Коваленко Владимир. Крылья империи

   — Суть в том, — сказал Петр, — что я боюсь. Теперь у меня много врагов. И я буду беречься. Потому что хочу жить. Но государство, в котором правитель прячется от своего народа — на мой взгляд, дерьмо.
   Баглир почесал крылом в затылке.
   — От всего не убережешься, — философски заметил он, — могут и из арбалета подстрелить, и из нарезной фузеи. Могут бомбу под карету приспособить. Разве только закрыться в крепости и не выходить. И то, подкоп могут сделать.
   — Именно! — воскликнул Петр, — поэтому я и хочу тебя спросить: два императора, это вообще возможно? Один плохой. Другой хороший. Один сидит в крепости и бережется. И правит. Другой ходит по городу. Танцует на балах. В соборах молится. Ну и так далее…
   — Не пойдет, — сообщил Баглир, — начнутся заговоры в пользу «хорошего». У вас уже была такая «хорошая» жена. Понравилось? Или не слишком?
   — Значит, все это дурь.
   Петр пригорюнился, подошел к окну и печально уставился на плавающие по Фонтанке лодки.
   — Не совсем дурь. У римлян же было двое консулов, у спартанцев десятеро царей. И жили. Вопрос, как организовать. И главное тут — равенство сил и непересечение интересов. Византийские же цари уживались как-то с патриархами? А почему? Одним — кесарево, другим — богово. Но — вы действительно этого хотите?
   — Да, — Петр ухватил Баглира за руки, сжал до боли.
   Горячность императора Баглира удивила.
   — Но почему?
   — Не знаю. Но чувствую, что это будет правильно. Хотя бы потому, что сам едва не разделил его участь. И сделать это надо сейчас же. Пока князь-кесарь или Миних не устроили ему несчастный случай.
   — Ну, Миних не такой уж жестокий человек, государь. Временами он романтичен и сентиментален в степени, просто невозможной для человека с инженерным образованием. Меня, озверевшего, нагого и босого изгнанника из другого мира, обогрел, пристроил к службе, да и теперь не оставляет добрыми советами…
   — Ты был ему интересен, полезен и симпатичен, — заметил Петр, — а Ивана он видел разве младенцем. Зато знает об исходящей от несчастного узника опасности. А вот я видел. В Шлиссельбурге. И, черт побери, этот парень мне нравится. Все слухи о слюнявом идиоте — тетушкина пропаганда. Орел! Главное — гордый. С младенчества в тюрьме — спину не гнет. Меня — узнал. Я думал, будет лобызание башмаков. Нет, вел себя достойно. И силен, силен-то как! Табурет в потолок запустил — так тот не на куски, в щепу разлетелся.
   — Трухлявый, наверное.
   — Тюрьма — не дворец. Однако газеты ему носят, книги стоят. Все больше жития — и тому подобное. Не силен я в теологии. Но — на церковнославянском и греческом читает свободно. Привези его сюда, хорошо? И будем решать. Тогда и у Румянцева рука не поднимется. И Миних про старую присягу вспомнит.
   — Сюда — это ко мне?
   — Нет. У меня завтра вечером маскарад. Последний перед войной. Все будут. Привезешь Ивана под маской, мы с великими людьми отойдем в сторонку и займемся делом. А ты будешь танцевать. Когда балами манкирует какой-то ротмистр, это его дело. А когда начальник аналитического отдела — значит, в государстве нелады. И не спорь, это приказ.
   — Будет исполнено, государь.
   — То-то. Ну, завтра свидимся.
   Император деревянно махнул рукой и вышел. За дверью лязгнули шпорами телохранители.
   Баглир потянулся за шнурком и позвонил.
   Мирович возник немедленно, как черт из табакерки. И принял распоряжения. Изготовить завтра с утра взвод особо надежных людей во главе со штаб-ротмистром Комаровичем. И немедленно доставить в присутствие придворного танцмейстера месье Пика.
