Страница:
– Нет.
– Я спросил вас, почему вы никогда не охаете во время игры, а вы ответили: не больно, вот и не охаю. А если хлестнут прутом? Тоже не больно. Я испугался, схватил вас за руку и потащил к свету, стал разглядывать кожу… На вид вроде обычная, но даже если хорошенько нажмешь пальцем – не краснеет… Я царапнул по вашей руке ногтем – ни следа… Да хранит Господь Святую землю! Меня словно кипятком обдало… Весь дрожа, бегу к государю нашему, к королю, и говорю: лекаря надо, как можно скорее лекаря, искусного в своем деле и умеющего держать язык за зубами… Король на мои страхи только смеялся, но лекаря все же позвал…
– Лекаря я помню, – заметил Балдуин, не открывая глаз.
– Тот сразу признал проказу… Сказал вашему отцу королю, что спасения нет и лучше такого ребенка в живых не оставлять…
– Верно сказал. Надо было дать мне яду… Избавить королевство от срама, а меня от муки… И что же ответил отец?
– Чуть с мечом не кинулся на лекаря за такой совет, под страхом смерти запретил рассказывать о вашей болезни, а потом закрылся в своих покоях и три дня к себе никого не впускал… Плакал… Оруженосцы караулили у дверей, слышали – рыдал в голос. Три дня не показывался на людях, придворные чуть не ошалели со страху – не могли уразуметь, в чем дело. Да и потом никто ничего не понял: о случившемся ни одному человеку не сказали, даже вашей матери – королеве… Правду знали только король, лекарь да я.
– Надо было меня отравить, – с упреком повторил Балдуин. – Отец не захотел, так могли бы вы…
– Да хранит Господь Святую землю! Я жизнь готов за вас положить, а вы – отравить!
Он тяжело перевел дух и продолжил:
– С той поры покойного короля словно подменили. Я думаю, он от горя и преставился прежде срока, ведь летами король был вовсе не стар, ему бы править и править… измучился из-за вас. Когда начинали ему вас хвалить – даже султан завидовал, что у короля такой наследник растет, – он так глядел на вас, так глядел… У меня аж сердце разрывалось от этого взгляда, ведь я-то знал про его беду!
– Да, я помню, – задумчиво произнес Балдуин, – помню, как он на меня глядел… Но зачем, зачем вы от меня таились? Я бы в монастырь убежал, я бы кинулся в море, я бы не позволил себя затащить на трон! А я ни о чем не знал… В первый раз подозрение возникло у меня после битвы при Айн-Анжаре… Битва! Последний счастливый день в моей жизни!
– Как, вы подозревали уже тогда?
– Тогда я только начал догадываться. Айн-Анжар! Целая жизнь прожита в первый год моего правления… Весной на магометан ходили… Месяцев через девять – снова… И каждый раз победа! Вплавь через Иордан, по оазисам Панеаса, по склонам увенчанного снегом Ермона, спешным ходом подошли мы к стенам Дамаска… Из осажденного города выманивали врага в чистое поле… Взяли небольшое селение неподалеку… Возвращаясь с пленными и богатой добычей, захватили по пути крепость Беит-Джин. Она стояла в цветущей долине, среди зелени и ручьев, мы назвали ее «Domus Voluptatis» [6]. Co всех сторон к нам сбегались люди, кричали: «Король! Король!» Сарацины – и те хвалили меня, видя, как ловко я орудую мечом на турнирах. Проезжая своими землями, я мечтал о том, как вверенную мне Богом державу расширю, укреплю, возвеличу… Саладина от своих границ отодвину… Я – король! Мне было всего лишь четырнадцать лет, и впереди – целая жизнь… – Король умолк, задумавшись, но вскоре продолжил: – Не прошло и года, как мы двинулись в новый поход. На сей раз побережьем морским до Сидона, оттуда через Ливан, через земли богатые и урожайные, истекающие молоком и медом… Под Айн-Анжаром нам преградил дорогу Саладинов брат Туран-шах с большой силой. Битва, битва! Не турнир, не осада, а первая настоящая битва!
Охваченный воспоминаниями, король порывисто приподнялся на ложе. Широко распахнутые глаза заблестели.
– Моя первая битва… Первая и последняя… Зато победная! О, я прекрасно знаю, что мой дядя Раймунд все заранее обдумал и рассчитал, что это он, а не я руководил сражением… Как только все было готово к бою, он, отойдя со своими людьми, приказал мне: «Веди!» И я повел, клянусь Святым Копьем, я повел! О, если б хоть раз еще повести мне славных рыцарей в бой! Или хотя бы во сне еще раз почувствовать то, что въяве переживал тогда! Вам, отче, такого не представить! Это счастье… Ты ощущаешь за собой силищу, которая дышит, грохочет, мчится, которую можно метать, как копье… ты – голова, а силища эта – твои плечи… Это счастье… Нестись вперед, чуя позади настоящую бурю! Конь играет под тобой, ржет и рвется вперед, перемахивает через овражки… Только ветер свистит в ушах… И сеча! Чуть потом! Такая, что дух захватывает! Будто ты из обычного человека вдруг превратился в разящую молнию!
Задохнувшись, король изнеможенно откинулся на подушки. Архиепископ скрыл в ладонях лицо, чтобы не показать слез.
– Последний день, последний счастливый день в моей жизни, – лихорадочным полушепотом продолжал больной. – А назавтра явились послы от Туран-шаха с предложением мира. Явились ко мне, победителю! Я принял их в латах и при мече, только рукавицы снял, а дядя Раймунд стоял у меня за спиной и шепотом мне подсказывал, что говорить, ведь я же был совсем несмышленыш. Этакий счастливый и гордый собой мальчишка… И тут я заметил, как один из шейхов уставился на мою руку, уставился со страхом, даже речь свою заготовленную проговорил кое-как. Глядел, точно змею увидел, и будто смешался, а в глазах злорадство светится… Поглядел тогда и я на свою кисть и впервые заметил на коже синеватые пятна. Может, они были и раньше, да я на них внимания не обращал, нынче же взгляд сарацина насторожил меня. Такой взгляд! Воротившись домой, я показал вам руку и спросил про пятна. Вы ответили, что это, наверное, от холода…
– Боже мой! Боже мой! – стонал архиепископ.
– Я бы вам, конечно, поверил, кабы не тот взгляд… Я побежал вниз, к воротам: стражников возле них не было. На улице стоял какой-то человек, может, паломник, а может, просто бродяга. Он меня совсем не знал, не знал, кто я такой… Я показал ему руку и задал тот же вопрос. «Господи, огради! – завопил прохожий. – Парень, да у тебя же проказа!» А вы… а вы говорили – от холода!
