— Джереми, взгляни на меня, — сказала я, впервые осмелившись произнести вслух его имя. — Ты давно носишь этот браслет?
— Четыре года.
— Четыре ГОДА?
— С небольшим.
— И ты мне не звонил?
— Ох, только пойми меня правильно. Я не звонил, потому что ты была моей последней надеждой, козырем в рукаве.
— Но ты же меня совсем не знаешь. Почему ты так уверен?
— Мне о тебе достаточно известно.
— Откуда? — Не представляю, что о нас подумали доктор Тайсон с констеблем.
— Сильно же я избегался.
— В каком смысле?
— Ну, я, вроде как, за тобой следил.
— Что ты делал?
— Не ерепенься — все не так страшно.
— Еще как страшно.
— Да нет же. Правда, это смотря как посмотреть…
— И как же надо смотреть?
— Ты пойми, я с такими уродами якшался, прежде чем нашел своих настоящих родных… Мне просто хотелось знать, что ты не такая психопатка, как остальные.
Довод показался вполне убедительным, и больше возражений не было.
— Я знаю, где ты работаешь, где живут остальные члены семьи, и все в этом роде. Самое основное.
Я промолчала: его настороженность не назовешь безосновательной.
Констебль Чанг кашлянул. Доктор Тайсон задержалась в палате; как бы она ни была завалена работой, ситуация складывалась не рядовая.
Джереми сказал:
— Лиз… Мам. Тебе просто удобнее считать себя бесчувственной и бессердечной. Да только тут ты ошибаешься. — Он умолк. Меня посетило какое-то странное чувство, будто в этот миг в его голове что-то растаяло и потекло. — Кажется, я сейчас отключусь, — сказал Джереми и закрыл глаза.
Доктор Тайсон сосчитала его пульс, взглянула на нас с констеблем и сказала, что пациент некоторое время проспит.
— Можно мне остаться? — спросила я.
— Конечно.
Джереми мгновенно провалился в сон, а я тихо сидела рядом и сжимала в руке зябкую ладонь собственного сына. В стороне на стуле я заметила какие-то дурацкие сетчатые чулки и черное дамское белье. Констебль Чанг перехватил мой взгляд и пояснил:
— М-м-м, его в этом нашли, парень был весь накрашен. Сестра отмыла.
В памяти немедленно всплыли воспоминания о страшной детской находке: ежевика; непонятный наряд, в который был разодет мертвец; запах креозота с железнодорожной эстакады.
Заглянув мне в лицо, доктор вызвалась развеять мои предположения:
— Думаю, он оделся на маскарад для шоу ужасов Роки Хоррора. В Ридже часто проводят полуночные представления. Я в свое время туда ходила, когда все только начиналось.
— Он поправится? — спросила я.
— Сейчас — да. Может быть, и в следующий раз, а вот за будущее не ручаюсь.
Непрошибаемая логика. Рука Джереми потеплела. Я взглянула на Чанга, и тот пожал плечами.
— Вы никогда не видели собственного сына?
— Нет.
— Шутите.
— Правда. То есть, я знала, конечно, о его существовании, но…
А что «но»? «Не думала, что это тот красивый юноша, который лежит передо мной на больничной койке».
— Сколько ему?
— Двадцать.
— Двадцать?
Шипение текущего по трубке кислорода, который питал легкие моего сына, вернуло меня далеко в прошлое, в Рим. Оно отнесло меня на два десятилетия назад, к той ночи, когда толстая и некрасивая девочка из Канады стояла на плоской крыше неподалеку от Колизея, под струями воды. Мне было шестнадцать, мы взрослели в эру кислотных дождей (вот, кстати, тема, давным-давно всеми позабытая, а ведь в те годы небеса поливали Европу аккумуляторной кислотой). Помню, я смотрела на Колизей и прилегающие здания под сизым, как голубиное крыло, небом. Глубокая ночь выходного дня, город давно уснул. Едкая влага омывала памятники из мрамора и белого итальянского известняка, а мне так и чудилось, будто они шипят и трескаются, за год теряя тысячелетнюю целостность; на моих глазах растворялась история… А всего-то шипел кислородный вентилятор легких.
Я подалась поближе к Джереми и поцеловала его в щеку.
То, что я решила отправиться в путешествие, да еще в Рим, повергло в ужас всех собравшихся за обеденным столом. Вообще сама мысль поехать на экскурсию с латинской группой наводит на окружающих безмерную тоску. А это не вполне справедливо. У нас был не класс, а гремучая смесь: и те, кто окончательно двинулся на языках, и взбалмошные сынки известных литературных дарований, и рассудительные девицы, мнящие себя будущими докторами наук. По сути — единственный забавный класс, в котором мне довелось учиться.
Лесли недавно окончила школу, порхала туда-сюда по малейшей прихоти и потому считалась в нашей семье главной путешественницей. В девятом классе она ездила на десять дней в южную часть Англии; едва получив аттестат, отправилась в Новую Шотландию, где три недели подавала постояльцам одного отеля завтрак в постель. Оба путешествия изобиловали сексом и скандалами.
— В Рим? — удивился отец. — Это вчерашний день. Надо двигаться вперед. Слетай в Хьюстон, Сан-Диего, в Атланту, наконец. — Папу всегда привлекала лишь новизна. Увидев церковь пятнадцатого столетия, он придал бы ей не больше значения, чем морской раковине, что в изобилии валяются на песке под ногами.
— Ты еще не доросла до таких поездок, — возразила мать.
Уильям, который был старше Лесли на год, сказал:
— Шестнадцать — в самый раз. Ты решила, что едва она сойдет с трапа, к ней тут же начнут приставать? Не глупи.
— Ох уж эти итальянцы… — Мамочка была не до конца уверена, что даже с моими формами и непритязательными нарядами я так непривлекательна.
— Они ничем не отличаются от англичан, мама. Мужчин не переделать. — Сам факт, что восемнадцатилетняя Лесли дерзнула отпустить столь смелую банальность, безоговорочно навязав свое мнение присутствующим, свидетельствовало о несокрушимой вере сестрицы в силу собственного обаяния и полном отсутствии такового у меня.
— Наверное, ты права, — уступила мать. — А деньги откуда?
— У меня есть кое-какие накопления, — ответила я. — Я сидела с детьми и собирала бумагу на вторсырье.
— Неужели ты совсем не тратила? — Брат был бесконечно изумлен. — Тоска. Вообще ничего не покупала? Ну, даже блузку? Хотя бы гигиеническую помаду?
— Ничего.
Лесли поинтересовалась:
— А в чем поедешь?
