— Он назвал меня королевой Елизаветой?
— Вас это оскорбляет?
— Какая разница? — Я удивилась, что меня вообще запомнили. — И что же он нашел во мне столь примечательного?
— Этого выяснить так и не удалось.
Байер опять смолчал — очередная уловка. Я последовала его примеру. Пыталась вслушиваться в шорох и по трескивание на линии. Впрочем, собеседник с тем же успехом мог бы звонить из квартиры за стеной — связь была на удивление хорошей. Байер сказал:
— Так, значит, вы все-таки его помните.
— В ту ночь на дискотеке было много мальчиков. Откуда мне знать, который из них — он?
— Я мог бы выслать вам фотографии в графическом формате.
— Хорошо. И что же, по-вашему, со мной произошло?
— Мы надеялись, вы это нам объясните, мисс Данн.
— Вы меня простите, но ситуация выглядит ненормально: подняли среди ночи, несете какую-то околесицу. Поставьте себя на мое место.
— Я вас прекрасно понимаю, мисс Данн. Еще раз должен подчеркнуть: мне жаль, что побеспокоил вас в столь неурочный час. Я всего лишь собирался оставить сообщение.
— Мистер Байер, а мой электронный адрес вы тоже знаете?
— Вообще-то нет.
— Тогда записывайте: eleanorrigby@arctic.ca. «Элеанор Ригби» — в одно слово.
— Как в песне «Битлз»8?
— Да. Элеанорригби.
— Тогда прямо сейчас и вышлю снимки.
— А если я посмотрю на него и узнаю? Что тогда?
— Давайте разбираться с проблемами по мере их поступления, мисс Данн.
Материнский инстинкт подсказывал не раскрывать всех карт.
— Не знаю, что вы ожидаете от меня услышать. Впрочем, присылайте, что там у вас есть — с этого места и будем плясать.
— Договорились.
У меня сложилось недвусмысленное впечатление, что Байер просек, будто я что-то недоговариваю, но европейская воспитанность не позволяла ему давить на даму. Я заверила, что иду загружать компьютер и жду фотографии.
Даже случайные нити судьбы в конце концов сплетаются в единый узел.
К примеру, я помню, что в самолете, когда мы возвращались из Рима, у Скарлет Хэлли случился жесточайший нервный срыв. Капитан как раз объявил, что мы пролетаем над столицей Исландии, Рейкьявиком. Девчонка начала дышать, как лошадь с перебитым коленом, которая инстинктивно предчувствует конец. Я наблюдала подобное впервые, и происходящее показалось мне донельзя интересным.
Стюардесса быстренько увела Скарлет за голубую штору, отделяющую бизнес-класс от пролетариев. Мистера Пузо найти не смогли — он глушил хлебную водку в секции для курящих пассажиров, — поэтому я из чистого любопытства присоединилась к ним и поведала летному экипажу самое основное о нашем путешествии. Помню, из туалета несло хлоркой, в салоне пахло разогретой едой; помню бряцанье нагруженной напитками тележки. Скарлет прислонилась к двери с большой рукояткой — ее дергаешь, если собираешься прыгать с парашютом и с набитым сотенными купюрами мешком. На счастье, на борту имелся врач — тот накачал бедняжку таблетками, и она кое-как долетела домой.
Как выяснилось впоследствии, Скарлет тоже забеременела, правда, вряд ли это имеет отношение к тому припадку в самолете. Мы пролетали Гудзонов залив, когда я сообразила, что, наверное, Скарлет на протяжении всей поездки была на грани срыва и крепилась до последнего. А вот когда до ее подсознания стало доходить, что она в безопасности и направляется домой, организм позволил себе сбросить напряжение. Уж так мы устроены. Вспомните первое января двухтысячного года: старики, которые из последних сил тянули до новогоднего салюта тридцать первого декабря 1999, стали дохнуть как мухи. Мне кажется, в нашей природе заложено желание продержаться еще хоть самую малость. Может быть, припадок Скарлет — не совсем то, и тем не менее какая-то аналогия прослеживается.
Об этом случае я упомянула неспроста: когда Джереми переехал ко мне жить, его дела стремительно покатились под откос. Может, я и ошибаюсь, хотя вряд ли. Вернувшись после свидания с Донной, он сел на кушетку и сказал:
— Кажется, что-то не так.
— Где?
— Со мной.
— Почему? Что не так?
— Я заболеваю.
— Ты сегодня принимал лекарства?
— Нет. Я так хорошо себя чувствовал и…
— Ложись.
В то лето свирепствовал какой-то вирус, и я, нарезая треугольные сандвичи с тунцом, тешила себя надеждой, что у сына обыкновенная простуда. Самая обыкновенная.
— Как поиграли в боулинг?
— Баловство одно, а не спорт.
— Ты выигрывал? — До меня вдруг дошло, что я не знаю, каким словом обозначают выигрыш в боулинг? Выбивать кегли? Сваливать фишки?
Джереми сказал:
— Тут весь интерес не в том, чтобы выиграть, а в тапочках и коктейлях.
— А Донне понравилось?
— Не знаю. Она пыталась окружить меня добротой, как будто ее назначили опекать инвалида.
— Хм-м. Надеюсь, она хотела как лучше. — Я поклялась держать язык за зубами в отношении Донны. — Вы еще увидитесь?
— Вряд ли. Правда. Я на самом деле думаю, что ей нравится, когда человек болен — тогда за ним можно поухаживать.
Мы ели сандвичи, и я уже решила, что Джереми лучше, однако, когда мы закончили трапезу, он простонал и опустился на диван. Его глаза устремились куда-то вдаль.
— Джереми, ты как? Джереми?
Паниковала я зря. Сын ответил:
— Я снова вижу фермеров.
— Тебе удобно? Принести одеяло? — Я подсунула ему под голову подушку.
— Да, вижу фермеров.
— Видишь? Чем они занимаются? — Тут я вынуждена перед вами извиниться, ведь все мы смертны: конечно, я сильно терзалась, что Джереми болен, но в душе сохранился интерес, когда к нему возвратятся видения.
— Мы снова там, где женский голос обрек землепашцев на забвение. Пыль на дороге. Кролики в полях спешат спрятаться в норы. Птицы исчезли. Фермеры сбиты с толку. Они попадали ниц и молят о знаке свыше.
— Они получат знак?
Джереми распластался на постели, вытянув руки по швам, будто прыгал в воду солдатиком.
— Да, получат.
— И что же это?
— Совсем не то, на что надеялись бедолаги. С неба к ним спускается веревка.
— Веревка? К чему она крепится?
