Коваленко Владимир. Крылья империи

   Баглир кивнул.
   — В конце концов, уставом время для пения предусмотрено, — продолжил Самуил Карлович, — и клотик, если вам так на нем нравится сидеть, тоже всегда в вашем распоряжении. Кстати, как вы туда забираетесь-то? На палубе вас по ночам ни разу не видели.
   Хоровое пение на русских судах было элементом обязательным. Таким же, как снятие шапки при входе на шканцы, которые Грейг на английский манер именовал квартердеком. На шканцах висела икона Николы Угодника, покровителя моряков, со шканцев кораблем командовали и управляли. По сравнению с кавалеристами моряки поражали степенством, приветствуя же старшего по званию — не козыряли лихо, а чинно поднимали высокие черные шляпы без полей, отчего палуба начинала казаться петербуржским бульваром, а офицерские обходы — светским променадом.
   Под пение судовым распорядком полагалось полтора часа перед спуском флага. При стоянке в иноземных портах к вечеру вокруг русского военного корабля непременно собирались зеваки, ожидая концерта. Это было редким развлечением, дальше устья Шельды русские военные корабли почти не ходили. А тут целая эскадра. Сводный хор в сорок тысяч глоток.
   И еще этот хор получил, наконец, толкового солиста. Окончательно это прояснилось после стоянки для пополнения запасов в Бордо. Князь Тембенчинский к началу очередного концерта вышел на шканцы, взял под локоть кирасирский шлем — и вдруг его мундир исчез под слоем белых, желтых и черных перьев.
   — Теперь, пожалуй, уже все равно, господа, — сообщил он стоящим рядом офицерам, — если перьями моих соотечественников преспокойно торгуют в модных лавках, вряд ли секрет сохранится надолго.
   Начал песню Баглир низким, колеблющимся голосом. А потом стал понемногу расправлять крылья. Песня становилась все громче, голос — все выше. И это была не непонятная птичья трель. На сумрачную мелодию ложились русские слова, полные скорби и вызова.
   Ночь подошла, сумрак на землю лег.
   Тонут во мгле пустынные сопки,
   Тучей покрыт Восток.
   Там, под землей, наши герои спят.
   Песню над ними ветер поет,
   Звезды на них глядят…
   Перевод был Мировича. Сам Баглир, как ни старался, не мог сохранить в переводе старых тимматских песен их тревожную душу. Василий же, отметив правильный размер, менял слово, другое — и они снова заставляли сердце громыхать набатом, а голову застилал яростный туман. Баглир этого не замечал, но, когда он пел, офицеры сжимали рукояти кортиков. А матросы просто стискивали до побеления кулаки. А у иных французов на берегу щелкали модные шпаги-трости — и вместо мирной кучки обывателей получилась толпа разъяренных мятежников.
   Потом пели обычные вечерние песни — и «Фрегат Минин», и «Дубинушку». Но и им сообщилась какая-то новая сила, и звучали они особенно раскатно и грозно.
   — Я, можно сказать, складной, — объяснял Баглир, — с расправленными крыльями у меня легкие больше в три раза. Поэтому петь мне удобнее именно так.
   Лиссабон, Картахена, Мальта…
   Алжирские пираты совершили налет на эскадру перед самой Мальтой. На ущербе яркой средиземноморской ночи, пересыпанной непривычными русскому глазу тропическими звездами с правого борта к пинку «Соломбала» вдруг подошла выскользнувшая из угольной тьмы под яркий свет заходящей луны галера. Паруса ее светились призрачным светом звезд, надувались полупрозрачными треугольными пузырями, весла вздымали тягучие брызги. Если бы плотное дождевое облачко, до поры обеспечивавшее ее невидимость, не отнесло в сторону, ее бы вообще не заметили.
   У открывших рты вахтенных сработал рефлекс. Призрак, не призрак — раз идет на абордаж, значит, тревога! Но пока сонный экипаж еще ухватится за оружие, пока на мостик взбежит капитан, одетый в наспех натянутые штаны, кортик и пару пистолетов — крюки уже вопьются в податливое дерево фальшборта, и по наброшенной сети на борт обреченного судна ворвутся десятки головорезов. А пинк — это не линкор, на нем двадцать человек, и те со сна.