Отец сказал:
— Попридержи коней, дочурка. Кто сказал, что Лиззи вообще куда-то едет?
— Помолчи, Нейл, — вмешалась мать. — Пусть девочка расширит кругозор. — Она опять начала говорить обо мне в третьем лице. — Бедняжка ничем не интересуется: у нее в комнате ни одного плаката.
— Полностью с тобой согласен.
Впрочем, для моего прагматичного отца, верящего только в правила и устои, главным аргументом было то, что платить ему не придется — остальное значения не имело.
Родители… Самые обыкновенные, вероятно, родители. Как и у всех. Без черезмерностей и перегибов, они, видимо, закончили бы жизнь, как и большинство предков: искали бы что подешевле, страсть как не любили расставаться с барахлом и делили бы между собой обязанности по дому. Папа возился бы в гараже, а под соседней крышей ровно в шесть вечера можно было бы отведать приготовленный мамой по всем правилам разумного ведения хозяйства ужин — форма одежды свободная, но лучше вязаные кофты.
Отец погиб в 1985-м; мне тогда исполнилось двадцать пять. Он заснул за рулем, когда ехал в Гонолулу; в лобовую вмазался в грузовичок «исудзу» с тремя местными детишками в кабине. Мать не пострадала, однако ничего не помнит. Забавно — папа кажется таким далеким. Он всегда был немногословен, и как результат — я его почти не помню. Молчун может показаться задумчивым или одухотворенным, и все же, если он безмолвствует слишком долго, о нем попросту забывают. Перед моим отъездом в аэропорту отец вручил мне пятьсот долларов в лирах — для него это то же, что для нормального человека нанять биплан и вычертить в небе «До свидания!». В сущности, отец был добрым человеком.
А тогда вечером, пока все еще сидели за столом, сестрица раздобрилась:
— Знаешь, у меня есть пара необъятных свитеров — тебе будут в самый раз.
— Спасибо, Лесли.
— Вся в синяках вернешься, тебя там за прелести защиплют. — Уильям хотел проявить своеобразную галантность, намекнув, что и я могу быть желанной, несмотря ни на что.
— Прекрати, Уильям, — одернула его мать. — Не забывай, в Рим едут дети из латинской группы, а не твои приятели-лихачи. Кстати говоря, на прошлой неделе я немного снизила скорость на Кросс-Крик; так вот, твой дружок Алан Блейк показал мне неприличный жест. Он меня не рассмотрел, а я его узнала и больше не хочу видеть этого негодяя в своем доме. Тебе ясно?
Уильяма больше интересовала предстоящая поездка младшей сестренки:
— Руку даю на отсечение, влюбишься в какого-нибудь красавчика с фабрики «Фиат».
— Да, назовем его Марчелло, пылкий идеалист, — добавила Лесли. — Бутылочка «Кьянти», потная рубашка, пикник на обочине автострады…
— Он тебя чуток пошлепает. Красавчик так легко распаляется…
— А ты за него убить готова…
— Прекратите! — Мать была потрясена, что ее старшие дети, оказывается, так много думают о сексе. Единственным утешением служил для нее тот неоспоримый факт, что я девственница. — Лиззи едет в Рим, чтобы посмотреть на величайшие произведения искусства, попробовать, что едят римляне, и… — временно маму покинуло красноречие, — …стать серьезной и эрудированной молодой женщиной.
Даже мой собственный энтузиазм поубавился от такого болезненного представления о Риме. По правде говоря, я мечтала насытиться видом обнаженных статуй. Я стеснялась смотреть журналы в специализированных магазинах в той части города, куда от нас добираться с тремя пересадками. В магазине я терялась, как последняя размазня, и дальше полок с вязальными каталогами не заходила. Зачем вообще понадобилось выставлять на витринах это вязание? Истинная клиентура подобных заведений скрывается у дальних стоек (главным образом мужчины в длинных плащах и париках, окутанные ореолом стыда).
Я никак не могла представить себе город, где улицы украшают не виниловая обивка и штукатурка, а гениталии. Мне обязательно надо было увидеть все своими глазами. Остававшиеся до вылета нашего чартерного рейса недели стремительно шли на убыль, а мне казалось, что вот-вот грянет студийный гонг, и под громкий хохот сообщат, будто все это розыгрыш.
До глубокой ночи я просидела в палате Джереми. Тишину не нарушало почти ничего, только скорбно посапывал кислородный вентилятор, временами оживала система внутренней связи в соседнем отделении да порой с улицы доносился рев мотоцикла. Джереми лежал, плотно смежив веки, а я ломала голову, что скажу ему, когда он проснется — впрочем, как оказалось, мучения были напрасны. Часа в три утра сын открыл глаза и сообщил:
— Моего имени нет в Книге жизни.
Хотя я и не поняла, что он имеет в виду, но ответила:
— Не глупи. Есть, конечно.
— Нет, ты просто не знаешь: когда меня вытащили, я был на полпути в ад. А меня оттуда выдернули и, будто пружиной, закинули обратно, в это здание. — Он стиснул мое запястье. — Из меня чуть дух не вылетел.
— Джереми, ты не попадешь в ад. — Сыну явно было не до задушевных бесед, и к лучшему: мне тоже особенно болтать не хотелось. — Ничего страшного не произошло: накачался вчера веселящей дури на вечеринке, а теперь пришел черед расплачиваться. Такая дрянь здорово башню сносит.
— Давай о чем-нибудь другом поговорим.
— Легко.
Мы оба чувствовали себя по-дурацки. Парень спросил:
— Кстати, ты думала эти годы, что скажешь мне при встрече?
— Конечно. А ты?
— Ну…
В палате снова стало тихо; на этот раз мы оба испытали облегчение. Я сказала:
— Насколько я поняла, обойдемся без речей.
— Слишком сентиментально получится.
— Что верно, то верно.
— Мне и так уже гораздо лучше.
Я поинтересовалась:
— А как ты меня разыскал? Я не один год пыталась тебя обнаружить — все безрезультатно. Правительство у нас такое упертое, когда дело касается опеки…
— Хм, любую информацию выудишь, если спишь с кем надо. Сам удивляюсь. — Он так запросто рассуждал о подобных вещах, точно речь шла о домоводстве.
— Наверное.
— Из меня получился бы неплохой шпион.
— Да уж; я за четыре года ни разу не заметила слежки. Ты когда последний раз заправлялся?
— В смысле, едой?
— Ну не бензином же. Конечно, едой.
— Вчера перехватил кусочек пиццы за девяносто три цента. На завтрак.