— Не знаю. Подожди-ка, это больше похоже на трос. С кукурузника. И к ней что-то привязано. Веревка зависла над дорогой в нескольких шагах от фермеров. Люди подходят ближе.
— Что там?
— Кость.
Мне стало жутко. Такое чувство, будто меня накрыло тенью пролетающего самолета.
— Это сложная человеческая кость, ключица с плоским кончиком и заостренной частью. А вот и другая спускается, тазовая. Ой, сколько веревок посыпалось! И все — с жуткими «побрякушками». Кости клацают, ударяясь друг о друга, точно китайская «музыка ветра».
— Тебе страшно?
— Нет.
— А фермеры напуганы?
—Да. Они пятятся от костей. Поняли послание: несчастные покинутые людишки, никому до вас теперь нет дела, вы одиноки и заброшены. Они перестали быть людьми — это куклы, пугала, манекены. Их единственное спасение — проникнуться верой в голос, который их предал.
Это было финальное видение Джереми. Впоследствии проскакивали кое-какие фрагменты, но рассказ о земледельцах так и остался единственной законченной историей; жаль, что я так и не узнаю, какая же участь их в конце концов постигла.
— Хочешь крекеров? Может, супчика попозже?
— Звучит заманчиво.
— Я выскочу на минутку в магазин. Скоро буду.
В ту ночь простуда перешла в грипп. К рассвету понедельника у сына развился жесточайший бронхит, и в обед я повезла его в больницу. На дороге было тесно, как в нашей конторе со стеклянными переборками.
Джереми положили на койку и каким-то подобием пылесоса буквально отсосали слизь из его легких. До сих пор не могу забыть скучающего лица медсестры, точно она прибиралась в опостылевшей каморке. Я никогда раньше не находилась рядом с больным человеком, и мне пришло в голову, что, наверное, такое выражение лица уместнее всего при уходе за пациентом. Как бы там ни было, я знала, что придется на некоторое время отпроситься с работы, и безотлагательно позвонила Лайаму.
Потом зашла в магазинчик сувениров, прикупила журналов и жевательной резинки, поднялась к Джереми и села у постели. К концу дня в мыслях у него прояснилось.
— Черт, вот невезуха. Опять я здесь.
— Так уж вышло.
Он обвел комнату сердитым взглядом, будто его оставили в школе после уроков, а затем посмотрел на меня.
— Это серьезно?
— Врачи не могут сказать, что у тебя было: простуда или грипп, но заболевание перешло в воспаление легких, и вот ты здесь.
Он снова посмотрел на стены, а потом уставился в потолок.
— Слишком жесткий матрас; могли бы подстелить четырехдюймовый слой полиуретана. Интересно, чем его опрыскивают для дезинфекции?
Я сказала:
— Хорошо хотя бы он откидывается вверх.
— Я совсем забыл. А где кнопка? — Пульт лежал под рукой, и я подала его Джереми. Тот начал возиться с постелью, как Уильям когда-то играл со стареньким набором гоночных автомобилей. — Ну вот, теперь хоть похоже на матрас.
— Вообще-то, Джереми, это самый настоящий «комплекс для сна», — ласково пошутила я.
— Когда выберусь отсюда, буду вести бизнес исключительно с учреждениями. Вот где золотое дно.
— Даже так?
— Да. Теперь концепция крепкого здорового сна уже не мое личное дело.
Через час Джереми потерял сознание и пролежал так несколько дней, приходя в себя и снова погружаясь в ли хорадочное забытье. Он смотрел на меня, хотя я до сих пор не уверена, узнавал ли. Что мне довелось пережить!
К следующим выходным Джереми смог вернуться домой, но вот двигательные функции сильно нарушились. Он дрожал, замирал и с трудом удерживал в руках даже ложку. Я была для него матерью и нянькой, пришлось привыкать к тому, что он не только мой сын, а еще и взрослый мужчина.
Несколько дней спустя у Джереми случился рецидив: его охватил злостный, отвратительнейший грипп. Бедняга горел и метался в поту; он взмок, как подмышки у гориллы, им словно полы мыли в борделе, будто… не знаю, добавьте сюда первую же омерзительную метафору, какая придет вам в голову. Я целыми днями не отходила от кровати, отирала ему пот со лба и делала все, что полагается хорошей сиделке. Практических навыков по этой части почти не требовалось; должно быть, умение ухаживать за больными заложено в нас природой, как у птиц — умение строить гнезда.
Заботиться о человеке — занятие не из простых, утомительное и все же не тягостное. Бывает, ты дома одна, и вдруг раздается какой-то шорох; замираешь и вслушиваешься, не повторится ли необычный звук. С больными — похоже; только тут постоянно находишься в неком умственном ступоре, тонко подмечая изменения в самочувствии опекаемого.
Как-то раз Джереми попробовал нанести пару безжизненных мазков на красную стену в кухне, но я отправила его обратно в постель.
Когда ему становилось легче, он пытался развеять меня и задавал глупые вопросы.
— Мам, а почему вода не имеет вкуса?
— Потому что мы сами состоим из воды, вот почему.
— Мам, а почему так приятно, когда есть деньги?
— Потому что… — Вопрос поставил меня в тупик. А правда, почему хорошо себя чувствуешь, имея что-нибудь за душой?
Джереми сказал:
— Мам, ты не похожа на человека, которому нравится сорить деньгами.
— Я? Нет, конечно. Я же не дурочка — с деньгами-то всегда спокойнее. Незамужняя женщина моего возраста нуждается в защите, хотя бы в финансовой, какое бы место в обществе она ни занимала.
— А ты никогда не раскошеливалась на что-нибудь клевое, но совершенно бесполезное?
— Например?
— Ну, не знаю. Нижнее белье из шиншиллы. Пламенный танцор, от которого мурашки по коже и дым из ушей, и чтобы он стаскивал с тебя трусики зубами.
— Нет.
— Тебе непременно надо что-то сделать. Если бы я не был таким пропащим, я бы с радостью потратил «бабки» за тебя.
— Не будь пессимистом. Ты вовсе не пропащий, и я с удовольствием помогу тебе потратить мои деньги.
Вообще-то я немного поскромничала в начале сего повествования. У меня кое-что припрятано на черный день. Зарплата у меня не маленькая, денег я не транжирю. К тому же играю на бирже, принимая решения по наитию, и до сих пор интуиция меня почти не подводила. В большинстве случаев достаточно руководствоваться здравым смыслом. В начале девяностых я купила акции, в названиях которых фигурировал корень «майкро». Впоследствии я вовремя подсуетилась и выгодно их продала, одним махом обеспечив себе безбедную старость. В то же самое время надо обязательно вкладывать в компании, которые производят суп и зубную пасту, потому что, что бы ни случилось с экономикой, на их товары всегда будет спрос.
