— Слишком предсказуемо: подыщут старое здание с прелестными ступеньками и колоннами по бокам и начинают кричать на все голоса. Так ничего не добьешься — разве что хорошая массовка на фотографии получится.
— А мы-то, оказывается, циники, мамуль?
— Пожалуй.
Вот наконец и многоэтажка в восточной части Ванкувера, где снимали жилье Джейн с Джереми. Дом, выкрашенный в розово-голубые тона, под тропики, был выстроен в шестидесятых. Лишайники и десятилетия безответственной эксплуатации превратили его в некое подобие жалкой бейрутской халупы. Вороны стаями слетались к растущим поблизости деревьям и сипло каркали друг на друга.
Едва мы вышли из машины, сверху брякнулся какой-то небольшой предмет и рассыпался на асфальте; по тротуару и проезжей части покатились пилюли.
— Джейн чудит. — Джереми поднял голову и закричал: — Ты что, спятила?
На балконе стояла его подруга.
— Получай свои заначки, брехун чертов!
— Это лекарства, а не заначки. Мне прописали, а я не принимал.
— Ага, рассказывай!
— Да ты просто с ума сходишь.
— Конечно, ни с того ни с сего! — Теперь над головой она занесла магнитофон, готовясь выбросить и его. — Как же я рада, что от тебя избавилась.
Джереми прокричал:
— Не бросай, это же подарок.
На асфальт грохнулся образчик хайтековского модерна, тут же разлетевшийся на куски.
— Джейн, ну в чем дело?
— Я так долго терпела твои заморочки, а ты врал, все время врал.
— Я никогда не вру. Я недоговариваю.
— Меня уже тошнит от твоих глюков, я устала тебя постоянно вытягивать.
— Откуда же ты меня вытягивала?
— Оттуда, где ты стоял, полз или лежал. Я хочу пойти в кино так, чтобы не пришлось потом вытаскивать тебя вместе со швейцарами.
Джейн скрылась в квартире, и Джереми рассмеялся.
— У нее бывает.
Мы зашли в подъезд, и «разборки» перешли в вербальное русло: больше с балкона ничего не полетело.
— Джереми, я так устала. С тобой невозможно: наорешь — переклинит, радуешься — выглядишь полной дурой. Заставляешь с наркотой завязать — фашистка; пытаешься сочувствовать — упрекают в жалости. Рядом с тобой можно быть только пустой страницей, а мне это надоело. Я хочу нормальной, человеческой жизни.
Джейн зашла в комнату и закрыла дверь. Я спросила Джереми, почему он отказался от лекарств.
— Если долго принимать, в зомби превращаешься: ничего не чувствуешь и наплевать на все. У меня мозг дырявый, как швейцарский сыр, зато в голове замечательные видения. А от лекарств лучше не становится — так, маскировка.
Я выглянула с балкона. Внизу, на улице, вороны клевали пилюли, набивая зобы, и те выпирали, как кадыки.
Что-то в квартире было разлажено, и, пока Джереми доставал чемодан и вытряхивал вещи из шкафа, я пыталась понять, что же именно. На чемодане был ярлычок из аэропорта: Торонто, несколько месяцев назад.
— Ты был в Торонто?
— Да, летал провериться на наркотики — экспериментальный тест. Дохлый номер.
Я тем временем все мучилась, соображая, что же в квартире не так. Джереми просек и пояснил:
— Здесь все переделано, чтобы было легко вставать и легко садиться. Помнишь, я и Кену об этом говорил; бывает, как прихватит — так ни сесть, ни встать.
И верно. На кухонной стойке аккуратными стопочками стояли чистые стаканы и тарелки (все из пластика). Диван перед телевизором был приподнят, чтобы с него можно было легко сползти, не слишком напрягаясь. Сходным же образом оказался поднят и хлопчатобумажный матрас. Складывалось впечатление, что в квартире живет дряхлый старик, и меня это опечалило. Я заметила в углу сложенное кресло-каталку, и сердце защемило от жалости к сыну. Джереми заметил мою реакцию.
— А, «хромлымага». Малышке пора шины менять. — Возвращаясь в спальню, он постучался к Джейн. — Успокоилась или нет? Давай выходи.
Ответа не последовало.
Вся одежда Джереми легко уместилась в два стареньких чемодана. Меня вдруг осенило: все, что у него было, парню приходилось изготавливать самому или выискивать на барахолках. Я так и представила, как он копается в контейнерах гуманитарной помощи, пытаясь подобрать хоть что-нибудь, в чем можно сойти за человека.
Сын закрыл молнию на втором чемодане и встал перед дверью в комнату бывшей подруги.
— Джейн?
Опять никакой реакции.
— Джейн, ты слышала новость? Клинические исследования показали, что хлопчатобумажные матрасы увеличивают нагрузку на поясницу на тридцать процентов.
Молчание.
— А еще в хлопковых волокнах может содержаться почти на двести процентов больше клещиков, чем в шестидюймовом пенопропиленовом полотне. Лучшим средством от бессонницы будет новый удобный матрас прямо от производителя с пенным теплоизоляционным слоем по сходной цене.
Молчание.
— А также новый пружинный матрас с дюпоновской пропиткой, которая не только поможет легко справиться с поверхностными загрязнениями, но также сократит популяции чесоточных клещиков и урон, который они еженощно наносят нашему драгоценному эпителию.
Молчание.
— А для тех, кто купит пружинный матрас прямо сейчас — в подарок бесплатный цветной телевизор «Самсунг» с двадцатидюймовым экраном или электрическая жаровня от «Джорджа Формена» для дома и дачи.
Джейн открыла дверь.
— Ну и чем ты теперь накачался?
— Совершенно ничем. Я просто нашел работу.
— Что-что?
Подруга вопрошающе взглянула на меня.
— Это правда.
— Отлично. Тогда, я полагаю, ты отдашь мне двести баксов, которые занял прошлой осенью, чтобы купить римские свечи из индейской резервации.
Я сказала:
— Джейн, давайте перекурим, пока Джереми упаковывается.
— Идет.
Мы поднялись на крышу, с которой открывался прекрасный панорамный вид на город: горы и чайки, офисные высотки, суда на стоянках — совсем как в детской книжке с заданием на наблюдательность, где читателя просят найти как можно больше знакомых предметов.
— Я, конечно, кажусь вам последней гадиной. Так вот, вы не правы.
— А я разве что-нибудь подобное говорила?
К моему удивлению, Джейн от сигареты не отказалась, и мы закурили.
— Хотя ни за что бы не подумала, что вы из тех, кто швыряет проигрыватели с балкона.