Столь необычная цена — изобретение местных коммерсантов; с налогом выходит ровно доллар.
— От пиццы столько же проку, как от жареного бинта.
— Я свистнул упаковку сыра в супермаркете на Дэви-стрит.
— А какое это отношение имеет к нашему разговору?
— Самое непосредственное. Сыр в пиццерии — настоящая валюта; главное, чтобы упаковка была цела. Угостят бесплатно; может, еще и пять баксов дадут.
— Ты не боишься попасть в полицию за пять баксов и кусок разогретого в микроволновке пластыря?
— Да не суетись. Если за руку поймают, тогда на выбор две схемы: либо тебя сдают копам, либо щелкают на «полароид» с этим несчастным куском сыра. Почти все его тырят. А потом просто запретят там снова появляться — и дело в шляпе. У них вся стена обклеена наглыми рожами, и везде сыр. Так что полицейское досье мне не светит. Максимум — ритуальное унижение.
Эта история вызвала у меня неподдельный интерес, о чем я не преминула сообщить:
— Спорим, я кое-что про тебя знаю.
— Что же именно? То, что я кажусь тебе уличным отребьем?
Я вздохнула.
— Хм, Джереми. Напомни, может, я что-нибудь путаю? Наркотики, передозировка, чулки-сеточки, кража сыра…
— Я раньше был отребьем.
— Ну ладно, пусть.
— Только я уже несколько лет не бродяжничаю.
— Приятно слышать. — Я задумалась. — Так, значит, можешь, если захочешь? В смысле, завязать?
— Да. Во всяком случае, мне так казалось до вчерашнего дня. Меня подруга нарядила для шоу Роки Хоррора. Ее Джейн зовут.
— Доктор так и сказала.
— Тайсон? Бог ты мой, ей давно пора под капельницу с морфием, а потом запереться на выходные со спортсменом-теннисистом. У нее с работой явный перебор. Это сразу в глаза бросается.
— Тут ты, пожалуй, прав.
— А лицо почему опухло?
— Зубы мудрости удалила четыре дня назад.
— Больно?
— Да нет, меня всю обкололи.
— А как насчет поделиться заначкой?
— Ни за что! — Я изобразила негодование.
— Попытка не пытка.
Тут я поинтересовалась самочувствием Джереми. Он смолк. Я окликнула его:
— Э-эй.
Парень погрузился в себя. Так вот, запросто: взял и померк.
— Джереми? Невероятно. Тебе плохо, лежишь больной, а мы рассуждаем… про какой-то дурацкий сыр. Глупо. Прости меня.
Он сжал мои пальцы. И как давным-давно, на железной дороге, когда я вцепилась в корзину с ежевикой, я даже не заметила, что все это время мы держались за руки.
— Может, позвать сестру?
Сын покачал головой: «нет», да так энергично, что я удивилась.
— Слушай, что происходит? Давай выкладывай.
— Все плохо. Из рук вон плохо.
— Ты про что? Про ту темень?
— Нет. Про свою жизнь. Где я только не побывал.
— А-а, дело в семье… Или их было несколько?
— Это еще полбеды. Временами меня уводят картины.
— Как понять, картины?
— Знамения. Те, что являются людям незадолго до конца света.
«О Господи, не успеешь оправиться от одной неожиданности, тут же другая — с пылу с жару».
— Горящие киты выбрасываются на берег; маргаритки разбиваются, словно стекло; мешки денег вымывает прибоем; деревья, которые сдуваются точно воздушные шары…
Я заподозрила, что он еще под кайфом, но Джереми сам догадался:
— Меня не глючит. Все уже прошло.
— Джереми, я не религиозна.
— Я могу бежать… мы можем бежать, да все равно скрыться не получится.
— От чего?
— От воли Всевышнего.
К подобному повороту я оказалась не готова и просто смолчала.
Он продолжил:
— Я прокаженный. Мне нужен мессия прокаженных. — Он взглянул на меня. — Как у Дэвида Боуи2.
— А-а, Зигги Стардаст. Как же, как же. Он взглянул на зашторенные окна.
— Этому падшему миру настанет конец. Я хотя бы увидел, каким он был до заката.
— Наверное.
— Знаешь, иногда она так прекрасна… в смысле, Земля.
— Послушай, Джереми, я… хм, я не такая, как ты. Мне тяжело воспринимать красоту. — Парень, вероятно, так же одинок, как и я. Может, одиночество сидит в генах. Не исключено, однако, что он в своем изгнании ярко сверкал, а я вяло мерцаю, как негодная флуоресцентная лампа.
Сын сказал:
— Да ладно, я тебя просто дурачу.
— Зачем?
— Так жить интереснее. — Он снова отвел взгляд к окну. — Мне бы поспать теперь.
— Поспи.
— А ты будешь здесь, когда я проснусь? Я подумала и ответила:
— Да.
— Спокойной ночи.
После той чудовищной находки я несколько недель не могла успокоиться: следователи, ведущие дело, явно не нуждались в моей помощи. Мне-то казалось, что я, как человек, который обнаружил труп, имею полное право участвовать в поисках убийцы. Власти не торопились обнародовать подробности преступления, о котором, на мой взгляд, должны были кричать заголовки всех бульварных газет: «Лесоруб-трансвестит разрублен надвое; страшная находка у железнодорожного полотна к северу от бухты Подковы». Подозреваю, что полицейские Западного Ванкувера обзавелись автоматическими определителями номеров еще тогда, когда об этих хитрых устройствах никто и слыхом не слыхивал; когда бы я ни позвонила, в участке словно знали, кто на проводе, и дамочка на телефоне заранее настраивалась на снисходительный тон. Я стала сама наведываться к копам, и теперь ко мне «снисходили» уже лично. Тогда я начала навещать полицейские конторы других муниципалитетов и требовала, чтобы со мной поговорили или хотя бы просто выслушали. План сработал — правда, несколько неожиданным образом. Как видно, стражей порядка страшно веселило, что какая-то малолетка обивает пороги и требует, чтобы ей разрешили раскрыть преступление, совершенное в другой части города. Да уж, неплохой повод подшутить над коллегами.
Я ликовала, когда получила наконец отзыв со стороны местных властей: мое чувство собственного достоинства было удовлетворено. Однако миг триумфа оказался краток. В один прекрасный день в нашу дверь постучали двое полицейских. Они поделились со мной доступной (и довольно скудной) информацией о преступлении, а затем попросили родителей припрячь меня к какому-нибудь отвлеченному занятию. Думаете, родные встали на мою защиту? Ничего подобного. Противно было слушать их жалкие реплики:
«Надо было отправить Лиззи в летний лагерь… Когда начнутся уроки в школе?… Девочке совершенно нечем заняться в свободное время… Нам очень неприятно, констебль; мы сделаем все, чтобы она вас больше не побеспокоила».