   Спустя полчаса француз, не столько перепуганный, сколько ошарашенный, сидел в мягком гостевом кресле напротив Баглира и Виа и вникал в суть проблемы.
   Дело было в том, что Баглир танцевал лишь однажды, на неофициальной светской вечеринке. И то удостоился ругательной статьи в газете, о кавалерийском офицере, сбивающемся с такта и наступающем на ноги. И был узнан, хотя и был описан как известный своей экзотической внешностью князь Т. После чего оставил, по совету сурового конноартиллериста Кужелева «бесполезное ногодрыжество» и думать про танцы забыл, сосредоточившись на должностных обязанностях и придворных хитросплетениях.
   Танцмейстер удивлялся, возмущался, сочувствовал. Но помочь никак не мог.
   — По хорошему, надо сначала освоить менуэт а ля рень. Это создает осанку и совершенно особую, изящную манеру движения. Потом перейти к контрдансам, польскому…
   — Послезавтра я ухожу на войну, — прервал его Баглир, — Когда вернусь, непременно запишусь вместе с женой к вам в ученики. Но завтра нам придется проделать хотя бы один танец. Приказ царя, понимаете ли. И я не верю, что вы не знаете ни одной уловки, которая позволила бы нам не слишком опозориться!
   Месье Пик задумался.
   — Есть одна штука, — сказал он, — но непроверенная и скорее театрального рода. Насколько я понимаю, танцы откроют не менуэтом, а полонезом, этого требует дух момента. Герои, отправляющиеся на войну, навстречу смерти, бурлящая в жилах кровь, маски, небольшое нарушение принятых в свете условностей будет вполне оправданным и трагически прекрасным, создаст необходимый лиризм…
   — Это так, но в чем соль? — нетерпеливо поинтересовалась Виа.
   — Вы, княгиня, с мужем впечатлительные люди?
   — Не слишком. На моей памяти в обмороках не валялись. Хотя бывало всякое.
   — Разумеется, княгиня, вы же офицер! Я вовсе не имел в виду слабость нервов, а хотел спросить о другом. Приходилось ли вам переживать чужие чувства? Чувствовать себя в чужих башмаках, в чужой шкуре, смотреть из чужих глаз? Насколько захватывает вас музыка? Зрелища? Речи?
   — Умеренно, — сказал Баглир, — но немного есть.
   — Больше, чем немного, — уточнила Виа, — чуточку больше…
   Танцмейстер довольно потер руки.
   — Тогда у вас есть шанс достойно пройти в полонезе.
   Баглир вживался в роль все утро, надев костюм, как только тот был готов. Срочность обошлась дороже всего прочего, а прочего ушло немало, одних алмазов на шапке сверкало целое состояние. Баглир подозревал, что обеднел вполовину, вот только отчего-то денег было нисколечко не жалко. Наряд был роскошен и сумрачен. Последнее возникало из темных тонов, тонкой, и тем несколько приглушенной позолоты. Черные соболя, венецианский бархат цвета ночного неба, фиолетовый атлас, золотая парча, красные остроносые сапоги. Лицо, раз отразившись в зеркале в обрамлении такого великолепия, немедленно исполнилось гонора и достойной лихости.
   Когда же он увидал Виа — лишился слов, и только и сумел, что поцеловать ей руку. И как-то обыденно проделал при этом маленький спектакль: перебросил алмазоносную конфедератку из руки в руку, пустив при этом Мировичу в глаз солнечного зайчика, отвел левой рукой некстати болтающийся сбоку ятаган. И, низко склонившись, деликатнейше пощекотал жене руку перьями.
   Виа в ответ слегка присела. Потом говорила: ноги отказали. Но вышло удивительно изящно.
   Шлиссельбург. Он же Орешек. Бывшая пограничная крепость, вдруг оказавшаяся в неглубоком тылу. И разобрать жалко, и содержать дорого.