– Что же мне было говорить?! – горестно всхлипнул старик. – У меня язык не поворачивался сказать правду…
– Лучше было сказать правду! Лучше было наслать на меня в бою милосердного солдата, чтобы он проткнул меня пикой или зарубил мечом!… Я бы погиб как воин и радовался бы своей славной смерти. Вот что надо было сделать для моего блага! А рыцари вместо этого охраняли меня! Ибелин из Рамы, старый де Торон, дю Грей, все, все… Сами не береглись, лишь бы я уцелел… Для чего?! Для того, чтобы я сгнил заживо?!
– Но что стало бы с королевством, подумайте сами! – робко защищался архиепископ.
– А что с ним станет теперь? Что проку было оттягивать конец?
– Теперь здесь Вильгельм де Монферрат, которого вы нарочно из Франции вызвали…
– Это верно, – признал Балдуин, несколько успокаиваясь. – Монферрат здесь… Только бы он вернулся благополучно! Не знаю отчего, но мне все время кажется, что он в опасности. Так, странная блажь… Сам понимаю, что блажь. Мысли в голове мешаются от хвори… Монферрат отважен, рассудителен, неуступчив… Королевство только выиграет, когда он сменит меня, но я… что будет со мной?
В голосе его зазвучали слезы.
– …Я боюсь взглянуть на себя, – шептал король. – Только на руки смотрю часами, часами наблюдаю, как подступает погибель… Мои руки! Мои руки!… Я стараюсь ни к чему не притрагиваться – и не могу не смотреть на них… забыть хоть на минуту о своей болезни… Пока что мясо, хоть и гниющее, держится на костях, но что случится через месяц? Через год? Сегодня, когда меня несли в паланкине, сквозь щель в занавесях я видел одного прокаженного: вместо лица – черная яма… Ни глаз, ни носа, ни губ… Скоро и я… и я…
– Не думайте об этом, государь! Бог смилуется, пошлет чудо…
Балдуин чуть не соскочил с постели.
– Чудо?! – гневно воскликнул он. – С чего бы вдруг? Чудеса посылаются паломникам, а нам – никогда. Брат Иоанн сказал мне… что еще один больной… А среди нас – никогда, никто!
Архиепископ поднял голову.
– Вот об этом и поразмыслите, – почти сурово произнес он. – Попрекаете меня, что я не отнес вас маленького в храм, к ложу святому, дарующему исцеление… Почему же вы теперь сами не сделаете этого? Ведь чудо, которое могло свершиться тогда, возможно и ныне…
Балдуин глядел на старика с изумлением.
– Правда ваша, – признал он. – Возможно… возможно… Сам не знаю, почему я не сделал этого… Господь наш Иисус Христос исцелял прокаженных… Может, сжалился бы и надо мной… Мне кажется, я давно бы к Нему пошел, если бы Гроб Святой находился далеко, а сам я был обычным убогим странником… Не являться же к Нему в раззолоченном паланкине!… Выбраться из дворца переодетым, прийти к Гробу никем не узнанным – простым паломником… И чтобы не слышать вокруг никакого ученого суесловия, этих бесконечных прений между храмовниками и иоаннитами! Всякий раз, как я оказываюсь в храме, мне чудится, будто Гроб, окруженный толпою нищих, по праву принадлежит им, а не нам… Будто свет, которым мы завладели, сияет всему миру – и только нас оставляет во тьме… Мне трудно выразить это словами…
Архиепископ слушал его с напряженным вниманием.
– Я понимаю, что вы хотите сказать, государь. Да, действительно, вера наша слабеет, ей недостает жара и детского благочестия. Мне кажется, это оттого, что святыня не может принадлежать никому – нельзя делать ее подножием чьего-либо величия. Тот, кто пытается завладеть святыней, превратить ее в средство для достижения бренных целей, тут же ее теряет, отгораживается от нее непроницаемой завесой – для всех будет реликвия доступной, а для него нет. Мы стали владетелями Святого Гроба, и в этом наша беда. Иерусалим не должен принадлежать никому. Пускай бы каждый приходил сюда только молиться. Пускай бы Святой Гроб стерегли бедные монахи, не имеющие, подобно лазаритам, никаких заслуг, кроме небесных. Паломники идут к Святому Гробу за отпущением грехов, не думая о корысти, не мечтая ни о чем, кроме пригоршни иорданской воды да пальмового листа. Они не жаждут обладать святыней, потому уносят ее в своем сердце. Так же бескорыстно шли сюда наши отцы и деды – крестоносцы… Мы же другие. Мы чувствуем себя здесь хозяевами, а Бог этого не одобряет. Царь Небесный и царь земной друг с другом не уживаются… Готфрид Бульонский об этом догадывался. Он не хотел короны. Считал себя только стражем Святого Гроба и жил в бедности…
– Готфрид?! – удивился Балдуин. – Но вы же сами меня учили, отче, что Готфрид был королем слабым и только благодаря Балдуину I Иерусалимское королевство обрело мощь!
Вильгельм, несколько смешавшись, поспешно пояснил:
– Да, государь, дитя мое, именно так я учил. Но мы тогда рассуждали об истории земной. Балдуин I был несравненным правителем. Мудрый и способный к предвидению, он был настоящим земным королем, слишком, быть может, привязанным к соблазнам плоти и роскоши. Он создал иерусалимское государство, но сразу же утратил святыню. Понимаете, что я хочу сказать? Он создал государство силой оружия, на крови и на костях, ибо только так создаются державы земные. А там, где утверждается держава земная, для святыни места не остается. Рушится царство духа.
– Что же делать? – спросил Балдуин. – Перенести столицу в Аскалон или Яффу?
– Это не поможет. Пагуба коренится в людях. Порой, видя, как вокруг возрастает зло, я начинаю сожалеть, что Иерусалимское королевство было создано…
– Что вы говорите! – ошеломленно вскричал король. – Неужели вы хотите, чтобы сюда вернулись язычники?!
– Боже упаси! Нет! О таком и помыслить страшно. Я только говорю о государстве – о державе земной. Иерусалим не должен принадлежать никому на земле, он должен быть одновременно общим и ничьим. Никто, кроме Господа, не вправе царствовать в нем…
– Не знаю, как можно это устроить, – вздохнул король.
– Я тоже не знаю и даже думаю, что этого устроить нельзя… И потому мы, стражи, мы, цепные псы при Гробе Господнем, лишены главного – милости Спасителя. Слишком близко стоим, чтобы разглядеть Его…
– Если бы я был здоров! Если бы… – прошептал король. – Может, мне удалось бы соединить в себе Балдуина и Готфрида?…
Взгляд архиепископа Тирского наполнился безграничной нежностью.