— Ух, какой балдеж.
На перила нагло уселась чайка. Смекнув, что пищи у нас нет, птица улетела.
— При вас у него уже были видения?
— Да.
— У меня от них мурашки.
— А мне интересно. На поэзию похоже.
— Три дня назад он сообщил, что небо погаснет. Не как при затмении, а — хлоп! Будто лампочка. Жуть.
— Думаю, в этом надо искать зашифрованное послание. С первого взгляда, может, все и кажется полной чушью, а если копнешь поглубже…
— Нет. По мне так это ужас чистой воды. Неделю назад он рассказывал про двух любовников, которые встречались на улице, проходя мимо. Они страшно разругались, и в наказание при встрече, раз за разом, чуть-чуть ржавели, как роботы. В конце концов обоих заклинило: они так и застыли друг перед другом. По-вашему, как такое называется?
— Красиво. В некотором смысле.
— Или вот еще. Офисные здания обрушатся, и среди обломков будут находить людей, которые от силовой волны сжались в алмазы.
— Как мило.
Она вздохнула.
— А поучаствовать в своих бредовых идейках он вас еще не подбивал?
— В каком смысле?
— Да в любом, этот друг на все способен: лазать по деревьям в поисках монет или вырыть яму и наполнить ее воздушными шарами.
— Мы с ним ползли на четвереньках по шоссе среди бела дня.
— Ну вот, об этом я и говорю…
Я спросила Джейн, почему ее так напрягают видения Джереми.
— Потому что это не сны, от них так просто не отмахнешься. Он действительно что-то видит.
— И что же тут плохого?
Очевидно, это было очень важно для Джейн, и она старалась подобрать верные слова.
— Проблема в том, что я атеистка. И мне не понятно, откуда берутся видения. Глядя на Джереми, я начинаю сомневаться в своем неверии. — Собеседница затушила сигарету. — Ему с детства забивали голову религиозной болтовней, совсем заморочили этим бредом. Я-то надеялась, со мной он поправится — не вышло.
Я смолчала. Пусть у меня никого и не было, но даже я знаю: пытаться кого-то переделать — труд неблагодарный. Поэтому мы переключились на обсуждение болезни Джереми. Все это напоминало передачу домашнего питомца от одного хозяина к другому:
— От жары он может вырубиться, так что горячие ванны отпадают. Я нашла в сети охлаждающий жилет — вроде как помогает. Если нет кондиционера, обязательно купите. И еще, никакой пшеницы — кишечник не воспринимает.
Джереми обещал стать прихотливым подопечным.
— А кто-нибудь из прежних семей не может помочь?
— О, не советую к ним обращаться. Эти так называемые родственнички давно мозгами тронулись. Первым делом они вас на «бабки» раскрутят, затем что-нибудь сопрут — и поминай как звали.
Это меня меньше всего беспокоило. Решение впустить Джереми в свою жизнь напоминало первый поцелуй.
Мы стащили его багаж вниз; я выбрала ношу потяжелее. В машине я поинтересовалась у сына, когда он успел столько узнать о матрасах.
— Да по ходу дела выдумал.
Дома меня ждало десять сообщений — личные, от домашних.
Джереми вконец измотался.
— Давай просто поваляемся на диване, посмотрим новости, а там, может, что-нибудь и придумаем.
— Одобряю.
И так мы вместе смотрели вечерний выпуск новостей. Приятно делать что-то скучное не в одиночестве, а с кем-то. Обычно я избегаю новостей: закат мне тяжело дается — в это время суток сильнее чувствуется одиночество. Порой, если я в хорошей форме, включаю шестичасовой выпуск, но и тогда все затмевают мысли о собственной участи; я почти не слежу за происходящим, а когда рассказывают о какой-нибудь собаке, попавшей в полынью, — так вообще выть хочется. При совсем поганом настроении я съедаю тарелку разогретых в микроволновке булочек с корицей и выезжаю покататься. Когда я в таком состоянии веду машину, так и подмывает посостязаться с лихачами. Я готова в сильнейший ливень мчаться за каким-нибудь автомобилем, чтобы, поравнявшись с ним, крикнуть водителю «Как не стыдно!» за то, что он выбросил окурок в окно у «Глубокой бухты». Не знаю, чего я этим пытаюсь добиться, да только меня так и подмывает.
Посредине выпуска, сразу после рекламы, показали репортаж о животноводческом комплексе. Я — человек плотоядный, но, как и многих в наши дни, от мяса порой начинает воротить.
— Ты что фыркаешь?
— Мясо.
— Все, понял.
Мое отношение к мясу замешано на неприязни к собственному телу: мы — узники плоти. Мне всегда казалось, что обычные, нормальные люди рады своим телам, в то время как одинокие жаждут поскорее покинуть бренные тюрьмы. Одинокие вообще желают позабыть о том, что они сделаны из плоти и крови. Наверное, нам легче поверить в переселение душ — просто не хочется проживать отпущенное в твердом убеждении, что лучше этих мясных темниц не видать. Одинокие стремятся к смерти, но и с жизнью распрощаться не спешат — как же иначе узнать, что там еще уготовано судьбой, кому в следующем году вручат «Оскар»? А правильнее сказать, одиноким, как и остальным людям, хочется встретить того единственного, с которым перестанешь волноваться из-за заточения в мясокостное вместилище души. О Боже, я начала говорить, как тюремный надзиратель.
Зазвонил телефон, однако мы с Джереми не стали дергаться. Вероятно, мать или Лесли.
Семья… Мой образ жизни повергает родных в недоумение. Сомневаюсь, что Лесли или Уильям хоть раз оставались без пары. Мать? После смерти отца она так и не вышла замуж. То и дело с кем-нибудь встречается, но ее уж слишком отвлекают микронужды внуков и слюнтяйские подружки, которым постоянно надо вправлять мозги. Вряд ли мамуля когда-нибудь чувствует себя одинокой. Хотя, с другой стороны, кто бы мог подумать, что она молится в кладовке?
У Лесли есть муж Майк — «мужчина-грудничок» и дети. Боюсь, если сестрица однажды перестанет гнать свой «внедорожник» под сто миль в час и спокойно поразмыслит о жизни, результаты ее не порадуют. Посмотрите на меня: я — классическая озлобленная старая дева; но кто знает, все ли у счастливых парочек так гладко, как кажется со стороны?
— Джереми, я не могу больше скрываться.
— Сколько времени?
— Полседьмого.
— Тогда перезвони, но помни: у тебя на руках все козыри.