   Пока — содержали. Насыпанные в начале века земляные бастионы одели камнем, подновили возвышающиеся над ними древние башни. Прямоугольная воротная башня — Петровская, самого европейского вида. На Руси, Баглир успел это изучить, входы в крепости делали немного не так. За воротной башней была вторая стена, идущая точнехонько вдоль первой, а поодаль — и вторая воротная башня. Так что, прорвавшись в ворота, неприятель оказывался взят в три огня. Или даже в четыре, если на верху воротной башни еще держались защитники. Так, например, был устроен Ивангород. Как-то его теперь восстановят?
   Баглир явился к стенам заслуженной фортеции на пенсии с полусотней кирасир. Черный всадник в мрачной роскоши старинного жупана в окружении беломундирных подчиненных, верхом на белой кобылице Искорке. Этакая передвижная ложка дегтя. С собой у него была пустая карета без окон, тоже черная. Стандартный арестный инвентарь. Встретили кавалькаду уже на мосту.
   — Кто идет?
   Пароль, отзыв, как положено.
   Потом у башни, поручик:
   — Что угодно ясновельможному пану?
   Спросил, и глазами захлопал. Мол, как это вырвалось? Видать, сказались беглые из под ляхов предки-холопы.
   И, наконец, внутри — сам комендант. Полковник Бередников.
   — Господин комендант. Дело у нас короткое. Безымянного арестанта из Светличной башни только заберем.
   — А императорский приказ у тебя есть?
   — Какой еще приказ?! Вы тут что, о князе Тембенчинском ничего не слышали? — Баглир в панской ипостаси спесью просто лучился, — Так это я!
   — А откуда я знаю?
   Баглир спрыгнул с лошади. Подошел к нахалу поближе. Рядом оказался бесшумный, но готовый к неприятностям Мирович.
   — Во-первых, я подполковник лейб-гвардии, и старше вас, армейского полковника, по чину. Поэтому тыкать мне не стоит, а то генералом не отставитесь. Во-вторых, второго такого, как я, в России просто нет. В-третьих, пароли я назвал верно. В-четвертых, безымянного арестанта ты получил приказом Шувалова, отнюдь не императорским. Так?
   — Так, — комендант смотрел в глаза. В гляделки играться задумал? Воля волей, а физиология тоже фактор. Глаза, свычные к встречным потокам воздуха, победят в таком состязании легко. И комендант отвел глаза. И, по человеческому рефлексу, сник.
   — Я читал вашу инструкцию, — спокойно сказал Баглир, — но уже после того, как получил устный приказ от императора. В приказе сказано — при попытке захвата узника умертвить. Поэтому, хотя мне и хочется учудить авантюру… Подпись Александра Ивановича Шувалова вас устроит? Если нет — придется побеспокоить царя.
   — Согласно инструкции, устроит, — согласился комендант, — но ведь Тайная канцелярия, коей председателем он являлся, упразднена.
   — А бумага, на которой стоит его подпись, есть передача полномочий моему аналитическому отделу по всем делам бывшей тайной канцелярии. Так что я вполне его преемник. А сам граф, знаете ли, реформирует Сенат и коллегии. Так что ему попросту не до наших скорбных дел.
   А передал Александр Иванович Баглиру не только бумагу — но и сотни полторы агентов. Порекомендовал людишек. А скольких себе оставил — Бог весть. Но, кажется, был доволен и своими новыми занятиями, и тем, что на дозор бдения государева наконец-то заступила очередная контора.
   — Тогда покажите бумагу, ваше высокородие!
   Радость-то какая. Впрочем, незачем было пугать вполне приличного человека. А главное, ехать на официальное дело маскарадным ляхом. Явился бы в мундире — все было бы чин чином. Но как наряд-то сидит! Вторая шкура.
