— Стандартная процедура, мисс Данн.
Мы пару минут поговорили о формальностях, и я снова поинтересовалась, не пора ли возвращаться в камеру.
— И да, и нет. Думаю, сначала вам будет интересно побеседовать с доктором Фогелем. — Он представил меня немцу, который зашел вместе с ним. — Доктор Фогель — онколог.
— Кто-кто? — Я прекрасно знаю, что такое онколог; просто не ожидала услышать это слово при данных обстоятельствах.
— Доктор Фогель специализируется на радиационном поражении.
Я вскочила:
— А какое отношение это имеет?…
Онколог сделал знак садиться.
— Пожалуйста, присядьте, мисс Данн.
Я повиновалась.
Доктор Фогель спросил:
— Мисс Данн, как вы подняли экземпляр с земли?
— Ну… рукой.
— Понятно. А впоследствии вы долго его держали?
— Вообще-то да. У него удивительная структура. Он упал с неба почти мне в руки. Я даже продукты бросила, чтобы взглянуть на него.
— Так сколько времени? Предположительно.
— Ну, несколько часов я его вертела и рассматривала, а потом…
— Что вы сделали потом?
— Положила его под подушку и заснула.
— Ясно.
— Кажется, мне тоже.
Все молчали.
— Как вы думаете, доктор, это серьезно?
— Боюсь, да. Очень.
Несмотря на причиненный ущерб, немцы приняли меня дружелюбно. Позволили лечь в настоящую больницу, а не довольствоваться тюремным лазаретом.
Историю о «грязной бомбе» так и не пропустили в газеты (подозреваю, в мире происходит масса случаев, о ко торых мы остаемся в полном неведении). Больничный персонал и без того прекрасно знал, кто я такая и что произошло в терминале — а заодно почему я теперь гощу в больнице. Я чувствовала себя городской легендой, возродившейся к жизни: «Знаете, это та сама сумасшедшая, которая приняла кусок космического мусора за метеорит. Сунула в свой чемодан и закрыла седьмой по величине аэропорт мира».
Из-за особой предосторожности меня поместили в изолятор — в пластиковый «пузырь». Возможно, у меня снижен иммунитет, и люди могли легко передать мне свои микробы. Доктор Фогель объяснил, что единственный надежный способ, каким можно оценить тяжесть радиационного поражения, — это наблюдение за скоростью проявления симптомов. Результаты анализа крови готовы не были, но если у меня имеется нехватка лейкоцитов, то я подвержена условно-патогенным инфекциям. По счастью, прямые симптомы — ожоги кожи, тошнота и лихорадка — так и не проявились. Помню, в одной передаче показывали несчастных вертолетчиков, которые поливали цементом расплавленный чернобыльский реактор. Через несколько дней их уже не было в живых. Проблема в том, что доктор Фогель не мог сказать наверняка, чего мне ждать. Медицина не в силах дать четкий прогноз. Бывает, что симптомы проявляются через несколько месяцев, а то и лет.
И вот я снова в изоляции, в «пузыре» — ни больше ни меньше. Что пытается сообщить мне природа?
Доктор Фогель принес англоязычную книгу по медицине, однако раздел о радиации слишком гнетущий. Очень много общего с рассеянным склерозом, разница лишь в интенсивности симптомов. Похожее ощущение: никогда не знаешь, пронесет в этот раз или уже конец. В «пузыре» воспринять свое состояние еще труднее: люди заглядывают, улыбаются и машут тебе рукой, будто щенку или котенку. Пройдя мимо, скорее всего смотрят на встречных с печальной физиономией: «Бедняжка в „пузыре“, она обречена».
Ближе к закату в комнатушку, примыкающую к моей «одиночке», зашел Уильям в помятом костюме. На лацкане пиджака красовалось пятнышко томатного сока.
— Боже, Лиззи, ты что тут устроила?
— Тебе разве не рассказали?
— Кое-что, но не все. Ох, ты в этом кошмарном «пузыре»…
— Ага.
— Ты больна?
— Я? Нет.
— Так почему же тебя так запрятали?
— Гипотетически — чтобы защитить от посетителей. Меня не выпустят, пока не придут результаты анализов на лейкоциты. Пододвинь кресло, присядь.
Брат внял моему совету.
— Проезжал мимо твоей квартиры — все здание пленкой укутано. Люди какие-то ходят в скафандрах, как пришельцы. Ну и всыпят тебе соседи по первое число, когда домой попадешь.
— Вероятно. А у тебя усталый вид.
— Двадцать восемь часов на ногах, глаз не сомкнул. Да ладно, мне не привыкать.
— Спасибо, что заехал.
— Давай рассказывай, что стряслось.
Я поведала ему свою историю, умолчав обо всем, что касалось герра Байера и Клауса Кертеца. Уильям усмехнулся:
— Узнаю нашу Лиззи: то трансвестита порубленного найдет, то кусок плутония.
— Не плутония, а обогащенного урана, насколько я поняла.
Он расслабился и со свистом выдохнул. Огляделся.
— Знаешь что? Я в этой больнице уже у кого-то кровь покупал.
— Какое совпадение.
— Некоторые фрицы кому хочешь фору дадут. Одна дамочка помнит изобретение парового автомобиля.
— Представляешь, сколько у нее всего в голове?
— У бабки ДНК, как у резиновой игрушки для собак. Она до четвертой мировой войны доживет.
— Уильям, а когда ты встречаешься с долгожителями и платишь за кровь, ты им какие-нибудь вопросы задаешь?
— Только медицинские: как относятся к выпивке, сигаретам, что едят, кем работали, были ли в роду долгожители.
— Есть у них что-нибудь общее?
— Все как один утверждают, что не волнуются по пустякам — и, как ни странно, недолюбливают овощи. Правда.
— Нет, я вот о чем: кто-нибудь рассказывал, как удается жить со всеми этими воспоминаниями?
— Никогда. Как правило, это или земледельцы, или жители маленьких деревушек, где не бывает особых событий. В городах до 105 не доживают, а до 110 — тем более.
— А ты обнаружил что-нибудь, что их всех объединяет?
— Мы подозреваем, что у них есть определенные гены-маркеры. Только знаешь, будущее за… э-э… другими типами клеток — но я тебе ничего не рассказывал. В общем, теперь мы не только кровь собираем. — Брат потер глаза, моргнул и сказал: — Мне надо поспать. Тебя сюда надолго упекли?
— Если дела пойдут хорошо, утром выпишут. У меня одежды нет — багаж захоронили как токсические отходы; придется все новое покупать.
Уильям оставил телефон своего отеля, и мы договорились встретиться, когда меня выпустят. Уходя, он оглянулся.
— Похоже на то, что было с Джереми, да?