Смею вас заверить, что, пока я выбивала информацию о трупе, мои сверстники не теряли времени даром. Они напивались вдрызг, барахтались в бассейнах с особями противоположного пола, пекли пончики в ночную смену, вламывались в чужие дома ради острых ощущений, уговаривали отцовскую «Смирновку», доливая недостающее водопроводной водой, стреляли из дробовиков по кабриолетам, воровали из магазинов осеннюю одежду. Они тоже проявляли чудеса изобретательности. Кто как мог.
Вскоре после финального визита в полицию я гуляла по окрестностям в поисках брусники и оказалась перед домом Адамсов — примерно десятым по счету от нас. Детишек, насколько я знала, отправили в провинцию, а оба родителя, мистер и миссис Адамс, днем всегда были на работе. Сама не заметила, как направилась к их парадному входу и постучала в дверь. Я решила, что если мне откроют, то просто скажу, что искала детей. Никто не отозвался. Я обогнула дом со стороны гаража и постучалась с черного входа — опять безрезультатно. Тронула ручку, и дверь отворилась. Я вошла.
О, какое пьянящее чувство охватывает, когда оказываешься в чужом жилище — там, где тебя быть не должно. Словно ты возвращаешься с каникул и после долгого перерыва ступаешь на порог собственного дома, вдыхая его позабытый запах. Такое чувство, наверное, испытывают следователи, которые обходят округу, разрабатывая версии. Или привидения, вернувшиеся на этот свет — не пугать, а лишь ненадолго освежить в памяти прежние места и минувшие дни.
С тех пор как я впервые самостоятельно попала в дом Адамсов, лето мое напоминало унылую череду будней, которые время от времени перемежались нечаянными вторжениями. Я гуляла по окрестностям, находила какой-нибудь дом с пустым навесом для автомобилей, смело направлялась к парадному входу и нажимала кнопку звонка. Если никто не отзывался, я пробовала ручку, и очень часто оказывалось не заперто. Тогда, приоткрыв дверь, я заглядывала внутрь, окликая вымышленную хозяйку: «Келли? Келли, ты дома?» Я рассуждала так: если кто-нибудь отзовется, просто сделаю вид, будто ошиблась. Даже если я сбегу, в самом худшем случае мне грозит… а ничего не грозит. На преступницу я не похожа, и если отбросить некоторые детали, то ничего противозаконного я не делала: мне лишь хотелось попасть туда, где меня не ждали. Хотелось тишины и новых впечатлений. Больше всего я любила копаться в шкафчиках, причем самым захватывающим были, конечно же, спальни. Заглянуть в верхний ящик ночного столика — что может быть занимательнее? Ты словно дегустируешь самые потайные уголки души другого человека, вызнаешь его сокровенные тайны. Чего там только нет, в этих ящиках! Ножи, кастеты, пилюли, презервативы, старые любовные письма. Противозачаточные таблетки, золотые монеты, порнография, паспорта, завещания… Однажды даже наткнулась на «люгер».
Само собой, я постоянно прислушивалась: вдруг к дому подъедет машина или начнут возиться с дверным замком. А однажды был случай, когда едва удалось вовремя сбежать — кто-то бросил ключи на столик в гостиной. Я мигом нырнула в окно. Жаль. Мне так нравился их семейный альбом: я сидела и вычисляла, кто кому кем приходится, пыталась выявить семейных заправил и пугливых овечек, ну и, конечно, очень интересовала внешность: кто покрасивее, а кто так себе.
Но даже во время таких вылазок для меня оставалось одно табу: порнография. Наедине с собой я не смела взять в руки журнал и перелистнуть первую страницу. И это та самая девочка, которая заглянула под юбку мертвому трансвеститу. Но так ведь то — смерть, а тут — секс. Как я уже упомянула, я ехала с несколькими пересадками в другую часть города, чтобы посмотреть на обнаженные тела, и каждый раз отступалась у цели, нервозно пялясь в витрину с «Ньюсуик» и журналами по вязанию.
Итак, мы летели чартерным рейсом в Италию. Похоже, все в нашей группе, кроме меня, были влюблены или находились в поисках сего прекрасного чувства, будто это какой-то новый ресторан, о котором они наслышаны. Элиот, главный заправила и хулиган нашего класса, влюбился в Колин, будущую врача «ухо-горло-носа»; та, в свою очередь, с ума сходила по Алану, будущему представителю салона «Вольво», который обожал Кристи Парке (она мечтала стать консультантом в оранжерее), и так далее. Пятнадцать лет спустя я узнала, что сама Кристи грезила о нашем учителе латыни, мистере Вердене, по кличке Пузо. Как-то раз, в одно хмурое воскресенье, я буквально нос к носу столкнулась с ними на Грэнвил-Айленд у прилавка с круассанами. Вокруг галдели сварливые чайки, сновали усталые туристы, лоточники с бубликами и ужимистые мимы. Мистер Пузо очень гордился своими волнистыми волосами и будто старался выставить их напоказ. Он сильно располнел и теперь, наверное, подбирал одежду в специальных магазинах для «богатырей». Кристи нисколько не изменилась — ну, разве что немного увяла кожа, намекая на чрезмерное пристрастие к пляжному загару. Мы зашли выпить чашечку кофе и обменяться парой приятных воспоминаний о давнишней поездке в Италию. Не скажу, что Кристи плохо ко мне относилась, и все же друзьями мы никогда не были. А потому ее нынешнее расположение показалась несколько неожиданным.
Вспоминая нашу поездку, она пожаловалась:
— Ужас, а не перелет. Все вокруг курили, кресла — с носовой платок, и кормили какой-то пастой для космонавтов. Я так желудком мучилась! До самого дома.
— И мне живот покоя не давал.
— А все-таки отхватила я своего учителя.
Мистер Пузо поспешно уточнил:
— Мы встретились на школе танца «в линейку»3. Только не подумайте, будто в той поездке произошло что-то предосудительное, ни в коем случае.
Я сказала:
— А помните ту кошмарную заправочную станцию? — Все туалеты в нашей гостинице были забиты самым настоящим папье-маше, потому что сантехники на целый месяц ушли в забастовку — вот и пришлось изыскивать другие средства.
— О-о, такое не забывается. А ребята из обслуживающего персонала — никогда не видела таких красавчиков!