   Пошли к башне. Баглир привычно уже перекрестился на собор, снял конфедератку над братской могилой. Вспомнилась родина. Республика Тиммат, как и Россия, большая любительница закапывать своих солдат оптом. И поди посчитай, сколько их, зарытых под тем холмиком, полегло, прежде чем с этой вот самой башни полетел вниз шведский флаг. Можно, конечно, раскопать и посчитать. Когда выпирали в позорную отставку адмирала ап Вотэ, так, помнится, и сделали. Посчитали костяки, и решили, что одну из битв полувековой давности он выиграл слишком дорогой ценой. Вот только все, кто отдавал приказ, не зажились на свете. И погибли все от аварий и разных недоразумений.
   Вот и башня, на углу внешней стены и цитадели. Серый обомшелый камень, над стеной поднимается только крыша. Бойницы — внутрь крепости. Чтобы бить ворвавшегося врага.
   — А как, полковник, вы без казематов этой башни обходитесь? И вообще, арестанта в башне держать — феодализм какой-то. Средневековье.
   Баглир увидел недоуменный взгляд Бередникова. Ну еще бы! Классический средневековый тип ругает свою родную эпоху! Неужели вышел из образа? Нет. Поляки всегда были вольнодумным народом. Правда, пользоваться башнями им это не мешало.
   — Но она же, видите — внутренняя. А главные погреба у нас в цитадели. Насчет же средневековья — я лично с удовольствием командовал бы крепостью без безымянных арестантов.
   Очередная личность стала во фрунт, застегивая пуговицы.
   — Старший пристав Чурмантеев, — объяснил Бередников, — он за арестантом и ходит.
   — Куда за ним ходить, арестант же в башне сидит безвылазно?
   — Я в смысле — кормит, ну и всякое прочее. Что сам, что посредством нижних чинов.
   — Все по елисаветинской инструкции?
   — Точно так. Новой-то не было.
   Стало ясно. Государь, значит, сходил в крепость, наговорил благих слов, мысль в голове отложил, а письменно распоряжений никаких не отдал. Очень на него похоже. Только запись в ветреной голове Петра, по всему выходит, тоже довольно надежная вещь.
   Замок, конечно, скрипел, как и решетчатая дверь.
   Внутри было убого, но довольно пристойно. По сравнению со страшными застенками, о которых Баглир был уже наслышан. Просто одиночка. Ужасная вещь, которая иногда губит разум. А иногда пробуждает. Иногда пишутся книги, или постигается сущность мира, или нисходит божественное откровение.
   Но — восемь лет в такой каморке?
   Все-таки два этажа. Ширма. Окна — одно полуприкрыто каким-то домишком, другое, наверное, свободно. Виа одно время, когда только попала в этот мир, пока ее принимали за необычное животное, жила в клетке, в которой и выпрямиться не могла. И немалое время. Почти полгода. И не говорила вообще ни с кем.
   И с ума не сошла. И осталась светлым и веселым существом. Вот только в тюрьму людей сажать не любит. Предпочитает прощать или вешать.
   — Ты кто?
   Тут Баглиру в который уже раз пришлось объяснять, кто он такой. Сам он с ничуть не меньшим интересом рассматривал второго императора, чем тот — пернатого гостя.
   Иоанн Антонович оказался здоровенным детинушкой, хоть сейчас отдавай Фридриху Второму в гренадеры. Это если учесть, что Ломоносова во время его молодых прусских похождений определили всего лишь в гусары. То есть род войск, традиционно комплектуемый сравнительно мелкими людьми.
   — Василий Яковлевич! — позвал Баглир адъютанта, — Мы не зря захватили несколько размеров обмундирования. Тащи сюда все самое большое.
   Кирасир получился — заглядение.
   Рыжую нечесаную копну волос убрали в хвост. Шаровары и куртка подошли, а вот сапоги Иоанну ужасно жали.
   — Ничего, — утешил его Баглир, — лучше свобода и мозоли, чем сидеть в башне и без сапог. И заметь — мы едем сразу на бал! Непонятно только, зачем тебе маска. Тебя и так никто не узнает. Разве только по портрету отца.
   Иоанн что-то сказал.
   — Я по-гречески не понимаю, — улыбнулся Баглир.
