в кружки. Зашипела пена.
— Готово, джентльмены!
Он принес две кружки, поставил их перед Афораби с Робертом.
— Сейчас, са… — извинился он и поспешил к прилавку за третьей.
— А тебе чего здесь? Это для того джентльмена, — набросился он на одного из членов компании, подошедшего тем временем к бару. — И не хватай чужое пиво!
Тот что-то пьяно забормотал и потащился назад к собутыльникам.
— Сервис! — заорал он, как только плюхнулся в кресло. После первых же глотков Афораби заметно оживился. Глаза его заблестели, речь стала свободнее. Он заговорил о себе.
— Вы спросили меня, сколько я зарабатываю в месяц… Он смотрел на Петра.
— Я зарабатываю мало… Вот так иногда заезжают европейцы, как вы, что-нибудь покупают. Как-то приезжал богатый американец — заплатил мне сто фунтов за один эстамп вместе с доской, на которой я его резал. И тут же приказал уничтожить эту доску, чтобы один-единственный оттиск был только у него…
Афораби отпил пива и вздохнул:
— Что же, это его право; а сто фунтов — хорошие деньги. У меня ведь жена и сын. Я заплатил вперед за его обучение в школе. Потом я делал стены бензоколонки. Вы их видели — колонка у клуба. Тоже были деньги.
Он жадно выпил сразу полкружки.
— Но иногда мне хочется уйти назад, в мою родную деревню за тридцать миль отсюда, и жить жизнью моих родителей, моих предков. Сажать ямс и веселиться на празднике урожая, ходить на охоту и копить деньги на вторую жену… Но я не могу этого сделать!
Он заметно опьянел, и Петр удивился, насколько он был слаб.
— Я не могу этого сделать потому, что я не могу уже жить так, как жил раньше! Мисс Карлисл несколько лет назад ездила по бушу и собирала ребят, у которых она находила способности к искусству. Потом она давала нам кисти и говорила — рисуйте! Нам, никогда раньше не знавшим, что такое масляные краски и гравировальная игла! Мы должны были «самовыражать» свои способности, не испорченные ничьими влияниями… Потом были выставки, мы ездили за границу… Он допил кружку и махнул бармену:
— Я угощаю!
— Не надо, — вдруг мягко сказал ему Роберт, кладя ладонь на его руку. — Сегодня угощаем мы…
На этот раз бармен принес еще три бутылки — прямо на стол, предоставив им самим наливать пиво в свои кружки. Мимоходом он включил фен. Тяжелый пропеллер медленно повернулся под потолком раз, другой, все быстрее и быстрее…
В углу опять громко спорили на местном языке. Петр прислушался к незнакомой речи, удивительно мягкой и музыкальной. Спорящие все время повторяли английские слова «всеобщая забастовка». И Петр вдруг почувствовал необъяснимую тревогу, будто все, о чем говорилось там, в углу, касалось лично его.
— Нам пора…
Роберт тревожно коснулся его плеча.
— Что с вами? Вы заболели?
— Не знаю. Просто знобит. Наверное, от фена.
Афораби смотрел на него глазами, расширившимися от ужаса.
— Это… Ошун, — запинаясь, произнес он. — Я не должен был водить вас в храм…
Петр с усилием рассмеялся:
— Ерунда! Перегрелся днем. Я же еще даже по-настоящему не акклиматизировался, а уже гоняю по стране. Кстати… (он посмотрел на часы), вам, кажется, опять попадет: мы должны были быть у мисис Карлисл полчаса назад.
Афораби поспешно допил остатки пива и вскочил. «А все-таки он ее боится», — подумал Петр. Роберт встал не торопясь, медленно отсчитал деньги и положил их на стол.
— Но почему бы вам действительно не вернуться домой в деревню? — спросил он Афораби, продолжая прерванный разговор. — Что держит вас здесь? Мисс Карлисл?
Афораби опустил голову:
— Я ненавижу ее. И все мы, те, кто в клубе, мы все ненавидим ее. Она испортила нас. Она наслала на нас джу-джу, она сделала что-то с нашими душами. Мы не можем больше жить без «Мбари-Мбайо» — никто, ни я, ни он…
Он кивнул на бармена, сгребающего, словно лопатой, своей широкой ладонью монеты, оставленные Робертом.
Они вышли на высокое цементное крыльцо, и сразу же их охватила влажная, липкая темнота, оглушил звонкий треск мириад цикад.
Парень — тот самый, которому было поручено отогнать машину, — выскочил следом за ними и словно растворился во тьме. Затем где-то неподалеку заурчал мотор, разом вспыхнули два белых столба — свет фар уперся в крыльцо.
Роберт протянул монету, парень взял ее и вежливо открыл перед ним дверцу машины.