Когда телефон снова ожил, я сняла трубку. Это был Кен, консультант по сну. Он сообщил, что Джереми наутро выходить к девяти тридцати. Только я успела дать отбой, проявился Уильям.
— Лиззи, это я. Только что из Европы, прилетел повидаться с новым племяшом.
— Ты сейчас где?
— В такси. В пяти кварталах от твоего дома. Спустись и открой мне. Мать сказала, у тебя домофон неисправен.
Уильям работает в компании под названием «Иммунодинамика». Названьице занудное и вроде бы не обещает ничего интересного. Но это лишь на первый взгляд. Брат колесит по миру и, подкупая правительственных служащих, получает доступ к базам данных на старейших граждан страны. Если вам еще не исполнилось сто десять, не тратьте попусту его время. Той возрастной категории, которой занимается Уильям, даже название не придумано. Стодесятилетние с гаком? По словам Уильяма, старые клюшки солидарны в одном: отсчитайте им штуку зелененьких и, пожалуйста, получите пробирку насыщенной долгоиграющими ДНК кровью.
Что он делает с этой кровью? Ее отправляют — может быть, провозят контрабандой — к месту назначения в наполненных льдом сумках-холодильниках. Образцы изымают и крутят в центрифуге или каком-нибудь ином приспособлении. Таким образом медики надеются выяснить, чем же обусловлена необычайная живучесть этих стариков. Смысл в том, чтобы размножить искомый ген и придать ему удобоваримый вид, в виде кусочка сыра или болонской колбасы, а затем подпитывать им те слабые места в нашей генной системе, какие требуется. Уильям говорит, что в каждой семье есть несколько «ахиллесовых пят»: слабые сердца, раковая грудь, простата, вялая печень, болезнь Альцгеймера — добавьте то, чем страдаете сами. Стоит только залатать дыры, и можно жить, пока не надоест. Откровенно говоря, я этих восторгов не разделяю — наше существование и без того достаточно скучно и отвратительно; а с другой стороны, я не восьмидесятишестилетний основатель компании, входящей в перечень «Форчун-500», с подагрическими пальцами ноги и раком почки.
— С минуты на минуту подъедет Уильям.
— Вернулся из Европы?
— Ага. Как самочувствие?
— Спорим на полтинник, он у меня купит матрас?
— Уильям? Ну-ну. Удачи.
Когда я спускалась по лестнице, у меня было такое чувство, будто мы с Джереми превратились в парочку цирковых клоунов. В дверь уже стучался мой брат.
— Уильям, выглядишь неважно.
— Ты тоже. Как только узнал, сразу помчался.
— Не стоило беспокоиться.
— Лиззи, мне просто приятно.
Войдя в квартиру, я без лишних предисловий представила друг другу дядюшку с племянником, и Джереми пожал Уильяму руку, не вставая с кушетки. Братец прищурился, точно желая сказать: «А сопляк-то грубиян, даже подняться ему недосуг».
— Уильям, у Джереми рассеянный склероз.
— Ах ты, вот черт! Лиззи, есть что выпить?
— Анисовый ликер. Не представляю, какой он на вкус. Стоит у меня еще со времен администрации Рейгана.
— Рискну. — Уильям обернулся к племяннику. — Да уж, самый настоящий племянник.
— Точно, настоящий.
— Дай-ка я хоть посмотрю на тебя как следует.
— Уильям, это не кокер-спаниель…
Но Джереми не возражал:
— Пусть.
Уселся прямо.
Уильям, как водится среди мужчин, все выискивал свои черты на лице моего сына. Я вошла в комнату с ликером и бокалом, и брат проговорил горделиво:
— Есть в нем что-то мое, правда?
— Ну просто вылитый.
— А-а, вот и ликерчик. Что ж, на безрыбье, как говорится…
Он повернулся к Джереми и поднял бокал:
— За знакомство. Жаль, со здоровьем тебе не подфартило. — Хлопнул стопочку. — Черт, какая гадость. Еще плесни, будь добра.
Джереми, то ли в шутку, то ли всерьез, поинтересовался, какой фильм крутили в самолете.
— Знаешь, что-то про зомби. Там еще машины постоянно врезались. В конце концов разбитные девицы с грудями, как арбузы, спасли планету.
— Я почти все время чувствую себя как зомби.
— А что делать…
— Хорошо хоть можно поспать всласть.
— Неудивительно.
— Да, крепкий здоровый сон важнее всего.
Джереми безжалостно атаковал ничего не подозревающую жертву. Я решила применить обходной маневр.
— Кстати, а кто-нибудь знает, откуда вообще берутся зомби?
— В каком смысле?
— Они ведут себя как нормальные люди, пока их не укусит ходячий мертвец. Почему после укуса они не умирают, а тоже превращаются в зомби?
Сын пояснил:
— Когда человек превращается в зомби, у него исчезает душа. Больше для него нет ни ада, ни рая — совсем ничего, поэтому они такие злые. У них из жизни пропало самое главное, и безвозвратно.
Уильям взболтал ликер, оставшийся на донышке.
— Да уж, весело.
Джереми проговорил:
— В детстве родители использовали слово «зомби» в переносном смысле, когда говорили о ярых гуманистах.
Я сочла нужным пояснить:
— Джереми несколько раз попадал в религиозные семьи.
— Несколько раз? — Уильям решил сменить тему. — А где мать? Где Лесли?
— Я им еще не перезвонила.
— И правильно. Советую попробовать ликер, племяш. И ты присоединяйся, Лиззи.
Я сходила за бокалами. Уильям налил нам и произнес тост:
— Что ж, за тебя. С возвращением.
Мы чокнулись и выпили греческое зелье — настоящий скипидар. Брат зевнул.
Джереми поинтересовался:
— Устали?
— Смена часовых поясов. В первом классе было битком, да еще этот аэропортовский «икарус» — уф-ф. Намучился.
— Отсутствие хорошей опоры для позвоночника пагубно отражается не только на сне, но и на периоде бодрствования.
— И не говори.
— Вы обычно сколько спите?
— Я? Часов шесть — шесть с половиной в лучшем случае.
— Ну, при желании это легко поправить. И без всяких таблеток.
— Правда?
— Конечно.
Через полчаса Уильям уже храпел на моей постели, Джереми продал огромную двуспальную кровать, а я стала беднее на пятьдесят долларов. Скоро за Уильямом должна была заскочить Нэнси, моя вечно недовольная невестка. Братца совсем развезло от недосыпания и ликера, который он поносил на чем свет стоит.
— Чистый растворитель — хоть краску снимай.
— Пойди умойся. Знаешь ведь, сейчас Нэнси устроит тебе досмотр с пристрастием.