   — А это и не по-гречески. Это по-древнееврейски. Так у царя Соломона на перстне было написано: «И это пройдет».
   — Утешает в страданиях и отрезвляет в радости, — согласился Баглир, — а кто тебя этому выучил?
   Лицо Иоанна сразу омрачилось.
   — Он уже умер, — настороженно сказал он.
   — Я же не арестовывать его собираюсь! — возмутился Баглир, и сразу сник, — Хотя, если Петр прикажет… тебе я присягу не еще приносил. И извини, что тыкаю. Просто категорически не представляю, как обращаться. Потому и отношусь как к маске: сержанту-кирасиру. Так все таки — кто? Раз это ему не повредит?
   — Архиепископ Архангельский Феофан. Священника-то ко мне допускать разрешалось, а больше никого, вот он меня и навещал. И учил. И охрану урезонивал. Хороший был человек…
   И, очевидно, неофициальный ссыльный. Иначе побоялся бы. Но образовал императора просто академически. Если иметь в виду теософский факультет. Плюс греческий, древнееврейский. А главное — преподал стоическое отношение к жизни и веру. И когда шестнадцатилетнего мальчишку бросили в одиночку, он был уже вполне сильной личностью. И не только сохранил рассудок, но и закалил дух.
   И этим очень напомнил Баглиру его самого.
   Барочное каре растреллиевского Зимнего — теперь, когда старый дворец сгорел, единственного, полыхало огнями тысячесвечных люстр, сотен бра. Стук жезла, объявление — «лейб-гвардии подполковник князь Тембенчинский», размыкающиеся будто сами собой створки дверей… Широко распахнутые глаза шлиссельбургского узника. И — граф Александр Иванович Шувалов собственной персоной, наряженный турецким пашой. Прижал руку к сердцу, слегка поклонился:
   — Здравствуй, преемник. Извини — принца Ивана я у тебя похищаю. Тут у нас собрались старики — я, Миних твой, Георг Голштинский. Если мы не будем толкаться у стенки и поругивать молодежь, никто и внимания не обратит. А тебе, государю, и Петру Александровичу придется отплясывать за всех. Впрочем, обещаю — без императора мы будем просто болтать о пустяках.
   Гостей собралось человек с тысячу, и Баглиру пришлось изрядно потолкаться, разыскивая жену. Очень хотелось взлететь под потолок. Но приходилось бегать по паркету, раскланиваясь с кавалерами и целуя ручки дамам. Обнаружилась же Виа в обществе графа Строганова, наряженного боярином времен Алексея Михайловича, но ведущего интересный разговор о таможенной политике.
   — В течение ближайших пяти лет пошлины на сырье заметно возрастут, — сообщала она, — сами понимаете, граф, вторая война без перерыва требует существенных средств. Зато мой муж уговорил государя, что вновь сооруженные мануфактуры будут иметь десятилетнюю льготу от налогов…
   На самом деле казна была полна. То ли веселая Елизавета, пять лет никому не платившая жалованья, под конец войны продала душу дьяволу за сто миллионов рубликов, то ли Фридрих тайком от Европы контрибуцию заплатил — денег у царя было много. Возможно, именно, благодаря денежному взносу Петр и продиктовал прусскому королю такие удобные условия мира.
   Просто было решено развивать именно мануфактуры. Баглир убедил царя ввести государственное планирование — но не дурное, как при Великом, когда вовсе неготовому человеку завод дарили, а то и просто велели ставить за свой счет, а разумное, которое всего только направит устремления торгового сословия в нужное русло. Именно этим сейчас занимался Александр Шувалов, пытаясь высчитать будущие нормы прибыли при вновь вводимых тарифах, а значит, и готовность купцов создавать те или иные предприятия.
   Прежде всего, было решено прекратить вывоз сырья. Любого, даже не особенно подверженного переработке. Например, на вывоз хлеба и леса вводилась государственная монополия, превращающая источник уничтожения русской природы в обмен на щетки для ногтей — в тяжелую руку на горле продовольственно недостаточных стран. Планировались чудовищные пошлины на пушнину, на сырое железо и чугун, на пеньку, на лен, и на все такое прочее. При этом убирались вовсе пошлины на сталь, на канаты, на мебель, на корабли, на ткани и шитую одежду.