– Вам?… Вам бы удалось – без сомнения! Боже мой!
Голос его прервался.
– Уже петухи поют, слышите? Проговорили чуть ли не полночи. Пора спать, государь.
Архиепископ осенил короля крестным знамением и направился к выходу. В дверях он внезапно обернулся и сказал:
– Если вы захотите пойти в храм… незаметно… никем не узнанным… я мог бы…
Лицо Балдуина IV приняло надменное выражение.
– Не хлопочите понапрасну, отче. Если я пойду в храм, об этом не узнает никто… даже вы… Время позднее, почивайте с миром. Да хранит Господь Святую землю!
– Да хранит Господь Святую землю! – откликнулся ученый старик, прикрывая за собой тяжелую дверь.
Глава 4
– Я спросил вас, почему вы никогда не охаете во время игры, а вы ответили: не больно, вот и не охаю. А если хлестнут прутом? Тоже не больно. Я испугался, схватил вас за руку и потащил к свету, стал разглядывать кожу… На вид вроде обычная, но даже если хорошенько нажмешь пальцем – не краснеет… Я царапнул по вашей руке ногтем – ни следа… Да хранит Господь Святую землю! Меня словно кипятком обдало… Весь дрожа, бегу к государю нашему, к королю, и говорю: лекаря надо, как можно скорее лекаря, искусного в своем деле и умеющего держать язык за зубами… Король на мои страхи только смеялся, но лекаря все же позвал…
– Лекаря я помню, – заметил Балдуин, не открывая глаз.
– Тот сразу признал проказу… Сказал вашему отцу королю, что спасения нет и лучше такого ребенка в живых не оставлять…
– Верно сказал. Надо было дать мне яду… Избавить королевство от срама, а меня от муки… И что же ответил отец?
– Чуть с мечом не кинулся на лекаря за такой совет, под страхом смерти запретил рассказывать о вашей болезни, а потом закрылся в своих покоях и три дня к себе никого не впускал… Плакал… Оруженосцы караулили у дверей, слышали – рыдал в голос. Три дня не показывался на людях, придворные чуть не ошалели со страху – не могли уразуметь, в чем дело. Да и потом никто ничего не понял: о случившемся ни одному человеку не сказали, даже вашей матери – королеве… Правду знали только король, лекарь да я.
– Надо было меня отравить, – с упреком повторил Балдуин. – Отец не захотел, так могли бы вы…
– Да хранит Господь Святую землю! Я жизнь готов за вас положить, а вы – отравить!
Он тяжело перевел дух и продолжил:
– С той поры покойного короля словно подменили. Я думаю, он от горя и преставился прежде срока, ведь летами король был вовсе не стар, ему бы править и править… измучился из-за вас. Когда начинали ему вас хвалить – даже султан завидовал, что у короля такой наследник растет, – он так глядел на вас, так глядел… У меня аж сердце разрывалось от этого взгляда, ведь я-то знал про его беду!
– Да, я помню, – задумчиво произнес Балдуин, – помню, как он на меня глядел… Но зачем, зачем вы от меня таились? Я бы в монастырь убежал, я бы кинулся в море, я бы не позволил себя затащить на трон! А я ни о чем не знал… В первый раз подозрение возникло у меня после битвы при Айн-Анжаре… Битва! Последний счастливый день в моей жизни!
– Как, вы подозревали уже тогда?
– Тогда я только начал догадываться. Айн-Анжар! Целая жизнь прожита в первый год моего правления… Весной на магометан ходили… Месяцев через девять – снова… И каждый раз победа! Вплавь через Иордан, по оазисам Панеаса, по склонам увенчанного снегом Ермона, спешным ходом подошли мы к стенам Дамаска… Из осажденного города выманивали врага в чистое поле… Взяли небольшое селение неподалеку… Возвращаясь с пленными и богатой добычей, захватили по пути крепость Беит-Джин. Она стояла в цветущей долине, среди зелени и ручьев, мы назвали ее «Domus Voluptatis» [6]. Co всех сторон к нам сбегались люди, кричали: «Король! Король!» Сарацины – и те хвалили меня, видя, как ловко я орудую мечом на турнирах. Проезжая своими землями, я мечтал о том, как вверенную мне Богом державу расширю, укреплю, возвеличу… Саладина от своих границ отодвину… Я – король! Мне было всего лишь четырнадцать лет, и впереди – целая жизнь… – Король умолк, задумавшись, но вскоре продолжил: – Не прошло и года, как мы двинулись в новый поход. На сей раз побережьем морским до Сидона, оттуда через Ливан, через земли богатые и урожайные, истекающие молоком и медом… Под Айн-Анжаром нам преградил дорогу Саладинов брат Туран-шах с большой силой. Битва, битва! Не турнир, не осада, а первая настоящая битва!
Охваченный воспоминаниями, король порывисто приподнялся на ложе. Широко распахнутые глаза заблестели.
– Моя первая битва… Первая и последняя… Зато победная! О, я прекрасно знаю, что мой дядя Раймунд все заранее обдумал и рассчитал, что это он, а не я руководил сражением… Как только все было готово к бою, он, отойдя со своими людьми, приказал мне: «Веди!» И я повел, клянусь Святым Копьем, я повел! О, если б хоть раз еще повести мне славных рыцарей в бой! Или хотя бы во сне еще раз почувствовать то, что въяве переживал тогда! Вам, отче, такого не представить! Это счастье… Ты ощущаешь за собой силищу, которая дышит, грохочет, мчится, которую можно метать, как копье… ты – голова, а силища эта – твои плечи… Это счастье… Нестись вперед, чуя позади настоящую бурю! Конь играет под тобой, ржет и рвется вперед, перемахивает через овражки… Только ветер свистит в ушах… И сеча! Чуть потом! Такая, что дух захватывает! Будто ты из обычного человека вдруг превратился в разящую молнию!
Задохнувшись, король изнеможенно откинулся на подушки. Архиепископ скрыл в ладонях лицо, чтобы не показать слез.