— Добро пожаловать, са…
Петр откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Опять начался озноб.
…Машина остановилась у двухэтажного дома, сквозь маленькие окна которого тускло светилось электричество.
— Здесь, — сказал Афораби и первым вылез из машины прямо в грязь, рядом с водяной колонкой, из крана которой текла, не переставая, вода.
Из единственной двери появилась девочка-подросток с керосиновой лампой в руках.
— Мадам ждет вас, — сказала она и сделала неуклюжий реверанс.
ГЛАВА 16
Они вошли в темный подъезд, освещенный тусклой от грязи лампочкой, висевшей под потолком из неструганых досок.
— Сюда, — сказала девочка и ткнула все еще горящей лампой в сторону узкой и крутой деревянной лестницы без перил. Лестницу стискивали стены, обитые фанерой. По фанере шла широкая грязная полоса — там, где поднимающиеся по лестнице придерживались за стены.
Верхняя площадка была тесной и темной. Одна стена ее была глухой фанерной, другая — забрана мелкой решеткой. При свете, падавшем на площадку из распахнутой двери, было видно, что за решеткой было что-то вроде большой клетки. Вернее, в клетку была превращена комната, загроможденная ящиками. По ящикам метались обезьяны — штук пять-шесть, разных пород и размеров.
Одна, с детенышем, висевшим у нее на брюхе, прильнула к решетке и смотрела большими бархатными глазами на пришельцев.
— Сюда, — опять сказал Афораби, пропуская вперед гостей и отступая в тень.
Они вошли в тесную комнату, освещенную единственной лампочкой без абажура, свисавшей на шнуре с низкого дощатого потолка.
Художница молча поднялась им навстречу из плетеного садового кресла…
— Здесь я живу, — сказала она просто. — Присаживайтесь…
Гости уселись в плетеные кресла — точно такие же, как то, в котором сидела сама художница. Петр осмотрелся.
Это было нечто среднее между гостиной и студией. Две стены заняты стеллажами из неструганых досок, уставленными деревянными скульптурами, потемневшими от времени. Некоторые скульптуры были полуразрушены термитами, гниением. Их покрывал толстый слой пыли.
В углу — груда натянутых на подрамники холстов. На верхнем пестрел яркий узор красок — даже не узор, а взрыв цвета. В большом эмалированном тазу, стоявшем тут же, влажно блестела маслянистая и тяжелая красная глина.
К небольшому окну без занавески прислонился круглый плетеный стол, заваленный кистями, палитрами, кусками бумаги.
В углу около двери тощая рыжая собака кормила щенят. Афораби тихонько шлепнул ее ладонью, и она лениво встала; щенята, толстые, соннные, тяжело отрывались от сосков и щурили мутные глаза. Собака потащилась на лестницу, щенята заковыляли за ней, удивленно позевывая.
Из этой комнаты была еще одна дверь в соседнюю. Там горел яркий свет. Петр со своего места мог видеть лишь широкую, низкую тахту, покрытую пестрой тканью работы местных кустарей, и часть стены, увешанной небольшими яркими рисунками.
На тахте весело возились пять или шесть малышей гвианийцев. Маленькая девочка, лет четырех-пяти, сидела на чурбачке у тахты и ела кашу, запуская большую алюминиевую ложку в яркую эмалированную миску.
По щекам девочки медленно катились тяжелые капли слез.
Художница перехватила взгляд Петра.
— Кофу, — строго сказала она девочке. — Перестань реветь и сейчас же доедай кашу.
Девочка зашмыгала носом, ложка заработала проворнее.
— Это… ваши? — спросил Петр, не зная, с чего начинать разговор и уже ругая себя за нелепость вопроса.
— Мои, — спокойно ответила Элинор.
Она была одета как всегда: грубая юбка из местной узорчатой ткани, легкая блузка-рубашка. И цветок, багровый цветок на желтоватой ткани блузки.
И опять Петр обратил внимание на ее руки — небольшие, но сильные. Кисти — видимо, оттого, что все время бывали покрыты глиной, — не загорели и резко подчеркивали своей белизной темноту загара всей остальной руки.
— Сколько их? — кивнул Петр на детскую комнату.
— Сейчас шесть.
Лицо художницы, напряженное — словно она только что отчитывала Афораби там, у храма Ошуна, смягчилось.
— Сейчас их шесть, — повторила она, растягивая слова. — Скоро будет больше…
— Да, — неожиданно вздохнул Роберт. — Скоро их будет больше.
Петр перевел на него удивленный взгляд. Роберт насмешливо хмыкнул.
— Чему вы удивляетесь? Спросите-ка лучше Элинор, откуда эти дети?