Из гостиной отозвался Джереми:
— Я хочу покрасить одну стену.
— Зачем?
— Не понимаю людей, которые считают, что достаточно замалевать всю комнату одним цветом. Или того лучше: въедут в дом, расставят мебель — тут диван, там столик, картинку на стену пришлепнут и довольны: «Порядок. С этой комнатой навеки покончено». Дом — такое же живое существо, как и тот, кто в нем живет.
— Так какую стену? В какой цвет?
— У телефона. Красной японской глазурью.
В тот момент мое воображение оказалось не способно переварить мысль о красной глазури.
— Вот как?
— Придется наложить пять слоев, зато дом заиграет.
— У маляров тяжелая работа.
— Пф-ф. Чепуха. Проще простого. Я и стены красил, когда попадал к очередным приемным родителям. Чтобы от меня толк был.
В окно кто-то швырнул камешек. Посмотрела — Нэнси. Я спустилась и открыла. В лифте невестка выговаривала Хантеру и Чейзу, а потому задавать вопросы ей было просто некогда. Вошли в квартиру: Уильям выглядел скверно. Женушка скомандовала:
— Причешись.
Затем я представила ее Джереми. В приветствиях Нэнси была сдержанна, зато Чейз не растерялся:
— Мама сказала, у тебя та болезнь, о которой по телику рассказывали: как только сел в кресло-каталку, так летишь под откос и умираешь.
Уильям с семейством устроили перепалку, а мне захотелось немного побыть одной. Я проскользнула в спальню, закрыла дверь и заперлась на замок. Села на постель — такую мягкую, удобную. Прилегла на прохладные простыни и почувствовала, как те вбирают в себя тепло разгоряченного тела. Как же хорошо, когда есть собственная комната, та, куда можно удалиться ото всех.
В дверь постучал Уильям.
— Лиззи? Давай выползай оттуда и помоги мне навести порядок — совсем от рук отбились.
Я не ответила.
— Ну, как хочешь.
До меня донеслась реплика Нэнси:
— Что с ней опять?
— Как всегда не в духе; настроение плохое.
Что? Я подбежала и открыла дверь, не обращая внимания на брата.
— Нэнси, у меня нормальное настроение. Я всего один-единственный раз была не в духе, и ты это прекрасно знаешь. У меня вообще ровный характер. И неужели нельзя хотя бы иногда промолчать?
Уильям спохватился:
— Нам пора. Завтра позвоню.
Проводив гостей, мы с Джереми отправились по постелям и к наступлению темноты уже тихо посапывали.
Летом 1997-го несколько недель подряд в ночном небе над Холлиберн Маунтин можно было наблюдать комету Хейла-Боппа. Порой она походила на маслянистое тусклое пятно, иногда казалась куском войлока, искромсанным тупыми садовыми ножницами — привыкнуть к этому сверхъестественному зрелищу было невозможно. Все в небе, кроме солнца и звезд, — нереальное. Даже луна будто проходит испытательный срок. Меня бесит, что она не может оставаться одной и той же. Прибывает, убывает, стареет, молодеет. Выбери уж наконец что-нибудь одно.
Впрочем, пустое.
Итак…
Наверное, в этом месте повествования важно еще раз подчеркнуть, что я страдаю от излишнего веса — да что там, от ожирения. Мне кажется, все мы мыслим стереотипно, читая ту или иную книгу. Меня приводили в замешательство авторы, которые слишком много значения придавали внешности персонажей: «У нее были молочно-миндальные локоны и заметная хромота», или «Он был жилист и подтянут. Волосы разлетались нимбом над его головой». Ну, вы понимаете, к чему я клоню. Этакий шаблонный герой не обманет ваших ожиданий. Не важно, о чем роман, где и когда происходили описываемые события, на первом месте стоят люди, которых услужливо рисует нам воображение — столь же незамысловатые и предсказуемые, как ведущие вечернего выпуска новостей. Осмелюсь предположить, что универсальная героиня представляется большинству этакой всеобщей мамашей в вечернем платье, а герой вполне может оказаться кровельщиком во фраке. Разумеется, я — не то и не другое. Необходимо взглянуть правде в глаза — пусть даже в таких мелочах. Давайте-ка я немного опишу себя…
У меня избыточный вес, и поэтому я предпочитаю одежду… удобную в обращении. Свободный покрой хорошо скрывает пышные формы. Бюстгальтеры? Лучше и не спрашивайте. Люблю плетеные сумочки из ротанга за их вместительность — можно прихватить с собой пару книжек, усесться за свободный столик в кафе и спокойно почитать в ожидании заказа. Впрочем, реакцию окружающих на свое присутствие я тоже подмечаю. Молоденькие девочки-подростки в джинсовках с блестками и бриллиантовым блеском на губах бросают на меня только один взгляд и, распознав в толстой тетке намек на колоссальную угрозу, больше в мою сторону не смотрят. Мужчины вне зависимости от возраста меня не замечают — и точка. Я для них — папоротник. Женщины старше тридцати реагируют по-доброму, хотя когда им кажется, что я не вижу, на их лицах проступает предательское огорчение: я — то, что их ждет, если они вовремя не напрягутся. Подозреваю, что официанты видят во мне брюзгу, которая отошлет назад гамбургер из-за того, что начинка пережарена, или пожалуется, что подали не вино, а уксус. Почему? Может, считают, что я ради общения готова даже ввязаться в потасовку.
Я иногда подумываю: а не разориться ли на пластическую операцию? Сделаю из себя этакую миоклоническую копию или, попросту говоря, клона Лесли. Впрочем, на такие жертвы я никогда не пойду по одной причине: пациента должен забирать кто-то из родственников; таковы правила больницы. Даже такси вызвать не разрешается. Не хватало еще, сидя в бинтах с ног до головы, всю дорогу выслушивать мамочкины нотации. Увольте, мне и операции на зубах хватило. Конечно, я ничего не имею против своей красотки-сестрицы, «механической доилки» с дирижаблями вместо грудей, однако нас с ней ничто не сближает: она красавица, а я невидимка. Итак, сестра придумает, как отвертеться, чтобы не пришлось меня везти. Уильям, может, и согласится, но… я просто не хочу ничего переделывать. Не хочу. Словами этого не передать — инстинкты.
Так что не воображайте меня типичной героиней. Я не Жаклин Смит и не Кристи Тарлингтон. Я не Деми Мур и не столь же популярная звезда вашей эпохи. Я — это я. Самая заурядная.
Мне было неловко подвозить Джереми на работу с его складным креслом-каталкой. Он же, напротив, нисколько не смущался.
