— Не заметила, что тебе нужно исправляться, — сказала я.
— Однажды я рассказал соцработникам, что меня привязали к столбу для сушки белья и продержали там шестнадцать часов в самый разгар охотничьего сезона. Приемная мамаша тогда приподняла бровь, закатила глаза к потолку и изрекла: «Ну и воображение. Дети есть дети».
Мать вздохнула:
— Я только хотела узнать, где ты вырос.
— Теперь твое любопытство удовлетворено, — ответила я.
— А когда вы повстречались? При каких обстоятельствах?
— Я связался с Лиз.
— Нас уверяли, что тебя найти невозможно.
— Верно, если только…
Я перебила его:
— Джереми обнаружил в системе лазейку.
Мать ответила:
— Я столько денег на ветер выкинула, чтобы разузнать о тебе, — и все без толку.
— Что-что?
— Я молилась за него в кладовке. Ночи спокойно не проспала с тех пор, как мы подписали бумаги на отказ.
— Почему же ты мне ничего не рассказывала?
— Мы с тобой вообще не говорили о нем… о тебе, Джереми. Никогда.
Сын предложил:
— Знаете что, выпейте по чашечке кофе.
Мать стала разговаривать в какой-то особой манере, будто во сне.
— Я и днем о тебе думала. Обычно, когда обед готовлю, прикидываю — на сколько человек рассчитывать. Бывает, стоишь у раковины и руки чем-нибудь заняты, чистишь картошку или гладишь белье… Не спрашивай — почему. У Лесли с Уильямом тоже дети, но я только о тебе всегда тосковала. Ты же первенец. Я и за детишек Лесли переживаю, хотя с тобой по-другому: бывает, как мысли нахлынут, свернешь на обочину — будто в живот ударили, как гром среди ясного неба.
У меня дыхание сперло.
— Мам, я не вынесу здесь такого накала страстей.
Мать не обратила внимания.
— Лесли говорит, у тебя со здоровьем проблемы. Будто ты Лиз из больницы позвонил?
— В каком-то смысле да.
— А по тебе не скажешь. Так что с тобой?
Я ответила за него:
— Рассеянный склероз.
— Ох.
Поверьте мне, эти слова несут в себе огромный заряд — правда, никто не знает какой. Может, людям сразу представляется, как темнеют и крошатся кости; синяки, которые появляются без всякой причины, или зуд, как от пчелиного жала. Видится отмирающая во сне кожа. Пугающее кресло-каталка, пластиковый мочеприемник и дюжины коричневых пузырьков. Каждому, наверное, свое. Даже теперь, когда я знаю о проклятой напасти все, в голове по-прежнему не укладывается, как такое происходит.
Заметив, что мы обе умолкли, не в силах подобрать верных слов, сын проявил сострадание и вкратце описал свой недуг. Мать слушала, закусив губу. Потом мы спросили Джереми, как он себя чувствует.
— Нормально. Поспал.
— Он останется переночевать.
Мать пренебрежительно отрезала:
— Здесь? Неужели кому-то хочется спать в таком месте?
— Ну спасибо, мамуль.
Джереми сказал:
— Лягу на кушетке.
— Ничего не желаю слышать. Погостишь у меня. В доме две отличные гостевые комнаты, в одной даже своя ванная есть. И еще я только что испекла батончики с шоколадом.
— Вот как? А вы смелый кулинар. Нет, миссис Данн, я останусь у Лиз.
Солнце зашло за горизонт, и небо залилось ослепительной синевой.
— Мам, пусть он ложится. Джереми, что с тобой?
Сына начало тихонько трясти, будто он заикал всем телом. Мы помогли ему снять брюки, оставив футболку и нижнее белье, и парень быстро заснул.
Он был красив; мы с матерью стояли и любовались им, точно произведением искусства. Не знаю, имею ли я право претендовать на авторство такого шедевра. Джереми был чудесным новогодним подарком, а я — лишь упаковкой, оберточной бумагой с почтовым штемпелем. На миг он открыл глаза и взглянул на нас, кажется, нисколько не смутившись от непрошеного внимания, и снова погрузился в сон.
Я совсем выбилась из сил. Воцарилось молчание, которое мы с матерью поддерживали многие годы. Мы быстро обнялись и решили встретиться на следующий день.
Проводив ее, я прошлась по квартире и выключила свет. Видимо, так чувствует себя обычный, нормальный человек в конце дня: мелкие и серьезные драмы; секреты и откровения; чашки из-под кофе и тарелки с подсохшей едой. Я сидела на стуле в кухне при свете зажженной конфорки и не отрываясь смотрела на сопящую на кушетке фигуру. Неужели каких-то несколько дней назад эта комната казалась мне почти необитаемой?
Тут парень изогнулся, как окунь на остроге.
— Джереми, с тобой все в порядке?
— Не знаю.
Я подошла и села рядом.
— Сон приснился?
— Нет, не сон. Опять видел фермеров.
— А-а, понятно. Что с ними произошло?
— Я расскажу, только пообещай, что это останется между нами, хорошо?
— Согласна. А можно тебя спросить? Объясни вкратце, как ты отличаешь видение от сна?
— Тут все просто. При видении я сам там присутствую. Знаешь, в кино такое случается: герой путешествует во времени, и его считают сумасшедшим, а он — раз! — извлекает из кармана кольцо или какую-нибудь вещичку. Тут всем становится ясно, что он говорил правду и на самом деле слетал в прошлое. Вот и у меня примерно то же.
— Ладно. Так что с фермерами?
— Они по-прежнему стояли на дороге, в рабочих комбинезонах, и смотрели в небо, ожидая гласа свыше. Им казалось, что их обманули, они пребывали в растерянности и, наверное, злились. А потом над самым холмом раздался голос. Женский. Я раньше считал, что откровения должны озвучиваться голосом Жанны д'Арк, которая стоит на костре в окружении ангелов. Однако эти люди услышали нечто иное: с ними будто общалась операционистка какой-нибудь бесплатной информационной службы.
— И что она сказала?
— Ничего хорошего. Мол, фермеры не способны отличить сон от яви.
— Как мы во сне?
— Не знаю. Будто они потеряли веру в возможность изменить мир к лучшему. Землепашцы просили разъяснений, и женщина ответила: «Вы решили, будто дети и внуки будут жить в точности, как вы; не ждете перемен и не верите в них».
— Похоже, им предложили выбрать между определенностью и покоем.
— Можно сказать и так. Странно, но фермеров это нисколько не смутило. Они только сказали смиренно: «Пусты». И голос ответил, что глупо опускать руки, а потому придется поступить с ними по-другому.
— О-го.
— Им сказали, что умереть, не имея возможности изменить мир, все равно что не жить. Голос пообещал, будто скоро они услышат слова, которые снова заставят их поверить в будущее.