   Если этот пинк не перевозит две роты Суздальского полка тяжелой пехоты. Говорят, страшен русский с похмелья. От морской болезни, как выяснилось, бывает еще не то. Главное — чтобы появился кто-то, на ком можно выместить тот факт, что тебе плохо. И не важно, что алжирские пираты не виноваты в том, что на море корабль качает и вдоль и поперек. Важно, что сами драться полезли! Кто успел схватить ружья — торопливо совали в них новоизобретенные дробовые патроны. При ночной схватке лучшего и не надо. И какая разница, что ятаган немного сподручнее при тесной свалке, чем ножевой штык, если на одного ожидающего легкой добычи пирата пришлось четверо стремительно озверевших солдат, выученных самим Суворовым для десантной операции! Перед рукопашной в стволе оставляли патрон с пулей, как хрупкую гарантию от превратностей рукопашного боя. Чтобы в разгаре схватки можно было отвести угрозу от себя, или, скорее, спасти товарища, нанеся удар на расстоянии, недоступном штыку.
   Их учили — только вперед. Они и рванулись вперед, и раньше, чем пираты сообразили, что привычная работа по захвату транспортного судна дала вдруг нежданный перекос, и успели оттолкнуться от пинка — ворвались на галеру, перебили ожидающих добычи офицеров и палубную команду, спустились вниз — и остановились, только обнаружив на гребцах цепи.
   — Точно, как у шведов, — сплюнул на чужую палубу один из старых солдат, еще пожизненных наборов, не ушедший из армии, когда стало можно. Он предпочел стать подпрапорщиком, получал почти офицерское жалованье и охотно делился обретенным во время многих кампаний опытом с молодыми, набранными уже не по повинности, а по обязанности — на семь лет.
   — Как у шведов, — подтвердил командовавший ротой подпоручик, — гребут рабы. И как у турок — палубная команда не дерется. Видишь, на реях сидят. Те, кто успел залезть. И как они не поймут, дураки — если на галере гребут рабы или там каторжники, то на ней можно разместить никак не больше полусотни человек абордажной команды. А если гребут солдаты, то солдат на ней никак не меньше двух с половиной сотен. Поэтому в сорок первом году одна наша галера спокойно сваливалась врукопашную с четырьмя шведскими, а они все удивлялись: с чего их бьют?
   «Соломбале», «Печоре», «Онеге», «Холмогорам» и «Архангельску» повезло. Их приняли за транспорты с припасами, и не уважили должным образом. Боевым кораблям повезло меньше.
   «Святого Петра» и «Пантелеймона», линкоры четвертого класса, почтили тараном в борт. А вот линейные фрегаты, более ходкие, сумели увернуться, и теперь ревели в ночь с обоих бортов.
   Но пираты уже уходили — на веслах, против ветра. Некоторые — не успели, и теперь отсвечивали пожарами, служа завесой более везучим.
   Преследовать их было нечем.
   Между тем «Пантелеймон», до того лишь лихо кренившийся, вдруг отбросил задумчивость и, наплевав на все усилия команды, решительно лег мачтами на воду.
   Грейг еще и материться-то как следует не умел. Поэтому просто велел спасти, кого можно.
   «Святого Петра» спас Баглир. Перепорхнув с флагманского «Апостола Андрея» на палубу тонущего корабля, он нашел только один способ прекратить течь — выкинуть за борт все пушки правого борта. А те, порты которых уже облизывало море, перекатить на левый борт. Не то, чтобы моряки не знали об этом приеме. Просто отчаянно жалели пушки…
   К утру на русской эскадре стали считать потери. Утопло полтораста моряков с погибшего линкора, включая капитана, который, чтобы офицеры не уволокли с собой, застрелился. Еще один корабль потерял половину артиллерии и подлежал долгому ремонту. Зато Суворов захватил пять совершенно целых пиратских галер. Больших, мореходных. И с почти целыми «двигателями». Правда, гребцов надо было кормить, а на них никто не рассчитывал. По сообщениям с кораблей выходило, что утопили галер не менее полусотни — но кто же поверит ночным донесениям? Хотя, судя по состоянию носа «Герцога Георга Голштинского», этот линейный фрегат действительно вдавил в морские волны некрупную посудину.
   — Пять галер за линкор — это много или мало, Самуил Карлович? — допытывался Баглир у Грейга.
   — А это смотря где, — объяснял адмирал, — если на Балтике, то неплохо, там мелко, и хорошие галеры многого стоят. А ежели, к примеру, в Вест-Индиях, то и полусотня галер не стоит одного самого занюханного фрегата. Пушек они мало несут.
   — А для нашего случая?
   — На походе они будут очень неудобны.