Откровенно говоря, я богата, и потому действительно странно, что не трачу на себя. Просто когда вы одиноки, начинаете понимать, что деньги — это единственная защита. От чего? От того, что вас вытащат из постели посреди ночи и пустят на протеиновые вафли для семейных везунчиков. Хочется быть уверенной, что восьмидесятилетней старухой тебя поселят в дом призрения, где ты будешь биться об заклад с такими же денежными мешками, кто из нянечек сегодня меняет подгузники. Богатый мужчина — это неизменно просто богатый мужчина, а богатая женщина — это всего-навсего несчастная бабенция, у которой водятся деньжата. Я сказала:
— Вообще-то я использую свои деньги: держу семейство в узде.
— Каким образом?
— Ну, грубо говоря, решаю, кто попадет в завещание, а кто — нет. Знаю, низкопробно и избито, но это власть, и мне она нравится. Если меня завтра собьет автобус, соблюдут минимум формальностей и бросятся читать «последнюю волю».
— Ты к себе несправедлива.
— Единственным исключением будет, пожалуй, мать. Финансово она во мне не заинтересована, зато ей будет любопытно узнать, кто что отхватил.
В комнате повисло молчание. Я сказала:
— Нет необходимости повторяться, сын мой, но с твоим появлением все изменилось.
— А Ральф Лорен не изготавливает дизайнерские аппараты для искусственного дыхания?
Вернемся к событиям недельной давности: к той поздней ночи, когда я прошла в гостиную проверить электронную почту и обнаружила послание герра Байера с иконкой-приложением. Я несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, прежде чем щелкнуть мышкой по кнопке «загрузить».
Я знала, что сейчас увижу, и после двадцати бесконечных секунд ожидания уже рассматривала интересующего меня человека из Вены, Клауса Кертеца, бесспорного отца Джереми. Пусть он набрал вес, покрылся щетиной и в нем проскальзывало нечто необъяснимое, неизменно отличающее европейцев, и все же это был он. Видно, я и впрямь здорово набралась в тут ночь на крыше ночного клуба, раз смогла забыть такое лицо. Теперь же при виде его я будто упала и грохнулась головой о разделочный столик. В ушах звенело.
Даже не знаю, на счастье или на беду я снова его увидела. Он — отец Джереми, и в то же время… насильник, растлитель, неизвестно кто. Единственное, что мне пришло в голову, — сбегать за ниспосланным свыше счастливым камешком, с которым мы были неразлучны.
И вот прошла уже неделя, а я до сих пор не позвонила герру Байеру и не послала ему ответа. Сижу за компьютером и филоню, так и эдак прокручивая в воображении физиономию Клауса Кертеца, представляя его стройнее и моложе, как Джереми. Я постоянно посматриваю на лицо сына на фотографии, которая стоит на моем столе, и не нахожу ни малейшего сходства с собой. Я чувствую себя пустым квадратиком из игры «Эрудит», затерявшимся среди клеток с буквами. Я — пенопластовый наполнитель в упаковке, салфетка в «Макдоналдсе», прозрачная изолента. Счастливчик принц Уильям, ведь он так похож на мать.
Я до сих пор ни словом не обмолвилась об участии родных и Донны в судьбе Джереми. Я думала, теперь они будут частыми гостями в моем доме, но едва спало ощущение новизны, близкие стали наносить визиты все реже и реже. Надо упомянуть об одном неприятном случае, связанном с Уильямом. Как-то мы разговаривали по телефону, и брат сказал:
— Знаешь, хотел спросить из чистой предосторожности: тебе не показалось, что сынуля — «охотник за сокровищами»?
—Думаешь, наденет мне на голову пакет от «Чудо-хлеба» и квартирку на себя перепишет? Не смеши.
— А кто знает…
— Уильям, новенький «бумер» ему не светит. Блестящие побрякушки-безделушки — еще куда ни шло. Я в жизни ни на кого не тратилась. Извини, в этой области я полный профан.
Часом позже зазвонил телефон. Сестрица:
— Что я слышу? Ты собираешься подарить Джереми дизайнерскую бижутерию?
Что касается матери — у нее снега зимой не допросишься, даже если речь идет о прихворнувшем ребенке.
— Вот вы у меня болели, так, бывало, выгонишь на улицу — крепенькие как огурчики возвращаетесь. Ему надо в прохладе побыть, на свежем воздухе.
Конечно, она руководствовалась лучшими побуждениями, просто ее разум не мог объять всех проявлений неподатливого недуга. Кстати говоря, матушке не терпелось представить Джереми своим подругам, и ее останавливало одно: раскрылся бы позорный факт, что дочурка забеременела совсем соплячкой. Некоторое время наша благоверная лелеяла надежду выдать Джереми за «блудного племянничка», но семейство пресекло сию кощунственную мысль на корню.
Наконец мать привела с собой пугливую подружку Шейлу. Пока они сидели у нас в гостях, женщина не задала ни одного вопроса о прошлом Джереми; могу лишь догадываться, какую приторную историю скормила ей мамуля. Парень, конечно, был само обаяние, и впервые в жизни я подумала, что у матери есть повод мной гордиться. Я была столь потрясена таким откровением, что удалилась в спальню и заперлась ото всех и вся, дабы вдали от суеты спокойно поразмыслить и посмаковать новое чувство. Когда я вернулась в гостиную, Джереми распаковывал коробки с подарками. Мать завалила его дорогими дизайнерскими шмотками. Денег она никогда не жалела, но и расточительной ее назвать нельзя. Подозреваю, бабуля пыталась откупиться. Впрочем, эти соображения я решила оставить при себе. Джереми был и сам далеко не глуп — мгновенно ее раскусил. Когда гости разошлись, он спросил меня:
— А мать в детстве жалела на тебя денег?
—Да нет вроде бы. — Честно говоря, родительница, может, по-своему гордилась предполагаемой девственностью дочурки и в то же время пыталась разодеть меня как конфетку, покупая непомерно дорогие наряды. Не скупилась она и на косметику — что угодно, лишь бы усилить секса-пильность неприметной толстушки. «Пусть мальчики заинтересуются упаковкой и снимут тебя с полки, чтобы рассмотреть получше». Если бы я проявила хоть толику интереса, кожаные прибамбасы с шипами и клепками, а также комплект наручников давно были бы моими — что угодно, лишь бы подчеркнуть интерес к противоположному полу. Думаю, поставь перед матерью выбор, кем она хочет видеть дочь: девственницей или шлюшкой, подозреваю, выбор бы пал на последнее. К счастью, Лесли с куда большим энтузиазмом участвовала в маменькиной кампании за пропаганду секса.