Наступила тишина. Я сказала:
— Мне было страшно там, на шоссе. Безумие какое-то.
— Прости. Но когда на меня находит, я ничего не могу поделать. А сейчас мне бы поспать.
— Спокойной ночи, Джереми.
— Покойной.
Что было делать с этим странным человеком, только начавшим жить?
Последние недели лета, когда родился Джереми, мы с матерью были не врагами и не друзьями.
С моего согласия мать отыскала в местной газете бесплатных объявлений некую разведенку по имени Алтея, которая жила на окраине города у самого океана и давала уроки рисования. Это была пожилая, рассеянная богиня плодородия, облаченная в шаль. Ученики (далеко не мои сверстники, обремененные сложной эмоциональной жизнью) каждое утро, в одиннадцать, заявлялись в ее подвал. До двух часов мы малевали натюрморты из оставшихся у нее после бурного вечера бутылок. Когда же головная боль хозяйки, являвшаяся прямым следствием выпитого накануне джина, стихала, мы дружно брали мольберты и направлялись в парк у маяка. Устраивались на прожаренных солнцем скалах и рисовали земляничные деревья, покореженные от соли и ветра кедры, спокойный августовский океан и проплывающие в небе облака. Мы сидели, разбившись в группки, а поскольку дело было в семидесятых, взрослые, нимало не стесняясь моего присутствия, рассуждали о множественных оргазмах, дисфункции яичек и кокаиновой зависимости. Я едва удерживала в руках мастихин, когда наша инфантильная модель предавалась воспоминаниям о прошедших выходных, изобилующих сексом и наркотиками, жаловалась на усталость и утверждала, что «к кокаину не привыкают»… В те времена из уст в уста передавалось много подобной лжи. Рисовала я из рук вон плохо, мои картины давным-давно распродали за гроши. Наверное, какой-нибудь претенциозный юнец купил их на сборе средств для Армии Спасения и хохмы ради держит это надругательство над искусством в своей квартире.
Мы с родителями ни словом не обмолвились о младенце. Так что ни Уильям, ни Лесли о нем не узнали. Так было проще. В семье мне отводилась роль тетушки, трудолюбивой старой девы, которая доит коров и кормит цыплят; рождение ребенка не входило в «сценарий», который мы будто все имели на руках.
Расшатанная психика матери сыграла мне на руку: когда у нее из-за всех этих проблем начались припадки, старшие дети решили, что настала очередная черная полоса, и перестали обращать внимание.
Папа ушел с головой в работу и все время пропадал в проектной конторе. В моем присутствии он был молчалив, хотя и не больше обычного. Временами он вздыхал ни с того ни с сего, но мне кажется, что от потрясения отец оправился быстро. А вот мать — напротив: поговорить ей было не с кем, она все держала в себе и переживала куда сильнее меня. Подросткам проще: вследствие общей бездумности им легче взять и выкинуть неугодное из головы. Я в этом отношении от других не отличалась. У меня и в мыслях не было, что с матерью происходит нечто заслуживающее серьезного внимания. Это теперь я внутренне содрогаюсь, думаю о своем тогдашнем бессердечии, а в те годы… Что ж, сделанного не воротишь.
Да, пока не забыла — мать так никогда и не узнала о том, что в первые месяцы после нашей поездки в Италию многие девочки сделали аборты. В школе об этом твердили на каждом углу, так что новость дошла даже до аутсайдеров вроде меня. Девчонки, которые бегали на станцию к «эльфам», привезли с собой «сувениры», четыре в общей сложности. У меня по сей день хранится фотография со златокудрыми красавчиками, чьи отпрыски, вполне вероятно, населяют самые разные точки земного шара. Снимок этот я сделала за день до отъезда. По злому умыслу фортуны мы остались без автобуса и куковали в гостинице, а чтобы убить время, вышли на улицу и сфотографировались все вместе. На пожелтевшей от времени карточке запечатлелась и шумная, пропахшая выхлопом автострада, и столь любимая нами заправочная станция. Однако в глаза бросается совсем иное: в одночасье повзрослевшие лица девочек.
В ту первую ночь на моей квартире Джереми, не проспав и двух часов, вскочил в холодном поту. Я даже не поняла толком — знал ли он, что я его слышу, или обращался сам к себе:
— Женщины вышли на крыльцо! О, как они похорошели — с прежними не сравнить. Они в белых платьях. Везде цветы: в вазах на перилах, в волосах — васильки и ромашки. Красавицы спрашивают голос, что делать дальше.
— И что же им ответили?
— Они получили наказ верить, что каждый из нас по-своему болен, что жизнь — работа, а награды — дело случая и редко раздаются по заслугам. Им сказали, что будет отсрочка и дара они пока не получат. По крайней мере в этом году. Сначала надо протянуть грядущую зиму.
— А дальше?
— Голос смолк. Мужчины и женщины так и остались стоять, не в силах шелохнуться от ужаса. Сеять поздно. Запасы уничтожены. Скоро наступит зима, и они понятия не имеют, как теперь быть.
Джереми умолк и снова заснул.
Существует некая аксиома семейной жизни: подростки тяготеют к своим дядюшкам, тетушкам и кузенам, разъехавшимся по стране, — к родственникам, о которых не слышали годами, к тем, кто участвовал в их судьбе крайне редко. Они рассуждают так: «Да просто родичи никогда не давали им шанса. А мне выпал шанс найти этот самородок, и я положу все силы на то, чтобы связать семью воедино».
Затем оказывается, что вновь обретенные тетушки, дядюшки и кузены очень похожи на ваше ближайшее окружение — разве что веселее, любезнее и не читают нотаций. При них ты сам себе начинаешь казаться взрослее.
Проходят годы, а с ними исчезают легкость и простота общения с найденной родней. Проявляются какие-то трудноразрешимые межличностные проблемы, раздражение и злость друг на друга. Велика вероятность, что просто ты, ты сам, постепенно превращаешься в одного из своих родителей — тех самых людей, от которых твои родственники предпочли смотаться подальше. И наступает полный бардак, что вполне в порядке вещей: семья — бардак по определению.
Я говорю об этом, потому что так происходило и с Джереми. Для всех он стал неким неизвестным родственником, жившим где-то очень далеко и в один прекрасный день постучавшимся к нам в дверь. Мне, конечно, хотелось видеть его остроумным, ловким и чудесным во всех отношениях. Он же, воздадим ему должное, никогда не пытался узреть во мне воплощенное совершенство. Наверное, поэтому я и полюбила его так сильно. К тому же какое-то время до нашей встречи он не скажу, что шпионил за мной, но успел приглядеться, и вряд ли что в моей жизни могло его сильно удивить.