Я согласилась. Он сказал:
— Утром увидимся, Лиззи.
Я намеревалась как можно скорее вылететь в Вену. Поскольку Уильям не подозревал об истинной цели моей поездки, такая решимость привела его в недоумение.
— Зачем тебе Вена? Возвращайся домой, Лиззи. С тебя достаточно острых впечатлений.
— Нет. Я хочу увидеть Вену. — Я свободная женщина, и анализы отличные. Мы сидели в столовой отеля и перед блюдами, которые я могу охарактеризовать только как «привет мясу»: телятина, фаршированная креветками, свинина с говяжьей начинкой. Правда, теперь я стала воспринимать мясо как-то иначе: как плоть, возможно, радиоактивную. Немецкое «фляйш»11 в меню тоже не способствовало аппетиту. В итоге я ограничилась салатом.
На следующее утро Уильям должен был возвращаться домой, и перед отлетом он решил дать мне «ценные указания».
— Вена — большой старый город, в котором живут в основном пожилые люди. Поверь мне, уж в стариках я разбираюсь — ими весь город набит; впрочем, у них точно ни один до 105 не дожил. Ты о деньгах волнуешься? Тебе не возместят убытки?
— Деньги ни при чем. Я из принципа хочу побывать там. — Я взъерошила волосы — вернее, то, что от них осталось. (Решила попробовать новый имидж а-ля «хаус фрау» и перед вылазкой в магазин одежды заскочила в салон, где меня накоротко остригли.)
— И зачем, скажи на милость, тебе понадобилась такая прическа? Волосы тебя украшали.
— Лучше уж самой, чем дожидаться, пока выпадут от химиотерапии.
— Кто тут болтает про химиотерапию? Лейкоциты у тебя в норме.
Брат говорил истинную правду. Просто мне не хотелось объяснять, что я устала быть собой и хочу перевоплотиться в кого-нибудь другого. Хотя бы на время. Думаю, большинство из тех, кто кардинально меняет прическу, руководствуются именно такими соображениями.
Уильям расправился со своей порцией телятины.
— Давай договоримся, что по возвращении ты встретишься с матерью в моем присутствии. Так когда отбываешь, сестрица?
— Завтра. Поеду поездом.
— Не полетишь?
— Не хочу.
— Город Франкфурт выражает вам искреннюю признательность. Да, кстати, я хотел спросить, тебе вернули метеорит?
— Нет, конечно.
— Знаешь, если бы ты попыталась его отсудить, процесс оказался бы занимательным.
— Будь реалистом, Уильям. Меня бы пристрелили, и дело с концом.
Мы помешивали в чашечках крепкий кофе. Я размышляла о прогнозе доктора Фогеля. Все не так мрачно, но и радоваться особенно нечему. Мне теперь до конца жизни суждено видеть в каждом синяке предвестник чего-то более страшного и подозревать в малейшем упадке сил начало беды.
Я спросила доктора:
— А нельзя просто сделать анализ крови?
— Мисс Данн, можно до конца жизни сдавать кровь на анализ — вероятнее всего, на лейкоциты, но что вы будете делать с результатами?
— Объясните.
— Вы просто доведете себя до ипохондрии, а это, на мой взгляд, опаснее для вашего организма, чем большинство заболеваний.
— Значит, предлагаете мне просто взять и забыть?
— Попросту говоря, да. Хотя окончательно все выкидывать из памяти не спешите.
У лифта я пожелала Уильяму доброй ночи и счастливого пути. Вот и весь мой дневник на сегодняшний день. Я только что проглотила большую немецкую таблетку снотворного. Завтра — Вена.
Разболевшись, Джереми уже не пошел на поправку. Самочувствие его все ухудшалось, иногда парню становилось невыносимо. После гриппа с осложнениями он почти не мог самостоятельно передвигаться, а двумя месяцами позже, когда сын переболел простудой, лицо лишилось мимики.
Порой я заходила в комнату и слышала его шепот. Я садилась поближе, пытаясь разобрать слова — всегда cуществительные, которые складывались в пугающие смысловые ряды: «…черная ткань… лимонные рощи… тьма… уксус… сломанные кости… молочно-белые кони… нагота». Когда Джереми перестал делать заметки, я временами записывала эти разрозненные слова. Бывало, ему становилось легче, и тогда я спрашивала, что они значат, но он и сам не мог объяснить.
Я ни в коем случае не утверждаю, будто успела хорошо разобраться в сыне. Джереми был больным парнем, сложным и запутавшимся — это, пожалуй, то немногое, что можно узнать о человеке за время, которое нам было отведено. Многое в жизни удается заменить иллюзией, но только не двадцать лет биографии, которой не было.
У меня есть собственная теория о жизни и ее скоротечности. Думаю, что человеческим существам, населяющим нашу планету, требуется 750 лет, чтобы узнать все, что надлежит. Не спрашивайте, как у меня получилась именно эта цифра; я назвала ее по наитию. Поскольку большинству из нас удается протянуть лишь до семидесяти, мы уходим из этого мира с 680-летним дефицитом жизненного опыта. Можно быть чуткими и отзывчивыми, прочитать все существующие на свете биографии и круглосуточно смотреть канал «История»; можно лобызать язвы прокаженных — и тем не менее опыта непрожитых 680 лет не наверстать никогда. Наверное, поэтому мы верим в нечто более великое, чем каждый из нас: короткая продолжительность жизни лишает нас познания абсолюта.
Однажды, когда Джереми лежал в полудреме, я поделилась своими соображениями с Уильямом. Брат ответил:
— Лиззи, ты бесишься, потому что у тебя нет возможности хорошенько узнать собственного ребенка. Брось думать об этом. Возьми хотя бы меня: я никогда до конца не пойму своих близняшек. Я знаю все, что полагается знать отцу, но… Сильно ли мне это пригодилось?
Наш разговор услышал Джереми.
— По твоим сорванцам зверинец плачет. Совсем распустились. И таких монстров еще детьми называют.
Я одернула сына:
— Джереми!
— Лиз, мои дети действительно монстры. Да и мы с тобой такими же были.
— Всегда считала себя приличной девочкой.
— Как же, взломщица ты наша.
Уильям застиг меня врасплох.
— Взломщица?
— Все знают, что ты лазила по домам.
Тут и Джереми приподнял голову.
— Что делала?
У меня уши горели.
— Летом твоя мамочка любила заходить в дома, когда там не было хозяев.
— И чем она занималась?
— Ничем. Просто забиралась в чужие дома и сидела в них.
Я спросила:
— Давно ты знаешь?
— Однажды, когда ты где-то болталась, к нам зашли полицейские. Сотрудница социальной службы объяснила, что у тебя просто такая фаза и не надо обращать внимания. Мать приняла ее совет очень близко к сердцу.