Джереми оказался прав насчет Донны: очень скоро она начала проявлять бешеную активность в моей квартире, будто тинейджер, который зарабатывает билеты на концерт. Не хочу умалять ее намерений, но она умудрилась превратить единственный поход в боулинг-клуб в пожизненную связь с мужчиной. Донна с такой остервенелой горячностью опекала Джереми, что невольно приходили на ум фильмы про сестер милосердия.
— Как страдает, бедняжка.
— Джереми просто спит.
— Представь, какая боль.
— Как раз наоборот. Он ничего не чувствует.
Я, наверное, казалась ей ведьмой.
После недели таких «сеансов» Джереми не выдержал.
— Помяни мое слово, скоро ее озабоченность перейдет в сексуальное русло. У нее болезненная потребность опекать, а я — мечта женщины с нереализованными материнскими инстинктами. Не хочу становиться узником. Донне придется нас покинуть. Что предпримем?
— Самое лучшее — просто сказать ей, чтобы больше не приходила.
— Разбираться тебе. Ну и скандал же будет…
Предчувствия его не обманули. Произошла некрасивая и утомительная сцена. Меня упрекали в неблагодарности, а Джереми поставили в вину, что он симулирует болезнь, намеренно вызывая жалость… Одним словом, вспоминать тошно. Не переношу эту женщину. Стоит единожды увидеть, как человек психует, больше никогда не будешь воспринимать его по-прежнему. Можно сто раз услышать от других, что такой-то и такой-то с заскоками; со стороны такие истории кажутся забавными, а реально столкнешься — все, отношения сразу оборвутся.
Вскоре после тех неприятностей заскочил Лайам: выкроил время в обеденный перерыв.
— Донна очень расстроена.
— Она психопатка, — прокомментировал Джереми.
В тот день он чувствовал себя прилично — чужой человек и не догадался бы, что парень разваливается на куски.
Лайам был достаточно умен, чтобы оставить неприятную тему.
— Со мной приехали трое друзей из хора. Они внизу, в машине. Можно я приглашу их послушать, как поет Джереми?
Это была такая беспардонная и неожиданная просьба, что мы с радостью пригласили гостей: двух женщин и мужчину. Они вели себя вежливо и тихо, и впервые мне представилась возможность угостить визитеров чем-то кроме пудин га в стаканчиках и анисового ликера. Одна из посетительниц захватила кассетный магнитофон и пользовалась им, страшно смущаясь — и зря. Она спросила Джереми, исполняет ли он классический репертуар.
— Могу, хотя не знаю теории, пою по наитию.
— Это ничего.
— Так что вам спеть наоборот? Не забывайте: тридцать секунд — мой предел.
— Вообще-то у нас тут списочек имеется…
И в самом деле, они подготовили целый перечень. Мы два часа занимались только записью. Во время исполнения некоторых произведений Лайам старался поддерживать беседу, чтобы обезопаситься от обвинений в монтаже.
Потом гости вчетвером ушли — и вечер закончился.
Опять обнаружила его записки на клочках бумаги…
На следствии Бен сам признался, что накричал на девчонку, потому что хотел, чтобы тело сильнее разложилось, прежде чем его найдут. Глупец. Если уж так боялся, что покойника обнаружат, прошел бы четверть мили до туннеля.
Я подумала о той чудовищной находке и сразу вспомнила Джереми — таким, каким я впервые увидела его в больнице. Ощущение присутствия какого-то божественного промысла объединяло оба происшествия. Я решила снова наведаться к железной дороге. Может, аура того места подстегнет что-то внутри, наведет на воспоминания о римской ночи на крыше дискотеки. Одним словом, не повредит.
Я доехала до бухты Подковы — день выдался чудесный! — припарковала машину и взобралась на железнодорожное полотно. Все выглядело, как и раньше, даже запах стоял прежний. Приятное чувство, будто время не коснулось этих мест. Я сорвала веточку молодой ольхи, в точности такую же, какой проверяла труп. Подошла к месту, где когда-то лежал покойник: ничто не напоминало о том, что человек встретил здесь свой конец — не было ни выцветшей на солнце пластмассовой маргаритки, ни пары колышков, вбитых наподобие креста.
Я прошла чуть дальше. На кустах висела ежевика, и птицы устроили здесь настоящее пиршество. Казалось, теперь на путях меньше мусора, чем в прежние времена, ну а в остальном — семидесятые, да и только.
Как я ни старалась, ничто не навевало воспоминаний о той ночи в Риме: не помню ни группового изнасилования, ни назойливых приставаний. Я была с собой полностью честна; если бы могла забыть о беременности, давно бы выкинула все те события из головы.
Послышался какой-то шум: приближалась тележка, какие гоняют по железной дороге по мелким поручениям. Тележка замедлила ход, и управлявший ею человек что-то проговорил в устройство связи, а затем обратился ко мне:
— Эй, здесь ходить нельзя. Это частная собственность.
— Разве?
— Вы что, про одиннадцатое сентября не слышали?
Я удивленно вытаращилась на него.
— Все, я вызываю копов.
— Валяйте.
Мы оба понимали, что разговор ни к чему не приведет. Он ушел, а я вернулась к машине. Кое-что в этой перепалке подкинуло мне одну мыслишку. Вот что я сделаю: закажу билет на завтра до Вены. Полечу через Франкфурт первым классом — плевать на деньги, буду путешествовать как самый настоящий толстосум. И еще я сообщила о времени своего прибытия герру Байеру. В желудке вьюжит, в голове туман; на сердце то ли свинец, то ли золотой слиток — не разобрать.
И последнее перед отъездом: несколько лет назад я начала вести список дел, в которых не сильна, и дала зарок больше ими не заниматься. Например, я перестала выковыривать застрявшую в ксероксе бумагу; ломать голову над тем, как устроена моя машина; искать логику в насквозь фальшивом шоу «Мисс Америка». Мне казалось, что отныне жизнь моя станет легче и рациональнее — и в какой-то степени так и получилось. Но теперь я поняла, что, отказавшись от определенных вещей, я лишила себя миллионов нитей случайностей, которые привели бы меня к новым людям, к новым возможностям — к тому, из чего складывается жизнь. Так что теперь я буду набивать шишки — начну браться за то, чего никогда не делала. И даже не пыталась делать.
— Вас это оскорбляет?
— Какая разница? — Я удивилась, что меня вообще запомнили. — И что же он нашел во мне столь примечательного?
— Этого выяснить так и не удалось.
Байер опять смолчал — очередная уловка. Я последовала его примеру. Пыталась вслушиваться в шорох и по трескивание на линии. Впрочем, собеседник с тем же успехом мог бы звонить из квартиры за стеной — связь была на удивление хорошей. Байер сказал:
— Так, значит, вы все-таки его помните.