Художница пожала плечами:
— Если вы иронизируете надо мною, Боб…
— Нет, я иронизирую и над самим собою. И над всеми нами.
В словах Роберта была горечь. Петр все еще не понимал, о чем идет речь.
— А вы-то здесь при чем? — вырвалось у него.
— Вот этого я и сам не пойму, — усмехнулся Роберт.
Он кивнул на комнату, из которой слышалась веселая возня.
— Этих детей Элинор подобрала во время прошлогодних парламентских выборов. Их родители погибли — все они были функционеры соперничающих партий. И вот миссс Карлисл металась на своем «фольксвагене» по джунглям и собирала малышей. Она вовлекла в это дело нас всех. Даже я… — он усмехнулся, — отправил двоих в пансионат в Англию.
— Не надо так, Боб!
В голосе Элинор был мягкий укор:
— Вас же никто не заставлял. Вы делаете доброе дело. Роберт поднял руку:
— Стоп! Не делайте из меня святого! Больше всего в жизни я боюсь, как бы вы меня не канонизировали. Нет уж, роль Альберта Швейцера я оставляю вам. Тем более что скоро у вас прибавится работы на этом поприще.
Элинор закусила губу:
— Да… Всеобщая забастовка… Вчера здесь был ваш друг Стив — не у меня, а в нашем городе. Они поехали на Север.
Она вздохнула:
— А вы знаете, что и я была в свое время активисткой классовой борьбы?
Это было сказано с легкой иронией.
— Моя мать была англичанкой, отец — швейцарец — все с той же легкой иронией продолжала Элинор. — Мы жили в Германии, когда пришли наци. Собственно, швейцарское подданство и спасло меня поначалу от всего этого коричневого бреда — от трудовых лагерей, гитлерюгенда. Потом я уехала в Швейцарию. После войны жила в Вене — работала в социалистической газете. Это была пора демонстраций. А потом… потом появился человек, который помогал мне еще в Швейцарии. Он ехал сюда, предложил мне стать его женой…
Она поправила мальчишескую прическу.
— С тех пор я здесь.
Лучистые изумрудные глаза мягко глядели на Петра. Голос Элинор становился все глуше. Комната плыла, кренилась.
«И все-таки я заболеваю», — опять подумал Петр и, чтобы не упасть, изо всех сил вцепился в плетеные подлокотники своего кресла.
Из соседней комнаты вышла Кофу с пустой миской в руках. Слезы на ее щеках уже высохли, но глаза были сердиты. Она молча прошла на босых, искривленных рахитом ножках в угол, к ведру с водой. Так же молча сполоснула миску и отнесла ее в другой угол, к пестро раскрашенному сундучку, заменявшему сервант.
— Сюда, — сказала девочка и ткнула все еще горящей лампой в сторону узкой и крутой деревянной лестницы без перил. Лестницу стискивали стены, обитые фанерой. По фанере шла широкая грязная полоса — там, где поднимающиеся по лестнице придерживались за стены.
Верхняя площадка была тесной и темной. Одна стена ее была глухой фанерной, другая — забрана мелкой решеткой. При свете, падавшем на площадку из распахнутой двери, было видно, что за решеткой было что-то вроде большой клетки. Вернее, в клетку была превращена комната, загроможденная ящиками. По ящикам метались обезьяны — штук пять-шесть, разных пород и размеров.
Одна, с детенышем, висевшим у нее на брюхе, прильнула к решетке и смотрела большими бархатными глазами на пришельцев.
— Сюда, — опять сказал Афораби, пропуская вперед гостей и отступая в тень.
Они вошли в тесную комнату, освещенную единственной лампочкой без абажура, свисавшей на шнуре с низкого дощатого потолка.
Художница молча поднялась им навстречу из плетеного садового кресла…
— Здесь я живу, — сказала она просто. — Присаживайтесь…
Гости уселись в плетеные кресла — точно такие же, как то, в котором сидела сама художница. Петр осмотрелся.
Это было нечто среднее между гостиной и студией. Две стены заняты стеллажами из неструганых досок, уставленными деревянными скульптурами, потемневшими от времени. Некоторые скульптуры были полуразрушены термитами, гниением. Их покрывал толстый слой пыли.
В углу — груда натянутых на подрамники холстов. На верхнем пестрел яркий узор красок — даже не узор, а взрыв цвета. В большом эмалированном тазу, стоявшем тут же, влажно блестела маслянистая и тяжелая красная глина.
К небольшому окну без занавески прислонился круглый плетеный стол, заваленный кистями, палитрами, кусками бумаги.