Мистер Пузо взглянул на Кристи.
— Четыре года.
— Четыре ГОДА?
— С небольшим.
— И ты мне не звонил?
— Ох, только пойми меня правильно. Я не звонил, потому что ты была моей последней надеждой, козырем в рукаве.
— Но ты же меня совсем не знаешь. Почему ты так уверен?
— Мне о тебе достаточно известно.
— Откуда? — Не представляю, что о нас подумали доктор Тайсон с констеблем.
— Сильно же я избегался.
— В каком смысле?
— Ну, я, вроде как, за тобой следил.
— Что ты делал?
— Не ерепенься — все не так страшно.
— Еще как страшно.
— Да нет же. Правда, это смотря как посмотреть…
— И как же надо смотреть?
— Ты пойми, я с такими уродами якшался, прежде чем нашел своих настоящих родных… Мне просто хотелось знать, что ты не такая психопатка, как остальные.
Довод показался вполне убедительным, и больше возражений не было.
— Я знаю, где ты работаешь, где живут остальные члены семьи, и все в этом роде. Самое основное.
Я промолчала: его настороженность не назовешь безосновательной.
Констебль Чанг кашлянул. Доктор Тайсон задержалась в палате; как бы она ни была завалена работой, ситуация складывалась не рядовая.
Джереми сказал:
— Лиз… Мам. Тебе просто удобнее считать себя бесчувственной и бессердечной. Да только тут ты ошибаешься. — Он умолк. Меня посетило какое-то странное чувство, будто в этот миг в его голове что-то растаяло и потекло. — Кажется, я сейчас отключусь, — сказал Джереми и закрыл глаза.
Доктор Тайсон сосчитала его пульс, взглянула на нас с констеблем и сказала, что пациент некоторое время проспит.
— Можно мне остаться? — спросила я.
— Конечно.
Джереми мгновенно провалился в сон, а я тихо сидела рядом и сжимала в руке зябкую ладонь собственного сына. В стороне на стуле я заметила какие-то дурацкие сетчатые чулки и черное дамское белье. Констебль Чанг перехватил мой взгляд и пояснил:
— М-м-м, его в этом нашли, парень был весь накрашен. Сестра отмыла.
В памяти немедленно всплыли воспоминания о страшной детской находке: ежевика; непонятный наряд, в который был разодет мертвец; запах креозота с железнодорожной эстакады.
Заглянув мне в лицо, доктор вызвалась развеять мои предположения:
— Думаю, он оделся на маскарад для шоу ужасов Роки Хоррора. В Ридже часто проводят полуночные представления. Я в свое время туда ходила, когда все только начиналось.
— Он поправится? — спросила я.
— Сейчас — да. Может быть, и в следующий раз, а вот за будущее не ручаюсь.
Непрошибаемая логика. Рука Джереми потеплела. Я взглянула на Чанга, и тот пожал плечами.
— Вы никогда не видели собственного сына?
— Нет.
— Шутите.
— Правда. То есть, я знала, конечно, о его существовании, но…
А что «но»? «Не думала, что это тот красивый юноша, который лежит передо мной на больничной койке».
— Сколько ему?
— Двадцать.
— Двадцать?
Шипение текущего по трубке кислорода, который питал легкие моего сына, вернуло меня далеко в прошлое, в Рим. Оно отнесло меня на два десятилетия назад, к той ночи, когда толстая и некрасивая девочка из Канады стояла на плоской крыше неподалеку от Колизея, под струями воды. Мне было шестнадцать, мы взрослели в эру кислотных дождей (вот, кстати, тема, давным-давно всеми позабытая, а ведь в те годы небеса поливали Европу аккумуляторной кислотой). Помню, я смотрела на Колизей и прилегающие здания под сизым, как голубиное крыло, небом. Глубокая ночь выходного дня, город давно уснул. Едкая влага омывала памятники из мрамора и белого итальянского известняка, а мне так и чудилось, будто они шипят и трескаются, за год теряя тысячелетнюю целостность; на моих глазах растворялась история… А всего-то шипел кислородный вентилятор легких.
Я подалась поближе к Джереми и поцеловала его в щеку.
То, что я решила отправиться в путешествие, да еще в Рим, повергло в ужас всех собравшихся за обеденным столом. Вообще сама мысль поехать на экскурсию с латинской группой наводит на окружающих безмерную тоску. А это не вполне справедливо. У нас был не класс, а гремучая смесь: и те, кто окончательно двинулся на языках, и взбалмошные сынки известных литературных дарований, и рассудительные девицы, мнящие себя будущими докторами наук. По сути — единственный забавный класс, в котором мне довелось учиться.
Лесли недавно окончила школу, порхала туда-сюда по малейшей прихоти и потому считалась в нашей семье главной путешественницей. В девятом классе она ездила на десять дней в южную часть Англии; едва получив аттестат, отправилась в Новую Шотландию, где три недели подавала постояльцам одного отеля завтрак в постель. Оба путешествия изобиловали сексом и скандалами.
— В Рим? — удивился отец. — Это вчерашний день. Надо двигаться вперед. Слетай в Хьюстон, Сан-Диего, в Атланту, наконец. — Папу всегда привлекала лишь новизна. Увидев церковь пятнадцатого столетия, он придал бы ей не больше значения, чем морской раковине, что в изобилии валяются на песке под ногами.
— Ты еще не доросла до таких поездок, — возразила мать.
Уильям, который был старше Лесли на год, сказал:
— Шестнадцать — в самый раз. Ты решила, что едва она сойдет с трапа, к ней тут же начнут приставать? Не глупи.
— Ох уж эти итальянцы… — Мамочка была не до конца уверена, что даже с моими формами и непритязательными нарядами я так непривлекательна.
— Они ничем не отличаются от англичан, мама. Мужчин не переделать. — Сам факт, что восемнадцатилетняя Лесли дерзнула отпустить столь смелую банальность, безоговорочно навязав свое мнение присутствующим, свидетельствовало о несокрушимой вере сестрицы в силу собственного обаяния и полном отсутствии такового у меня.
— Наверное, ты права, — уступила мать. — А деньги откуда?
— У меня есть кое-какие накопления, — ответила я. — Я сидела с детьми и собирала бумагу на вторсырье.
— Неужели ты совсем не тратила? — Брат был бесконечно изумлен. — Тоска. Вообще ничего не покупала? Ну, даже блузку? Хотя бы гигиеническую помаду?
— Ничего.
Лесли поинтересовалась:
— А в чем поедешь?