Наутро, после первой ночи, которую Джереми провел в моей квартире, я проснулась от запаха горячей еды. Вскочила на постели и потянула носом: яйца, сливочное масло, соль, растительное мало и легкий привкус зеленого лука — все эти ароматы завитками просачивались в щель под дверью моей спальни. Я накинула плюшевый халат и заглянула на кухню. Джереми, свеженький, как консультант из «Гэп»4, спросил:
— Ты какой омлет предпочитаешь, ломтиками или «бэвиз»?
— А что такое «бэвиз»?
— Жидкий.
— Тогда «бэвиз», будьте добры.
Я зашла в ванную и придирчиво осмотрела себя в зеркало: легкая желтизна на щеках, едва заметная отечность. Подумать только, в моей квартире кто-то есть. Готовит завтрак. Он хоть и родной сын, но все-таки… у меня дома еще никто не ночевал. Я стала задумываться о таких практических вещах, как ванная комната: вдруг ее содержимое производит недолжное впечатление? Я не говорю о гигиенических прокладках и прочей женской ерунде, главное — похожа ли она на ванную нормального живого человека. Причудливые технические приспособления вызывают у меня чувство беспомощности; высушенные губки и морские звезды наводят на мысль о вымирании флоры и фауны; стерильная белизна кафеля напоминает о римской гостинице.
Я оценила комнату придирчивым взглядом: все ли тут в порядке в плане обстановки и чистоты. Запахи? Пятна? Желтизна? Недостаток воображения?
Когда я наконец-таки появилась на кухне, Джереми признался:
— По утрам я лучше всего себя чувствую. Тело в основном слушается до обеда, так что стараюсь успеть побольше.
— Ты не обязан готовить завтраки.
— Меня всегда спасало умение приносить пользу.
— Знаешь, у меня похожие ощущения.
— Да? — Он завернул одну половинку пышного бледно-желтого омлета на другую; видимо, добавил взбитые белки.
Я пояснила:
— Мне иногда кажется, что стоит стать бесполезной для общества, как к тебе заявятся посреди ночи и вышвырнут из постели; а все твое барахло, квартиру, работу и счет в банке отдадут тем, кто этого по-настоящему заслуживает.
— И давно у тебя такие мысли?
— Это не мысли: я чувствую так, сколько себя помню.
Он поставил передо мной омлет, толстый, как блинчик, и воздушный. Я ткнула лакомство вилкой: омлет опал.
Джереми спросил, приносит ли мне работа удовлетворение.
— Когда я думаю о крупных компаниях, на ум приходит военный оркестр. Вот в чем, по-твоему, суть военных оркестров?
— Не знаю. В чем же?
— Даже если половина оркестра играет что Бог на душу положит, все равно создастся впечатление, будто звучит музыка. Вся задумка в том, чтобы скрыть фальшь. Это как пианино — пока нажимаешь только черные клавиши и не трогаешь белых, звучит вроде бы нормально, хотя до настоящей музыки далеко.
— Как тебе омлет?
— Отлично. — Я нечаянно взглянула в гостиную. Там царила безупречная чистота, ни единого пятнышка.
— Ну и ну. Джереми, не стоило так напрягаться.
— Кстати, я обратил внимание, что у тебя ни одной семейной фотки, даже на холодильнике.
— Все мечтаю повесить, да никак не соберусь.
— Когда поживешь с людьми подольше, друзей заведешь, в гости начинают приглашать. И все, как водится, показывают семейные альбомы. А мне так странно: смотришь на тех же людей, видишь их на однотипных фотографиях, и раз за разом они становятся старше. У меня мало снимков до двадцати лет — штуки три от силы. Школьные фотографии.
— Ты был прелестным младенцем. Я сразу это поняла, едва ты родился.
Комплимент не произвел на парня никакого впечатления.
— Я, бывало, воровал у друзей их семейные фотографии, — признался он. — Выбирал что помельче, чтобы не хватились. Снимки да одежду всегда забирал с собой, когда переходил от дома к дому. Все думал: когда стану самостоятельным и выберусь из-под опеки, развешу фотки на стенах, и девчонки будут смотреть на них и радоваться, что у меня была семья, любимая семья.
— Хитро.
— Мне всегда нравились девочки «кровь с молоком», от которых пахнет свежескошенной лужайкой — такие втайне грезят о каштановых жеребцах по имени Гром. У всех моих сводных сестер были жиденькие волосы. Бывало, девчонки подкатывали ко мне, а я отказывался. Тогда они стучали родителям, будто бы я стащил остатки курицы из холодильника, хотя сами же ее и съели. Достаточно таких глупостей, чтобы опекунская служба тебя списала.
Я доела и закурила.
— Ну и вид у меня.
— И что?
— Намек понят. А знаешь…
— Ну?
— С утра отправляемся за покупками. Пора обзавестись складной кроватью.
— Отличная мысль.
Скоро мы сидели в моей «хонде» и направлялись в торговый центр на Парк-Ройал. Погода выдалась превосходная, и стекла в машине были опущены. Я спросила Джереми, есть ли у него работа.
— Одно время устроился в гриль-бар поваром, но пришлось бросить, когда начал разваливаться на куски. Бывало, пальцы онемеют, а я стою у разделочной доски и кровью обтекаю, как клубничный компот.
— Не позавидуешь.
— Вот то-то. А когда немота отойдет, начинает трясти. Поэтому ножи с алмазной заточкой уже не для меня. Год назад устроился в один центральный отель; завтраки готовил, крутился как белка в колесе — автобусы прибывали сплошным потоком. Работенка так себе, зато хоть как-то держался на плаву. Однако с прошлого месяца и с этим покончено. Вдруг, будто ниоткуда, как скрутит по рукам и ногам — редко, но в кухне находиться все равно стало рискованно. А в последнее время на меня уж больно часто усталость наваливается.
Несколько минут спустя мы были у торгового мегацентра и направились в один из магазинов сети «Скала», где торговали мебелью со скидкой. Перед нами раскрылись стеклянные двери, и меня поразило представившееся взгляду зрелище: матрасы и мебель всех видов, расставленные совершенно беспорядочно; дыхание перехватывало от витающих в воздухе синтетических молекул. Мы присмотрели ту часть зала, где матрасов было на первый взгляд побольше, и, не нацеливаясь ни на что определенное, растерянно озирались в неверном свете желтоватых ламп.
— Добрый день, меня зовут Кен. Чем могу быть полезен? — К нам подошел мужчина. Он был чуть постарше меня, и цвет его лица выдавал, я бы сказала, пристрастие к горячительным напиткам.
— Хотим купить складную кровать.
Джереми сказал:
— И еще тебе нужна нормальная двуспальная постель.
Я так рот и разинула:
— Что?