Джереми удивился:
— Подожди-ка, власти спускали такое с рук?
Мы с Уильямом прокомментировали в унисон:
— Семидесятые, что ты хочешь. Тогда все было по-другому.
Сын взглянул на меня.
— Мам, ты так ничего и не стащила?
— Нет. Меня вещи не интересовали. — Я взглянула в лицо Уильяму. — Все прекрасно знали, и никто не сболтнул?
— К этому я и клоню. Важно просто оставить ребенка в покое.
Дядька с племянником обменялись репликами, которые прошли мимо моих ушей. Я сидела красная как рак и чувствовала себя полной дурой: надо же было так наивно полагать, что меня никто не заметит.
Обождите-ка…
Минуточку…
А-а, ничего — просто за окном отеля проскочила пара европейских «неотложек» с включенными сиренами. В венской гостинице я занимаю люкс из трех комнат, дорогой и просторный. Денег не жалко: перспектива оказаться в изолированной комнате вызвала у меня мгновенное отвращение. Не то чтобы ночь в камере, а потом и «пузыре» далась нелегко; мне лишь кажется, что на эту неделю одноместных номеров хватит.
Поезд от Франкфурта до Вены мчался как на крыльях, и поездка в такси с вокзала тоже очень порадовала. За окнами мелькали шоколадно-кремовые стайки голубей, тщательно завитая седина, цементные орнаменты, похожие на кондитерскую глазурь — и печенья на салфеточках на каждом углу. Во Вторую мировую Вена не пострадала, а потому, как и Рим, город сохранил шарм старины и причудливость архитектуры. Бомбежки сровняли Франкфурт с землей, поэтому там все новое и прямоугольное — так дешевле. Нет, все-таки приятно сознавать, что остались еще старинные города с портиками и завитками.
Странно себя чувствуешь, приезжая в город не по желанию, а по воле случая. Я гуляла по венским улочкам и восхищалась: «Какая прелесть, чудо, красота». Передо мной открывались живописные виды, а об их истории и предназначении я не задумывалась — ни к чему. Я витала где-то далеко отсюда.
Витрины приводили меня в полный восторг: я буквально засматривалась царившим в них изобилием и декором. Веками над ними трудились профессионалы, и теперь они совершенны настолько, что глаз не оторвешь; у башмачника за стеклом царило такое красочное разнообразие, что нестерпимо захотелось поставить новые кожаные подметки. Несколько часов побродив по городу, вернулась в свой люкс. Я лежала на постели и вертела в руках туфли, пристально рассматривая каблуки, как вдруг зазвонил телефон. Герр Байер. Перед вылетом я оставила ему сообщение о прибытии и благополучно обо всем позабыла. Надо было бы звякнуть ему из больницы, предупредить, что задерживаюсь. Объясняйся теперь, чем вызвана такая безответственность.
— Добрый день, мисс Данн.
— Алло, герр Байер. Мне очень жаль, что я раньше не позвонила. Я, хм… задержалась.
— Нижайшее почтение международной звезде преступного мира, с которой я имею честь лично беседовать по телефону.
Я решила отмолчаться.
— М-м?
— Говорят, благочестивые бюргеры вымазали вас дегтем и закидали камнями.
Полицейский явно забавлялся над моими злоключениями, и я разозлилась.
— Как вы узнали?
— Мы же в Европе, мисс Данн. Здесь не принято скрывать тайны. Надеюсь, вы уже оправились после тюрьмы. Какие у вас планы на ужин?
— Пока никаких.
— Тогда присоединяйтесь ко мне, прошу.
Мы договорились встретиться в восемь часов в ресторане гостиницы, располагавшемся на первом этаже; хотя для австрийца это, наверное, рановато: мне казалось, что в Вене ужинают часов в десять. Хорошо, пусть. Я взглянула в зеркало на свои искромсанные волосы. «Что ты натворила, дуреха? Впрочем, Лиззи, длинные волосы тебе особого успеха тоже не принесли». Тут меня осенило: не на свидание ли собираешься, сестрица? И тут же в мозгу с паникой пронеслось: «Лиз Данн ни разу в жизни не была на свидании». Я почти ничего не знала о герре Байере и даже заподозрила, что он не прочь перекусить за чужой счет.
Спустилась в вестибюль на лифте — «чики-чики, бом-бом», — позвякивающем латунном устройстве, оборудованном по последнему слову техники — разве что чай он сам не варил. По пути размышляла о предстоящем разговоре и чувствовала себя далеко не во всеоружии. Наверняка герр Байер навел кое-какие справки. Известно ли ему о Джереми? У меня сложилось впечатление, что полицейский знает все. В отличие от меня. Впрочем, интерес у нас с ним, видимо, взаимный.
Вестибюль утопал в роскоши. Помню, семь лет назад мы с Джереми смотрели телевизор, и каждый раз, когда кто-то выигрывал поездку во Францию или куда-нибудь в Европу, победителю обещали «шикарный отель». И здесь в самом деле было восхитительно. Все в кружевах, вокруг резное дерево; зеркала с фаской, темные холсты, плотные ткани, взбитые сливки и вишня. Так непохоже на камеру в немецкой тюрьме. Я чувствовала себя чужой, пока не увидела краем глаза отражение в зеркале. В первый миг показалось, что передо мной стоит какая-то австриячка, но я тут же спохватилась — не привыкла к короткой стрижке и нерадиоактивным обновкам.
Не могла себя узнать — то ли я, то ли не я. Наверное, поэтому всем нравится путешествовать. По той же причине и сектанты так активно орудуют в аэропортах, и на железнодорожных станциях торгуют флагами разных стран. Путешествуя по миру, ты будто растворяешься, и требуется заново себя перестраивать, вспоминая, откуда ты родом.
— Мисс Данн?
Я обернулась и увидела среднего роста бородатого мужчину с усами. Он был одет несколько старомодно, хотя и казался моим ровесником.
— Герр Байер…
Мы пожали друг другу руки.
— Прошу в ресторан, нам туда.
Он подхватил мой локоток — впервые в жизни меня сопровождали так по-джентльменски. Жест банальный, но здорово прибавляет даме уверенности в себе. Этот человек напомнил мне одного таксиста, с которым я познакомилась в Сиэтле, — бородатого брюзгу, который, по его собственным словам, когда-то руководил отделом теоретической астрофизики Киевского университета.
Метрдотель на меня даже не взглянул, и поскольку я была с эскортом, мы, ни на секунду не замедлив шага, проследовали к столику. Да уж, без спутника я успела бы три раза газету прочесть, прежде чем меня спровадили бы в дальний угол.
Мы сели за стол.
— Рад с вами познакомиться, мисс Данн. Наконец-то.