— Как бы ни было, а мне она может и в самом деле понадобиться.
— Думаешь, что-то стрясется?
— А мы-то, оказывается, циники, мамуль?
— Пожалуй.
Вот наконец и многоэтажка в восточной части Ванкувера, где снимали жилье Джейн с Джереми. Дом, выкрашенный в розово-голубые тона, под тропики, был выстроен в шестидесятых. Лишайники и десятилетия безответственной эксплуатации превратили его в некое подобие жалкой бейрутской халупы. Вороны стаями слетались к растущим поблизости деревьям и сипло каркали друг на друга.
Едва мы вышли из машины, сверху брякнулся какой-то небольшой предмет и рассыпался на асфальте; по тротуару и проезжей части покатились пилюли.
— Джейн чудит. — Джереми поднял голову и закричал: — Ты что, спятила?
На балконе стояла его подруга.
— Получай свои заначки, брехун чертов!
— Это лекарства, а не заначки. Мне прописали, а я не принимал.
— Ага, рассказывай!
— Да ты просто с ума сходишь.
— Конечно, ни с того ни с сего! — Теперь над головой она занесла магнитофон, готовясь выбросить и его. — Как же я рада, что от тебя избавилась.
Джереми прокричал:
— Не бросай, это же подарок.
На асфальт грохнулся образчик хайтековского модерна, тут же разлетевшийся на куски.
— Джейн, ну в чем дело?
— Я так долго терпела твои заморочки, а ты врал, все время врал.
— Я никогда не вру. Я недоговариваю.
— Меня уже тошнит от твоих глюков, я устала тебя постоянно вытягивать.
— Откуда же ты меня вытягивала?
— Оттуда, где ты стоял, полз или лежал. Я хочу пойти в кино так, чтобы не пришлось потом вытаскивать тебя вместе со швейцарами.
Джейн скрылась в квартире, и Джереми рассмеялся.
— У нее бывает.
Мы зашли в подъезд, и «разборки» перешли в вербальное русло: больше с балкона ничего не полетело.
— Джереми, я так устала. С тобой невозможно: наорешь — переклинит, радуешься — выглядишь полной дурой. Заставляешь с наркотой завязать — фашистка; пытаешься сочувствовать — упрекают в жалости. Рядом с тобой можно быть только пустой страницей, а мне это надоело. Я хочу нормальной, человеческой жизни.
Джейн зашла в комнату и закрыла дверь. Я спросила Джереми, почему он отказался от лекарств.
— Если долго принимать, в зомби превращаешься: ничего не чувствуешь и наплевать на все. У меня мозг дырявый, как швейцарский сыр, зато в голове замечательные видения. А от лекарств лучше не становится — так, маскировка.
Я выглянула с балкона. Внизу, на улице, вороны клевали пилюли, набивая зобы, и те выпирали, как кадыки.
Что-то в квартире было разлажено, и, пока Джереми доставал чемодан и вытряхивал вещи из шкафа, я пыталась понять, что же именно. На чемодане был ярлычок из аэропорта: Торонто, несколько месяцев назад.
— Ты был в Торонто?
— Да, летал провериться на наркотики — экспериментальный тест. Дохлый номер.
Я тем временем все мучилась, соображая, что же в квартире не так. Джереми просек и пояснил:
— Здесь все переделано, чтобы было легко вставать и легко садиться. Помнишь, я и Кену об этом говорил; бывает, как прихватит — так ни сесть, ни встать.
И верно. На кухонной стойке аккуратными стопочками стояли чистые стаканы и тарелки (все из пластика). Диван перед телевизором был приподнят, чтобы с него можно было легко сползти, не слишком напрягаясь. Сходным же образом оказался поднят и хлопчатобумажный матрас. Складывалось впечатление, что в квартире живет дряхлый старик, и меня это опечалило. Я заметила в углу сложенное кресло-каталку, и сердце защемило от жалости к сыну. Джереми заметил мою реакцию.
— А, «хромлымага». Малышке пора шины менять. — Возвращаясь в спальню, он постучался к Джейн. — Успокоилась или нет? Давай выходи.
Ответа не последовало.
Вся одежда Джереми легко уместилась в два стареньких чемодана. Меня вдруг осенило: все, что у него было, парню приходилось изготавливать самому или выискивать на барахолках. Я так и представила, как он копается в контейнерах гуманитарной помощи, пытаясь подобрать хоть что-нибудь, в чем можно сойти за человека.
Сын закрыл молнию на втором чемодане и встал перед дверью в комнату бывшей подруги.
— Джейн?
Опять никакой реакции.
— Джейн, ты слышала новость? Клинические исследования показали, что хлопчатобумажные матрасы увеличивают нагрузку на поясницу на тридцать процентов.
Молчание.
— А еще в хлопковых волокнах может содержаться почти на двести процентов больше клещиков, чем в шестидюймовом пенопропиленовом полотне. Лучшим средством от бессонницы будет новый удобный матрас прямо от производителя с пенным теплоизоляционным слоем по сходной цене.
Молчание.
— А также новый пружинный матрас с дюпоновской пропиткой, которая не только поможет легко справиться с поверхностными загрязнениями, но также сократит популяции чесоточных клещиков и урон, который они еженощно наносят нашему драгоценному эпителию.
Молчание.
— А для тех, кто купит пружинный матрас прямо сейчас — в подарок бесплатный цветной телевизор «Самсунг» с двадцатидюймовым экраном или электрическая жаровня от «Джорджа Формена» для дома и дачи.
Джейн открыла дверь.
— Ну и чем ты теперь накачался?
— Совершенно ничем. Я просто нашел работу.
— Что-что?
Подруга вопрошающе взглянула на меня.
— Это правда.
— Отлично. Тогда, я полагаю, ты отдашь мне двести баксов, которые занял прошлой осенью, чтобы купить римские свечи из индейской резервации.
Я сказала:
— Джейн, давайте перекурим, пока Джереми упаковывается.
— Идет.
Мы поднялись на крышу, с которой открывался прекрасный панорамный вид на город: горы и чайки, офисные высотки, суда на стоянках — совсем как в детской книжке с заданием на наблюдательность, где читателя просят найти как можно больше знакомых предметов.
— Я, конечно, кажусь вам последней гадиной. Так вот, вы не правы.
— А я разве что-нибудь подобное говорила?
К моему удивлению, Джейн от сигареты не отказалась, и мы закурили.
— Хотя ни за что бы не подумала, что вы из тех, кто швыряет проигрыватели с балкона.
— Ух, какой балдеж.
На перила нагло уселась чайка. Смекнув, что пищи у нас нет, птица улетела.