— Слушай, мам, ты прости, но нельзя же всю жизнь спать на детской раздвижной кушетке. Ты взрослая женщина. Представь, если к тебе придет кавалер и увидит, на каком безобразии ты спишь. Как пятнадцатилетняя девчонка! Что он подумает?
Джереми прав — о чем я думала столько лет?
Кен вызвался помочь:
— Подыщем и то, и другое. Для начала посмотрим двуспальные кровати. Предпочитаете что-нибудь конкретное?
— Нет. — Все происходило слишком быстро.
— Любите спать на жестком матрасе или же на мягком?
— Никогда не задумывалась.
— Позвольте вам кое-что предложить.
— Мне любой матрас подойдет. Я вполне могу обойтись без продавца, и…
— Я не продавец, а консультант по сну. И пока вы не купили первое попавшееся, предлагаю обратить внимание на этот экземпляр. — Продавец взял лист прозрачного твердого пластика и разложил его на матрасе. — Прилягте. Можете опустить сюда ноги.
Я послушалась, и Кен задумчиво на меня взглянул.
— Как видно, во сне вы левша.
— Что-что?
— Во сне мы тоже разделяемся на левшей и правшей — как в письме или бейсболе. Я в основном сплю на правом боку.
— Это что-то новенькое.
Он склонился и осмотрел мою спину.
— О-хо-хо.
— Что-то не так?
— Ну. Позвоночник провис. Вам нужен матрас с жесткой опорой. Попробуйте-ка.
Надо отдать Кену должное — он был хорош. Я прыгала с матраса на матрас, как кабацкая потаскушка; Джереми же тем временем задавал разумные вопросы. При крупных покупках меня всегда сопровождали либо мать, либо Лесли, а тут наступило нечто совсем новое. Было здорово; в конце концов, я подобрала такой шикарный матрас со вшитыми пружинами, что меня просто тянуло прилечь.
— Ну что ж, — сказал Кен, взглянув на моего спутника, — посмотрим, что найдется подходящего для вас. Какие-то особые пожелания?
— Главное, чтобы легко было вставать и ложиться.
— В вашем-то возрасте?
— У меня, хм… — Джереми не мог отважиться и произнести ненавистный диагноз вслух.
Я пришла ему на выручку:
— Рассеянный склероз.
Сын добавил:
— Иногда мне тяжеловато вставать.
Кен зарделся.
— Рассеянный склероз? Да что же вы сразу-то не сказали? У моего свояка та же зараза. Дело дрянь.
Мне подобное замечание показалось грубоватым, однако Джереми, похоже, нисколько не задело.
— И не говорите!
Кен сказал:
— Зовут-то вас как?
— Джереми.
— Знаешь что, парень, давай-ка подберем тебе идеальный вариант для сна.
Мы направились к раскладным кушеткам. Нынешние модели совсем не походили на те, что производились в далеких шестидесятых и были в доме моей бабушки, где я порой ночевала.
Когда пришло время расплачиваться, Кен подвел итог и спросил:
— Лиз, вы бы что предпочли? Скидку на тридцать долларов со своего матраса с комплектом пружин или бесплатный телевизор с двадцатидюймовым экраном?
— Очень смешно.
— Нет, я серьезно.
— Хотите подарить мне телевизор?
Консультант подманил нас с Джереми, и мы подошли поближе.
— Короче, дело такое. Мне здесь пару дней работать осталось, так что поделюсь секретом. Сейчас столько везде матрасов — жуткая конкуренция, и производители готовы на что угодно, лишь бы сбыть товар.
— Но целый телевизор в подарок?…
— Вы на минуточку задумайтесь, что такое матрас — ничто, воздух. Как попкорн в театре. Производство одного матраса обходится изготовителю в восемнадцать центов. Да они с пятидесятых годов станки не обновляли. Сплошное надувательство.
Я сказала, что никогда раньше об этом не задумывалась.
— Верно вам говорю, так и есть. Джереми, а ты хочешь барбекю вдобавок к своей односпальной?
Сын сострил:
— Да уж, Кен, мне только барбекю не хватало, с моим-то образом жизни.
— Тоже мне, умник. Тебе так и так полагается. А как с финансами — есть работенка?
— Куда там.
— Вот и чудненько. Тогда не долго думая устраивайся сюда; пусть склероз на тебя поработает. Кресло-каталка есть?
— Имеется.
— Отлично. Продажи поднимутся на четверть, гарантированно.
— Неужели?
— О да. Калекам особое сочувствие. Изменить уже ничего не изменишь, а вот выгоду извлечь — другое дело.
Я была потрясена и в то же время очарована предложением Кена.
Джереми задал вопросец с подковыркой, как в анекдоте про тупоумных блондинок:
— Сколько нужно больных рассеянным склерозом, чтобы вкрутить лампочку?
Кен такой шутки не знал.
— Пять миллионов. Один будет вкручивать, а четыре миллиона девятьсот девяноста девять тысяч девятьсот девяноста девять писать жалобные письма в Интернете.
— Видел бы ты моего свояка. Страдалец, каких мало. Доводит меня до чертиков.
Дальше они продолжали в том же духе. Джереми поинтересовался:
— Мне надо что-то заполнять?
— Я попрошу анкету у Шейлы. Бабенка еще та, боевая. Но ты не пугайся. Скажешь, что свитер у нее чудненький — сразу шелковая станет.
Я удивилась:
— Неужели вам так запросто разрешается нанимать людей?
— Не то слово. Когда экономика в порядке, как сейчас, продавцы нарасхват. Мне даже микроволновую печь выдадут за то, что нового сотрудника привлек.
Кент отправился к Шейле за бланком.
— Ого, мам, да я работу отхватил!
— Подумай, стоит ли шутить с болезнью? Судьбу искушать?
— Да нет, Кен верно заметил, все равно ничего не изменишь, так хотя бы деньжатами разживусь.
— Ты уверен? Это то же самое, что поставить машину на парковке для инвалидов.
— Ничего подобного.
Джереми заполнил анкету, сдружился с Шейлой, и его занесли в смену, начинавшую работать на следующий день.
Затем мы заехали к Джейн. Пришлось поколесить по центру, чтобы туда добраться. У входа в художественную галерею устроили демонстрацию против вырубки лесов, и мы еле-еле двигались, тыркаясь на месте. На некоторое время мы умолкли и с любопытством рассматривали людей, которые спускались к толпе по ступеням галереи. Я заметила, что если бы протестующие действительно хотели чего-то добиться, им бы следовало выйти ночью и поджечь что-нибудь — даже не имеет значения что. Тогда бы вся страна о них узнала в первой же программе новостей. А так им светит в лучшем случае второсортный утренний выпуск местных известий. Джереми согласно хмыкнул. Я добавила:
— Однажды я рассказал соцработникам, что меня привязали к столбу для сушки белья и продержали там шестнадцать часов в самый разгар охотничьего сезона. Приемная мамаша тогда приподняла бровь, закатила глаза к потолку и изрекла: «Ну и воображение. Дети есть дети».