— Взаимно. — Мы развернули белые салфетки из тяжелой плотной ткани и положили их на колени. — Приятно побывать в городе, где изобрели подсознание.
Спутник угрюмо взглянул в мою сторону.
— Мисс Данн, никто не изобретал подсознание, его открыли.
— Ах, простите. Никогда не задумывалась. Впрочем, я тоже всегда считала, что, кроме будничной, обыденной личности, где-то в нас скрыто большое крысиное гнездо бессознательного.
— Забавно. А почему так мрачно?
— Ну, если бы наше подсознание было привлекательным, мы бы не пытались его подавлять. Оно было бы на виду, как, скажем, нос. — Герр Байер, по всей видимости, счел мое высказывание за шутку, хотя я говорила вполне серьезно. — Иного послушаешь, так наше подсознание далеко, будто Северный полюс, и пока до него доберешься… Не зря же существует столько всевозможных техник психоанализа. Как знать, может, личность имеет пять или шесть слоев? А то и шестьдесят два?
— Думаю, их четыре.
— И как они называются?
— Мисс Данн, вы сами прекрасно знаете: общественное «я», личное «я» и тайное «я».
— Получается три.
—А четвертое — скрытое «я»; оно у руля, у него в руках карта дороги. Оно бывает жадное, доверчивое или исполненное ненависти. И так сильно, что даже говорить о нем не имеет смысла.
Нам подали меню, и с моих глаз словно пелена спала.
— Как быстро мы добрались до главного.
— Подозреваю, вы сами нас к нему подвели. — Собеседник улыбнулся и заказал по бокалу минеральной воды. Тут же на столе появилась красивая корзиночка с хлебом и маслом.
Чтобы замять столь обезоруживающее начало, я начала без умолку рассказывать о красотах Вены и пустилась в нудное перечисление увиденного за день. Герр Байер заметил:
— А у вас лицо разрумянилось от солнца.
После дневной прогулки щеки были крепкие, будто даже подтянулись.
— Ну, может быть, — согласилась я и добавила: — Только, по-моему, солнцу придают слишком большое значение.
— Почему вы так считаете, мисс Данн?
— А вы только представьте себе огромный шар пылающей плазмы, который виден на расстоянии триллионов световых лет. И этакая громадина удерживает около себя всего дюжину жалких камней. Мне казалось, вокруг такого колосса должно было собраться настоящее столпотворение.
— Ваш взгляд на устройство Вселенной уникален, мисс Данн.
— Пытаюсь быть реалисткой.
— В здешнем ресторане превосходное меню.
— К сожалению, оно на немецком, герр Байер. Вам не составит труда сделать за меня заказ?
— С удовольствием. Зовите меня Райнер. У вас нет аллергии на продукты?
— Нет. Но я с трудом употребляю мясо, в названии которого указано, кем оно было по профессии, до того как попасть на стол.
— Не понял…
— К примеру, печень. Или почки.
— Продолжайте.
— «Всем привет! При жизни — до того, как меня приготовили с луком, я выводила шлаки из кровотока коровы».
— А-а, намек понял.
— Сюда же относятся «сладкое мясо» и рубец.
— Что такое «сладкое мясо»?
— Зобная железа.
— А рубец?
— Желудок.
— Отлично. Что ж, тогда предлагаю «шницель по-венски». Как говорится, «в Риме поступай как римляне».
Рим. Скор он на руку, как я посмотрю.
— Райнер, вы хотите обсудить наш вопрос прямо сейчас?
— Нет-нет, ни в коем случае. Это случайное совпадение. Хотя то, что вы из-за нескольких телефонных звонков и единственной фотографии проделали такой путь, необычайно подстегивает любопытство.
— Знаете, я бы, пожалуй, поела.
— Конечно, поедим. И еще вы обязательно должны рассказать мне о своих приключениях в немецкой тюрьме.
— С чего начнем?
— Начнем с того, как вы обнаружили кусок топлива с советского спутника.
— Отлично. Это случилось в прошлый четверг…
Весь вечер я занимала его своими рассказами и должна к своей чести признать, что сотрапезник мой ни разу не зевнул. Я чувствовала себя космополиткой. Наверное, для Лесли это обычное состояние; так живет элита, и оголодавшие смакуют каждое их слово. Райнер тоже неплохо подготовился. Он знал об Уильяме и его компании и помог мне расшифровать странные происшествия первых шести часов моего пребывания во Франкфурте (тогда меня засыпали непонятными вопросами, забывая о важных, на мой взгляд, вещах).
Мы доедали шницели, когда я заметила, что времени поговорить о Клаусе Кертеце совсем не осталось. Райнер все понял по моему лицу и проговорил:
— Думаю, лучше отложить наше главное дело до завтра, мисс Данн.
— Лиз. — Я была рада, что полицейский проявил солидарность, поскольку страшно устала.
— Хорошо, Лиз. Заскочите в наш участок, и мы все разложим по полочкам. Вы ведь согласны подождать?
— Конечно.
А дальше до самого расставания мы обсуждали Вену. Райнер был гостеприимным хозяином: у меня ни разу не сложилось впечатления, будто его тяготит мое присутствие.
Около одиннадцати мы распрощались в вестибюле отеля и договорились, что я подойду в участок к одиннадцати утра.
Прежде чем попрощаться, Райнер спросил:
— Лиз, вы когда-нибудь покупали лотерейные билеты?
— Какой необычный вопрос. А вы что, их продаете?
— Нет, просто интересно. Так как?
— Нет.
— И почему же?
— Никто еще меня об этом не спрашивал, но я придерживаюсь на этот счет твердого убеждения. Вот предположим, Райнер: попадется билет, в котором совпадают все цифры, кроме одной. Представляете, какое меня постигнет разочарование? Зачем добровольно устраивать себе такую встряску, да еще платить за это деньги?
— Так я и думал. Спокойной ночи, Лиз.
— Доброй ночи, Райнер. Я вымоталась — нет слов.
На ночном столике красовалась оставленная заботливой горничной тарелочка печенья. Спокойной ночи.
Офис Райнера был серым и скучным, как все чиновничье, и даже Вена в завитках лепнины оказалась бессильна перед бюрократическим формализмом. Панельные стены, выкрашенные в синий, серый или зеленый цвет, потускнели от никотина. Прозрачные стеклянные перегородки разбивали помещение на множество конторок. Пожалуй, только отсутствие обитых тканью переборок на стенах и молчаливых плакатов, побуждающих к продуктивному труду, спасало участок от полного сходства с «Системами наземных коммуникаций». И еще сигаретный дым. Если задуматься, самое необычное в Вене не выпечка, которой здесь забито все, а сигаретный дым. Это все равно что расставить на каждом углу плевательницы. Интересно, а до чего дальше у нас додумаются — будут клеймить краской за прелюбодеяние?