– Последний день, последний счастливый день в моей жизни, – лихорадочным полушепотом продолжал больной. – А назавтра явились послы от Туран-шаха с предложением мира. Явились ко мне, победителю! Я принял их в латах и при мече, только рукавицы снял, а дядя Раймунд стоял у меня за спиной и шепотом мне подсказывал, что говорить, ведь я же был совсем несмышленыш. Этакий счастливый и гордый собой мальчишка… И тут я заметил, как один из шейхов уставился на мою руку, уставился со страхом, даже речь свою заготовленную проговорил кое-как. Глядел, точно змею увидел, и будто смешался, а в глазах злорадство светится… Поглядел тогда и я на свою кисть и впервые заметил на коже синеватые пятна. Может, они были и раньше, да я на них внимания не обращал, нынче же взгляд сарацина насторожил меня. Такой взгляд! Воротившись домой, я показал вам руку и спросил про пятна. Вы ответили, что это, наверное, от холода…
– Боже мой! Боже мой! – стонал архиепископ.
– Я бы вам, конечно, поверил, кабы не тот взгляд… Я побежал вниз, к воротам: стражников возле них не было. На улице стоял какой-то человек, может, паломник, а может, просто бродяга. Он меня совсем не знал, не знал, кто я такой… Я показал ему руку и задал тот же вопрос. «Господи, огради! – завопил прохожий. – Парень, да у тебя же проказа!» А вы… а вы говорили – от холода!
– Что же мне было говорить?! – горестно всхлипнул старик. – У меня язык не поворачивался сказать правду…
– Лучше было сказать правду! Лучше было наслать на меня в бою милосердного солдата, чтобы он проткнул меня пикой или зарубил мечом!… Я бы погиб как воин и радовался бы своей славной смерти. Вот что надо было сделать для моего блага! А рыцари вместо этого охраняли меня! Ибелин из Рамы, старый де Торон, дю Грей, все, все… Сами не береглись, лишь бы я уцелел… Для чего?! Для того, чтобы я сгнил заживо?!
– Но что стало бы с королевством, подумайте сами! – робко защищался архиепископ.
– А что с ним станет теперь? Что проку было оттягивать конец?
– Теперь здесь Вильгельм де Монферрат, которого вы нарочно из Франции вызвали…
– Это верно, – признал Балдуин, несколько успокаиваясь. – Монферрат здесь… Только бы он вернулся благополучно! Не знаю отчего, но мне все время кажется, что он в опасности. Так, странная блажь… Сам понимаю, что блажь. Мысли в голове мешаются от хвори… Монферрат отважен, рассудителен, неуступчив… Королевство только выиграет, когда он сменит меня, но я… что будет со мной?
В голосе его зазвучали слезы.
– …Я боюсь взглянуть на себя, – шептал король. – Только на руки смотрю часами, часами наблюдаю, как подступает погибель… Мои руки! Мои руки!… Я стараюсь ни к чему не притрагиваться – и не могу не смотреть на них… забыть хоть на минуту о своей болезни… Пока что мясо, хоть и гниющее, держится на костях, но что случится через месяц? Через год? Сегодня, когда меня несли в паланкине, сквозь щель в занавесях я видел одного прокаженного: вместо лица – черная яма… Ни глаз, ни носа, ни губ… Скоро и я… и я…
– Не думайте об этом, государь! Бог смилуется, пошлет чудо…
Балдуин чуть не соскочил с постели.
– Чудо?! – гневно воскликнул он. – С чего бы вдруг? Чудеса посылаются паломникам, а нам – никогда. Брат Иоанн сказал мне… что еще один больной… А среди нас – никогда, никто!
Архиепископ поднял голову.
– Вот об этом и поразмыслите, – почти сурово произнес он. – Попрекаете меня, что я не отнес вас маленького в храм, к ложу святому, дарующему исцеление… Почему же вы теперь сами не сделаете этого? Ведь чудо, которое могло свершиться тогда, возможно и ныне…
Балдуин глядел на старика с изумлением.
– Правда ваша, – признал он. – Возможно… возможно… Сам не знаю, почему я не сделал этого… Господь наш Иисус Христос исцелял прокаженных… Может, сжалился бы и надо мной… Мне кажется, я давно бы к Нему пошел, если бы Гроб Святой находился далеко, а сам я был обычным убогим странником… Не являться же к Нему в раззолоченном паланкине!… Выбраться из дворца переодетым, прийти к Гробу никем не узнанным – простым паломником… И чтобы не слышать вокруг никакого ученого суесловия, этих бесконечных прений между храмовниками и иоаннитами! Всякий раз, как я оказываюсь в храме, мне чудится, будто Гроб, окруженный толпою нищих, по праву принадлежит им, а не нам… Будто свет, которым мы завладели, сияет всему миру – и только нас оставляет во тьме… Мне трудно выразить это словами…
Архиепископ слушал его с напряженным вниманием.
– Я понимаю, что вы хотите сказать, государь. Да, действительно, вера наша слабеет, ей недостает жара и детского благочестия. Мне кажется, это оттого, что святыня не может принадлежать никому – нельзя делать ее подножием чьего-либо величия. Тот, кто пытается завладеть святыней, превратить ее в средство для достижения бренных целей, тут же ее теряет, отгораживается от нее непроницаемой завесой – для всех будет реликвия доступной, а для него нет. Мы стали владетелями Святого Гроба, и в этом наша беда. Иерусалим не должен принадлежать никому. Пускай бы каждый приходил сюда только молиться. Пускай бы Святой Гроб стерегли бедные монахи, не имеющие, подобно лазаритам, никаких заслуг, кроме небесных. Паломники идут к Святому Гробу за отпущением грехов, не думая о корысти, не мечтая ни о чем, кроме пригоршни иорданской воды да пальмового листа. Они не жаждут обладать святыней, потому уносят ее в своем сердце. Так же бескорыстно шли сюда наши отцы и деды – крестоносцы… Мы же другие. Мы чувствуем себя здесь хозяевами, а Бог этого не одобряет. Царь Небесный и царь земной друг с другом не уживаются… Готфрид Бульонский об этом догадывался. Он не хотел короны. Считал себя только стражем Святого Гроба и жил в бедности…
– Готфрид?! – удивился Балдуин. – Но вы же сами меня учили, отче, что Готфрид был королем слабым и только благодаря Балдуину I Иерусалимское королевство обрело мощь!
Вильгельм, несколько смешавшись, поспешно пояснил:
– Да, государь, дитя мое, именно так я учил. Но мы тогда рассуждали об истории земной. Балдуин I был несравненным правителем. Мудрый и способный к предвидению, он был настоящим земным королем, слишком, быть может, привязанным к соблазнам плоти и роскоши. Он создал иерусалимское государство, но сразу же утратил святыню. Понимаете, что я хочу сказать? Он создал государство силой оружия, на крови и на костях, ибо только так создаются державы земные. А там, где утверждается держава земная, для святыни места не остается. Рушится царство духа.