Мать вздохнула:
— Я только хотела узнать, где ты вырос.
— Теперь твое любопытство удовлетворено, — ответила я.
— А когда вы повстречались? При каких обстоятельствах?
— Я связался с Лиз.
— Нас уверяли, что тебя найти невозможно.
— Верно, если только…
Я перебила его:
— Джереми обнаружил в системе лазейку.
Мать ответила:
— Я столько денег на ветер выкинула, чтобы разузнать о тебе, — и все без толку.
— Что-что?
— Я молилась за него в кладовке. Ночи спокойно не проспала с тех пор, как мы подписали бумаги на отказ.
— Почему же ты мне ничего не рассказывала?
— Мы с тобой вообще не говорили о нем… о тебе, Джереми. Никогда.
Сын предложил:
— Знаете что, выпейте по чашечке кофе.
Мать стала разговаривать в какой-то особой манере, будто во сне.
— Я и днем о тебе думала. Обычно, когда обед готовлю, прикидываю — на сколько человек рассчитывать. Бывает, стоишь у раковины и руки чем-нибудь заняты, чистишь картошку или гладишь белье… Не спрашивай — почему. У Лесли с Уильямом тоже дети, но я только о тебе всегда тосковала. Ты же первенец. Я и за детишек Лесли переживаю, хотя с тобой по-другому: бывает, как мысли нахлынут, свернешь на обочину — будто в живот ударили, как гром среди ясного неба.
У меня дыхание сперло.
— Мам, я не вынесу здесь такого накала страстей.
Мать не обратила внимания.
— Лесли говорит, у тебя со здоровьем проблемы. Будто ты Лиз из больницы позвонил?
— В каком-то смысле да.
— А по тебе не скажешь. Так что с тобой?
Я ответила за него:
— Рассеянный склероз.
— Ох.
Поверьте мне, эти слова несут в себе огромный заряд — правда, никто не знает какой. Может, людям сразу представляется, как темнеют и крошатся кости; синяки, которые появляются без всякой причины, или зуд, как от пчелиного жала. Видится отмирающая во сне кожа. Пугающее кресло-каталка, пластиковый мочеприемник и дюжины коричневых пузырьков. Каждому, наверное, свое. Даже теперь, когда я знаю о проклятой напасти все, в голове по-прежнему не укладывается, как такое происходит.
Заметив, что мы обе умолкли, не в силах подобрать верных слов, сын проявил сострадание и вкратце описал свой недуг. Мать слушала, закусив губу. Потом мы спросили Джереми, как он себя чувствует.
— Нормально. Поспал.
— Он останется переночевать.
Мать пренебрежительно отрезала:
— Здесь? Неужели кому-то хочется спать в таком месте?
— Ну спасибо, мамуль.
Джереми сказал:
— Лягу на кушетке.
— Ничего не желаю слышать. Погостишь у меня. В доме две отличные гостевые комнаты, в одной даже своя ванная есть. И еще я только что испекла батончики с шоколадом.
— Вот как? А вы смелый кулинар. Нет, миссис Данн, я останусь у Лиз.
Солнце зашло за горизонт, и небо залилось ослепительной синевой.
— Мам, пусть он ложится. Джереми, что с тобой?
Сына начало тихонько трясти, будто он заикал всем телом. Мы помогли ему снять брюки, оставив футболку и нижнее белье, и парень быстро заснул.
Он был красив; мы с матерью стояли и любовались им, точно произведением искусства. Не знаю, имею ли я право претендовать на авторство такого шедевра. Джереми был чудесным новогодним подарком, а я — лишь упаковкой, оберточной бумагой с почтовым штемпелем. На миг он открыл глаза и взглянул на нас, кажется, нисколько не смутившись от непрошеного внимания, и снова погрузился в сон.
Я совсем выбилась из сил. Воцарилось молчание, которое мы с матерью поддерживали многие годы. Мы быстро обнялись и решили встретиться на следующий день.
Проводив ее, я прошлась по квартире и выключила свет. Видимо, так чувствует себя обычный, нормальный человек в конце дня: мелкие и серьезные драмы; секреты и откровения; чашки из-под кофе и тарелки с подсохшей едой. Я сидела на стуле в кухне при свете зажженной конфорки и не отрываясь смотрела на сопящую на кушетке фигуру. Неужели каких-то несколько дней назад эта комната казалась мне почти необитаемой?
Тут парень изогнулся, как окунь на остроге.
— Джереми, с тобой все в порядке?
— Не знаю.
Я подошла и села рядом.
— Сон приснился?
— Нет, не сон. Опять видел фермеров.
— А-а, понятно. Что с ними произошло?
— Я расскажу, только пообещай, что это останется между нами, хорошо?
— Согласна. А можно тебя спросить? Объясни вкратце, как ты отличаешь видение от сна?
— Тут все просто. При видении я сам там присутствую. Знаешь, в кино такое случается: герой путешествует во времени, и его считают сумасшедшим, а он — раз! — извлекает из кармана кольцо или какую-нибудь вещичку. Тут всем становится ясно, что он говорил правду и на самом деле слетал в прошлое. Вот и у меня примерно то же.
— Ладно. Так что с фермерами?
— Они по-прежнему стояли на дороге, в рабочих комбинезонах, и смотрели в небо, ожидая гласа свыше. Им казалось, что их обманули, они пребывали в растерянности и, наверное, злились. А потом над самым холмом раздался голос. Женский. Я раньше считал, что откровения должны озвучиваться голосом Жанны д'Арк, которая стоит на костре в окружении ангелов. Однако эти люди услышали нечто иное: с ними будто общалась операционистка какой-нибудь бесплатной информационной службы.
— И что она сказала?
— Ничего хорошего. Мол, фермеры не способны отличить сон от яви.
— Как мы во сне?
— Не знаю. Будто они потеряли веру в возможность изменить мир к лучшему. Землепашцы просили разъяснений, и женщина ответила: «Вы решили, будто дети и внуки будут жить в точности, как вы; не ждете перемен и не верите в них».
— Похоже, им предложили выбрать между определенностью и покоем.
— Можно сказать и так. Странно, но фермеров это нисколько не смутило. Они только сказали смиренно: «Пусты». И голос ответил, что глупо опускать руки, а потому придется поступить с ними по-другому.
— О-го.
— Им сказали, что умереть, не имея возможности изменить мир, все равно что не жить. Голос пообещал, будто скоро они услышат слова, которые снова заставят их поверить в будущее.