Мы пару минут поговорили о формальностях, и я снова поинтересовалась, не пора ли возвращаться в камеру.
— И да, и нет. Думаю, сначала вам будет интересно побеседовать с доктором Фогелем. — Он представил меня немцу, который зашел вместе с ним. — Доктор Фогель — онколог.
— Кто-кто? — Я прекрасно знаю, что такое онколог; просто не ожидала услышать это слово при данных обстоятельствах.
— Доктор Фогель специализируется на радиационном поражении.
Я вскочила:
— А какое отношение это имеет?…
Онколог сделал знак садиться.
— Пожалуйста, присядьте, мисс Данн.
Я повиновалась.
Доктор Фогель спросил:
— Мисс Данн, как вы подняли экземпляр с земли?
— Ну… рукой.
— Понятно. А впоследствии вы долго его держали?
— Вообще-то да. У него удивительная структура. Он упал с неба почти мне в руки. Я даже продукты бросила, чтобы взглянуть на него.
— Так сколько времени? Предположительно.
— Ну, несколько часов я его вертела и рассматривала, а потом…
— Что вы сделали потом?
— Положила его под подушку и заснула.
— Ясно.
— Кажется, мне тоже.
Все молчали.
— Как вы думаете, доктор, это серьезно?
— Боюсь, да. Очень.
Несмотря на причиненный ущерб, немцы приняли меня дружелюбно. Позволили лечь в настоящую больницу, а не довольствоваться тюремным лазаретом.
Историю о «грязной бомбе» так и не пропустили в газеты (подозреваю, в мире происходит масса случаев, о ко торых мы остаемся в полном неведении). Больничный персонал и без того прекрасно знал, кто я такая и что произошло в терминале — а заодно почему я теперь гощу в больнице. Я чувствовала себя городской легендой, возродившейся к жизни: «Знаете, это та сама сумасшедшая, которая приняла кусок космического мусора за метеорит. Сунула в свой чемодан и закрыла седьмой по величине аэропорт мира».
Из-за особой предосторожности меня поместили в изолятор — в пластиковый «пузырь». Возможно, у меня снижен иммунитет, и люди могли легко передать мне свои микробы. Доктор Фогель объяснил, что единственный надежный способ, каким можно оценить тяжесть радиационного поражения, — это наблюдение за скоростью проявления симптомов. Результаты анализа крови готовы не были, но если у меня имеется нехватка лейкоцитов, то я подвержена условно-патогенным инфекциям. По счастью, прямые симптомы — ожоги кожи, тошнота и лихорадка — так и не проявились. Помню, в одной передаче показывали несчастных вертолетчиков, которые поливали цементом расплавленный чернобыльский реактор. Через несколько дней их уже не было в живых. Проблема в том, что доктор Фогель не мог сказать наверняка, чего мне ждать. Медицина не в силах дать четкий прогноз. Бывает, что симптомы проявляются через несколько месяцев, а то и лет.
И вот я снова в изоляции, в «пузыре» — ни больше ни меньше. Что пытается сообщить мне природа?
Доктор Фогель принес англоязычную книгу по медицине, однако раздел о радиации слишком гнетущий. Очень много общего с рассеянным склерозом, разница лишь в интенсивности симптомов. Похожее ощущение: никогда не знаешь, пронесет в этот раз или уже конец. В «пузыре» воспринять свое состояние еще труднее: люди заглядывают, улыбаются и машут тебе рукой, будто щенку или котенку. Пройдя мимо, скорее всего смотрят на встречных с печальной физиономией: «Бедняжка в „пузыре“, она обречена».
Ближе к закату в комнатушку, примыкающую к моей «одиночке», зашел Уильям в помятом костюме. На лацкане пиджака красовалось пятнышко томатного сока.
— Боже, Лиззи, ты что тут устроила?
— Тебе разве не рассказали?
— Кое-что, но не все. Ох, ты в этом кошмарном «пузыре»…
— Ага.
— Ты больна?
— Я? Нет.
— Так почему же тебя так запрятали?
— Гипотетически — чтобы защитить от посетителей. Меня не выпустят, пока не придут результаты анализов на лейкоциты. Пододвинь кресло, присядь.
Брат внял моему совету.
— Проезжал мимо твоей квартиры — все здание пленкой укутано. Люди какие-то ходят в скафандрах, как пришельцы. Ну и всыпят тебе соседи по первое число, когда домой попадешь.
— Вероятно. А у тебя усталый вид.
— Двадцать восемь часов на ногах, глаз не сомкнул. Да ладно, мне не привыкать.
— Спасибо, что заехал.
— Давай рассказывай, что стряслось.
Я поведала ему свою историю, умолчав обо всем, что касалось герра Байера и Клауса Кертеца. Уильям усмехнулся:
— Узнаю нашу Лиззи: то трансвестита порубленного найдет, то кусок плутония.
— Не плутония, а обогащенного урана, насколько я поняла.
Он расслабился и со свистом выдохнул. Огляделся.
— Знаешь что? Я в этой больнице уже у кого-то кровь покупал.
— Какое совпадение.
— Некоторые фрицы кому хочешь фору дадут. Одна дамочка помнит изобретение парового автомобиля.
— Представляешь, сколько у нее всего в голове?
— У бабки ДНК, как у резиновой игрушки для собак. Она до четвертой мировой войны доживет.
— Уильям, а когда ты встречаешься с долгожителями и платишь за кровь, ты им какие-нибудь вопросы задаешь?
— Только медицинские: как относятся к выпивке, сигаретам, что едят, кем работали, были ли в роду долгожители.
— Есть у них что-нибудь общее?
— Все как один утверждают, что не волнуются по пустякам — и, как ни странно, недолюбливают овощи. Правда.
— Нет, я вот о чем: кто-нибудь рассказывал, как удается жить со всеми этими воспоминаниями?
— Никогда. Как правило, это или земледельцы, или жители маленьких деревушек, где не бывает особых событий. В городах до 105 не доживают, а до 110 — тем более.
— А ты обнаружил что-нибудь, что их всех объединяет?
— Мы подозреваем, что у них есть определенные гены-маркеры. Только знаешь, будущее за… э-э… другими типами клеток — но я тебе ничего не рассказывал. В общем, теперь мы не только кровь собираем. — Брат потер глаза, моргнул и сказал: — Мне надо поспать. Тебя сюда надолго упекли?
— Если дела пойдут хорошо, утром выпишут. У меня одежды нет — багаж захоронили как токсические отходы; придется все новое покупать.
Уильям оставил телефон своего отеля, и мы договорились встретиться, когда меня выпустят. Уходя, он оглянулся.
— Похоже на то, что было с Джереми, да?
Я согласилась. Он сказал:
— Утром увидимся, Лиззи.