В углу около двери тощая рыжая собака кормила щенят. Афораби тихонько шлепнул ее ладонью, и она лениво встала; щенята, толстые, соннные, тяжело отрывались от сосков и щурили мутные глаза. Собака потащилась на лестницу, щенята заковыляли за ней, удивленно позевывая.
Из этой комнаты была еще одна дверь в соседнюю. Там горел яркий свет. Петр со своего места мог видеть лишь широкую, низкую тахту, покрытую пестрой тканью работы местных кустарей, и часть стены, увешанной небольшими яркими рисунками.
На тахте весело возились пять или шесть малышей гвианийцев. Маленькая девочка, лет четырех-пяти, сидела на чурбачке у тахты и ела кашу, запуская большую алюминиевую ложку в яркую эмалированную миску.
По щекам девочки медленно катились тяжелые капли слез.
Художница перехватила взгляд Петра.
— Кофу, — строго сказала она девочке. — Перестань реветь и сейчас же доедай кашу.
Девочка зашмыгала носом, ложка заработала проворнее.
— Это… ваши? — спросил Петр, не зная, с чего начинать разговор и уже ругая себя за нелепость вопроса.
— Мои, — спокойно ответила Элинор.
Она была одета как всегда: грубая юбка из местной узорчатой ткани, легкая блузка-рубашка. И цветок, багровый цветок на желтоватой ткани блузки.
И опять Петр обратил внимание на ее руки — небольшие, но сильные. Кисти — видимо, оттого, что все время бывали покрыты глиной, — не загорели и резко подчеркивали своей белизной темноту загара всей остальной руки.
— Сколько их? — кивнул Петр на детскую комнату.
— Сейчас шесть.
Лицо художницы, напряженное — словно она только что отчитывала Афораби там, у храма Ошуна, смягчилось.
— Сейчас их шесть, — повторила она, растягивая слова. — Скоро будет больше…
— Да, — неожиданно вздохнул Роберт. — Скоро их будет больше.
Петр перевел на него удивленный взгляд. Роберт насмешливо хмыкнул.
— Чему вы удивляетесь? Спросите-ка лучше Элинор, откуда эти дети?
Художница пожала плечами:
— Если вы иронизируете надо мною, Боб…
— Нет, я иронизирую и над самим собою. И над всеми нами.
В словах Роберта была горечь. Петр все еще не понимал, о чем идет речь.
— А вы-то здесь при чем? — вырвалось у него.
— Вот этого я и сам не пойму, — усмехнулся Роберт.
Он кивнул на комнату, из которой слышалась веселая возня.
— Этих детей Элинор подобрала во время прошлогодних парламентских выборов. Их родители погибли — все они были функционеры соперничающих партий. И вот миссс Карлисл металась на своем «фольксвагене» по джунглям и собирала малышей. Она вовлекла в это дело нас всех. Даже я… — он усмехнулся, — отправил двоих в пансионат в Англию.
— Не надо так, Боб!
В голосе Элинор был мягкий укор:
— Вас же никто не заставлял. Вы делаете доброе дело. Роберт поднял руку:
— Стоп! Не делайте из меня святого! Больше всего в жизни я боюсь, как бы вы меня не канонизировали. Нет уж, роль Альберта Швейцера я оставляю вам. Тем более что скоро у вас прибавится работы на этом поприще.
Элинор закусила губу:
— Да… Всеобщая забастовка… Вчера здесь был ваш друг Стив — не у меня, а в нашем городе. Они поехали на Север.
Она вздохнула:
— А вы знаете, что и я была в свое время активисткой классовой борьбы?
Это было сказано с легкой иронией.
— Моя мать была англичанкой, отец — швейцарец — все с той же легкой иронией продолжала Элинор. — Мы жили в Германии, когда пришли наци. Собственно, швейцарское подданство и спасло меня поначалу от всего этого коричневого бреда — от трудовых лагерей, гитлерюгенда. Потом я уехала в Швейцарию. После войны жила в Вене — работала в социалистической газете. Это была пора демонстраций. А потом… потом появился человек, который помогал мне еще в Швейцарии. Он ехал сюда, предложил мне стать его женой…
Она поправила мальчишескую прическу.
— С тех пор я здесь.
Лучистые изумрудные глаза мягко глядели на Петра. Голос Элинор становился все глуше. Комната плыла, кренилась.
«И все-таки я заболеваю», — опять подумал Петр и, чтобы не упасть, изо всех сил вцепился в плетеные подлокотники своего кресла.
Из соседней комнаты вышла Кофу с пустой миской в руках. Слезы на ее щеках уже высохли, но глаза были сердиты. Она молча прошла на босых, искривленных рахитом ножках в угол, к ведру с водой. Так же молча сполоснула миску и отнесла ее в другой угол, к пестро раскрашенному сундучку, заменявшему сервант.