— В ту ночь на дискотеке было много мальчиков. Откуда мне знать, который из них — он?
— Я мог бы выслать вам фотографии в графическом формате.
— Хорошо. И что же, по-вашему, со мной произошло?
— Мы надеялись, вы это нам объясните, мисс Данн.
— Вы меня простите, но ситуация выглядит ненормально: подняли среди ночи, несете какую-то околесицу. Поставьте себя на мое место.
— Я вас прекрасно понимаю, мисс Данн. Еще раз должен подчеркнуть: мне жаль, что побеспокоил вас в столь неурочный час. Я всего лишь собирался оставить сообщение.
— Мистер Байер, а мой электронный адрес вы тоже знаете?
— Вообще-то нет.
— Тогда записывайте: eleanorrigby@arctic.ca. «Элеанор Ригби» — в одно слово.
— Как в песне «Битлз»8?
— Да. Элеанорригби.
— Тогда прямо сейчас и вышлю снимки.
— А если я посмотрю на него и узнаю? Что тогда?
— Давайте разбираться с проблемами по мере их поступления, мисс Данн.
Материнский инстинкт подсказывал не раскрывать всех карт.
— Не знаю, что вы ожидаете от меня услышать. Впрочем, присылайте, что там у вас есть — с этого места и будем плясать.
— Договорились.
У меня сложилось недвусмысленное впечатление, что Байер просек, будто я что-то недоговариваю, но европейская воспитанность не позволяла ему давить на даму. Я заверила, что иду загружать компьютер и жду фотографии.
Даже случайные нити судьбы в конце концов сплетаются в единый узел.
К примеру, я помню, что в самолете, когда мы возвращались из Рима, у Скарлет Хэлли случился жесточайший нервный срыв. Капитан как раз объявил, что мы пролетаем над столицей Исландии, Рейкьявиком. Девчонка начала дышать, как лошадь с перебитым коленом, которая инстинктивно предчувствует конец. Я наблюдала подобное впервые, и происходящее показалось мне донельзя интересным.
Стюардесса быстренько увела Скарлет за голубую штору, отделяющую бизнес-класс от пролетариев. Мистера Пузо найти не смогли — он глушил хлебную водку в секции для курящих пассажиров, — поэтому я из чистого любопытства присоединилась к ним и поведала летному экипажу самое основное о нашем путешествии. Помню, из туалета несло хлоркой, в салоне пахло разогретой едой; помню бряцанье нагруженной напитками тележки. Скарлет прислонилась к двери с большой рукояткой — ее дергаешь, если собираешься прыгать с парашютом и с набитым сотенными купюрами мешком. На счастье, на борту имелся врач — тот накачал бедняжку таблетками, и она кое-как долетела домой.
Как выяснилось впоследствии, Скарлет тоже забеременела, правда, вряд ли это имеет отношение к тому припадку в самолете. Мы пролетали Гудзонов залив, когда я сообразила, что, наверное, Скарлет на протяжении всей поездки была на грани срыва и крепилась до последнего. А вот когда до ее подсознания стало доходить, что она в безопасности и направляется домой, организм позволил себе сбросить напряжение. Уж так мы устроены. Вспомните первое января двухтысячного года: старики, которые из последних сил тянули до новогоднего салюта тридцать первого декабря 1999, стали дохнуть как мухи. Мне кажется, в нашей природе заложено желание продержаться еще хоть самую малость. Может быть, припадок Скарлет — не совсем то, и тем не менее какая-то аналогия прослеживается.
Об этом случае я упомянула неспроста: когда Джереми переехал ко мне жить, его дела стремительно покатились под откос. Может, я и ошибаюсь, хотя вряд ли. Вернувшись после свидания с Донной, он сел на кушетку и сказал:
— Кажется, что-то не так.
— Где?
— Со мной.
— Почему? Что не так?
— Я заболеваю.
— Ты сегодня принимал лекарства?
— Нет. Я так хорошо себя чувствовал и…
— Ложись.
В то лето свирепствовал какой-то вирус, и я, нарезая треугольные сандвичи с тунцом, тешила себя надеждой, что у сына обыкновенная простуда. Самая обыкновенная.
— Как поиграли в боулинг?
— Баловство одно, а не спорт.
— Ты выигрывал? — До меня вдруг дошло, что я не знаю, каким словом обозначают выигрыш в боулинг? Выбивать кегли? Сваливать фишки?
Джереми сказал:
— Тут весь интерес не в том, чтобы выиграть, а в тапочках и коктейлях.
— А Донне понравилось?
— Не знаю. Она пыталась окружить меня добротой, как будто ее назначили опекать инвалида.
— Хм-м. Надеюсь, она хотела как лучше. — Я поклялась держать язык за зубами в отношении Донны. — Вы еще увидитесь?
— Вряд ли. Правда. Я на самом деле думаю, что ей нравится, когда человек болен — тогда за ним можно поухаживать.
Мы ели сандвичи, и я уже решила, что Джереми лучше, однако, когда мы закончили трапезу, он простонал и опустился на диван. Его глаза устремились куда-то вдаль.
— Джереми, ты как? Джереми?
Паниковала я зря. Сын ответил:
— Я снова вижу фермеров.
— Тебе удобно? Принести одеяло? — Я подсунула ему под голову подушку.
— Да, вижу фермеров.
— Видишь? Чем они занимаются? — Тут я вынуждена перед вами извиниться, ведь все мы смертны: конечно, я сильно терзалась, что Джереми болен, но в душе сохранился интерес, когда к нему возвратятся видения.
— Мы снова там, где женский голос обрек землепашцев на забвение. Пыль на дороге. Кролики в полях спешат спрятаться в норы. Птицы исчезли. Фермеры сбиты с толку. Они попадали ниц и молят о знаке свыше.
— Они получат знак?
Джереми распластался на постели, вытянув руки по швам, будто прыгал в воду солдатиком.
— Да, получат.
— И что же это?
— Совсем не то, на что надеялись бедолаги. С неба к ним спускается веревка.
— Веревка? К чему она крепится?
— Не знаю. Подожди-ка, это больше похоже на трос. С кукурузника. И к ней что-то привязано. Веревка зависла над дорогой в нескольких шагах от фермеров. Люди подходят ближе.
— Что там?
— Кость.
Мне стало жутко. Такое чувство, будто меня накрыло тенью пролетающего самолета.
— Это сложная человеческая кость, ключица с плоским кончиком и заостренной частью. А вот и другая спускается, тазовая. Ой, сколько веревок посыпалось! И все — с жуткими «побрякушками». Кости клацают, ударяясь друг о друга, точно китайская «музыка ветра».