– Что же делать? – спросил Балдуин. – Перенести столицу в Аскалон или Яффу?
– Это не поможет. Пагуба коренится в людях. Порой, видя, как вокруг возрастает зло, я начинаю сожалеть, что Иерусалимское королевство было создано…
– Что вы говорите! – ошеломленно вскричал король. – Неужели вы хотите, чтобы сюда вернулись язычники?!
– Боже упаси! Нет! О таком и помыслить страшно. Я только говорю о государстве – о державе земной. Иерусалим не должен принадлежать никому на земле, он должен быть одновременно общим и ничьим. Никто, кроме Господа, не вправе царствовать в нем…
– Не знаю, как можно это устроить, – вздохнул король.
– Я тоже не знаю и даже думаю, что этого устроить нельзя… И потому мы, стражи, мы, цепные псы при Гробе Господнем, лишены главного – милости Спасителя. Слишком близко стоим, чтобы разглядеть Его…
– Если бы я был здоров! Если бы… – прошептал король. – Может, мне удалось бы соединить в себе Балдуина и Готфрида?…
Взгляд архиепископа Тирского наполнился безграничной нежностью.
– Вам?… Вам бы удалось – без сомнения! Боже мой!
Голос его прервался.
– Уже петухи поют, слышите? Проговорили чуть ли не полночи. Пора спать, государь.
Архиепископ осенил короля крестным знамением и направился к выходу. В дверях он внезапно обернулся и сказал:
– Если вы захотите пойти в храм… незаметно… никем не узнанным… я мог бы…
Лицо Балдуина IV приняло надменное выражение.
– Не хлопочите понапрасну, отче. Если я пойду в храм, об этом не узнает никто… даже вы… Время позднее, почивайте с миром. Да хранит Господь Святую землю!
– Да хранит Господь Святую землю! – откликнулся ученый старик, прикрывая за собой тяжелую дверь.
Глава 4
СБЫВШЕЕСЯ ПРЕДЧУВСТВИЕ
Как большинство новых строений, возведенный в Иерусалиме крестоносцами, дворец Агнессы де Куртене, матери короля, причудливо сочетал в себе черты Востока с чертами Запада. При дворце имелся внутренний двор с фонтаном, однако многие окна глядели вовне – частью на улицу, частью на городскую стену. Сразу же за стеной простиралась долина Иосафата, узкая и глубокая, загроможденная каменными гробницами.
– Бог весть, как мы там все поместимся, – беспокоилась Агнесса де Куртене, взглядывая в ту сторону. – Людей попроще будут, конечно, погребать не здесь, но и для самых именитых места не хватит. Разве что долина расширится каким-то чудом…
Беспокойство о загробном своем устроении отнюдь не нарушало безмятежности, с какой Агнесса относилась к жизни и ее невзгодам. По натуре она была женщина хладнокровная, не любила предаваться печалям, зато обожала лесть: выслушивая похвалы, разнеженно жмурилась, точно сытая кошка. Двор у нее был большой и содержался богато, однако во дворце царил неописуемый беспорядок, граничащий с полным неряшеством. Паломники, нищие, подозрительного вида бродяги беспрепятственно входили в здание, где их принимали и кормили в любую пору. По этой причине Агнесса слыла образцом христианского милосердия, хотя на самом деле жалостливостью не отличалась и была равнодушна к чужим бедам. Благоволение ее к сирым и убогим проистекало не из доброты, а из досужего любопытства – она была весьма падка на всякого рода новости и сплетни. Кто-то из ее бродяг как раз и занес в королевские хоромы проказу, и молодой король напрасно старался подавить в себе чувство глубокой обиды по отношению к матери, не сумевшей уберечь его от страшной болезни.
Кроме вечно голодных и жадных до подаяния нищих, завсегдатаями дворца были многие видные представители местной знати: патриарх Ираклий, великий магистр тамплиеров, брат хозяйки и дядюшка короля Жослен де Куртене, Ренальд из Сидона, Амальрик де Лузиньян, Онуфрий де Торон и многие другие рыцари. Тон всему этому обществу задавал острослов и весельчак Ренальд из Сидона. Густая черная борода придавала его латинской внешности восточный колорит, да и наряд его был наполовину арабским. В молодости он несколько лет провел в мусульманском плену, где преотлично выучил арабский язык и основательно познакомился с восточными нравами. Легкомысленный и щедрый, он вечно сидел по уши в долгах. Ренальд был женат на ленивой красавице-сирийке по имени Марфа. Отец ее Абирам был столь же богат, сколь и скуп, и весьма неохотно снабжал транжиру зятя деньгами. Ренальд, однако, не унывал, изобретая все новые и новые хитроумнейшие уловки, заставлявшие раскрываться неподатливый кошель тестя.
Вот и теперь, стоя посреди облицованного мрамором двора, он рассказывал всему благородному обществу о последнем своем ухищрении.
– …Так меня прижали, так прижали, совсем оставили на мели: почтенный Абирам, изволите ли видеть, поклялся, что больше мне ни гроша не выдаст. Камень легче разжалобить, чем моего тестя, но я все-таки надежды не теряю и приглашаю его на ужин. А за ужином испускаю вздохи, еду от себя отодвигаю и все время бороду свою сквозь пальцы пропускаю, с жалостью на нее поглядывая. Тесть наконец не выдержал и спрашивает: чего это ты свою бороду так охорашиваешь? А я ему: охорашиваю на прощание, завтра придется мне ее сбрить. Абирам глаза на меня выкатил и от ужаса даже костью подавился, пришлось мне его по спине похлопать. Он кость выплюнул, воздуха глотнул да и говорит: «Что за неприличные шутки? Как это – сбрить бороду?!» Вам, высокочтимые дамы и господа, без сомнения, ведомо, что у наших друзей сирийцев мужчина без бороды за евнуха почитается. Позор страшный! Неудивительно, что почтенный Абирам чуть не помер при одной мысли о безбородом зяте. Я же его и того пуще пугаю:
– До шуток ли, когда мне и самому до слез обидно. Да ничего не попишешь, придется мне с бородой распроститься.
– Что ты плетешь? – чуть не визжит почтенный Абирам. – Куда твоя борода денется? Что случилось?
– Я свою бороду евреям заложил, – поясняю и тут же выхватываю из его руки цыплячью ножку, чтобы он, упаси Бог, снова не подавился.
– За…ло…жил?!
– Заложил за тысячу дукатов, а выкупить не на что… Завтра у меня бороду заберут…
– Нечего дело иметь с такими разбойниками! Гнать их надо взашей! Да как они смеют! – кричит почтенный Абирам, а у самого лицо аж побагровело от злости.