   Зато в Архипелаге и в Проливах пригодятся, как понял Баглир. Вот только дотащить бы. В составе эскадры галеры были — пятнадцать штук. Правда, очень маленькие. И шли они не своим ходом, а смирно лежали в трюмах линейных кораблей и фрегатов. Которых до прошлой ночи было восемнадцать. Повезло, что «Пантелеймон» не вез ни одной. Или наоборот, не повезло. Может быть, он бы не утонул, будучи до отказа набит пронумерованными деревяшками для сборки действующей модели галеры-скампавеи в масштабе один к одному.
   Три дня спустя коварная луна снова вырисовала силуэты косых латинских парусов. На этот раз абордажей не было — зато вдосталь грома пушек и единорогов. Серебристые облака пороховых газов взлетали ввысь, как жертва Гекате.
   — В Италии придется докупить порох и ядра, — заметил Баглир, — а бомбы надо беречь. Хороших дистанционных трубок там не делают. И зажигалок тоже.
   Зажигалками прозвали брандскугели. Зато Грейг морщился при каждом залпе.
   — Зубы болят, Самуил Карлович?
   — Какое зубы… Побеждаем мы как-то слишком легко. Так быть не должно! И вообще, если все идет хорошо — жди сюрпризов.
   — Это все протестантская эзотерика.
   Адмирал махнул на Баглира рукой.
   — Это здравый смысл человека, посвятившего себя такой бесконечно переменчивой сфере, как море. Море не терпит постоянства. А если меняться к лучшему ситуация уже не может, ей остается только ухудшаться.
   — Тогда я вас успокою. По мне — лучше бы мы добрались до самых Дарданелл безо всяких стычек. Там нам понадобится каждый человек, каждая пушка и каждый фунт пороха. О! Вот еще один под самым носом! Дави, его, дави!
   Хруст. Снизу что-то пытались кричать. Но застоявшаяся морская пехота стреляла вниз, и в ружейном треске слов было не разобрать.
   В Марсель эскадру не пустили. Французский королевский флот, точнее, его средиземноморская половина, выстроился на рейде в боевую линию. Раскрашенные гербовыми лилиями борта, обвисшие на неудобной позиции паруса. Грейг выглядел хищно. Казалось, сейчас спустится по ветру, порвет всю эту эстетику в клочки картечью. Адмирал поймал взгляд командующего, ухмыльнулся:
   — Правда, так стоят — готовая победа. Одним кораблем разогнать можно. Командует уж точно не Сюффрен, — и брезгливо оттопырил губу.
   Имя адмирала Сюффрена во всех флотах, кроме английского, принято было произносить с придыханием. Как же, флотоводец, давший около десятка сражений англичанам и не проигравший ни одного. Но ни одного и не выигравший. Грейг же был шотландцем, служил в английском флоте, и усвоил простое правило — для господства на море нужна победа. А тот, кто не завоевал полной воли в спорной акватории, великим адмиралом быть не может.
   — Воевать с Францией вряд ли стоит, — заметил Баглир, — так что придется нам уходить. Но какого лешего они загородили проход? В Бордо нас принимали сносно. Концерт слушали. Господин флаг-капитан! — повернулся он к капитану «Апостола Андрея», — Распорядитесь подать катер.
   — А если вас, эччеленца, картечью угостят?
   — Авось не угостят. А узнать, с чего они взбеленились, надо. Флажками тут не побеседуешь.
   Флаг-капитан Ушаков согласился, хотя сам недавно весьма усовершенствовал систему флажных сигналов. Но иноземцы с его системой знакомы, конечно, не были.
   Разъездной катер, под парусами и веслами, скользнул рыбкой под борт французского линкора, несущего штандарт командующего эскадрой. Французы, однако, разговаривать не стали. Обозвали убийцами и швырнули в катер пачку парижских газет. Баглир велел возвращаться, и ответил длинной двуязычной тирадой, достойной сразу кронштадтского боцмана и потсдамского фельдфебеля.
   Пока главный штурман Соединенного флота наносил на карту новый курс, офицеры штаба разбирали прессу.
   — У мадам Дюбарри прыщ вскочил! На заднице.
   — И что, поэтому?
   — А как узнали?
   — У редакции везде свои люди…
   — Вольтер дописал «Жанну д'Арк». Пощечина национальному духу…
   — Вот! Русские людоеды топят мирных рыбаков. Король заявляет о вероятной неизбежности войны!
   — Как — мирных рыбаков?