Я намеревалась как можно скорее вылететь в Вену. Поскольку Уильям не подозревал об истинной цели моей поездки, такая решимость привела его в недоумение.
— Зачем тебе Вена? Возвращайся домой, Лиззи. С тебя достаточно острых впечатлений.
— Нет. Я хочу увидеть Вену. — Я свободная женщина, и анализы отличные. Мы сидели в столовой отеля и перед блюдами, которые я могу охарактеризовать только как «привет мясу»: телятина, фаршированная креветками, свинина с говяжьей начинкой. Правда, теперь я стала воспринимать мясо как-то иначе: как плоть, возможно, радиоактивную. Немецкое «фляйш»11 в меню тоже не способствовало аппетиту. В итоге я ограничилась салатом.
На следующее утро Уильям должен был возвращаться домой, и перед отлетом он решил дать мне «ценные указания».
— Вена — большой старый город, в котором живут в основном пожилые люди. Поверь мне, уж в стариках я разбираюсь — ими весь город набит; впрочем, у них точно ни один до 105 не дожил. Ты о деньгах волнуешься? Тебе не возместят убытки?
— Деньги ни при чем. Я из принципа хочу побывать там. — Я взъерошила волосы — вернее, то, что от них осталось. (Решила попробовать новый имидж а-ля «хаус фрау» и перед вылазкой в магазин одежды заскочила в салон, где меня накоротко остригли.)
— И зачем, скажи на милость, тебе понадобилась такая прическа? Волосы тебя украшали.
— Лучше уж самой, чем дожидаться, пока выпадут от химиотерапии.
— Кто тут болтает про химиотерапию? Лейкоциты у тебя в норме.
Брат говорил истинную правду. Просто мне не хотелось объяснять, что я устала быть собой и хочу перевоплотиться в кого-нибудь другого. Хотя бы на время. Думаю, большинство из тех, кто кардинально меняет прическу, руководствуются именно такими соображениями.
Уильям расправился со своей порцией телятины.
— Давай договоримся, что по возвращении ты встретишься с матерью в моем присутствии. Так когда отбываешь, сестрица?
— Завтра. Поеду поездом.
— Не полетишь?
— Не хочу.
— Город Франкфурт выражает вам искреннюю признательность. Да, кстати, я хотел спросить, тебе вернули метеорит?
— Нет, конечно.
— Знаешь, если бы ты попыталась его отсудить, процесс оказался бы занимательным.
— Будь реалистом, Уильям. Меня бы пристрелили, и дело с концом.
Мы помешивали в чашечках крепкий кофе. Я размышляла о прогнозе доктора Фогеля. Все не так мрачно, но и радоваться особенно нечему. Мне теперь до конца жизни суждено видеть в каждом синяке предвестник чего-то более страшного и подозревать в малейшем упадке сил начало беды.
Я спросила доктора:
— А нельзя просто сделать анализ крови?
— Мисс Данн, можно до конца жизни сдавать кровь на анализ — вероятнее всего, на лейкоциты, но что вы будете делать с результатами?
— Объясните.
— Вы просто доведете себя до ипохондрии, а это, на мой взгляд, опаснее для вашего организма, чем большинство заболеваний.
— Значит, предлагаете мне просто взять и забыть?
— Попросту говоря, да. Хотя окончательно все выкидывать из памяти не спешите.
У лифта я пожелала Уильяму доброй ночи и счастливого пути. Вот и весь мой дневник на сегодняшний день. Я только что проглотила большую немецкую таблетку снотворного. Завтра — Вена.
Разболевшись, Джереми уже не пошел на поправку. Самочувствие его все ухудшалось, иногда парню становилось невыносимо. После гриппа с осложнениями он почти не мог самостоятельно передвигаться, а двумя месяцами позже, когда сын переболел простудой, лицо лишилось мимики.
Порой я заходила в комнату и слышала его шепот. Я садилась поближе, пытаясь разобрать слова — всегда cуществительные, которые складывались в пугающие смысловые ряды: «…черная ткань… лимонные рощи… тьма… уксус… сломанные кости… молочно-белые кони… нагота». Когда Джереми перестал делать заметки, я временами записывала эти разрозненные слова. Бывало, ему становилось легче, и тогда я спрашивала, что они значат, но он и сам не мог объяснить.
Я ни в коем случае не утверждаю, будто успела хорошо разобраться в сыне. Джереми был больным парнем, сложным и запутавшимся — это, пожалуй, то немногое, что можно узнать о человеке за время, которое нам было отведено. Многое в жизни удается заменить иллюзией, но только не двадцать лет биографии, которой не было.
У меня есть собственная теория о жизни и ее скоротечности. Думаю, что человеческим существам, населяющим нашу планету, требуется 750 лет, чтобы узнать все, что надлежит. Не спрашивайте, как у меня получилась именно эта цифра; я назвала ее по наитию. Поскольку большинству из нас удается протянуть лишь до семидесяти, мы уходим из этого мира с 680-летним дефицитом жизненного опыта. Можно быть чуткими и отзывчивыми, прочитать все существующие на свете биографии и круглосуточно смотреть канал «История»; можно лобызать язвы прокаженных — и тем не менее опыта непрожитых 680 лет не наверстать никогда. Наверное, поэтому мы верим в нечто более великое, чем каждый из нас: короткая продолжительность жизни лишает нас познания абсолюта.
Однажды, когда Джереми лежал в полудреме, я поделилась своими соображениями с Уильямом. Брат ответил:
— Лиззи, ты бесишься, потому что у тебя нет возможности хорошенько узнать собственного ребенка. Брось думать об этом. Возьми хотя бы меня: я никогда до конца не пойму своих близняшек. Я знаю все, что полагается знать отцу, но… Сильно ли мне это пригодилось?
Наш разговор услышал Джереми.
— По твоим сорванцам зверинец плачет. Совсем распустились. И таких монстров еще детьми называют.
Я одернула сына:
— Джереми!
— Лиз, мои дети действительно монстры. Да и мы с тобой такими же были.
— Всегда считала себя приличной девочкой.
— Как же, взломщица ты наша.
Уильям застиг меня врасплох.
— Взломщица?
— Все знают, что ты лазила по домам.
Тут и Джереми приподнял голову.
— Что делала?
У меня уши горели.
— Летом твоя мамочка любила заходить в дома, когда там не было хозяев.
— И чем она занималась?
— Ничем. Просто забиралась в чужие дома и сидела в них.
Я спросила:
— Давно ты знаешь?
— Однажды, когда ты где-то болталась, к нам зашли полицейские. Сотрудница социальной службы объяснила, что у тебя просто такая фаза и не надо обращать внимания. Мать приняла ее совет очень близко к сердцу.