   При движении товара в другую сторону все обстояло в точности наоборот.
   Становилось очень невыгодным покупать за границей хоть что-то готовое.
   Баглир предвидел, как взвоет Европа. Ухваченной за горло почует себя даже Испания — парусный флот без пеньки дело немыслимое. Разве только соседкам Пруссии, Австрии да Швеции будет все равно. Промышленность у них еще слабенькая, флоты небольшие. А как зло будет шептаться перед реформой дворянская коммерц-коллегия. И знал — Петр уже тренируется в произнесении фразы:
   — Хотите чего-то — сделайте сами!
   Пора было ввести в коллегию промышленников — и такой указ уже лежал, подписанный. Отныне членом коммерц-коллегии мог быть только владелец завода с оборотом не меньше ста тысяч рублей в год. Половина мест назначалась императором, треть выбиралась заводчиками, остальные места — прочими купцами. В таких условиях граф Строганов казался естественным председателем.
   Баглир поспешил ему на это намекнуть.
   — Можете считать это компенсацией за освобождение крепостных, — сообщил он, — варите сталь, и получите добрую прибыль.
   Строганов запел старую песню о дороговизне переоборудования заводов.
   — На вино для гвардейцев средства у вас нашлись, — напомнила ему Виа, — как вы уверяете, исключительно из естественного желания выслужиться перед новой властью. Вот вам случай выслужиться перед старой — причем не без пользы для себя. Так что переводите заводы на пудлингование. Кстати, товарищ моего мужа, капитан Кужелев, разработал стальной единорог. И почему-то мне кажется, что его примут на вооружение, а это означает крупный подряд на оружейный металл…
   — Князь, я намерен танцевать с вашей женой весь вечер, — решительно заявил Строганов, — хотя она и грозится отдавить мне обе ноги. Но ноги для заводчика не главное. К тому же она единственная здесь дама, к которой моя супруга меня не приревнует.
   Баглиру в этом отношении было проще. Так что оставалось откланяться и идти сквозь праздничное мельтешение искать других знакомых. Ему попался Кужелев, изобретший новый вид гранаты и потому чрезвычайно довольный, он уверял всех, что разрыв такой гранаты может убить двести человек пехоты и сто кавалерии разом.
   А потом его поймала Дашкова. В прическе у нее торчало желтое перо. Его перо.
   — Не знал, Екатерина Романовна, что оно вам так понравилось, — сказал Баглир, — иначе прислал бы целую охапку. А так раздарил во время линьки на писчие нужды своего заведения.
   — Ну зачем же целую охапку. Излишества портят вкус. А вот второе я сейчас от вас получу. И третье…
   — Ой, — возмутился Баглир, — больно же! И вообще, у меня новенькое оперение, природой выданное на целый год.
   — Будете знать, как отдавать приличную женщину Ломоносову под начало. Он же совершенно неотесанный тип. Но да, гениальный.
   — Не откажете мне в первом танце?
   — Конечно, нет. Нельзя упустить случай надергать из вас пера хотя бы на маленькую подушечку.
   Тут явился Петр с Елизаветой Воронцовой. Дашкова стала едко и метко высмеивать эту своеобразную пару. И как они будут вести полонез?
   И вот началось это торжественное шествие.
   — Когда-то это был торжественный военный марш, — рассказывала Екатерина Романовна, — но потом господа офицеры догадались, наконец, пригласить дам…
   Баглир старательно перебрасывал шапку из руки в руку, делал величественные позы преклонения перед дамой.
   Кажется, не опозорился… Или?
   Только смолкла музыка, к нему подскочил польский посол, изобразил лицом государственные заботы, и уволок куда-то за портьеру, где начал сгибаться пополам от смеха.