Я глаза опустил, вздыхаю по-прежнему да скорбно поглядываю на бороду.
– Гнать их никак нельзя, – говорю, – я им рыцарское слово дал, обещался заплатить, а не плачу. Они на мою бороду имеют полное право.
– Тогда заплати! Заплати!
Я ему с горьким смехом отвечаю:
– Чем же я заплачу, почтеннейший? У меня ж никакого добра нет, кроме меча да неглупой головы, но головой-то, хоть ты ее с плеч вместе с бородой сними, не расплатишься…
– Сколько твоя борода стоит?
– Две тысячи дукатов.
– Ты только что вроде тысячу поминал?
– Да я с расстройства оговорился, ошибся вдвое…
– Две тысячи за бороду?! Две тысячи?! За бороду?!
– Мало, почтенный, не правда ли? Сглупил я, по дешевке такую красоту запродав!…
– Нельзя тебе оставаться без бороды! Нельзя! Нельзя! Две тысячи! Две тысячи! – Тесть заметался по комнате, причитая и размахивая руками, но в конце концов все-таки раскошелился… И посему, мои прекрасные дамы, я имею честь явиться перед вами по-прежнему украшенный бородой…
Присутствующие от души развлеклись рассказом. Даже красавица Марфа лениво усмехалась, будто речь шла вовсе не об ее отце. Агнесса де Куртене хохотала так, что слезы на глазах выступали. Она отирала их кулаком и продолжала хохотать.
Пухленькие, пышущие здоровьем девицы разносили на больших подносах вино, засахаренные фрукты и лепешки с медом.
Фераль де Туар, недавно прибывший из Франции, склонился к Амальрику де Лузиньяну.
– Гладкие девки. Сирийки?
– Кажется, нет. Вроде бы потомство тех сицилиек, что были завезены сюда при короле Фулько.
– Сюда завозили сицилиек?
– Говорят, завозили. Я тут тоже недавно, года еще нет, как приехал, в точности сказать не могу, но старожилы уверяют, что лет двадцать пять назад король Фулько приказал доставить из Сицилии девок – женщин тут было мало, и Иерусалим обезлюдел. В общем, похватали их штук триста да привезли сюда… Само собой, королевские посланцы гонялись не за добродетелью, а…
– Стало быть, и дочки ихние в монашки не собираются?
– Куда там! Днями, правда, сбежали две со двора, но, надо думать, не в монастырь…
Агнесса услышала, о чем они говорят, и тут же вступилась за беглянок.
– Развратничать мои девушки не станут, наверняка с ними какая-то беда приключилась. Не дай Бог, сарацины украли…
– Сарацины? Они, ваша милость, в Иерусалиме озорничать не станут!
– Тогда разбойники. Девушки эти были тихие, скромные, послушные. Таких трудно на дурную дорожку толкнуть…
– Внешность обманчива, ваша милость, – сурово остерег ее великий магистр. – Вы судите о других по ангельской своей доброте. А мир от добра далек. Развратницы любят рядиться в овечью шкуру.
– Когда возвращаются наши молодые? – прервал спор Жослен де Куртене.
– Вот-вот вернутся, – сообщила Агнесса. – Сибилла пишет, что время пролетело быстро и пора собираться домой. Моя голубка в тягости…
Это столь важное для королевства известие было встречено одобрительным шумом.
– Да точно ли это? – сомневался Жослен.
– Еще бы не точно! – ответила гордая мать. – Дивиться нечему, ибо она в меня пошла. Будь покойный Амальрик попроворнее, я бы ему с десяток сыновей нарожала…
– Коли так, станем надеяться, что через несколько лет, куда не пустишь стрелу, непременно в Монферрата угодишь…
– Замков не хватит…
– Конечно, не хватит, если Длинный Меч своего усердия не умерит.
– Удалой парень, и в битве хорош, и в постели…
– С таким наше королевство не пропадет!
Последние слова изрек великий магистр, чуть ли не впервые отозвавшийся о Монферрате без обычной язвительности. Вслед за ним гости взапуски принялись хвалить душевные и телесные достоинства зятя светлейшей хозяйки; вспомнили и его высокое происхождение, и родство с королем французским и с германским императором. Агнесса по-кошачьи жмурилась от удовольствия.
– Да-да, моей девочке грех жаловаться…
Внезапно все обернулись к воротам, откуда донесся шум: конский топот, сменившийся громким голосом. Ренальд из Сидона пошел взглянуть, что случилось. И через минуту вернулся с расстроенным и побледневшим лицом. Подергивая себя за бороду, точно он и вправду решил от нее избавиться, рыцарь тяжело опустился на табурет и глотнул вина.
– Что случилось? – крикнула с другой стороны фонтана Агнесса.
– Ничего, ваша милость, слуги там повздорили у ворот.
Великий магистр шагнул к нему и тихо спросил:
– Что случилось? Говорите!
– Монферрат погиб, – ответил Ренальд сдавленным голосом.
Великий магистр в неописуемом изумлении отшатнулся назад.
– Быть не может! Монферрат! Кто сказал? Где погиб?
– В ущелье… Придавило скалой…
Не слушая дальше, великий магистр поспешно вышел, видимо, надеясь разузнать подробности у гонца, но тот уже отправился к королю.
Ренальд рукой отер пот со лба. Все уже догадались, что произошло нечто серьезное, и приступили к нему с расспросами. Весельчак на сей раз обошелся без шуток и огорошил всех невероятным известием: Вильгельм де Монферрат по прозвищу Длинный Меч – мертв! Останки его с подобающими почестями уже следуют из Аскалона. Вдова, принцесса Сибилла, вне себя от горя: рыдает, рвет на себе волосы, то и дело падает в обморок… Беда случилась в горном ущелье: рыцарь, вероятно, заехал туда во время охоты. Он был один, без свиты. Выветрившаяся скала рухнула на него и накрыла вместе с конем. Вот и все, нет больше королевского зятя, не сидеть ему на монаршем престоле…
– Доченька! Голубка моя! – громко зарыдала Агнесса. – Бедняжка! Где она? Скорее везите меня к ней!… Помогите! Люди! Помогите! Где гонец? Как все было? Может, это неправда? Люди! Я вам говорю, он лжет! Это невозможно! О Боже…
Женщины повели тонущую в слезах и причитающую Агнессу в дом. Оставшиеся молча поглядывали друг на друга.
– Неужто скала упала сама по себе? – осторожно спросил Ренальд. – И не на кого иного, а на Монферрата… И именно тогда, когда он собирался вернуться, чтобы сделаться королем!