Отец сказал:
— Попридержи коней, дочурка. Кто сказал, что Лиззи вообще куда-то едет?
— Помолчи, Нейл, — вмешалась мать. — Пусть девочка расширит кругозор. — Она опять начала говорить обо мне в третьем лице. — Бедняжка ничем не интересуется: у нее в комнате ни одного плаката.
— Полностью с тобой согласен.
Впрочем, для моего прагматичного отца, верящего только в правила и устои, главным аргументом было то, что платить ему не придется — остальное значения не имело.
Родители… Самые обыкновенные, вероятно, родители. Как и у всех. Без черезмерностей и перегибов, они, видимо, закончили бы жизнь, как и большинство предков: искали бы что подешевле, страсть как не любили расставаться с барахлом и делили бы между собой обязанности по дому. Папа возился бы в гараже, а под соседней крышей ровно в шесть вечера можно было бы отведать приготовленный мамой по всем правилам разумного ведения хозяйства ужин — форма одежды свободная, но лучше вязаные кофты.
Отец погиб в 1985-м; мне тогда исполнилось двадцать пять. Он заснул за рулем, когда ехал в Гонолулу; в лобовую вмазался в грузовичок «исудзу» с тремя местными детишками в кабине. Мать не пострадала, однако ничего не помнит. Забавно — папа кажется таким далеким. Он всегда был немногословен, и как результат — я его почти не помню. Молчун может показаться задумчивым или одухотворенным, и все же, если он безмолвствует слишком долго, о нем попросту забывают. Перед моим отъездом в аэропорту отец вручил мне пятьсот долларов в лирах — для него это то же, что для нормального человека нанять биплан и вычертить в небе «До свидания!». В сущности, отец был добрым человеком.
А тогда вечером, пока все еще сидели за столом, сестрица раздобрилась:
— Знаешь, у меня есть пара необъятных свитеров — тебе будут в самый раз.
— Спасибо, Лесли.
— Вся в синяках вернешься, тебя там за прелести защиплют. — Уильям хотел проявить своеобразную галантность, намекнув, что и я могу быть желанной, несмотря ни на что.
— Прекрати, Уильям, — одернула его мать. — Не забывай, в Рим едут дети из латинской группы, а не твои приятели-лихачи. Кстати говоря, на прошлой неделе я немного снизила скорость на Кросс-Крик; так вот, твой дружок Алан Блейк показал мне неприличный жест. Он меня не рассмотрел, а я его узнала и больше не хочу видеть этого негодяя в своем доме. Тебе ясно?
Уильяма больше интересовала предстоящая поездка младшей сестренки:
— Руку даю на отсечение, влюбишься в какого-нибудь красавчика с фабрики «Фиат».
— Да, назовем его Марчелло, пылкий идеалист, — добавила Лесли. — Бутылочка «Кьянти», потная рубашка, пикник на обочине автострады…
— Он тебя чуток пошлепает. Красавчик так легко распаляется…
— А ты за него убить готова…
— Прекратите! — Мать была потрясена, что ее старшие дети, оказывается, так много думают о сексе. Единственным утешением служил для нее тот неоспоримый факт, что я девственница. — Лиззи едет в Рим, чтобы посмотреть на величайшие произведения искусства, попробовать, что едят римляне, и… — временно маму покинуло красноречие, — …стать серьезной и эрудированной молодой женщиной.
Даже мой собственный энтузиазм поубавился от такого болезненного представления о Риме. По правде говоря, я мечтала насытиться видом обнаженных статуй. Я стеснялась смотреть журналы в специализированных магазинах в той части города, куда от нас добираться с тремя пересадками. В магазине я терялась, как последняя размазня, и дальше полок с вязальными каталогами не заходила. Зачем вообще понадобилось выставлять на витринах это вязание? Истинная клиентура подобных заведений скрывается у дальних стоек (главным образом мужчины в длинных плащах и париках, окутанные ореолом стыда).
Я никак не могла представить себе город, где улицы украшают не виниловая обивка и штукатурка, а гениталии. Мне обязательно надо было увидеть все своими глазами. Остававшиеся до вылета нашего чартерного рейса недели стремительно шли на убыль, а мне казалось, что вот-вот грянет студийный гонг, и под громкий хохот сообщат, будто все это розыгрыш.
До глубокой ночи я просидела в палате Джереми. Тишину не нарушало почти ничего, только скорбно посапывал кислородный вентилятор, временами оживала система внутренней связи в соседнем отделении да порой с улицы доносился рев мотоцикла. Джереми лежал, плотно смежив веки, а я ломала голову, что скажу ему, когда он проснется — впрочем, как оказалось, мучения были напрасны. Часа в три утра сын открыл глаза и сообщил:
— Моего имени нет в Книге жизни.
Хотя я и не поняла, что он имеет в виду, но ответила:
— Не глупи. Есть, конечно.
— Нет, ты просто не знаешь: когда меня вытащили, я был на полпути в ад. А меня оттуда выдернули и, будто пружиной, закинули обратно, в это здание. — Он стиснул мое запястье. — Из меня чуть дух не вылетел.
— Джереми, ты не попадешь в ад. — Сыну явно было не до задушевных бесед, и к лучшему: мне тоже особенно болтать не хотелось. — Ничего страшного не произошло: накачался вчера веселящей дури на вечеринке, а теперь пришел черед расплачиваться. Такая дрянь здорово башню сносит.
— Давай о чем-нибудь другом поговорим.
— Легко.
Мы оба чувствовали себя по-дурацки. Парень спросил:
— Кстати, ты думала эти годы, что скажешь мне при встрече?
— Конечно. А ты?
— Ну…
В палате снова стало тихо; на этот раз мы оба испытали облегчение. Я сказала:
— Насколько я поняла, обойдемся без речей.
— Слишком сентиментально получится.
— Что верно, то верно.
— Мне и так уже гораздо лучше.
Я поинтересовалась:
— А как ты меня разыскал? Я не один год пыталась тебя обнаружить — все безрезультатно. Правительство у нас такое упертое, когда дело касается опеки…
— Хм, любую информацию выудишь, если спишь с кем надо. Сам удивляюсь. — Он так запросто рассуждал о подобных вещах, точно речь шла о домоводстве.
— Наверное.
— Из меня получился бы неплохой шпион.
— Да уж; я за четыре года ни разу не заметила слежки. Ты когда последний раз заправлялся?
— В смысле, едой?
— Ну не бензином же. Конечно, едой.
— Вчера перехватил кусочек пиццы за девяносто три цента. На завтрак.
Столь необычная цена — изобретение местных коммерсантов; с налогом выходит ровно доллар.