   — А вот так… «Мирные рыбаки с острова Корсика, вышедшие ловить тунца, были несколько дней назад внезапно атакованы русской эскадрой, известной под именем Соединенного Флота. Внезапный сокрушительный огонь с полутора десятков линейных кораблей оставлял самые ничтожные шансы уцелеть. Кроме этого, русские, вопреки морской традиции, не оказали никакой помощи оказавшимся в воде по их вине людям. Тем не менее, уцелело достаточное количество свидетелей этого чудовищного преступления…»
   Василий Мирович вел «ежа» вдоль остатков древнеримского вала. «Еж» состоял из двух эскадронов карабинеров, эскадрона егерей и двух батарей легких единорогов. Поскольку турки были рядом, шли пеше, кареем, катя орудия на руках. А весили полевые гаубицы, между прочим, по сорок пудов каждая. Три раза на каре налетали спаги, четыре раза татары. Фланг обычно прикрывают конницей. Вот и турки так поступили. Не догадались, что на плоской вершине вала нет для конницы маневра. Зато для гаубиц, способных маневрировать не собственным движением, а огнем, такая позиция просто идеальна. Каждую атаку встречал сначала торопливый перестук длинных егерских винтовок, затем залп картечи, повзводные залпы карабинер. До штыков дошло только однажды. Пушки же действовали прямо из рядов, и опасности захвата не подвергались. Откат, заставлявший остальные армии мира ставить пушки перед строем, чтобы не покалечить солдат, благодаря новейшему лафету, распространялся только на ствол. Больше того — ствол потом сам же накатывался обратно. И вот, перегородив своими карабинерами Троянов Вал в три шеренги — не сунешься, Мирович отдал инициативу гаубичным батареям, любезно выделенным ему командующим армейской конной артиллерией — начкоартом — Кужелевым, и егерям.
   В центре дела у русской армии шли не столь хорошо. Центральный карей турецкая кавалерия прорвала, и резерв, развернувшись в колонны, рванулся на выручку. Видно было, как сам Румянцев впереди размахивает треуголкой: «Вперед, вперед!».
   Навстречу им уже торопились толпы турецкой пехоты. Четко выделялись упорядоченностью янычарские части, вокруг клубились легкие пехотинцы. Вообще-то турки готовились к обороне. Немудрено. С самого начала войны они порывались наступать. Вот только почему-то каждое нападение на смешных размеров русскую армию оканчивалось легким конфузом. Десятикратно уступающий в силах противник пропускал удар в пустоту, а потом плавно переводил турецкое безудержное наступление в безудержное же бегство. Спустя несколько дней турецкая армия приводила себя в порядок, недоумевая — почему так вышло. И почему сражение завершилось еще чуточку глубже на их территории. Поэтому на этот раз турки настроились на жесткую оборону.
   Но — не использовать такой шанс никак не могли, бросив основные силы, засевшие на укрепленной линии, против русского центра.
   Вот на головы наступающей турецкой пехоты стали падать первые гранаты из единорогов Мировича. Издали зрелище жестоким не казалось. Примерно как муравьев давить. Взрыв гранаты, неплотное облачко, отороченное стоячим воротничком жирной молдавской земли — и плотные ряды людей оседают вниз. А на проплешину набегают новые. И все-таки идут вперед.
   — Давай секретные снаряды! — крикнул Мирович на батарею.
   Те самые, с дистанционной трубкой. Только еще и цилиндрической формы, и набитые большим количеством картечи с порохом вперемешку.
   На этот раз облачка были круглые, и бренной земли они не касались. Зато неприятели падали на землю сотнями.
   Залп, второй. И турки откатились назад. Зато в зеленые бока древнего укрепления стали тыкаться ядра и гранаты турецких пушек. Пусть пушкари у турок за последние пару столетий сильно сдали — зато их командиры вполне понимали важность противобатарейной борьбы. В отличие от европейцев, изо всех сил боровшихся с пагубной привычкой артиллеристов прежде всего выяснить отношения промеж собой, а уж потом, задавив супостата, перенести огонь на менее опасные цели. Даже крепости ухитрялись осаждать, концентрируя пушки против стен, а не против батарей.
   На валу стало неуютно. Вспучился огненным шаром не успевший убраться с огневых позиций зарядный ящик. Заряды и снаряды стали подносить на руках. Потом подносчики снарядов заменили убитых товарищей в орудийных расчетах, а на их место встали карабинеры и егеря. Огонь и дым… Откуда-то выскочил посыльный. От начарта генерала Бороздина. Тот требовал уводить гаубицы назад. На закрытые позиции…
   — Куда?! — проорал Мирович, отирая с лица пороховую копоть, — С откоса, что ли, сбросить? Да, мы тут как на ладони. Но мы уже здесь — здесь мы и останемся.