– Да кому бы понадобилось эту скалу спихивать? Вроде мир у нас сейчас, а Саладин на такую подлость не пойдет… Он настоящий рыцарь!
– Да уж, Саладин исподтишка убивать не станет…
– А для короля какой удар! Только-только он собрался отойти от дел…
– Клянусь мощами Святых Мучеников! Говорят, он молодых отпускать не хотел, словно предчувствовал недоброе…
– Теперь опять начнется суета вокруг трона… Любопытно, кого же выберут?
– Сибиллу так скоро замуж не выдашь. К тому же она беременна…
– Придется выдать. Королю-то недолго осталось, может год-два еще протянет, не больше.
– Да хранит Господь Святую землю! Кого же ей теперь дадут в мужья?
– Скорее всего Ибелина из Рамы.
– Ибелин в плену.
– Выкупят, за этим дело не станет. Король денег не пожалеет.
– Выкупить – это еще не все! История любит повторяться… Как бы Сибилла не заупрямилась, не повела себя подобно княгине Антиохийской Констанции… Нрав у нее… Да вы сами знаете!
– Тьфу! Накаркаешь ты беду!
– Я не каркаю, но история действительно может повториться…
– Бог весть, как мы там все поместимся, – беспокоилась Агнесса де Куртене, взглядывая в ту сторону. – Людей попроще будут, конечно, погребать не здесь, но и для самых именитых места не хватит. Разве что долина расширится каким-то чудом…
Беспокойство о загробном своем устроении отнюдь не нарушало безмятежности, с какой Агнесса относилась к жизни и ее невзгодам. По натуре она была женщина хладнокровная, не любила предаваться печалям, зато обожала лесть: выслушивая похвалы, разнеженно жмурилась, точно сытая кошка. Двор у нее был большой и содержался богато, однако во дворце царил неописуемый беспорядок, граничащий с полным неряшеством. Паломники, нищие, подозрительного вида бродяги беспрепятственно входили в здание, где их принимали и кормили в любую пору. По этой причине Агнесса слыла образцом христианского милосердия, хотя на самом деле жалостливостью не отличалась и была равнодушна к чужим бедам. Благоволение ее к сирым и убогим проистекало не из доброты, а из досужего любопытства – она была весьма падка на всякого рода новости и сплетни. Кто-то из ее бродяг как раз и занес в королевские хоромы проказу, и молодой король напрасно старался подавить в себе чувство глубокой обиды по отношению к матери, не сумевшей уберечь его от страшной болезни.
Кроме вечно голодных и жадных до подаяния нищих, завсегдатаями дворца были многие видные представители местной знати: патриарх Ираклий, великий магистр тамплиеров, брат хозяйки и дядюшка короля Жослен де Куртене, Ренальд из Сидона, Амальрик де Лузиньян, Онуфрий де Торон и многие другие рыцари. Тон всему этому обществу задавал острослов и весельчак Ренальд из Сидона. Густая черная борода придавала его латинской внешности восточный колорит, да и наряд его был наполовину арабским. В молодости он несколько лет провел в мусульманском плену, где преотлично выучил арабский язык и основательно познакомился с восточными нравами. Легкомысленный и щедрый, он вечно сидел по уши в долгах. Ренальд был женат на ленивой красавице-сирийке по имени Марфа. Отец ее Абирам был столь же богат, сколь и скуп, и весьма неохотно снабжал транжиру зятя деньгами. Ренальд, однако, не унывал, изобретая все новые и новые хитроумнейшие уловки, заставлявшие раскрываться неподатливый кошель тестя.
Вот и теперь, стоя посреди облицованного мрамором двора, он рассказывал всему благородному обществу о последнем своем ухищрении.
– …Так меня прижали, так прижали, совсем оставили на мели: почтенный Абирам, изволите ли видеть, поклялся, что больше мне ни гроша не выдаст. Камень легче разжалобить, чем моего тестя, но я все-таки надежды не теряю и приглашаю его на ужин. А за ужином испускаю вздохи, еду от себя отодвигаю и все время бороду свою сквозь пальцы пропускаю, с жалостью на нее поглядывая. Тесть наконец не выдержал и спрашивает: чего это ты свою бороду так охорашиваешь? А я ему: охорашиваю на прощание, завтра придется мне ее сбрить. Абирам глаза на меня выкатил и от ужаса даже костью подавился, пришлось мне его по спине похлопать. Он кость выплюнул, воздуха глотнул да и говорит: «Что за неприличные шутки? Как это – сбрить бороду?!» Вам, высокочтимые дамы и господа, без сомнения, ведомо, что у наших друзей сирийцев мужчина без бороды за евнуха почитается. Позор страшный! Неудивительно, что почтенный Абирам чуть не помер при одной мысли о безбородом зяте. Я же его и того пуще пугаю:
– До шуток ли, когда мне и самому до слез обидно. Да ничего не попишешь, придется мне с бородой распроститься.
– Что ты плетешь? – чуть не визжит почтенный Абирам. – Куда твоя борода денется? Что случилось?
– Я свою бороду евреям заложил, – поясняю и тут же выхватываю из его руки цыплячью ножку, чтобы он, упаси Бог, снова не подавился.
– За…ло…жил?!
– Заложил за тысячу дукатов, а выкупить не на что… Завтра у меня бороду заберут…
– Нечего дело иметь с такими разбойниками! Гнать их надо взашей! Да как они смеют! – кричит почтенный Абирам, а у самого лицо аж побагровело от злости.
Я глаза опустил, вздыхаю по-прежнему да скорбно поглядываю на бороду.
– Гнать их никак нельзя, – говорю, – я им рыцарское слово дал, обещался заплатить, а не плачу. Они на мою бороду имеют полное право.
– Тогда заплати! Заплати!
Я ему с горьким смехом отвечаю:
– Чем же я заплачу, почтеннейший? У меня ж никакого добра нет, кроме меча да неглупой головы, но головой-то, хоть ты ее с плеч вместе с бородой сними, не расплатишься…
– Сколько твоя борода стоит?
– Две тысячи дукатов.
– Ты только что вроде тысячу поминал?
– Да я с расстройства оговорился, ошибся вдвое…
– Две тысячи за бороду?! Две тысячи?! За бороду?!
– Мало, почтенный, не правда ли? Сглупил я, по дешевке такую красоту запродав!…
– Нельзя тебе оставаться без бороды! Нельзя! Нельзя! Две тысячи! Две тысячи! – Тесть заметался по комнате, причитая и размахивая руками, но в конце концов все-таки раскошелился… И посему, мои прекрасные дамы, я имею честь явиться перед вами по-прежнему украшенный бородой…
Присутствующие от души развлеклись рассказом. Даже красавица Марфа лениво усмехалась, будто речь шла вовсе не об ее отце. Агнесса де Куртене хохотала так, что слезы на глазах выступали. Она отирала их кулаком и продолжала хохотать.