— Тебе страшно?
— Нет.
— А фермеры напуганы?
—Да. Они пятятся от костей. Поняли послание: несчастные покинутые людишки, никому до вас теперь нет дела, вы одиноки и заброшены. Они перестали быть людьми — это куклы, пугала, манекены. Их единственное спасение — проникнуться верой в голос, который их предал.
Это было финальное видение Джереми. Впоследствии проскакивали кое-какие фрагменты, но рассказ о земледельцах так и остался единственной законченной историей; жаль, что я так и не узнаю, какая же участь их в конце концов постигла.
— Хочешь крекеров? Может, супчика попозже?
— Звучит заманчиво.
— Я выскочу на минутку в магазин. Скоро буду.
В ту ночь простуда перешла в грипп. К рассвету понедельника у сына развился жесточайший бронхит, и в обед я повезла его в больницу. На дороге было тесно, как в нашей конторе со стеклянными переборками.
Джереми положили на койку и каким-то подобием пылесоса буквально отсосали слизь из его легких. До сих пор не могу забыть скучающего лица медсестры, точно она прибиралась в опостылевшей каморке. Я никогда раньше не находилась рядом с больным человеком, и мне пришло в голову, что, наверное, такое выражение лица уместнее всего при уходе за пациентом. Как бы там ни было, я знала, что придется на некоторое время отпроситься с работы, и безотлагательно позвонила Лайаму.
Потом зашла в магазинчик сувениров, прикупила журналов и жевательной резинки, поднялась к Джереми и села у постели. К концу дня в мыслях у него прояснилось.
— Черт, вот невезуха. Опять я здесь.
— Так уж вышло.
Он обвел комнату сердитым взглядом, будто его оставили в школе после уроков, а затем посмотрел на меня.
— Это серьезно?
— Врачи не могут сказать, что у тебя было: простуда или грипп, но заболевание перешло в воспаление легких, и вот ты здесь.
Он снова посмотрел на стены, а потом уставился в потолок.
— Слишком жесткий матрас; могли бы подстелить четырехдюймовый слой полиуретана. Интересно, чем его опрыскивают для дезинфекции?
Я сказала:
— Хорошо хотя бы он откидывается вверх.
— Я совсем забыл. А где кнопка? — Пульт лежал под рукой, и я подала его Джереми. Тот начал возиться с постелью, как Уильям когда-то играл со стареньким набором гоночных автомобилей. — Ну вот, теперь хоть похоже на матрас.
— Вообще-то, Джереми, это самый настоящий «комплекс для сна», — ласково пошутила я.
— Когда выберусь отсюда, буду вести бизнес исключительно с учреждениями. Вот где золотое дно.
— Даже так?
— Да. Теперь концепция крепкого здорового сна уже не мое личное дело.
Через час Джереми потерял сознание и пролежал так несколько дней, приходя в себя и снова погружаясь в ли хорадочное забытье. Он смотрел на меня, хотя я до сих пор не уверена, узнавал ли. Что мне довелось пережить!
К следующим выходным Джереми смог вернуться домой, но вот двигательные функции сильно нарушились. Он дрожал, замирал и с трудом удерживал в руках даже ложку. Я была для него матерью и нянькой, пришлось привыкать к тому, что он не только мой сын, а еще и взрослый мужчина.
Несколько дней спустя у Джереми случился рецидив: его охватил злостный, отвратительнейший грипп. Бедняга горел и метался в поту; он взмок, как подмышки у гориллы, им словно полы мыли в борделе, будто… не знаю, добавьте сюда первую же омерзительную метафору, какая придет вам в голову. Я целыми днями не отходила от кровати, отирала ему пот со лба и делала все, что полагается хорошей сиделке. Практических навыков по этой части почти не требовалось; должно быть, умение ухаживать за больными заложено в нас природой, как у птиц — умение строить гнезда.
Заботиться о человеке — занятие не из простых, утомительное и все же не тягостное. Бывает, ты дома одна, и вдруг раздается какой-то шорох; замираешь и вслушиваешься, не повторится ли необычный звук. С больными — похоже; только тут постоянно находишься в неком умственном ступоре, тонко подмечая изменения в самочувствии опекаемого.
Как-то раз Джереми попробовал нанести пару безжизненных мазков на красную стену в кухне, но я отправила его обратно в постель.
Когда ему становилось легче, он пытался развеять меня и задавал глупые вопросы.
— Мам, а почему вода не имеет вкуса?
— Потому что мы сами состоим из воды, вот почему.
— Мам, а почему так приятно, когда есть деньги?
— Потому что… — Вопрос поставил меня в тупик. А правда, почему хорошо себя чувствуешь, имея что-нибудь за душой?
Джереми сказал:
— Мам, ты не похожа на человека, которому нравится сорить деньгами.
— Я? Нет, конечно. Я же не дурочка — с деньгами-то всегда спокойнее. Незамужняя женщина моего возраста нуждается в защите, хотя бы в финансовой, какое бы место в обществе она ни занимала.
— А ты никогда не раскошеливалась на что-нибудь клевое, но совершенно бесполезное?
— Например?
— Ну, не знаю. Нижнее белье из шиншиллы. Пламенный танцор, от которого мурашки по коже и дым из ушей, и чтобы он стаскивал с тебя трусики зубами.
— Нет.
— Тебе непременно надо что-то сделать. Если бы я не был таким пропащим, я бы с радостью потратил «бабки» за тебя.
— Не будь пессимистом. Ты вовсе не пропащий, и я с удовольствием помогу тебе потратить мои деньги.
Вообще-то я немного поскромничала в начале сего повествования. У меня кое-что припрятано на черный день. Зарплата у меня не маленькая, денег я не транжирю. К тому же играю на бирже, принимая решения по наитию, и до сих пор интуиция меня почти не подводила. В большинстве случаев достаточно руководствоваться здравым смыслом. В начале девяностых я купила акции, в названиях которых фигурировал корень «майкро». Впоследствии я вовремя подсуетилась и выгодно их продала, одним махом обеспечив себе безбедную старость. В то же самое время надо обязательно вкладывать в компании, которые производят суп и зубную пасту, потому что, что бы ни случилось с экономикой, на их товары всегда будет спрос.