— При вас у него уже были видения?
— Да.
— У меня от них мурашки.
— А мне интересно. На поэзию похоже.
— Три дня назад он сообщил, что небо погаснет. Не как при затмении, а — хлоп! Будто лампочка. Жуть.
— Думаю, в этом надо искать зашифрованное послание. С первого взгляда, может, все и кажется полной чушью, а если копнешь поглубже…
— Нет. По мне так это ужас чистой воды. Неделю назад он рассказывал про двух любовников, которые встречались на улице, проходя мимо. Они страшно разругались, и в наказание при встрече, раз за разом, чуть-чуть ржавели, как роботы. В конце концов обоих заклинило: они так и застыли друг перед другом. По-вашему, как такое называется?
— Красиво. В некотором смысле.
— Или вот еще. Офисные здания обрушатся, и среди обломков будут находить людей, которые от силовой волны сжались в алмазы.
— Как мило.
Она вздохнула.
— А поучаствовать в своих бредовых идейках он вас еще не подбивал?
— В каком смысле?
— Да в любом, этот друг на все способен: лазать по деревьям в поисках монет или вырыть яму и наполнить ее воздушными шарами.
— Мы с ним ползли на четвереньках по шоссе среди бела дня.
— Ну вот, об этом я и говорю…
Я спросила Джейн, почему ее так напрягают видения Джереми.
— Потому что это не сны, от них так просто не отмахнешься. Он действительно что-то видит.
— И что же тут плохого?
Очевидно, это было очень важно для Джейн, и она старалась подобрать верные слова.
— Проблема в том, что я атеистка. И мне не понятно, откуда берутся видения. Глядя на Джереми, я начинаю сомневаться в своем неверии. — Собеседница затушила сигарету. — Ему с детства забивали голову религиозной болтовней, совсем заморочили этим бредом. Я-то надеялась, со мной он поправится — не вышло.
Я смолчала. Пусть у меня никого и не было, но даже я знаю: пытаться кого-то переделать — труд неблагодарный. Поэтому мы переключились на обсуждение болезни Джереми. Все это напоминало передачу домашнего питомца от одного хозяина к другому:
— От жары он может вырубиться, так что горячие ванны отпадают. Я нашла в сети охлаждающий жилет — вроде как помогает. Если нет кондиционера, обязательно купите. И еще, никакой пшеницы — кишечник не воспринимает.
Джереми обещал стать прихотливым подопечным.
— А кто-нибудь из прежних семей не может помочь?
— О, не советую к ним обращаться. Эти так называемые родственнички давно мозгами тронулись. Первым делом они вас на «бабки» раскрутят, затем что-нибудь сопрут — и поминай как звали.
Это меня меньше всего беспокоило. Решение впустить Джереми в свою жизнь напоминало первый поцелуй.
Мы стащили его багаж вниз; я выбрала ношу потяжелее. В машине я поинтересовалась у сына, когда он успел столько узнать о матрасах.
— Да по ходу дела выдумал.
Дома меня ждало десять сообщений — личные, от домашних.
Джереми вконец измотался.
— Давай просто поваляемся на диване, посмотрим новости, а там, может, что-нибудь и придумаем.
— Одобряю.
И так мы вместе смотрели вечерний выпуск новостей. Приятно делать что-то скучное не в одиночестве, а с кем-то. Обычно я избегаю новостей: закат мне тяжело дается — в это время суток сильнее чувствуется одиночество. Порой, если я в хорошей форме, включаю шестичасовой выпуск, но и тогда все затмевают мысли о собственной участи; я почти не слежу за происходящим, а когда рассказывают о какой-нибудь собаке, попавшей в полынью, — так вообще выть хочется. При совсем поганом настроении я съедаю тарелку разогретых в микроволновке булочек с корицей и выезжаю покататься. Когда я в таком состоянии веду машину, так и подмывает посостязаться с лихачами. Я готова в сильнейший ливень мчаться за каким-нибудь автомобилем, чтобы, поравнявшись с ним, крикнуть водителю «Как не стыдно!» за то, что он выбросил окурок в окно у «Глубокой бухты». Не знаю, чего я этим пытаюсь добиться, да только меня так и подмывает.
Посредине выпуска, сразу после рекламы, показали репортаж о животноводческом комплексе. Я — человек плотоядный, но, как и многих в наши дни, от мяса порой начинает воротить.
— Ты что фыркаешь?
— Мясо.
— Все, понял.
Мое отношение к мясу замешано на неприязни к собственному телу: мы — узники плоти. Мне всегда казалось, что обычные, нормальные люди рады своим телам, в то время как одинокие жаждут поскорее покинуть бренные тюрьмы. Одинокие вообще желают позабыть о том, что они сделаны из плоти и крови. Наверное, нам легче поверить в переселение душ — просто не хочется проживать отпущенное в твердом убеждении, что лучше этих мясных темниц не видать. Одинокие стремятся к смерти, но и с жизнью распрощаться не спешат — как же иначе узнать, что там еще уготовано судьбой, кому в следующем году вручат «Оскар»? А правильнее сказать, одиноким, как и остальным людям, хочется встретить того единственного, с которым перестанешь волноваться из-за заточения в мясокостное вместилище души. О Боже, я начала говорить, как тюремный надзиратель.
Зазвонил телефон, однако мы с Джереми не стали дергаться. Вероятно, мать или Лесли.
Семья… Мой образ жизни повергает родных в недоумение. Сомневаюсь, что Лесли или Уильям хоть раз оставались без пары. Мать? После смерти отца она так и не вышла замуж. То и дело с кем-нибудь встречается, но ее уж слишком отвлекают микронужды внуков и слюнтяйские подружки, которым постоянно надо вправлять мозги. Вряд ли мамуля когда-нибудь чувствует себя одинокой. Хотя, с другой стороны, кто бы мог подумать, что она молится в кладовке?
У Лесли есть муж Майк — «мужчина-грудничок» и дети. Боюсь, если сестрица однажды перестанет гнать свой «внедорожник» под сто миль в час и спокойно поразмыслит о жизни, результаты ее не порадуют. Посмотрите на меня: я — классическая озлобленная старая дева; но кто знает, все ли у счастливых парочек так гладко, как кажется со стороны?
— Джереми, я не могу больше скрываться.
— Сколько времени?
— Полседьмого.
— Тогда перезвони, но помни: у тебя на руках все козыри.
Когда телефон снова ожил, я сняла трубку. Это был Кен, консультант по сну. Он сообщил, что Джереми наутро выходить к девяти тридцати. Только я успела дать отбой, проявился Уильям.
— Лиззи, это я. Только что из Европы, прилетел повидаться с новым племяшом.
— Ты сейчас где?
— В такси. В пяти кварталах от твоего дома. Спустись и открой мне. Мать сказала, у тебя домофон неисправен.
Уильям работает в компании под названием «Иммунодинамика». Названьице занудное и вроде бы не обещает ничего интересного. Но это лишь на первый взгляд. Брат колесит по миру и, подкупая правительственных служащих, получает доступ к базам данных на старейших граждан страны. Если вам еще не исполнилось сто десять, не тратьте попусту его время. Той возрастной категории, которой занимается Уильям, даже название не придумано. Стодесятилетние с гаком? По словам Уильяма, старые клюшки солидарны в одном: отсчитайте им штуку зелененьких и, пожалуйста, получите пробирку насыщенной долгоиграющими ДНК кровью.
Что он делает с этой кровью? Ее отправляют — может быть, провозят контрабандой — к месту назначения в наполненных льдом сумках-холодильниках. Образцы изымают и крутят в центрифуге или каком-нибудь ином приспособлении. Таким образом медики надеются выяснить, чем же обусловлена необычайная живучесть этих стариков. Смысл в том, чтобы размножить искомый ген и придать ему удобоваримый вид, в виде кусочка сыра или болонской колбасы, а затем подпитывать им те слабые места в нашей генной системе, какие требуется. Уильям говорит, что в каждой семье есть несколько «ахиллесовых пят»: слабые сердца, раковая грудь, простата, вялая печень, болезнь Альцгеймера — добавьте то, чем страдаете сами. Стоит только залатать дыры, и можно жить, пока не надоест. Откровенно говоря, я этих восторгов не разделяю — наше существование и без того достаточно скучно и отвратительно; а с другой стороны, я не восьмидесятишестилетний основатель компании, входящей в перечень «Форчун-500», с подагрическими пальцами ноги и раком почки.
— С минуты на минуту подъедет Уильям.
— Вернулся из Европы?
— Ага. Как самочувствие?
— Спорим на полтинник, он у меня купит матрас?
— Уильям? Ну-ну. Удачи.
Когда я спускалась по лестнице, у меня было такое чувство, будто мы с Джереми превратились в парочку цирковых клоунов. В дверь уже стучался мой брат.
— Уильям, выглядишь неважно.
— Ты тоже. Как только узнал, сразу помчался.
— Не стоило беспокоиться.
— Лиззи, мне просто приятно.
Войдя в квартиру, я без лишних предисловий представила друг другу дядюшку с племянником, и Джереми пожал Уильяму руку, не вставая с кушетки. Братец прищурился, точно желая сказать: «А сопляк-то грубиян, даже подняться ему недосуг».
— Уильям, у Джереми рассеянный склероз.
— Ах ты, вот черт! Лиззи, есть что выпить?
— Анисовый ликер. Не представляю, какой он на вкус. Стоит у меня еще со времен администрации Рейгана.
— Рискну. — Уильям обернулся к племяннику. — Да уж, самый настоящий племянник.
— Точно, настоящий.
— Дай-ка я хоть посмотрю на тебя как следует.
— Уильям, это не кокер-спаниель…
Но Джереми не возражал:
— Пусть.
Уселся прямо.
Уильям, как водится среди мужчин, все выискивал свои черты на лице моего сына. Я вошла в комнату с ликером и бокалом, и брат проговорил горделиво:
— Есть в нем что-то мое, правда?
— Ну просто вылитый.
— А-а, вот и ликерчик. Что ж, на безрыбье, как говорится…
Он повернулся к Джереми и поднял бокал:
— За знакомство. Жаль, со здоровьем тебе не подфартило. — Хлопнул стопочку. — Черт, какая гадость. Еще плесни, будь добра.
Джереми, то ли в шутку, то ли всерьез, поинтересовался, какой фильм крутили в самолете.
— Знаешь, что-то про зомби. Там еще машины постоянно врезались. В конце концов разбитные девицы с грудями, как арбузы, спасли планету.
— Я почти все время чувствую себя как зомби.
— А что делать…
— Хорошо хоть можно поспать всласть.
— Неудивительно.
— Да, крепкий здоровый сон важнее всего.
Джереми безжалостно атаковал ничего не подозревающую жертву. Я решила применить обходной маневр.
— Кстати, а кто-нибудь знает, откуда вообще берутся зомби?
— В каком смысле?
— Они ведут себя как нормальные люди, пока их не укусит ходячий мертвец. Почему после укуса они не умирают, а тоже превращаются в зомби?
Сын пояснил:
— Когда человек превращается в зомби, у него исчезает душа. Больше для него нет ни ада, ни рая — совсем ничего, поэтому они такие злые. У них из жизни пропало самое главное, и безвозвратно.
Уильям взболтал ликер, оставшийся на донышке.
— Да уж, весело.
Джереми проговорил:
— В детстве родители использовали слово «зомби» в переносном смысле, когда говорили о ярых гуманистах.
Я сочла нужным пояснить:
— Джереми несколько раз попадал в религиозные семьи.
— Несколько раз? — Уильям решил сменить тему. — А где мать? Где Лесли?
— Я им еще не перезвонила.
— И правильно. Советую попробовать ликер, племяш. И ты присоединяйся, Лиззи.
Я сходила за бокалами. Уильям налил нам и произнес тост:
— Что ж, за тебя. С возвращением.
Мы чокнулись и выпили греческое зелье — настоящий скипидар. Брат зевнул.
Джереми поинтересовался:
— Устали?
— Смена часовых поясов. В первом классе было битком, да еще этот аэропортовский «икарус» — уф-ф. Намучился.
— Отсутствие хорошей опоры для позвоночника пагубно отражается не только на сне, но и на периоде бодрствования.
— И не говори.
— Вы обычно сколько спите?
— Я? Часов шесть — шесть с половиной в лучшем случае.
— Ну, при желании это легко поправить. И без всяких таблеток.
— Правда?
— Конечно.
Через полчаса Уильям уже храпел на моей постели, Джереми продал огромную двуспальную кровать, а я стала беднее на пятьдесят долларов. Скоро за Уильямом должна была заскочить Нэнси, моя вечно недовольная невестка. Братца совсем развезло от недосыпания и ликера, который он поносил на чем свет стоит.
— Чистый растворитель — хоть краску снимай.
— Пойди умойся. Знаешь ведь, сейчас Нэнси устроит тебе досмотр с пристрастием.
Из гостиной отозвался Джереми:
— Я хочу покрасить одну стену.
— Зачем?
— Не понимаю людей, которые считают, что достаточно замалевать всю комнату одним цветом. Или того лучше: въедут в дом, расставят мебель — тут диван, там столик, картинку на стену пришлепнут и довольны: «Порядок. С этой комнатой навеки покончено». Дом — такое же живое существо, как и тот, кто в нем живет.
— Так какую стену? В какой цвет?
— У телефона. Красной японской глазурью.
В тот момент мое воображение оказалось не способно переварить мысль о красной глазури.
— Вот как?
— Придется наложить пять слоев, зато дом заиграет.
— У маляров тяжелая работа.
— Пф-ф. Чепуха. Проще простого. Я и стены красил, когда попадал к очередным приемным родителям. Чтобы от меня толк был.
В окно кто-то швырнул камешек. Посмотрела — Нэнси. Я спустилась и открыла. В лифте невестка выговаривала Хантеру и Чейзу, а потому задавать вопросы ей было просто некогда. Вошли в квартиру: Уильям выглядел скверно. Женушка скомандовала:
— Причешись.
Затем я представила ее Джереми. В приветствиях Нэнси была сдержанна, зато Чейз не растерялся:
— Мама сказала, у тебя та болезнь, о которой по телику рассказывали: как только сел в кресло-каталку, так летишь под откос и умираешь.
Уильям с семейством устроили перепалку, а мне захотелось немного побыть одной. Я проскользнула в спальню, закрыла дверь и заперлась на замок. Села на постель — такую мягкую, удобную. Прилегла на прохладные простыни и почувствовала, как те вбирают в себя тепло разгоряченного тела. Как же хорошо, когда есть собственная комната, та, куда можно удалиться ото всех.
В дверь постучал Уильям.
— Лиззи? Давай выползай оттуда и помоги мне навести порядок — совсем от рук отбились.
Я не ответила.
— Ну, как хочешь.
До меня донеслась реплика Нэнси:
— Что с ней опять?
— Как всегда не в духе; настроение плохое.
Что? Я подбежала и открыла дверь, не обращая внимания на брата.
— Нэнси, у меня нормальное настроение. Я всего один-единственный раз была не в духе, и ты это прекрасно знаешь. У меня вообще ровный характер. И неужели нельзя хотя бы иногда промолчать?
Уильям спохватился:
— Нам пора. Завтра позвоню.
Проводив гостей, мы с Джереми отправились по постелям и к наступлению темноты уже тихо посапывали.
Летом 1997-го несколько недель подряд в ночном небе над Холлиберн Маунтин можно было наблюдать комету Хейла-Боппа. Порой она походила на маслянистое тусклое пятно, иногда казалась куском войлока, искромсанным тупыми садовыми ножницами — привыкнуть к этому сверхъестественному зрелищу было невозможно. Все в небе, кроме солнца и звезд, — нереальное. Даже луна будто проходит испытательный срок. Меня бесит, что она не может оставаться одной и той же. Прибывает, убывает, стареет, молодеет. Выбери уж наконец что-нибудь одно.
Впрочем, пустое.
Итак…
Наверное, в этом месте повествования важно еще раз подчеркнуть, что я страдаю от излишнего веса — да что там, от ожирения. Мне кажется, все мы мыслим стереотипно, читая ту или иную книгу. Меня приводили в замешательство авторы, которые слишком много значения придавали внешности персонажей: «У нее были молочно-миндальные локоны и заметная хромота», или «Он был жилист и подтянут. Волосы разлетались нимбом над его головой». Ну, вы понимаете, к чему я клоню. Этакий шаблонный герой не обманет ваших ожиданий. Не важно, о чем роман, где и когда происходили описываемые события, на первом месте стоят люди, которых услужливо рисует нам воображение — столь же незамысловатые и предсказуемые, как ведущие вечернего выпуска новостей. Осмелюсь предположить, что универсальная героиня представляется большинству этакой всеобщей мамашей в вечернем платье, а герой вполне может оказаться кровельщиком во фраке. Разумеется, я — не то и не другое. Необходимо взглянуть правде в глаза — пусть даже в таких мелочах. Давайте-ка я немного опишу себя…
У меня избыточный вес, и поэтому я предпочитаю одежду… удобную в обращении. Свободный покрой хорошо скрывает пышные формы. Бюстгальтеры? Лучше и не спрашивайте. Люблю плетеные сумочки из ротанга за их вместительность — можно прихватить с собой пару книжек, усесться за свободный столик в кафе и спокойно почитать в ожидании заказа. Впрочем, реакцию окружающих на свое присутствие я тоже подмечаю. Молоденькие девочки-подростки в джинсовках с блестками и бриллиантовым блеском на губах бросают на меня только один взгляд и, распознав в толстой тетке намек на колоссальную угрозу, больше в мою сторону не смотрят. Мужчины вне зависимости от возраста меня не замечают — и точка. Я для них — папоротник. Женщины старше тридцати реагируют по-доброму, хотя когда им кажется, что я не вижу, на их лицах проступает предательское огорчение: я — то, что их ждет, если они вовремя не напрягутся. Подозреваю, что официанты видят во мне брюзгу, которая отошлет назад гамбургер из-за того, что начинка пережарена, или пожалуется, что подали не вино, а уксус. Почему? Может, считают, что я ради общения готова даже ввязаться в потасовку.
Я иногда подумываю: а не разориться ли на пластическую операцию? Сделаю из себя этакую миоклоническую копию или, попросту говоря, клона Лесли. Впрочем, на такие жертвы я никогда не пойду по одной причине: пациента должен забирать кто-то из родственников; таковы правила больницы. Даже такси вызвать не разрешается. Не хватало еще, сидя в бинтах с ног до головы, всю дорогу выслушивать мамочкины нотации. Увольте, мне и операции на зубах хватило. Конечно, я ничего не имею против своей красотки-сестрицы, «механической доилки» с дирижаблями вместо грудей, однако нас с ней ничто не сближает: она красавица, а я невидимка. Итак, сестра придумает, как отвертеться, чтобы не пришлось меня везти. Уильям, может, и согласится, но… я просто не хочу ничего переделывать. Не хочу. Словами этого не передать — инстинкты.
Так что не воображайте меня типичной героиней. Я не Жаклин Смит и не Кристи Тарлингтон. Я не Деми Мур и не столь же популярная звезда вашей эпохи. Я — это я. Самая заурядная.
Мне было неловко подвозить Джереми на работу с его складным креслом-каталкой. Он же, напротив, нисколько не смущался.
— Как бы ни было, а мне она может и в самом деле понадобиться.
— Думаешь, что-то стрясется?