Джереми удивился:
— Подожди-ка, власти спускали такое с рук?
Мы с Уильямом прокомментировали в унисон:
— Семидесятые, что ты хочешь. Тогда все было по-другому.
Сын взглянул на меня.
— Мам, ты так ничего и не стащила?
— Нет. Меня вещи не интересовали. — Я взглянула в лицо Уильяму. — Все прекрасно знали, и никто не сболтнул?
— К этому я и клоню. Важно просто оставить ребенка в покое.
Дядька с племянником обменялись репликами, которые прошли мимо моих ушей. Я сидела красная как рак и чувствовала себя полной дурой: надо же было так наивно полагать, что меня никто не заметит.
Обождите-ка…
Минуточку…
А-а, ничего — просто за окном отеля проскочила пара европейских «неотложек» с включенными сиренами. В венской гостинице я занимаю люкс из трех комнат, дорогой и просторный. Денег не жалко: перспектива оказаться в изолированной комнате вызвала у меня мгновенное отвращение. Не то чтобы ночь в камере, а потом и «пузыре» далась нелегко; мне лишь кажется, что на эту неделю одноместных номеров хватит.
Поезд от Франкфурта до Вены мчался как на крыльях, и поездка в такси с вокзала тоже очень порадовала. За окнами мелькали шоколадно-кремовые стайки голубей, тщательно завитая седина, цементные орнаменты, похожие на кондитерскую глазурь — и печенья на салфеточках на каждом углу. Во Вторую мировую Вена не пострадала, а потому, как и Рим, город сохранил шарм старины и причудливость архитектуры. Бомбежки сровняли Франкфурт с землей, поэтому там все новое и прямоугольное — так дешевле. Нет, все-таки приятно сознавать, что остались еще старинные города с портиками и завитками.
Странно себя чувствуешь, приезжая в город не по желанию, а по воле случая. Я гуляла по венским улочкам и восхищалась: «Какая прелесть, чудо, красота». Передо мной открывались живописные виды, а об их истории и предназначении я не задумывалась — ни к чему. Я витала где-то далеко отсюда.
Витрины приводили меня в полный восторг: я буквально засматривалась царившим в них изобилием и декором. Веками над ними трудились профессионалы, и теперь они совершенны настолько, что глаз не оторвешь; у башмачника за стеклом царило такое красочное разнообразие, что нестерпимо захотелось поставить новые кожаные подметки. Несколько часов побродив по городу, вернулась в свой люкс. Я лежала на постели и вертела в руках туфли, пристально рассматривая каблуки, как вдруг зазвонил телефон. Герр Байер. Перед вылетом я оставила ему сообщение о прибытии и благополучно обо всем позабыла. Надо было бы звякнуть ему из больницы, предупредить, что задерживаюсь. Объясняйся теперь, чем вызвана такая безответственность.
— Добрый день, мисс Данн.
— Алло, герр Байер. Мне очень жаль, что я раньше не позвонила. Я, хм… задержалась.
— Нижайшее почтение международной звезде преступного мира, с которой я имею честь лично беседовать по телефону.
Я решила отмолчаться.
— М-м?
— Говорят, благочестивые бюргеры вымазали вас дегтем и закидали камнями.
Полицейский явно забавлялся над моими злоключениями, и я разозлилась.
— Как вы узнали?
— Мы же в Европе, мисс Данн. Здесь не принято скрывать тайны. Надеюсь, вы уже оправились после тюрьмы. Какие у вас планы на ужин?
— Пока никаких.
— Тогда присоединяйтесь ко мне, прошу.
Мы договорились встретиться в восемь часов в ресторане гостиницы, располагавшемся на первом этаже; хотя для австрийца это, наверное, рановато: мне казалось, что в Вене ужинают часов в десять. Хорошо, пусть. Я взглянула в зеркало на свои искромсанные волосы. «Что ты натворила, дуреха? Впрочем, Лиззи, длинные волосы тебе особого успеха тоже не принесли». Тут меня осенило: не на свидание ли собираешься, сестрица? И тут же в мозгу с паникой пронеслось: «Лиз Данн ни разу в жизни не была на свидании». Я почти ничего не знала о герре Байере и даже заподозрила, что он не прочь перекусить за чужой счет.
Спустилась в вестибюль на лифте — «чики-чики, бом-бом», — позвякивающем латунном устройстве, оборудованном по последнему слову техники — разве что чай он сам не варил. По пути размышляла о предстоящем разговоре и чувствовала себя далеко не во всеоружии. Наверняка герр Байер навел кое-какие справки. Известно ли ему о Джереми? У меня сложилось впечатление, что полицейский знает все. В отличие от меня. Впрочем, интерес у нас с ним, видимо, взаимный.
Вестибюль утопал в роскоши. Помню, семь лет назад мы с Джереми смотрели телевизор, и каждый раз, когда кто-то выигрывал поездку во Францию или куда-нибудь в Европу, победителю обещали «шикарный отель». И здесь в самом деле было восхитительно. Все в кружевах, вокруг резное дерево; зеркала с фаской, темные холсты, плотные ткани, взбитые сливки и вишня. Так непохоже на камеру в немецкой тюрьме. Я чувствовала себя чужой, пока не увидела краем глаза отражение в зеркале. В первый миг показалось, что передо мной стоит какая-то австриячка, но я тут же спохватилась — не привыкла к короткой стрижке и нерадиоактивным обновкам.
Не могла себя узнать — то ли я, то ли не я. Наверное, поэтому всем нравится путешествовать. По той же причине и сектанты так активно орудуют в аэропортах, и на железнодорожных станциях торгуют флагами разных стран. Путешествуя по миру, ты будто растворяешься, и требуется заново себя перестраивать, вспоминая, откуда ты родом.
— Мисс Данн?
Я обернулась и увидела среднего роста бородатого мужчину с усами. Он был одет несколько старомодно, хотя и казался моим ровесником.
— Герр Байер…
Мы пожали друг другу руки.
— Прошу в ресторан, нам туда.
Он подхватил мой локоток — впервые в жизни меня сопровождали так по-джентльменски. Жест банальный, но здорово прибавляет даме уверенности в себе. Этот человек напомнил мне одного таксиста, с которым я познакомилась в Сиэтле, — бородатого брюзгу, который, по его собственным словам, когда-то руководил отделом теоретической астрофизики Киевского университета.
Метрдотель на меня даже не взглянул, и поскольку я была с эскортом, мы, ни на секунду не замедлив шага, проследовали к столику. Да уж, без спутника я успела бы три раза газету прочесть, прежде чем меня спровадили бы в дальний угол.
Мы сели за стол.
— Рад с вами познакомиться, мисс Данн. Наконец-то.