   Он оглох, глаза ели дым и уксус. Теперь он стал понимать пушкарскую доблесть — оставаться на месте и делать свою работу, невзирая на прочие мелочи.
   Зато его батареи нельзя было взять на штык или ятаган. А турецкие замолкали одна за другой. И в центре — сквозь дым было видно — турецкую кавалерию в горячке схватки зажали и перетерли между собой гренадерские колонны. А мимо них уже мчались казаки и егеря. Турецкие командиры пытались остановить свои бегущие войска, защитить подготовленную на случай неудачи линию обороны. Хорошую линию. В человеческий рост глубиной — ров, за ним той же высоты вал. Справа — лес. Слева — круча. Только с кручи в спину защитникам вала хлещут ядра и бомбы Мировича, а из леса просверкивают выстрелы егерских винтовок.
   Сила позиции обернулась слабостью.
   Слабость же у турецкой позиции имелась изначально — позади у них была река Кагул. Да, летом, в межень, она была не слишком полноводна. Да, позади были мосты. Целых три. Два из них возвели на всякий случай. И именно эти два вдруг поднялись на дыбы! Потом вдруг вспомнили, что Кагул не Нева, а они — не разводные, и плюхнулись обратно. На дно.
   Мирович сразу вспомнил ехидную рожу кирасира-ротмистра, сообщившего ему поутру, что твердо рассчитывает к вечеру на Андреевский крест, как минимум, второй степени. И еще подумал, что орден у храбреца накрылся — взорвал-то только два моста из трех. Мало он еще служил при Румянцеве.
   Разумеется, фельдмаршал велел взорвать именно два моста. Отчаявшаяся и готовая биться насмерть армия, все еще превосходящая русскую по численности раз в восемь, ему была совсем не нужна. Зато бегущая по единственному мосту под ядрами Бороздина и Кужелева его вполне устраивала. Когда Мирович увидел Кужелева во главе шести конных батарей, лихо развернувшихся в двухстах саженях от моста, он понял — сражение окончено. Как вообще мобильная война в Молдавии. Теперь русской армии предстояло самое неприятное, если верить князю Тембенчинскому, занятие. Впереди была линия турецких приграничных крепостей…
   Миних определил кампанию 1767 года как свой последний бой. Восемьдесят четыре года, несмотря на полный набор зубов и успех у придворных красавиц, давали себя знать. Фельдмаршал понимал — если не со дня на день, то с года на год — свалится. А уйти доброй волей в отставку или на синекуру было не в его характере. Тем более что записки свои он уже завершил. Осталась одна, последняя глава. И, если повезет, он не напишет ее сам!
   Поначалу, когда он вернулся из ссылки, казалось, двадцать лет упали с плеч. Но — лучшие места были заняты молодыми полководцами, славными победами не над турками и татарами, но — битьем весьма недурной европейской армии. И он вернулся к тому, с чего когда-то начинал — к строительству крепостей. И тут стало твориться неладное. Некто Сипягин притащил ворох чертежей, с пеной у рта доказывал, что крепостям стены не нужны. Миних с ним вежливо не согласился. А потом пришел приказ Петра с контрассигнацией — строить по тенальной системе. Рвы, капониры. И никаких бастионов! Даже прекрасных многоярусных башен, как у некоторых европейских радикалов наподобие Монталамбера, не было. Земля и сталь! А вместо камня — бетон. Миних прикидывал так и этак — получалось очевидное уродство. Однако уродство эффективное. Фельдмаршал строил укрепления по новой системе. Удовольствия же от созерцания новых крепостей уже не получал. И понемногу начинал этой службой тяготиться.
   Поэтому когда около года назад к нему с обыкновенной застенчивой бесцеремонностью явился его сибирский знакомец князь Тембенчинский, и рассказал о планируемой операции против Турции — причем в подчеркнуто сдержанном тоне, фельдмаршал сердцем прочитал недоговоренности. И дернул за все веревочки наверх, которые у него еще оставались. В том числе — за самого Тембенчинского. А заодно лично явился к царю и честно выложил свои солдатские мысли.