Пухленькие, пышущие здоровьем девицы разносили на больших подносах вино, засахаренные фрукты и лепешки с медом.
Фераль де Туар, недавно прибывший из Франции, склонился к Амальрику де Лузиньяну.
– Гладкие девки. Сирийки?
– Кажется, нет. Вроде бы потомство тех сицилиек, что были завезены сюда при короле Фулько.
– Сюда завозили сицилиек?
– Говорят, завозили. Я тут тоже недавно, года еще нет, как приехал, в точности сказать не могу, но старожилы уверяют, что лет двадцать пять назад король Фулько приказал доставить из Сицилии девок – женщин тут было мало, и Иерусалим обезлюдел. В общем, похватали их штук триста да привезли сюда… Само собой, королевские посланцы гонялись не за добродетелью, а…
– Стало быть, и дочки ихние в монашки не собираются?
– Куда там! Днями, правда, сбежали две со двора, но, надо думать, не в монастырь…
Агнесса услышала, о чем они говорят, и тут же вступилась за беглянок.
– Развратничать мои девушки не станут, наверняка с ними какая-то беда приключилась. Не дай Бог, сарацины украли…
– Сарацины? Они, ваша милость, в Иерусалиме озорничать не станут!
– Тогда разбойники. Девушки эти были тихие, скромные, послушные. Таких трудно на дурную дорожку толкнуть…
– Внешность обманчива, ваша милость, – сурово остерег ее великий магистр. – Вы судите о других по ангельской своей доброте. А мир от добра далек. Развратницы любят рядиться в овечью шкуру.
– Когда возвращаются наши молодые? – прервал спор Жослен де Куртене.
– Вот-вот вернутся, – сообщила Агнесса. – Сибилла пишет, что время пролетело быстро и пора собираться домой. Моя голубка в тягости…
Это столь важное для королевства известие было встречено одобрительным шумом.
– Да точно ли это? – сомневался Жослен.
– Еще бы не точно! – ответила гордая мать. – Дивиться нечему, ибо она в меня пошла. Будь покойный Амальрик попроворнее, я бы ему с десяток сыновей нарожала…
– Коли так, станем надеяться, что через несколько лет, куда не пустишь стрелу, непременно в Монферрата угодишь…
– Замков не хватит…
– Конечно, не хватит, если Длинный Меч своего усердия не умерит.
– Удалой парень, и в битве хорош, и в постели…
– С таким наше королевство не пропадет!
Последние слова изрек великий магистр, чуть ли не впервые отозвавшийся о Монферрате без обычной язвительности. Вслед за ним гости взапуски принялись хвалить душевные и телесные достоинства зятя светлейшей хозяйки; вспомнили и его высокое происхождение, и родство с королем французским и с германским императором. Агнесса по-кошачьи жмурилась от удовольствия.
– Да-да, моей девочке грех жаловаться…
Внезапно все обернулись к воротам, откуда донесся шум: конский топот, сменившийся громким голосом. Ренальд из Сидона пошел взглянуть, что случилось. И через минуту вернулся с расстроенным и побледневшим лицом. Подергивая себя за бороду, точно он и вправду решил от нее избавиться, рыцарь тяжело опустился на табурет и глотнул вина.
– Что случилось? – крикнула с другой стороны фонтана Агнесса.
– Ничего, ваша милость, слуги там повздорили у ворот.
Великий магистр шагнул к нему и тихо спросил:
– Что случилось? Говорите!
– Монферрат погиб, – ответил Ренальд сдавленным голосом.
Великий магистр в неописуемом изумлении отшатнулся назад.
– Быть не может! Монферрат! Кто сказал? Где погиб?
– В ущелье… Придавило скалой…
Не слушая дальше, великий магистр поспешно вышел, видимо, надеясь разузнать подробности у гонца, но тот уже отправился к королю.
Ренальд рукой отер пот со лба. Все уже догадались, что произошло нечто серьезное, и приступили к нему с расспросами. Весельчак на сей раз обошелся без шуток и огорошил всех невероятным известием: Вильгельм де Монферрат по прозвищу Длинный Меч – мертв! Останки его с подобающими почестями уже следуют из Аскалона. Вдова, принцесса Сибилла, вне себя от горя: рыдает, рвет на себе волосы, то и дело падает в обморок… Беда случилась в горном ущелье: рыцарь, вероятно, заехал туда во время охоты. Он был один, без свиты. Выветрившаяся скала рухнула на него и накрыла вместе с конем. Вот и все, нет больше королевского зятя, не сидеть ему на монаршем престоле…
– Доченька! Голубка моя! – громко зарыдала Агнесса. – Бедняжка! Где она? Скорее везите меня к ней!… Помогите! Люди! Помогите! Где гонец? Как все было? Может, это неправда? Люди! Я вам говорю, он лжет! Это невозможно! О Боже…
Женщины повели тонущую в слезах и причитающую Агнессу в дом. Оставшиеся молча поглядывали друг на друга.
– Неужто скала упала сама по себе? – осторожно спросил Ренальд. – И не на кого иного, а на Монферрата… И именно тогда, когда он собирался вернуться, чтобы сделаться королем!
– Да кому бы понадобилось эту скалу спихивать? Вроде мир у нас сейчас, а Саладин на такую подлость не пойдет… Он настоящий рыцарь!
– Да уж, Саладин исподтишка убивать не станет…
– А для короля какой удар! Только-только он собрался отойти от дел…
– Клянусь мощами Святых Мучеников! Говорят, он молодых отпускать не хотел, словно предчувствовал недоброе…
– Теперь опять начнется суета вокруг трона… Любопытно, кого же выберут?
– Сибиллу так скоро замуж не выдашь. К тому же она беременна…
– Придется выдать. Королю-то недолго осталось, может год-два еще протянет, не больше.
– Да хранит Господь Святую землю! Кого же ей теперь дадут в мужья?
– Скорее всего Ибелина из Рамы.
– Ибелин в плену.
– Выкупят, за этим дело не станет. Король денег не пожалеет.
– Выкупить – это еще не все! История любит повторяться… Как бы Сибилла не заупрямилась, не повела себя подобно княгине Антиохийской Констанции… Нрав у нее… Да вы сами знаете!
– Тьфу! Накаркаешь ты беду!
– Я не каркаю, но история действительно может повториться…