   — Ох, не могу, князь… Матка боска, такая пародия… Кто вас подучил-то?
   — Танцмейстер, мосье Пик.
   — Этот может, да. Будете в Варшаве, повторите. Все ценители старины в жупанах возжаждут изрубить вас в куски дедовскими саблями, а реформаторы во французских камзолах будут шпажонками вас оборонять… А потом придут саксонцы и растащат драчунов в стороны.
   — Неужто так плохо?
   — Для Варшавы, князь, для Варшавы. Русским сойдет.
   А потом было первое совещание, на котором сидело два императора. Еще, конечно, Мельгунов, дядя Петра Георг Голштинский, Румянцев, Миних. И Баглир. «Принц Иван» все больше молчал, изредка вставляя цитаты из священного писания, тезки-Златоуста и других православных книг.
   В конце концов Иоанна все-таки решили утвердить вторым императором. Более того. Было решено, что отныне в России будет всегда два императора — один из Голштейнской фамилии, другой из Брауншвейской. Или, как говорил Иоанн — Петровичи да Ивановичи. А чтобы не передрались — полномочия поделить. Войну же объявлять, и другие столь же важные дела вершить — по взаимному согласию.
   — А если оба рогом упретесь? — спросил Мельгунов.
   — Тогда пусть князь-кесарь рассудит. Напротив чьего решения контрассигнует, того и правда. Петру Александровичу мы доверяем. А в будущем князя-кесаря пусть Сенат утверждает, пожизненно.
   — А кто будет назначать Сенат?
   Задумались. И решили Сенат не трогать. А избирать для выборов князя-кесаря комиссию от всех сословий. И большинством голосов утверждать из десяти лиц, представленных императорами — по пяти кандидатов каждым. Подробные правила разработать поручили самому Румянцеву — как уже действующему князю-кесарю…
   Выход войск в поход пришлось задержать на неделю из-за новой присяги императору Иоанну, который пока взял в руководство Синод, и князю-кесарю, которому было отныне предписано таскать на голове венок в древнеримском стиле.

5. Генерал.

   Баглир стоял на пригорке и радовался, что к полевой форме ввели плащи. От резкого датского ветра не спасет никакой сюртук на меху. Пробьет насквозь, как пулей. Когда-то, три дня назад, тут были ветряные мельницы. Мельницы сгорели, Дон-Кихоты восемнадцатого века пользуются калеными ядрами. Но ветер остался. Вокруг жужжали ослепшие от долгого полета пули, на такой дистанции для его доспеха вовсе неопасные. А возможность схлопотать свинцового жука в глаз или висок почему-то не пугала. Может быть, Баглир просто очерствел. Искорка недовольно пряла ушами. У нее-то панциря нет.
   Впереди под неубедительный, легко сносимый ветром барабанный бой, для которой уже атаки строилась бывшая гвардия. Еще дальше — стеной стояли рыжие линии датской пехоты. Такие же несокрушимые, как и вчера. И позавчера.
   Баглиру была особенно неприятна одна из причин столь достойного сопротивления датчан. А именно, выигрыш во времени. Пока русские воевали друг с другом, датчане во главе с невесть откуда возникшим графом Сен-Жерменом успели навестить славный — и совершенно нейтральный — город Гамбург. Казалось, недурно укрепленный город со стойким гарнизоном из собственных граждан был в состоянии дать достойный отпор нахалам, потребовавшим с него контрибуцию в миллион талеров. Тем белее, что датская армия, разленившаяся за долгие годы мира, сильно напоминала прежнюю русскую гвардию, и Сен-Жермена, поволокшего ее в поход, открыто ненавидела. Но купцы боялись убытков от блокады. Сели за счеты — и выяснилось, что дешевле дать Сен-Жермену требуемые отступные. На полученный миллион граф армию приодел, перевооружил, выплатил за поход тройное жалование — и стал едва не боготворим. Датская армия теперь рвалась в поход и вышла к Любеку, чтобы повторить грабеж.