   — Десант в Босфор дело рискованное, — сказал он, — а потому, государь, негоже отправлять туда молодого, растущего генерала. Или того, кто уже достиг вершины, но еще много лет может водить полки. Солдат можно обучить новых. Хороший же полководец — дар божий. Если неудача — кем заменить, скажем, Румянцева? Послать кого не жалко — загубит операцию. В таких делах все висит на командире. А я, хоть и старик, еще одну кампанию вынесу. Да и — хочется уйти со славой. Много я людей за свою карьеру отправил на смерть. Не повел, это ладно бы — а именно послал. Мне скоро отправляться туда. Вверх или вниз — неважно, солдаты есть везде. И я подозреваю, что полководцев, умерших в своей постели, они не слишком уважают…
   Так он стал командующим десантным корпусом при Черноморском флоте. Корпус предстояло обучить, а флот построить. Потом были боевые испытания под Очаковым, стычки с турецким флотом в Керченском проливе и на Кинбурнской косе. Турецкий флот действовал избыточно осторожно из уважения к русским, уже сорвавшим план войны на суше. Русский — из-за крайне малой численности. Днепровский канал, в обход порогов, Донской канал, в обход мелей, были уже выкопаны и по ним непрерывно сплавлялись баржи с припасами. Вниз по течению не требовались ни бурлаки, ни паруса, ни весла. В устье их хватали на буксир галеры и волокли по соленым хлябям туда, куда Миних показывал пальцем. На месте их прикапывали на мелководье, в качестве пристаней, или вытаскивали на берег и использовали под жилье и склады. Рядом насыпался вал, откапывался ров, ставилась стволами в море тяжелая батарея — форт готов, место занято, турецкий флот тут больше не пристанет. Новые города называли, согласно традиции, немецкими именами.
   Лейтштадт пристроился на Южном Буге, Шиффенбург — на выходе из Днепровского канала. Миних мотался между ними, как моль вокруг лампы. Там — встречал новые полки, тут — инспектировал транспорты.
   Вот и новый полк топает по сходням. Тяжело топает, потому как тяжелая пехота. Спешенные для десанта карабинеры. Полковой командир вскидывает руку в приветствии.
   Какай-какой полк? И, маслом по сердцу:
   — Фельдмаршала Миниха карабинерный!
   Когда-то он был фельдмаршала Миниха кирасирским. Назван за заслуги, в честь полководца — как корабль. Потом, при Елизавете, именовался сначала бывшим Миниховским, а потом не то Воронежским, не то Астраханским. А вот теперь полку вернули имя.
   — И, разумеется, мы настояли на отправке к вам, хоть мы и не пехота, — объяснял полковник, крутя уставный кавалерийский ус, — полк укомплектован хитро — половина русских, половина остзейских немцев. За вами все пойдут в любое пекло…
   Остров Тенедос был занят на всякий случай. Чтобы было место для отступления при неудаче. И для снабжения. Баглир, наверное, был первым флотоводцем, рискнувшим применить на море методу Валленштейна. Флот на подножном корму. Источником снабжения русского флота в Эгейском море должны были стать, согласно плану, закупки в Италии. После марсельского скандала все родственники и союзники французского королевского дома закрыли для эскадры свои порты, дружественные же находились исключительно сверху голенища итальянского сапога, а бегать туда-сюда вокруг Греции не хотелось. Вот Баглир и решил — снабжаться при помощи крейсерских операций. Но увидел лучший вариант, и радостно за него уцепился.
   Изначально планировалось вести крейсерские операции своими кораблями, вплоть до линейных фрегатов. Но — на остров собралось изрядное количество греческих пиратов, готовых за каперский патент обязаться продавать все призы русским. По сходной цене, конечно.
   Если капитан разбойничает на море сам по себе, это называется пиратством, если с благословения какой-нибудь державы, это называется каперством, а если он военный — то крейсерством. По сути — то же самое. Еще, конечно, разнится степень зверства. Военные берут пленных. Даже турки. Каперы тоже изредка благородничали, но чаще просто оставляют экипажу захваченного судна — приза — шлюпку. Мол, живы — радуйтесь. И гребите, гребите. Пираты же обычно предпочитали устроить резню, если только не подторговывали рабами и не нуждались в гребцах, как алжирцы.
   Греки, явившиеся на собственных суденышках, относились к последнему сорту. Но — русский флот получал в лице эллинских пиратов отличную разведку. И высвободил легкие силы для более веселого занятия — набеговых операций. А пираты обрели острове Тенедос — хоть в Тортугу переименовывай — хорошо защищенную базу и гарантированного скупщика награбленного. Скупщика щедрого. Туркам же всяко выходило разорение, что от русских крейсеров, что от греческих пиратов.