Откровенно говоря, я богата, и потому действительно странно, что не трачу на себя. Просто когда вы одиноки, начинаете понимать, что деньги — это единственная защита. От чего? От того, что вас вытащат из постели посреди ночи и пустят на протеиновые вафли для семейных везунчиков. Хочется быть уверенной, что восьмидесятилетней старухой тебя поселят в дом призрения, где ты будешь биться об заклад с такими же денежными мешками, кто из нянечек сегодня меняет подгузники. Богатый мужчина — это неизменно просто богатый мужчина, а богатая женщина — это всего-навсего несчастная бабенция, у которой водятся деньжата. Я сказала:
— Вообще-то я использую свои деньги: держу семейство в узде.
— Каким образом?
— Ну, грубо говоря, решаю, кто попадет в завещание, а кто — нет. Знаю, низкопробно и избито, но это власть, и мне она нравится. Если меня завтра собьет автобус, соблюдут минимум формальностей и бросятся читать «последнюю волю».
— Ты к себе несправедлива.
— Единственным исключением будет, пожалуй, мать. Финансово она во мне не заинтересована, зато ей будет любопытно узнать, кто что отхватил.
В комнате повисло молчание. Я сказала:
— Нет необходимости повторяться, сын мой, но с твоим появлением все изменилось.
— А Ральф Лорен не изготавливает дизайнерские аппараты для искусственного дыхания?
Вернемся к событиям недельной давности: к той поздней ночи, когда я прошла в гостиную проверить электронную почту и обнаружила послание герра Байера с иконкой-приложением. Я несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, прежде чем щелкнуть мышкой по кнопке «загрузить».
Я знала, что сейчас увижу, и после двадцати бесконечных секунд ожидания уже рассматривала интересующего меня человека из Вены, Клауса Кертеца, бесспорного отца Джереми. Пусть он набрал вес, покрылся щетиной и в нем проскальзывало нечто необъяснимое, неизменно отличающее европейцев, и все же это был он. Видно, я и впрямь здорово набралась в тут ночь на крыше ночного клуба, раз смогла забыть такое лицо. Теперь же при виде его я будто упала и грохнулась головой о разделочный столик. В ушах звенело.
Даже не знаю, на счастье или на беду я снова его увидела. Он — отец Джереми, и в то же время… насильник, растлитель, неизвестно кто. Единственное, что мне пришло в голову, — сбегать за ниспосланным свыше счастливым камешком, с которым мы были неразлучны.
И вот прошла уже неделя, а я до сих пор не позвонила герру Байеру и не послала ему ответа. Сижу за компьютером и филоню, так и эдак прокручивая в воображении физиономию Клауса Кертеца, представляя его стройнее и моложе, как Джереми. Я постоянно посматриваю на лицо сына на фотографии, которая стоит на моем столе, и не нахожу ни малейшего сходства с собой. Я чувствую себя пустым квадратиком из игры «Эрудит», затерявшимся среди клеток с буквами. Я — пенопластовый наполнитель в упаковке, салфетка в «Макдоналдсе», прозрачная изолента. Счастливчик принц Уильям, ведь он так похож на мать.
Я до сих пор ни словом не обмолвилась об участии родных и Донны в судьбе Джереми. Я думала, теперь они будут частыми гостями в моем доме, но едва спало ощущение новизны, близкие стали наносить визиты все реже и реже. Надо упомянуть об одном неприятном случае, связанном с Уильямом. Как-то мы разговаривали по телефону, и брат сказал:
— Знаешь, хотел спросить из чистой предосторожности: тебе не показалось, что сынуля — «охотник за сокровищами»?
—Думаешь, наденет мне на голову пакет от «Чудо-хлеба» и квартирку на себя перепишет? Не смеши.
— А кто знает…
— Уильям, новенький «бумер» ему не светит. Блестящие побрякушки-безделушки — еще куда ни шло. Я в жизни ни на кого не тратилась. Извини, в этой области я полный профан.
Часом позже зазвонил телефон. Сестрица:
— Что я слышу? Ты собираешься подарить Джереми дизайнерскую бижутерию?
Что касается матери — у нее снега зимой не допросишься, даже если речь идет о прихворнувшем ребенке.
— Вот вы у меня болели, так, бывало, выгонишь на улицу — крепенькие как огурчики возвращаетесь. Ему надо в прохладе побыть, на свежем воздухе.
Конечно, она руководствовалась лучшими побуждениями, просто ее разум не мог объять всех проявлений неподатливого недуга. Кстати говоря, матушке не терпелось представить Джереми своим подругам, и ее останавливало одно: раскрылся бы позорный факт, что дочурка забеременела совсем соплячкой. Некоторое время наша благоверная лелеяла надежду выдать Джереми за «блудного племянничка», но семейство пресекло сию кощунственную мысль на корню.
Наконец мать привела с собой пугливую подружку Шейлу. Пока они сидели у нас в гостях, женщина не задала ни одного вопроса о прошлом Джереми; могу лишь догадываться, какую приторную историю скормила ей мамуля. Парень, конечно, был само обаяние, и впервые в жизни я подумала, что у матери есть повод мной гордиться. Я была столь потрясена таким откровением, что удалилась в спальню и заперлась ото всех и вся, дабы вдали от суеты спокойно поразмыслить и посмаковать новое чувство. Когда я вернулась в гостиную, Джереми распаковывал коробки с подарками. Мать завалила его дорогими дизайнерскими шмотками. Денег она никогда не жалела, но и расточительной ее назвать нельзя. Подозреваю, бабуля пыталась откупиться. Впрочем, эти соображения я решила оставить при себе. Джереми был и сам далеко не глуп — мгновенно ее раскусил. Когда гости разошлись, он спросил меня:
— А мать в детстве жалела на тебя денег?
—Да нет вроде бы. — Честно говоря, родительница, может, по-своему гордилась предполагаемой девственностью дочурки и в то же время пыталась разодеть меня как конфетку, покупая непомерно дорогие наряды. Не скупилась она и на косметику — что угодно, лишь бы усилить секса-пильность неприметной толстушки. «Пусть мальчики заинтересуются упаковкой и снимут тебя с полки, чтобы рассмотреть получше». Если бы я проявила хоть толику интереса, кожаные прибамбасы с шипами и клепками, а также комплект наручников давно были бы моими — что угодно, лишь бы подчеркнуть интерес к противоположному полу. Думаю, поставь перед матерью выбор, кем она хочет видеть дочь: девственницей или шлюшкой, подозреваю, выбор бы пал на последнее. К счастью, Лесли с куда большим энтузиазмом участвовала в маменькиной кампании за пропаганду секса.
Джереми оказался прав насчет Донны: очень скоро она начала проявлять бешеную активность в моей квартире, будто тинейджер, который зарабатывает билеты на концерт. Не хочу умалять ее намерений, но она умудрилась превратить единственный поход в боулинг-клуб в пожизненную связь с мужчиной. Донна с такой остервенелой горячностью опекала Джереми, что невольно приходили на ум фильмы про сестер милосердия.