— От пиццы столько же проку, как от жареного бинта.
— Я свистнул упаковку сыра в супермаркете на Дэви-стрит.
— А какое это отношение имеет к нашему разговору?
— Самое непосредственное. Сыр в пиццерии — настоящая валюта; главное, чтобы упаковка была цела. Угостят бесплатно; может, еще и пять баксов дадут.
— Ты не боишься попасть в полицию за пять баксов и кусок разогретого в микроволновке пластыря?
— Да не суетись. Если за руку поймают, тогда на выбор две схемы: либо тебя сдают копам, либо щелкают на «полароид» с этим несчастным куском сыра. Почти все его тырят. А потом просто запретят там снова появляться — и дело в шляпе. У них вся стена обклеена наглыми рожами, и везде сыр. Так что полицейское досье мне не светит. Максимум — ритуальное унижение.
Эта история вызвала у меня неподдельный интерес, о чем я не преминула сообщить:
— Спорим, я кое-что про тебя знаю.
— Что же именно? То, что я кажусь тебе уличным отребьем?
Я вздохнула.
— Хм, Джереми. Напомни, может, я что-нибудь путаю? Наркотики, передозировка, чулки-сеточки, кража сыра…
— Я раньше был отребьем.
— Ну ладно, пусть.
— Только я уже несколько лет не бродяжничаю.
— Приятно слышать. — Я задумалась. — Так, значит, можешь, если захочешь? В смысле, завязать?
— Да. Во всяком случае, мне так казалось до вчерашнего дня. Меня подруга нарядила для шоу Роки Хоррора. Ее Джейн зовут.
— Доктор так и сказала.
— Тайсон? Бог ты мой, ей давно пора под капельницу с морфием, а потом запереться на выходные со спортсменом-теннисистом. У нее с работой явный перебор. Это сразу в глаза бросается.
— Тут ты, пожалуй, прав.
— А лицо почему опухло?
— Зубы мудрости удалила четыре дня назад.
— Больно?
— Да нет, меня всю обкололи.
— А как насчет поделиться заначкой?
— Ни за что! — Я изобразила негодование.
— Попытка не пытка.
Тут я поинтересовалась самочувствием Джереми. Он смолк. Я окликнула его:
— Э-эй.
Парень погрузился в себя. Так вот, запросто: взял и померк.
— Джереми? Невероятно. Тебе плохо, лежишь больной, а мы рассуждаем… про какой-то дурацкий сыр. Глупо. Прости меня.
Он сжал мои пальцы. И как давным-давно, на железной дороге, когда я вцепилась в корзину с ежевикой, я даже не заметила, что все это время мы держались за руки.
— Может, позвать сестру?
Сын покачал головой: «нет», да так энергично, что я удивилась.
— Слушай, что происходит? Давай выкладывай.
— Все плохо. Из рук вон плохо.
— Ты про что? Про ту темень?
— Нет. Про свою жизнь. Где я только не побывал.
— А-а, дело в семье… Или их было несколько?
— Это еще полбеды. Временами меня уводят картины.
— Как понять, картины?
— Знамения. Те, что являются людям незадолго до конца света.
«О Господи, не успеешь оправиться от одной неожиданности, тут же другая — с пылу с жару».
— Горящие киты выбрасываются на берег; маргаритки разбиваются, словно стекло; мешки денег вымывает прибоем; деревья, которые сдуваются точно воздушные шары…
Я заподозрила, что он еще под кайфом, но Джереми сам догадался:
— Меня не глючит. Все уже прошло.
— Джереми, я не религиозна.
— Я могу бежать… мы можем бежать, да все равно скрыться не получится.
— От чего?
— От воли Всевышнего.
К подобному повороту я оказалась не готова и просто смолчала.
Он продолжил:
— Я прокаженный. Мне нужен мессия прокаженных. — Он взглянул на меня. — Как у Дэвида Боуи2.
— А-а, Зигги Стардаст. Как же, как же. Он взглянул на зашторенные окна.
— Этому падшему миру настанет конец. Я хотя бы увидел, каким он был до заката.
— Наверное.
— Знаешь, иногда она так прекрасна… в смысле, Земля.
— Послушай, Джереми, я… хм, я не такая, как ты. Мне тяжело воспринимать красоту. — Парень, вероятно, так же одинок, как и я. Может, одиночество сидит в генах. Не исключено, однако, что он в своем изгнании ярко сверкал, а я вяло мерцаю, как негодная флуоресцентная лампа.
Сын сказал:
— Да ладно, я тебя просто дурачу.
— Зачем?
— Так жить интереснее. — Он снова отвел взгляд к окну. — Мне бы поспать теперь.
— Поспи.
— А ты будешь здесь, когда я проснусь? Я подумала и ответила:
— Да.
— Спокойной ночи.
После той чудовищной находки я несколько недель не могла успокоиться: следователи, ведущие дело, явно не нуждались в моей помощи. Мне-то казалось, что я, как человек, который обнаружил труп, имею полное право участвовать в поисках убийцы. Власти не торопились обнародовать подробности преступления, о котором, на мой взгляд, должны были кричать заголовки всех бульварных газет: «Лесоруб-трансвестит разрублен надвое; страшная находка у железнодорожного полотна к северу от бухты Подковы». Подозреваю, что полицейские Западного Ванкувера обзавелись автоматическими определителями номеров еще тогда, когда об этих хитрых устройствах никто и слыхом не слыхивал; когда бы я ни позвонила, в участке словно знали, кто на проводе, и дамочка на телефоне заранее настраивалась на снисходительный тон. Я стала сама наведываться к копам, и теперь ко мне «снисходили» уже лично. Тогда я начала навещать полицейские конторы других муниципалитетов и требовала, чтобы со мной поговорили или хотя бы просто выслушали. План сработал — правда, несколько неожиданным образом. Как видно, стражей порядка страшно веселило, что какая-то малолетка обивает пороги и требует, чтобы ей разрешили раскрыть преступление, совершенное в другой части города. Да уж, неплохой повод подшутить над коллегами.
Я ликовала, когда получила наконец отзыв со стороны местных властей: мое чувство собственного достоинства было удовлетворено. Однако миг триумфа оказался краток. В один прекрасный день в нашу дверь постучали двое полицейских. Они поделились со мной доступной (и довольно скудной) информацией о преступлении, а затем попросили родителей припрячь меня к какому-нибудь отвлеченному занятию. Думаете, родные встали на мою защиту? Ничего подобного. Противно было слушать их жалкие реплики:
«Надо было отправить Лиззи в летний лагерь… Когда начнутся уроки в школе?… Девочке совершенно нечем заняться в свободное время… Нам очень неприятно, констебль; мы сделаем все, чтобы она вас больше не побеспокоила».