Наступила тишина. Я сказала:
— Мне было страшно там, на шоссе. Безумие какое-то.
— Прости. Но когда на меня находит, я ничего не могу поделать. А сейчас мне бы поспать.
— Спокойной ночи, Джереми.
— Покойной.
Что было делать с этим странным человеком, только начавшим жить?
Последние недели лета, когда родился Джереми, мы с матерью были не врагами и не друзьями.
С моего согласия мать отыскала в местной газете бесплатных объявлений некую разведенку по имени Алтея, которая жила на окраине города у самого океана и давала уроки рисования. Это была пожилая, рассеянная богиня плодородия, облаченная в шаль. Ученики (далеко не мои сверстники, обремененные сложной эмоциональной жизнью) каждое утро, в одиннадцать, заявлялись в ее подвал. До двух часов мы малевали натюрморты из оставшихся у нее после бурного вечера бутылок. Когда же головная боль хозяйки, являвшаяся прямым следствием выпитого накануне джина, стихала, мы дружно брали мольберты и направлялись в парк у маяка. Устраивались на прожаренных солнцем скалах и рисовали земляничные деревья, покореженные от соли и ветра кедры, спокойный августовский океан и проплывающие в небе облака. Мы сидели, разбившись в группки, а поскольку дело было в семидесятых, взрослые, нимало не стесняясь моего присутствия, рассуждали о множественных оргазмах, дисфункции яичек и кокаиновой зависимости. Я едва удерживала в руках мастихин, когда наша инфантильная модель предавалась воспоминаниям о прошедших выходных, изобилующих сексом и наркотиками, жаловалась на усталость и утверждала, что «к кокаину не привыкают»… В те времена из уст в уста передавалось много подобной лжи. Рисовала я из рук вон плохо, мои картины давным-давно распродали за гроши. Наверное, какой-нибудь претенциозный юнец купил их на сборе средств для Армии Спасения и хохмы ради держит это надругательство над искусством в своей квартире.
Мы с родителями ни словом не обмолвились о младенце. Так что ни Уильям, ни Лесли о нем не узнали. Так было проще. В семье мне отводилась роль тетушки, трудолюбивой старой девы, которая доит коров и кормит цыплят; рождение ребенка не входило в «сценарий», который мы будто все имели на руках.
Расшатанная психика матери сыграла мне на руку: когда у нее из-за всех этих проблем начались припадки, старшие дети решили, что настала очередная черная полоса, и перестали обращать внимание.
Папа ушел с головой в работу и все время пропадал в проектной конторе. В моем присутствии он был молчалив, хотя и не больше обычного. Временами он вздыхал ни с того ни с сего, но мне кажется, что от потрясения отец оправился быстро. А вот мать — напротив: поговорить ей было не с кем, она все держала в себе и переживала куда сильнее меня. Подросткам проще: вследствие общей бездумности им легче взять и выкинуть неугодное из головы. Я в этом отношении от других не отличалась. У меня и в мыслях не было, что с матерью происходит нечто заслуживающее серьезного внимания. Это теперь я внутренне содрогаюсь, думаю о своем тогдашнем бессердечии, а в те годы… Что ж, сделанного не воротишь.
Да, пока не забыла — мать так никогда и не узнала о том, что в первые месяцы после нашей поездки в Италию многие девочки сделали аборты. В школе об этом твердили на каждом углу, так что новость дошла даже до аутсайдеров вроде меня. Девчонки, которые бегали на станцию к «эльфам», привезли с собой «сувениры», четыре в общей сложности. У меня по сей день хранится фотография со златокудрыми красавчиками, чьи отпрыски, вполне вероятно, населяют самые разные точки земного шара. Снимок этот я сделала за день до отъезда. По злому умыслу фортуны мы остались без автобуса и куковали в гостинице, а чтобы убить время, вышли на улицу и сфотографировались все вместе. На пожелтевшей от времени карточке запечатлелась и шумная, пропахшая выхлопом автострада, и столь любимая нами заправочная станция. Однако в глаза бросается совсем иное: в одночасье повзрослевшие лица девочек.
В ту первую ночь на моей квартире Джереми, не проспав и двух часов, вскочил в холодном поту. Я даже не поняла толком — знал ли он, что я его слышу, или обращался сам к себе:
— Женщины вышли на крыльцо! О, как они похорошели — с прежними не сравнить. Они в белых платьях. Везде цветы: в вазах на перилах, в волосах — васильки и ромашки. Красавицы спрашивают голос, что делать дальше.
— И что же им ответили?
— Они получили наказ верить, что каждый из нас по-своему болен, что жизнь — работа, а награды — дело случая и редко раздаются по заслугам. Им сказали, что будет отсрочка и дара они пока не получат. По крайней мере в этом году. Сначала надо протянуть грядущую зиму.
— А дальше?
— Голос смолк. Мужчины и женщины так и остались стоять, не в силах шелохнуться от ужаса. Сеять поздно. Запасы уничтожены. Скоро наступит зима, и они понятия не имеют, как теперь быть.
Джереми умолк и снова заснул.
Существует некая аксиома семейной жизни: подростки тяготеют к своим дядюшкам, тетушкам и кузенам, разъехавшимся по стране, — к родственникам, о которых не слышали годами, к тем, кто участвовал в их судьбе крайне редко. Они рассуждают так: «Да просто родичи никогда не давали им шанса. А мне выпал шанс найти этот самородок, и я положу все силы на то, чтобы связать семью воедино».
Затем оказывается, что вновь обретенные тетушки, дядюшки и кузены очень похожи на ваше ближайшее окружение — разве что веселее, любезнее и не читают нотаций. При них ты сам себе начинаешь казаться взрослее.
Проходят годы, а с ними исчезают легкость и простота общения с найденной родней. Проявляются какие-то трудноразрешимые межличностные проблемы, раздражение и злость друг на друга. Велика вероятность, что просто ты, ты сам, постепенно превращаешься в одного из своих родителей — тех самых людей, от которых твои родственники предпочли смотаться подальше. И наступает полный бардак, что вполне в порядке вещей: семья — бардак по определению.
Я говорю об этом, потому что так происходило и с Джереми. Для всех он стал неким неизвестным родственником, жившим где-то очень далеко и в один прекрасный день постучавшимся к нам в дверь. Мне, конечно, хотелось видеть его остроумным, ловким и чудесным во всех отношениях. Он же, воздадим ему должное, никогда не пытался узреть во мне воплощенное совершенство. Наверное, поэтому я и полюбила его так сильно. К тому же какое-то время до нашей встречи он не скажу, что шпионил за мной, но успел приглядеться, и вряд ли что в моей жизни могло его сильно удивить.