— Взаимно. — Мы развернули белые салфетки из тяжелой плотной ткани и положили их на колени. — Приятно побывать в городе, где изобрели подсознание.
Спутник угрюмо взглянул в мою сторону.
— Мисс Данн, никто не изобретал подсознание, его открыли.
— Ах, простите. Никогда не задумывалась. Впрочем, я тоже всегда считала, что, кроме будничной, обыденной личности, где-то в нас скрыто большое крысиное гнездо бессознательного.
— Забавно. А почему так мрачно?
— Ну, если бы наше подсознание было привлекательным, мы бы не пытались его подавлять. Оно было бы на виду, как, скажем, нос. — Герр Байер, по всей видимости, счел мое высказывание за шутку, хотя я говорила вполне серьезно. — Иного послушаешь, так наше подсознание далеко, будто Северный полюс, и пока до него доберешься… Не зря же существует столько всевозможных техник психоанализа. Как знать, может, личность имеет пять или шесть слоев? А то и шестьдесят два?
— Думаю, их четыре.
— И как они называются?
— Мисс Данн, вы сами прекрасно знаете: общественное «я», личное «я» и тайное «я».
— Получается три.
—А четвертое — скрытое «я»; оно у руля, у него в руках карта дороги. Оно бывает жадное, доверчивое или исполненное ненависти. И так сильно, что даже говорить о нем не имеет смысла.
Нам подали меню, и с моих глаз словно пелена спала.
— Как быстро мы добрались до главного.
— Подозреваю, вы сами нас к нему подвели. — Собеседник улыбнулся и заказал по бокалу минеральной воды. Тут же на столе появилась красивая корзиночка с хлебом и маслом.
Чтобы замять столь обезоруживающее начало, я начала без умолку рассказывать о красотах Вены и пустилась в нудное перечисление увиденного за день. Герр Байер заметил:
— А у вас лицо разрумянилось от солнца.
После дневной прогулки щеки были крепкие, будто даже подтянулись.
— Ну, может быть, — согласилась я и добавила: — Только, по-моему, солнцу придают слишком большое значение.
— Почему вы так считаете, мисс Данн?
— А вы только представьте себе огромный шар пылающей плазмы, который виден на расстоянии триллионов световых лет. И этакая громадина удерживает около себя всего дюжину жалких камней. Мне казалось, вокруг такого колосса должно было собраться настоящее столпотворение.
— Ваш взгляд на устройство Вселенной уникален, мисс Данн.
— Пытаюсь быть реалисткой.
— В здешнем ресторане превосходное меню.
— К сожалению, оно на немецком, герр Байер. Вам не составит труда сделать за меня заказ?
— С удовольствием. Зовите меня Райнер. У вас нет аллергии на продукты?
— Нет. Но я с трудом употребляю мясо, в названии которого указано, кем оно было по профессии, до того как попасть на стол.
— Не понял…
— К примеру, печень. Или почки.
— Продолжайте.
— «Всем привет! При жизни — до того, как меня приготовили с луком, я выводила шлаки из кровотока коровы».
— А-а, намек понял.
— Сюда же относятся «сладкое мясо» и рубец.
— Что такое «сладкое мясо»?
— Зобная железа.
— А рубец?
— Желудок.
— Отлично. Что ж, тогда предлагаю «шницель по-венски». Как говорится, «в Риме поступай как римляне».
Рим. Скор он на руку, как я посмотрю.
— Райнер, вы хотите обсудить наш вопрос прямо сейчас?
— Нет-нет, ни в коем случае. Это случайное совпадение. Хотя то, что вы из-за нескольких телефонных звонков и единственной фотографии проделали такой путь, необычайно подстегивает любопытство.
— Знаете, я бы, пожалуй, поела.
— Конечно, поедим. И еще вы обязательно должны рассказать мне о своих приключениях в немецкой тюрьме.
— С чего начнем?
— Начнем с того, как вы обнаружили кусок топлива с советского спутника.
— Отлично. Это случилось в прошлый четверг…
Весь вечер я занимала его своими рассказами и должна к своей чести признать, что сотрапезник мой ни разу не зевнул. Я чувствовала себя космополиткой. Наверное, для Лесли это обычное состояние; так живет элита, и оголодавшие смакуют каждое их слово. Райнер тоже неплохо подготовился. Он знал об Уильяме и его компании и помог мне расшифровать странные происшествия первых шести часов моего пребывания во Франкфурте (тогда меня засыпали непонятными вопросами, забывая о важных, на мой взгляд, вещах).
Мы доедали шницели, когда я заметила, что времени поговорить о Клаусе Кертеце совсем не осталось. Райнер все понял по моему лицу и проговорил:
— Думаю, лучше отложить наше главное дело до завтра, мисс Данн.
— Лиз. — Я была рада, что полицейский проявил солидарность, поскольку страшно устала.
— Хорошо, Лиз. Заскочите в наш участок, и мы все разложим по полочкам. Вы ведь согласны подождать?
— Конечно.
А дальше до самого расставания мы обсуждали Вену. Райнер был гостеприимным хозяином: у меня ни разу не сложилось впечатления, будто его тяготит мое присутствие.
Около одиннадцати мы распрощались в вестибюле отеля и договорились, что я подойду в участок к одиннадцати утра.
Прежде чем попрощаться, Райнер спросил:
— Лиз, вы когда-нибудь покупали лотерейные билеты?
— Какой необычный вопрос. А вы что, их продаете?
— Нет, просто интересно. Так как?
— Нет.
— И почему же?
— Никто еще меня об этом не спрашивал, но я придерживаюсь на этот счет твердого убеждения. Вот предположим, Райнер: попадется билет, в котором совпадают все цифры, кроме одной. Представляете, какое меня постигнет разочарование? Зачем добровольно устраивать себе такую встряску, да еще платить за это деньги?
— Так я и думал. Спокойной ночи, Лиз.
— Доброй ночи, Райнер. Я вымоталась — нет слов.
На ночном столике красовалась оставленная заботливой горничной тарелочка печенья. Спокойной ночи.
Офис Райнера был серым и скучным, как все чиновничье, и даже Вена в завитках лепнины оказалась бессильна перед бюрократическим формализмом. Панельные стены, выкрашенные в синий, серый или зеленый цвет, потускнели от никотина. Прозрачные стеклянные перегородки разбивали помещение на множество конторок. Пожалуй, только отсутствие обитых тканью переборок на стенах и молчаливых плакатов, побуждающих к продуктивному труду, спасало участок от полного сходства с «Системами наземных коммуникаций». И еще сигаретный дым. Если задуматься, самое необычное в Вене не выпечка, которой здесь забито все, а сигаретный дым. Это все равно что расставить на каждом углу плевательницы. Интересно, а до чего дальше у нас додумаются — будут клеймить краской за прелюбодеяние?