Смею вас заверить, что, пока я выбивала информацию о трупе, мои сверстники не теряли времени даром. Они напивались вдрызг, барахтались в бассейнах с особями противоположного пола, пекли пончики в ночную смену, вламывались в чужие дома ради острых ощущений, уговаривали отцовскую «Смирновку», доливая недостающее водопроводной водой, стреляли из дробовиков по кабриолетам, воровали из магазинов осеннюю одежду. Они тоже проявляли чудеса изобретательности. Кто как мог.
Вскоре после финального визита в полицию я гуляла по окрестностям в поисках брусники и оказалась перед домом Адамсов — примерно десятым по счету от нас. Детишек, насколько я знала, отправили в провинцию, а оба родителя, мистер и миссис Адамс, днем всегда были на работе. Сама не заметила, как направилась к их парадному входу и постучала в дверь. Я решила, что если мне откроют, то просто скажу, что искала детей. Никто не отозвался. Я обогнула дом со стороны гаража и постучалась с черного входа — опять безрезультатно. Тронула ручку, и дверь отворилась. Я вошла.
О, какое пьянящее чувство охватывает, когда оказываешься в чужом жилище — там, где тебя быть не должно. Словно ты возвращаешься с каникул и после долгого перерыва ступаешь на порог собственного дома, вдыхая его позабытый запах. Такое чувство, наверное, испытывают следователи, которые обходят округу, разрабатывая версии. Или привидения, вернувшиеся на этот свет — не пугать, а лишь ненадолго освежить в памяти прежние места и минувшие дни.
С тех пор как я впервые самостоятельно попала в дом Адамсов, лето мое напоминало унылую череду будней, которые время от времени перемежались нечаянными вторжениями. Я гуляла по окрестностям, находила какой-нибудь дом с пустым навесом для автомобилей, смело направлялась к парадному входу и нажимала кнопку звонка. Если никто не отзывался, я пробовала ручку, и очень часто оказывалось не заперто. Тогда, приоткрыв дверь, я заглядывала внутрь, окликая вымышленную хозяйку: «Келли? Келли, ты дома?» Я рассуждала так: если кто-нибудь отзовется, просто сделаю вид, будто ошиблась. Даже если я сбегу, в самом худшем случае мне грозит… а ничего не грозит. На преступницу я не похожа, и если отбросить некоторые детали, то ничего противозаконного я не делала: мне лишь хотелось попасть туда, где меня не ждали. Хотелось тишины и новых впечатлений. Больше всего я любила копаться в шкафчиках, причем самым захватывающим были, конечно же, спальни. Заглянуть в верхний ящик ночного столика — что может быть занимательнее? Ты словно дегустируешь самые потайные уголки души другого человека, вызнаешь его сокровенные тайны. Чего там только нет, в этих ящиках! Ножи, кастеты, пилюли, презервативы, старые любовные письма. Противозачаточные таблетки, золотые монеты, порнография, паспорта, завещания… Однажды даже наткнулась на «люгер».
Само собой, я постоянно прислушивалась: вдруг к дому подъедет машина или начнут возиться с дверным замком. А однажды был случай, когда едва удалось вовремя сбежать — кто-то бросил ключи на столик в гостиной. Я мигом нырнула в окно. Жаль. Мне так нравился их семейный альбом: я сидела и вычисляла, кто кому кем приходится, пыталась выявить семейных заправил и пугливых овечек, ну и, конечно, очень интересовала внешность: кто покрасивее, а кто так себе.
Но даже во время таких вылазок для меня оставалось одно табу: порнография. Наедине с собой я не смела взять в руки журнал и перелистнуть первую страницу. И это та самая девочка, которая заглянула под юбку мертвому трансвеститу. Но так ведь то — смерть, а тут — секс. Как я уже упомянула, я ехала с несколькими пересадками в другую часть города, чтобы посмотреть на обнаженные тела, и каждый раз отступалась у цели, нервозно пялясь в витрину с «Ньюсуик» и журналами по вязанию.
Итак, мы летели чартерным рейсом в Италию. Похоже, все в нашей группе, кроме меня, были влюблены или находились в поисках сего прекрасного чувства, будто это какой-то новый ресторан, о котором они наслышаны. Элиот, главный заправила и хулиган нашего класса, влюбился в Колин, будущую врача «ухо-горло-носа»; та, в свою очередь, с ума сходила по Алану, будущему представителю салона «Вольво», который обожал Кристи Парке (она мечтала стать консультантом в оранжерее), и так далее. Пятнадцать лет спустя я узнала, что сама Кристи грезила о нашем учителе латыни, мистере Вердене, по кличке Пузо. Как-то раз, в одно хмурое воскресенье, я буквально нос к носу столкнулась с ними на Грэнвил-Айленд у прилавка с круассанами. Вокруг галдели сварливые чайки, сновали усталые туристы, лоточники с бубликами и ужимистые мимы. Мистер Пузо очень гордился своими волнистыми волосами и будто старался выставить их напоказ. Он сильно располнел и теперь, наверное, подбирал одежду в специальных магазинах для «богатырей». Кристи нисколько не изменилась — ну, разве что немного увяла кожа, намекая на чрезмерное пристрастие к пляжному загару. Мы зашли выпить чашечку кофе и обменяться парой приятных воспоминаний о давнишней поездке в Италию. Не скажу, что Кристи плохо ко мне относилась, и все же друзьями мы никогда не были. А потому ее нынешнее расположение показалась несколько неожиданным.
Вспоминая нашу поездку, она пожаловалась:
— Ужас, а не перелет. Все вокруг курили, кресла — с носовой платок, и кормили какой-то пастой для космонавтов. Я так желудком мучилась! До самого дома.
— И мне живот покоя не давал.
— А все-таки отхватила я своего учителя.
Мистер Пузо поспешно уточнил:
— Мы встретились на школе танца «в линейку»3. Только не подумайте, будто в той поездке произошло что-то предосудительное, ни в коем случае.
Я сказала:
— А помните ту кошмарную заправочную станцию? — Все туалеты в нашей гостинице были забиты самым настоящим папье-маше, потому что сантехники на целый месяц ушли в забастовку — вот и пришлось изыскивать другие средства.
— О-о, такое не забывается. А ребята из обслуживающего персонала — никогда не видела таких красавчиков!
Мистер Пузо взглянул на Кристи.