— Как страдает, бедняжка.
— Джереми просто спит.
— Представь, какая боль.
— Как раз наоборот. Он ничего не чувствует.
Я, наверное, казалась ей ведьмой.
После недели таких «сеансов» Джереми не выдержал.
— Помяни мое слово, скоро ее озабоченность перейдет в сексуальное русло. У нее болезненная потребность опекать, а я — мечта женщины с нереализованными материнскими инстинктами. Не хочу становиться узником. Донне придется нас покинуть. Что предпримем?
— Самое лучшее — просто сказать ей, чтобы больше не приходила.
— Разбираться тебе. Ну и скандал же будет…
Предчувствия его не обманули. Произошла некрасивая и утомительная сцена. Меня упрекали в неблагодарности, а Джереми поставили в вину, что он симулирует болезнь, намеренно вызывая жалость… Одним словом, вспоминать тошно. Не переношу эту женщину. Стоит единожды увидеть, как человек психует, больше никогда не будешь воспринимать его по-прежнему. Можно сто раз услышать от других, что такой-то и такой-то с заскоками; со стороны такие истории кажутся забавными, а реально столкнешься — все, отношения сразу оборвутся.
Вскоре после тех неприятностей заскочил Лайам: выкроил время в обеденный перерыв.
— Донна очень расстроена.
— Она психопатка, — прокомментировал Джереми.
В тот день он чувствовал себя прилично — чужой человек и не догадался бы, что парень разваливается на куски.
Лайам был достаточно умен, чтобы оставить неприятную тему.
— Со мной приехали трое друзей из хора. Они внизу, в машине. Можно я приглашу их послушать, как поет Джереми?
Это была такая беспардонная и неожиданная просьба, что мы с радостью пригласили гостей: двух женщин и мужчину. Они вели себя вежливо и тихо, и впервые мне представилась возможность угостить визитеров чем-то кроме пудин га в стаканчиках и анисового ликера. Одна из посетительниц захватила кассетный магнитофон и пользовалась им, страшно смущаясь — и зря. Она спросила Джереми, исполняет ли он классический репертуар.
— Могу, хотя не знаю теории, пою по наитию.
— Это ничего.
— Так что вам спеть наоборот? Не забывайте: тридцать секунд — мой предел.
— Вообще-то у нас тут списочек имеется…
И в самом деле, они подготовили целый перечень. Мы два часа занимались только записью. Во время исполнения некоторых произведений Лайам старался поддерживать беседу, чтобы обезопаситься от обвинений в монтаже.
Потом гости вчетвером ушли — и вечер закончился.
Опять обнаружила его записки на клочках бумаги…
Новый порядок, холодные белые лампы горят и гаснут.В конечном итоге полицейские все-таки выяснили, кто прикончил парня-трансвестита в далеких семидесятых. Убийцей оказался кондуктор Бен, тот самый, что так горевал при виде тела — на пару с человеком, который подвез меня со станции. Ведь меньше всего подозревают того, кто находит жертву. У них произошла какая-то ужасная размолвка на почве секса; кстати, впоследствии выяснилось, что у Бена случились столь же чудовищные «неувязочки» еще с тремя несчастными.
Торнадо с нимбом.
Какой-то человек бросает растерзанный труп в багажник «шевроле».
«Боинг 747», отель на крыльях, летит в Иерусалим, со складными стульями вместо кресел.
На следствии Бен сам признался, что накричал на девчонку, потому что хотел, чтобы тело сильнее разложилось, прежде чем его найдут. Глупец. Если уж так боялся, что покойника обнаружат, прошел бы четверть мили до туннеля.
Я подумала о той чудовищной находке и сразу вспомнила Джереми — таким, каким я впервые увидела его в больнице. Ощущение присутствия какого-то божественного промысла объединяло оба происшествия. Я решила снова наведаться к железной дороге. Может, аура того места подстегнет что-то внутри, наведет на воспоминания о римской ночи на крыше дискотеки. Одним словом, не повредит.
Я доехала до бухты Подковы — день выдался чудесный! — припарковала машину и взобралась на железнодорожное полотно. Все выглядело, как и раньше, даже запах стоял прежний. Приятное чувство, будто время не коснулось этих мест. Я сорвала веточку молодой ольхи, в точности такую же, какой проверяла труп. Подошла к месту, где когда-то лежал покойник: ничто не напоминало о том, что человек встретил здесь свой конец — не было ни выцветшей на солнце пластмассовой маргаритки, ни пары колышков, вбитых наподобие креста.
Я прошла чуть дальше. На кустах висела ежевика, и птицы устроили здесь настоящее пиршество. Казалось, теперь на путях меньше мусора, чем в прежние времена, ну а в остальном — семидесятые, да и только.
Как я ни старалась, ничто не навевало воспоминаний о той ночи в Риме: не помню ни группового изнасилования, ни назойливых приставаний. Я была с собой полностью честна; если бы могла забыть о беременности, давно бы выкинула все те события из головы.
Послышался какой-то шум: приближалась тележка, какие гоняют по железной дороге по мелким поручениям. Тележка замедлила ход, и управлявший ею человек что-то проговорил в устройство связи, а затем обратился ко мне:
— Эй, здесь ходить нельзя. Это частная собственность.
— Разве?
— Вы что, про одиннадцатое сентября не слышали?
Я удивленно вытаращилась на него.
— Все, я вызываю копов.
— Валяйте.
Мы оба понимали, что разговор ни к чему не приведет. Он ушел, а я вернулась к машине. Кое-что в этой перепалке подкинуло мне одну мыслишку. Вот что я сделаю: закажу билет на завтра до Вены. Полечу через Франкфурт первым классом — плевать на деньги, буду путешествовать как самый настоящий толстосум. И еще я сообщила о времени своего прибытия герру Байеру. В желудке вьюжит, в голове туман; на сердце то ли свинец, то ли золотой слиток — не разобрать.
И последнее перед отъездом: несколько лет назад я начала вести список дел, в которых не сильна, и дала зарок больше ими не заниматься. Например, я перестала выковыривать застрявшую в ксероксе бумагу; ломать голову над тем, как устроена моя машина; искать логику в насквозь фальшивом шоу «Мисс Америка». Мне казалось, что отныне жизнь моя станет легче и рациональнее — и в какой-то степени так и получилось. Но теперь я поняла, что, отказавшись от определенных вещей, я лишила себя миллионов нитей случайностей, которые привели бы меня к новым людям, к новым возможностям — к тому, из чего складывается жизнь. Так что теперь я буду набивать шишки — начну браться за то, чего никогда не делала. И даже не пыталась делать.