Наутро, после первой ночи, которую Джереми провел в моей квартире, я проснулась от запаха горячей еды. Вскочила на постели и потянула носом: яйца, сливочное масло, соль, растительное мало и легкий привкус зеленого лука — все эти ароматы завитками просачивались в щель под дверью моей спальни. Я накинула плюшевый халат и заглянула на кухню. Джереми, свеженький, как консультант из «Гэп»4, спросил:
— Ты какой омлет предпочитаешь, ломтиками или «бэвиз»?
— А что такое «бэвиз»?
— Жидкий.
— Тогда «бэвиз», будьте добры.
Я зашла в ванную и придирчиво осмотрела себя в зеркало: легкая желтизна на щеках, едва заметная отечность. Подумать только, в моей квартире кто-то есть. Готовит завтрак. Он хоть и родной сын, но все-таки… у меня дома еще никто не ночевал. Я стала задумываться о таких практических вещах, как ванная комната: вдруг ее содержимое производит недолжное впечатление? Я не говорю о гигиенических прокладках и прочей женской ерунде, главное — похожа ли она на ванную нормального живого человека. Причудливые технические приспособления вызывают у меня чувство беспомощности; высушенные губки и морские звезды наводят на мысль о вымирании флоры и фауны; стерильная белизна кафеля напоминает о римской гостинице.
Я оценила комнату придирчивым взглядом: все ли тут в порядке в плане обстановки и чистоты. Запахи? Пятна? Желтизна? Недостаток воображения?
Когда я наконец-таки появилась на кухне, Джереми признался:
— По утрам я лучше всего себя чувствую. Тело в основном слушается до обеда, так что стараюсь успеть побольше.
— Ты не обязан готовить завтраки.
— Меня всегда спасало умение приносить пользу.
— Знаешь, у меня похожие ощущения.
— Да? — Он завернул одну половинку пышного бледно-желтого омлета на другую; видимо, добавил взбитые белки.
Я пояснила:
— Мне иногда кажется, что стоит стать бесполезной для общества, как к тебе заявятся посреди ночи и вышвырнут из постели; а все твое барахло, квартиру, работу и счет в банке отдадут тем, кто этого по-настоящему заслуживает.
— И давно у тебя такие мысли?
— Это не мысли: я чувствую так, сколько себя помню.
Он поставил передо мной омлет, толстый, как блинчик, и воздушный. Я ткнула лакомство вилкой: омлет опал.
Джереми спросил, приносит ли мне работа удовлетворение.
— Когда я думаю о крупных компаниях, на ум приходит военный оркестр. Вот в чем, по-твоему, суть военных оркестров?
— Не знаю. В чем же?
— Даже если половина оркестра играет что Бог на душу положит, все равно создастся впечатление, будто звучит музыка. Вся задумка в том, чтобы скрыть фальшь. Это как пианино — пока нажимаешь только черные клавиши и не трогаешь белых, звучит вроде бы нормально, хотя до настоящей музыки далеко.
— Как тебе омлет?
— Отлично. — Я нечаянно взглянула в гостиную. Там царила безупречная чистота, ни единого пятнышка.
— Ну и ну. Джереми, не стоило так напрягаться.
— Кстати, я обратил внимание, что у тебя ни одной семейной фотки, даже на холодильнике.
— Все мечтаю повесить, да никак не соберусь.
— Когда поживешь с людьми подольше, друзей заведешь, в гости начинают приглашать. И все, как водится, показывают семейные альбомы. А мне так странно: смотришь на тех же людей, видишь их на однотипных фотографиях, и раз за разом они становятся старше. У меня мало снимков до двадцати лет — штуки три от силы. Школьные фотографии.
— Ты был прелестным младенцем. Я сразу это поняла, едва ты родился.
Комплимент не произвел на парня никакого впечатления.
— Я, бывало, воровал у друзей их семейные фотографии, — признался он. — Выбирал что помельче, чтобы не хватились. Снимки да одежду всегда забирал с собой, когда переходил от дома к дому. Все думал: когда стану самостоятельным и выберусь из-под опеки, развешу фотки на стенах, и девчонки будут смотреть на них и радоваться, что у меня была семья, любимая семья.
— Хитро.
— Мне всегда нравились девочки «кровь с молоком», от которых пахнет свежескошенной лужайкой — такие втайне грезят о каштановых жеребцах по имени Гром. У всех моих сводных сестер были жиденькие волосы. Бывало, девчонки подкатывали ко мне, а я отказывался. Тогда они стучали родителям, будто бы я стащил остатки курицы из холодильника, хотя сами же ее и съели. Достаточно таких глупостей, чтобы опекунская служба тебя списала.
Я доела и закурила.
— Ну и вид у меня.
— И что?
— Намек понят. А знаешь…
— Ну?
— С утра отправляемся за покупками. Пора обзавестись складной кроватью.
— Отличная мысль.
Скоро мы сидели в моей «хонде» и направлялись в торговый центр на Парк-Ройал. Погода выдалась превосходная, и стекла в машине были опущены. Я спросила Джереми, есть ли у него работа.
— Одно время устроился в гриль-бар поваром, но пришлось бросить, когда начал разваливаться на куски. Бывало, пальцы онемеют, а я стою у разделочной доски и кровью обтекаю, как клубничный компот.
— Не позавидуешь.
— Вот то-то. А когда немота отойдет, начинает трясти. Поэтому ножи с алмазной заточкой уже не для меня. Год назад устроился в один центральный отель; завтраки готовил, крутился как белка в колесе — автобусы прибывали сплошным потоком. Работенка так себе, зато хоть как-то держался на плаву. Однако с прошлого месяца и с этим покончено. Вдруг, будто ниоткуда, как скрутит по рукам и ногам — редко, но в кухне находиться все равно стало рискованно. А в последнее время на меня уж больно часто усталость наваливается.
Несколько минут спустя мы были у торгового мегацентра и направились в один из магазинов сети «Скала», где торговали мебелью со скидкой. Перед нами раскрылись стеклянные двери, и меня поразило представившееся взгляду зрелище: матрасы и мебель всех видов, расставленные совершенно беспорядочно; дыхание перехватывало от витающих в воздухе синтетических молекул. Мы присмотрели ту часть зала, где матрасов было на первый взгляд побольше, и, не нацеливаясь ни на что определенное, растерянно озирались в неверном свете желтоватых ламп.
— Добрый день, меня зовут Кен. Чем могу быть полезен? — К нам подошел мужчина. Он был чуть постарше меня, и цвет его лица выдавал, я бы сказала, пристрастие к горячительным напиткам.
— Хотим купить складную кровать.
Джереми сказал:
— И еще тебе нужна нормальная двуспальная постель.
Я так рот и разинула:
— Что?
— Слушай, мам, ты прости, но нельзя же всю жизнь спать на детской раздвижной кушетке. Ты взрослая женщина. Представь, если к тебе придет кавалер и увидит, на каком безобразии ты спишь. Как пятнадцатилетняя девчонка! Что он подумает?
Джереми прав — о чем я думала столько лет?
Кен вызвался помочь:
— Подыщем и то, и другое. Для начала посмотрим двуспальные кровати. Предпочитаете что-нибудь конкретное?
— Нет. — Все происходило слишком быстро.
— Любите спать на жестком матрасе или же на мягком?
— Никогда не задумывалась.
— Позвольте вам кое-что предложить.
— Мне любой матрас подойдет. Я вполне могу обойтись без продавца, и…
— Я не продавец, а консультант по сну. И пока вы не купили первое попавшееся, предлагаю обратить внимание на этот экземпляр. — Продавец взял лист прозрачного твердого пластика и разложил его на матрасе. — Прилягте. Можете опустить сюда ноги.
Я послушалась, и Кен задумчиво на меня взглянул.
— Как видно, во сне вы левша.
— Что-что?
— Во сне мы тоже разделяемся на левшей и правшей — как в письме или бейсболе. Я в основном сплю на правом боку.
— Это что-то новенькое.
Он склонился и осмотрел мою спину.
— О-хо-хо.
— Что-то не так?
— Ну. Позвоночник провис. Вам нужен матрас с жесткой опорой. Попробуйте-ка.
Надо отдать Кену должное — он был хорош. Я прыгала с матраса на матрас, как кабацкая потаскушка; Джереми же тем временем задавал разумные вопросы. При крупных покупках меня всегда сопровождали либо мать, либо Лесли, а тут наступило нечто совсем новое. Было здорово; в конце концов, я подобрала такой шикарный матрас со вшитыми пружинами, что меня просто тянуло прилечь.
— Ну что ж, — сказал Кен, взглянув на моего спутника, — посмотрим, что найдется подходящего для вас. Какие-то особые пожелания?
— Главное, чтобы легко было вставать и ложиться.
— В вашем-то возрасте?
— У меня, хм… — Джереми не мог отважиться и произнести ненавистный диагноз вслух.
Я пришла ему на выручку:
— Рассеянный склероз.
Сын добавил:
— Иногда мне тяжеловато вставать.
Кен зарделся.
— Рассеянный склероз? Да что же вы сразу-то не сказали? У моего свояка та же зараза. Дело дрянь.
Мне подобное замечание показалось грубоватым, однако Джереми, похоже, нисколько не задело.
— И не говорите!
Кен сказал:
— Зовут-то вас как?
— Джереми.
— Знаешь что, парень, давай-ка подберем тебе идеальный вариант для сна.
Мы направились к раскладным кушеткам. Нынешние модели совсем не походили на те, что производились в далеких шестидесятых и были в доме моей бабушки, где я порой ночевала.
Когда пришло время расплачиваться, Кен подвел итог и спросил:
— Лиз, вы бы что предпочли? Скидку на тридцать долларов со своего матраса с комплектом пружин или бесплатный телевизор с двадцатидюймовым экраном?
— Очень смешно.
— Нет, я серьезно.
— Хотите подарить мне телевизор?
Консультант подманил нас с Джереми, и мы подошли поближе.
— Короче, дело такое. Мне здесь пару дней работать осталось, так что поделюсь секретом. Сейчас столько везде матрасов — жуткая конкуренция, и производители готовы на что угодно, лишь бы сбыть товар.
— Но целый телевизор в подарок?…
— Вы на минуточку задумайтесь, что такое матрас — ничто, воздух. Как попкорн в театре. Производство одного матраса обходится изготовителю в восемнадцать центов. Да они с пятидесятых годов станки не обновляли. Сплошное надувательство.
Я сказала, что никогда раньше об этом не задумывалась.
— Верно вам говорю, так и есть. Джереми, а ты хочешь барбекю вдобавок к своей односпальной?
Сын сострил:
— Да уж, Кен, мне только барбекю не хватало, с моим-то образом жизни.
— Тоже мне, умник. Тебе так и так полагается. А как с финансами — есть работенка?
— Куда там.
— Вот и чудненько. Тогда не долго думая устраивайся сюда; пусть склероз на тебя поработает. Кресло-каталка есть?
— Имеется.
— Отлично. Продажи поднимутся на четверть, гарантированно.
— Неужели?
— О да. Калекам особое сочувствие. Изменить уже ничего не изменишь, а вот выгоду извлечь — другое дело.
Я была потрясена и в то же время очарована предложением Кена.
Джереми задал вопросец с подковыркой, как в анекдоте про тупоумных блондинок:
— Сколько нужно больных рассеянным склерозом, чтобы вкрутить лампочку?
Кен такой шутки не знал.
— Пять миллионов. Один будет вкручивать, а четыре миллиона девятьсот девяноста девять тысяч девятьсот девяноста девять писать жалобные письма в Интернете.
— Видел бы ты моего свояка. Страдалец, каких мало. Доводит меня до чертиков.
Дальше они продолжали в том же духе. Джереми поинтересовался:
— Мне надо что-то заполнять?
— Я попрошу анкету у Шейлы. Бабенка еще та, боевая. Но ты не пугайся. Скажешь, что свитер у нее чудненький — сразу шелковая станет.
Я удивилась:
— Неужели вам так запросто разрешается нанимать людей?
— Не то слово. Когда экономика в порядке, как сейчас, продавцы нарасхват. Мне даже микроволновую печь выдадут за то, что нового сотрудника привлек.
Кент отправился к Шейле за бланком.
— Ого, мам, да я работу отхватил!
— Подумай, стоит ли шутить с болезнью? Судьбу искушать?
— Да нет, Кен верно заметил, все равно ничего не изменишь, так хотя бы деньжатами разживусь.
— Ты уверен? Это то же самое, что поставить машину на парковке для инвалидов.
— Ничего подобного.
Джереми заполнил анкету, сдружился с Шейлой, и его занесли в смену, начинавшую работать на следующий день.
Затем мы заехали к Джейн. Пришлось поколесить по центру, чтобы туда добраться. У входа в художественную галерею устроили демонстрацию против вырубки лесов, и мы еле-еле двигались, тыркаясь на месте. На некоторое время мы умолкли и с любопытством рассматривали людей, которые спускались к толпе по ступеням галереи. Я заметила, что если бы протестующие действительно хотели чего-то добиться, им бы следовало выйти ночью и поджечь что-нибудь — даже не имеет значения что. Тогда бы вся страна о них узнала в первой же программе новостей. А так им светит в лучшем случае второсортный утренний выпуск местных известий. Джереми согласно хмыкнул. Я добавила: