Страница:
Арагонская хота отшумела в первом отделении, и во время перерыва женщины побежали за кулисы. Там полулежали в креслах полуживые танцоры, не в силах содрать со своих мокрых тел национальные испанские костюмы. Отдельно, в сторонке, волновались экзотические латиносы в пончо. Они тихо перешептывались и почти не улыбались. Там она увидела его или, вернее, он – ее. Невозможно было не заметить апрельские желто-фиолетовые фрезии на фоне черного – траур по маме – платья Татьяны Витальевны. Она несла их так, будто в жизни своей ничего другого в руки не брала. А сами руки – очень знакомые руки – с какой-то картины в Лувре или Прадо. Ничем их не возьмешь, эти руки, – ни ацетоном, ни растворителем! И тонкая талия, и широкие плечи, и спадающие на них пышные пепельные волосы, и замысловатые дуги серых бровей, и глаза, большие и темные, в которых прочитать можно что угодно – и грусть, и нежность, и лукавство, но только не технологический процесс покрытия каркасов. Он в одно мгновение охватил взглядом ее всю. Она лишь заметила маленькие, забавной формы уши, от этого на душе сразу стало как-то тепло. Она протянула бедному взмокшему мальчику букетик ароматных фрезии и тут же почувствовала совсем рядом другой аромат. Он исходил от букета алых роз (откуда в апреле розы в их северном городе!), протянутого ей со словами, старательно произнесенными на ломаном русском:
– Возьмите скорей! Вам нельзя без цветов!
– Что вы? Не надо! – смутилась Татьяна Витальевна. Может, в этот миг она вспомнила, что давала подписку – не общаться с иностранцами?
– Я весьма, весьма настаиваю, – несуразно лепетал чилиец, бравший в Сантьяго уроки русского языка у дряхлого белогвардейца.
– Танька, не ерепенься! Бери, раз дают! – подтолкнула ее в спину подруга.
Она взяла. Ей давно никто не дарил цветов, тем более таких.
– Ну, что ж, мерси, – пожала она плечами. – «Белые розы для моей черной подруги», – тотчас припомнился ей слезливый мексиканский фильм.
– А как зовут мою «черную подругу»? – не упустил момента поинтересоваться он. – Татьяна? Ларина?
– Вы читали «Евгения Онегина»? – удивилась она. Уж больно это не вязалось с его бахромчатым пончо, хоть и виднелись из-под него пиджак и галстук.
– О да! – воскликнул он с таким напором, будто все дети Анд с младенчества усвоили стихи Пушкина.
Ей же совершенно нечем было крыть. Разве что Паб-. ло Нерудой, стихов которого она не читала? Не петь же, в самом деле, «Венсеромос», нервно подергивая кулаком? Тошнотворные советские фильмы о пиночетовском путче невозможно было смотреть. Она перебрала в памяти несколько имен: Борхес, Маркес, Кортасар, Фуентес, Амаду… Но никто из них не был чилийцем! Однако ее новому знакомому, которого звали Луис Игнасио, коренастому брюнету с типичным, ничем не выдающимся латиноамериканским лицом, было абсолютно наплевать на филологическое образование Татьяны Витальевны. Уже несчастные танцоры давно высохли и ушли в зал, маленькие латиносы хором выводили что-то патриотическое, а они сидели в пустой гримерной, и Луис Игнасио все не мог остановиться:
– «Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты…»
Она показала ему ночной город с чугунными перилами горбатых мостов над узкой загрязненной речкой, с тусклыми фонарями, сделанными под старину, и с примитивной церковкой, будто нарисованной художником-самоучкой.
Он оказался не эмигрантом, не коммунистом, а официально аккредитованным в Москве журналистом из той самой фашистской, пиночетовской страны. В их город попал чудом, под видом одного из руководителей ансамбля. Он объездил почти всю Россию, и ему прежде всего не терпелось побывать там, куда не ступала нога его соотечественника. Но оставаться здесь он мог только один день, который уже близился к концу. Несмотря на это, Татьяна Витальевна не согласилась провести остаток ночи в его гостиничном номере. И адреса ему своего не дала. Зачем? Ей запрещено переписываться с иностранцами, а он все равно сюда больше не приедет. Однако расщедрилась – продиктовала телефон, он записал.
– Мы обязательно увидимся. – В глазах Луиса светилась надежда.
Татьяна скептически пожала плечами: «Где уж нам?» Он поцеловал ее в обе щеки – у них так принято. Она грустно хихикнула, напоследок еще раз позабавившись его крохотными ушками. Розы пахли одуряюще.
Татьяна Витальевна эту, казалось бы, мимолетную встречу долго не могла забыть. И с ужасом поймала себя на том, что каждый вечер ждет его звонка. Он не звонил. «Что мне помешало записать его телефон? – спрашивала она увядший букет на столе. – Он же умолял меня записать! Дура! – И тут же мотала головой. – Нет, я никогда бы не решилась позвонить первой!»
Только через две недели в трубке раздалось ломаное, несуразное:
– Вы меня еще не успели запамятовать?
– Нет! – ответила она более страстно, чем полагалось в таком случае, и, чтобы исправить ошибку, произнесла с холодным упреком:
– Что же вы так долго не звонили?
Конечно, он не решался, ведь Татьяна Витальевна сразу дала понять, что не может быть ничего общего между журналистом враждебного государства и маляром военного завода. Но что мог поделать несчастный Луис Игнасио со своим раненым сердцем? Его влекло к недосягаемой женщине, как раньше тянуло в запретный город.
– Я не могу вас запамятовать, – сознался чилиец, у которого были крохотные забавные ушки.
– Я тоже…
«Сколько можно быть гордой?» – подумала в этот миг она. А может, именно тщетность усилий заставляла ее искать какой-нибудь выход?
Они стали часто звонить друг другу и вскоре перестали стесняться слов, открытым текстом признавались в любви. Он умолял ее приехать в Москву. Татьяна не решалась. Ее устраивал телефонный роман? Скорее всего, она просто боялась разочароваться в нем. Кто он, этот приятный латинос, наизусть читающий Пушкина?
А вдруг он женат? Вот будет потеха! Ей больше нравилось, когда она отводила Луису Игнасио роль вдовца. Однажды она решилась спросить его об этом. И ответ превзошел все ожидания: он никогда не был женат.
– Но почему? – даже расстроилась Татьяна. Неужели только она на него клюнула?
– Всю жизнь мотался по свету. Не до того было.
Теперь она и вовсе не знала, что думать, ведь он всего на год младше ее и не был женат! Она, правда, тоже никогда не была замужем, но у мужчин это как-то по-другому выглядит.
Их виды на будущее напоминали замки из песка, которые обращаются в прах от одного только трезвого, взвешенного рассуждения. И все же по пляжу жизни прошелся Некто, окинул хрупкие постройки взглядом опытного прораба и подвел под них фундамент.
На военный завод, где работала Татьяна Витальевна, приехал Горбачев – сразу после удачного визита в Америку – и возвестил: хватит, мол, вооружаться!
Пришла, мол, пора подумать об отдельном человеке! Говорил здорово, но ему тогда уже не верили. Никто в этой стране никогда не думал об отдельном человеке.
Каждый человек сам должен позаботиться о себе. Это Татьяна Витальевна усвоила давно.
Не успел генсек отбыть в столицу, как все пришло в движение. В первую очередь партийный и комсомольский аппарат выписали себе путевки за границу, о чем раньше и мечтать не смели, и не в какую-то там Болгарию. Париж и Лондон поманили к себе идейных вождей! Потом проходные завода покинули солдаты: построились в колонну и строевым шагом отбыли в казармы. На их место набрали старушек вахтерш. Рабочие сразу почувствовали разницу. С солдатом всегда можно было договориться, купить ему хлеба, папирос. Старушки же оказались бывшими надзирательницами в лагерях, и не было управы на этих ведьм. Особенно невыносимо стало ходить через проходные работницам. Каждая ведьма считала своим долгом сунуть нос в дамскую сумочку, выпотрошить ее содержимое. «А не выносишь ли ты станок с числовым программным управлением?» – вопрошали их свирепые взгляды.
Горбачева материли не из-за ведьм, конечно, а из-за того, что резко упали заработки. Военных заказов не стало, а другие, мирные, появлялись лишь иногда, в ограниченном количестве и плохо оплачивались.
Пожалуй, одна Татьяна Витальевна радовалась переменам и защищала генсека от нападок работниц малярного цеха. Да и как ей не радоваться, ведь теперь с нее сняли идиотские, нелепые подписки о невыезде за границу, о запрете общаться и переписываться с иностранцами!
Но Некто, гулявший по пляжу жизни, уже не мог удовлетвориться одним фундаментом. Чего только не придумывал наш Великий Прораб!
Луис Игнасио позвонил ей ночью, едва она доплелась до постели после второй смены. Он был взволнован, как никогда. Его вызывают на родину. Он уезжает через неделю. Сколько там пробудет, неизвестно, а через два месяца кончается срок его аккредитации.
– Надо решать! Надо что-то решать! – умолял он ее. – Я могу больше не вернуться, и тогда… – Он боялся даже произнести, что будет тогда. Его голос дрожал. Он задыхался от волнения.
В эту ночь Татьяна не спала. Она обещала ему что-нибудь решить, и это «что-нибудь» доконало чилийца. Луис Игнасио заплакал и, не попрощавшись, повесил трубку. «Совсем не умеет сдерживать своих эмоций!» – не успела возмутиться Татьяна, как сама заплакала навзрыд, когда вместо милого сердцу голоса в трубке раздались гудки.
На работу ей надо было к четырем часам вечера, но она приехала к восьми утра, так и не сомкнув глаз. Взяла неделю отпуска за свой счет, объяснив это начальнику цеха чрезвычайными семейными обстоятельствами.
– Я вам давно говорю, Татьяна Витальевна, приведите Свету в наш цех, – ворчал начальник, связав чрезвычайные обстоятельства с дочерью.
«На-кася выкуси!» – мысленно по привычке ответила ему Татьяна.
Тайну она доверила только лучшей подруге, той, что присутствовала при их знакомстве с чилийцем и еще подтолкнула в спину: "Танька, не ерепенься!
Бери, раз дают!" Подруга выслушала с охами да ахами, а потом выпалила: «Танька, ты с ума сошла! Он же фашист!»
Кто фашист? Луис Игнасио, который столько лет хранит в своем сердце «чудное мгновенье»? Луис Игнасио, который, в отличие от всех баб малярного цеха, читал «Евгения Онегина»? Луис Игнасио, у которого смешные маленькие ушки?
Нет, он не может быть фашистом! Короче, подруга имела бледный вид, а Татьяна Витальевна в тот же вечер улетела в Москву. Светке сказала, что летит в командировку. Один раз, лет пять назад, ее посылали за какой-то дефицитной краской, правда, не в Москву, ну да Бог с ней! Светка удивилась, но промолчала.
Больше всего Татьяна Витальевна боялась признаться в своем увлечении дочери и скрывала все до последней минуты, не решилась и на этот раз.
Они виделись второй раз в жизни. Татьяна крестилась в костеле на Малой Грузинской, и там же они обвенчались. На раздумья больше времени не было. Он через неделю уехал, а она еще полгода металась из одного конца страны в другой, потому что ее не выпускали – каркасы для подводных лодок не прошли даром. Она чувствовала себя чуть ли не хранительницей всех государственных тайн. С заводом рассталась спокойно, будто на протяжении многих лет видела один и тот же кошмарный сон. Неожиданной радостью обернулась для нее реакция дочери. Как в плохой, слащавой мелодраме, Светка обняла мать, расцеловала, поздравила и прослезилась – то ли от счастья, то ли от предстоящей разлуки.
Потом махала ей рукой в аэропорту и уже не плакала. У мамы своя жизнь, у нее – своя. Получала от мамы письма и открытки, с каждым годом все реже и реже. Значит, маме хорошо, было бы плохо – чаще бы писала.
Семь лет Татьяна Витальевна прожила на берегу Тихого океана в маленьком, но уютном бунгало Луиса Игнасио, в стране, где когда-то победила хунта и где ей почему-то было спокойно и сладко, как в раю. Может, потому, что рядом находился любимый человек? Черт его знает, как они умудрились не ошибиться друг в друге! Некоторые подолгу присматриваются, взвешивают все «за» и «против», наконец решаются, чтобы в скором времени разбежаться навсегда. Эти же провели пару часов на горбатых мостиках с чугунными перилами, под тусклыми фонарями, сделанными под старину, и повернули судьбу вспять. Об этом часто задумывалась Светка. Впрочем, какая она теперь уже Светка? Светлана Васильевна, директор ювелирного магазина, самого большого на территории Пита Криворотого.
– Ну, а твои как дела?
Мама с показным аппетитом уплетала подгоревший пирог.
– Никак, – развела дочь руками. – Стукнуло тридцать пять, а ничего, кроме собаки, не завела.
Английская бульдожка, размером с хорошего поросенка, который вот-вот станет свиньей, без показухи поедала яблочный пирог и вообще все, что бы ей ни отвалила щедрая рука хозяйки.
– Я знала, что ты с Андреем в конце концов разведешься, – вздохнула Татьяна Витальевна. – Ты его никогда не любила. Чем он сейчас занимается?
– Умер, – ответила Света. Она уже научилась произносить это спокойно.
– Умер?! – вскрикнула Татьяна Витальевна, будто ее усадили на электрический стул. – Неужели сердце? В такие-то годы!
Дочь только кивнула в ответ: не рассказывать же матери, как в марте этого года, через несколько минут после их последней встречи, Андрея застрелили в лифте дома, где он снимал комнату. Слишком длинная и мучительная история для их кратковременного свидания.
– Ма, ты совершенно зря привезла мне деньги, – обратилась Светлана к другой теме, чтобы раз и навсегда покончить с неприятными разговорами. – Я уже не та бедненькая девочка, у которой нет ни одних целых колготок, как было, когда жила с Андреем. Теперь я прочно стою на ногах.
– Удивительно! Как ты стала директором магазина без образования? Или ты потом восстановилась в техникуме?
– О Боже мой! Какое это имеет значение, мама! Главное – иметь хорошие связи.
– Откуда у тебя связи, Светка? – рассмеялась мать.
– От верблюда, – без злобы ответила та.
Куда ни ткни – кругом запретные темы. Не посвящать же мать в то, что целых пять лет числилась в любовницах Стара – «звездного босса», предшественника Криворотого.
– А как поживает Дима Стародубцев? Ты его видишь? Света даже вздрогнула: не научилась ли мама за океаном читать чужие мысли?
– Не знаю. Ни разу не видела, – безбожно лгала дочь. Ей не хотелось, чтобы мама опять подпрыгивала на стуле и кричала: «Умер? Неужели сердце? В такие-то годы!» Она бы этого не выдержала и разревелась.
– А на примете есть кто-нибудь? – спросила Татьяна Витальевна во время утренней прогулки с бульдожкой – они незаметно проболтали до утра.
– Почти нет, – после затянувшейся паузы признала Света.
– Это как понимать?
– Он женат.
– Ну, знаешь! – возмутилась Татьяна, которую в свое время нарекли «правильной».
– Знаю, потому и говорю-почти нет.
– Почему «почти», Света, почему «почти»? – не унималась мама.
В Ботаническом саду, где они гуляли совсем одни, Чушка больше всего любила поляну с ромашками. Вот и сегодня она не угомонилась, пока не понюхала каждый цветок, почему женщинам пришлось задержаться в этом месте.
– Ты не боишься здесь ходить одна? – ни с того ни с сего спросила Татьяна Витальевна.
– Я смелая, ма, – засмеялась Светлана и подумала: «Хотела бы я посмотреть на такого храбреца…» – А почему ты спросила?
– Так просто… Мне померещилось что-то.
– Что?
– Будто за нами кто-то крадется. Страшновато здесь.
Светлана огляделась по сторонам. Сзади тропинка, вся в зарослях кустарника, по ней они шли; слева – пруд, справа – ивы и березы, такие плакучие, будто жалуются друг другу на судьбу, за ними возгорается рассвет, а вокруг – ни души.
– Тебе показалось. – Она посмотрела на часы. – Минут через пятнадцать народ зашевелится, пойдет на работу… А впрочем, нет – сегодня же воскресенье!
– вспомнила Света.
– Расскажи мне про своего женатика, – уже помягче попросила мама на обратном пути.
– Нечего рассказывать, – отмахнулась та. – Все безнадежно. Трое детей, один, правда, приемный. Он их любит…
– А жену?
– Марина, честно говоря, его уже достала: совсем свихнулась на гороскопах, хиромантии, вегетарианском питании. Короче, ни одно дурацкое веяние нашего безумного времени не обходит ее стороной. А главное, она ревнива.
– Может, она подозревает, что между вами…
– Между нами ничего нет, ма! – резко оборвала ее Света. – Только взаимная симпатия, – добавила она еле слышно. – У Марины же обыкновенная паранойя? Она устраивает ему истерики без всякого повода.
– Ты ее хорошо знаешь?
– И к тому же очень давно. Ее первый муж был моим одноклассником. Так что мы с ней старые подруги!
– Боже праведный! – взмолилась Татьяна Витальевна. Это означало, что тема закрыта.
Едва женщины переступили порог квартиры, как мать закапризничала:
– Ты не сбегаешь в дежурную аптеку? Купи мне таблетки от головы. Я забыла взять с собой в дорогу.
– У тебя болит голова? Что ж ты сразу не сказала? У меня есть цитрамон. Зачем куда-то бегать?
– Нет, советскими я больше не травлюсь! – заявила чилийская гражданка.
– Купи мне что-нибудь импортное. Я дам тебе денег.
– Опять ты, мама, со своими деньгами?! – возмутилась Света, неохотно влезая в туфли.
«Ведь только что проходили мимо дежурной аптеки, и ей не надо было никаких таблеток!» – злилась дочь.
– Не сердись, – обняла ее Татьяна Витальевна, будто угадав ход Светиных мыслей.
Когда Светлана Васильевна вернулась из аптеки с двумя пачками панадола, мать даже не взглянула на них, а, взяв дочь за руку, подвела к окну.
Двор еще был пуст, граждане не торопились просыпаться в свой выходной день. И только у дома напротив на скамейке в кустах сирени кто-то сидел, так что были видны лишь его ноги и развернутая в руках газета.
– Кто это? – спросила Татьяна Витальевна.
– Ну, ты, ма, даешь! Меня не интересуют жители моего собственного дома, не то что соседнего!
– Этот тип вышел из Ботанического сада, когда мы проходили мимо аптеки, – сообщила чилийская мама. – Я специально послала тебя в аптеку, чтобы за ним понаблюдать. Он пошел за тобой. И вернулся во двор, когда ты вошла в подъезд. Это он крался за нами в парке.
Света еще раз вгляделась в незнакомые ноги и подумала: «Надо сегодня же предупредить Балуева!..»
Геннадий Сергеевич ничего не мог понять. Все больше хмурясь и взвинчивая себя, он сидел в кресле и барабанил пальцами по колену. Уже час минул с того момента, как Федор должен был заехать за ним. Балуев дважды звонил парню домой, но никто не брал трубки. Он не знал, что и думать. Одна и та же беспокойная мысль долбила мозг: "Поликарпу выгодно, чтобы Федор исчез навсегда.
Если он пошел на это, придется вызывать Мишкольца. – И тут же успокаивал себя:
– Только без паники. Он еще приедет".
Но Федор не ехал, тогда начались самоупреки: «Дурак! Надо было держать его при себе до выплаты долга. Там бы что-нибудь придумали!»
Он снова позвонил Федору домой, и снова с тем же результатом. Заходил быстрыми шагами по комнате. «Ты слишком неповоротлив! – выговаривал он себе. – А Поликарп не сидит сложа руки! Поликарп действует четко и взвешенно!»
Они собирались сегодня навестить приятельницу Федора Анхелику, известную в городе телеведущую Лику Артющенко. Предстояла небезопасная поездка в «Андромаху», диско-клуб под крышей Поликарпа, где Анхелика частенько «оттягивается». Однажды Балуев там был, совсем недавно, и тоже по делу, связанному с Анхеликой. Светиться еще раз ему не хотелось. Можно нарваться на неприятности, хотя клуб открыт для всех, там нет «наших» и «ваших». И тем не менее они с Федором разработали план, по которому тот должен был привести девушку к нему в машину, чтобы Геннадий не светился. Теперь придется все переигрывать.
Он вызвал своего личного шофера и отправился в «Андромаху».
Зал еще пустовал, когда он выбрал столик, ближний к эстраде, за которым, как ему помнилось, в прошлый раз сидела Анхелика. Заказал сухой мартини и парочку бутербродов.
Народ прибывал, и зал наполнялся шумом голосов. Геннадий разглядывал публику. В основном это была богемная молодежь, лишенная комплексов, поэтому стоял невыносимый ор, сопровождаемый развязным, диковатым хохотом. Анхелика не появлялась, и он уже, грешным делом, подумал, что зря пришел, как вдруг прожекторы осветили эстраду, и она вышла на сцену под свист и улюлюканье молодежи. Отпустив непристойную шутку по поводу своей новой прически и рассказав сальную сплетню из жизни столичной богемы, Анхелика объявила возбужденной публике очередную, заехавшую к ним всего на один вечерок поп-звезду. Публика пришла в неистовство, поп-звезда, похожая на сбежавшую из колхоза доярку, начала выделывать руками что-то похабное, чему, вероятно, научилась в коровнике, и это было бы еще ничего, если бы ей не вздумалось петь.
Впрочем, пришедшим сюда с целью «оттянуться» было ровным счетом наплевать на доярку без удоев, то есть без попадания в ноты, они делали свое дело: показывали «колхознице» козу, усердно выполняя новейшие упражнения «рэйва» и устаревшие «хип-хопа». Анхелика спустилась вниз и, как он предполагал, подошла к его столику.
– Я не помешаю?
Не дождавшись ответа, уселась она напротив, не глядя на Балуева.
Стоявший рядом официант тут же подал ей стакан с напитком. Геннадий краем глаза заметил у него на подносе бутылку джина «Гордон».
– Вам бы сейчас хряпнуть знаменитый коктейль Бунюэля, – усмехнулся Геннадий Сергеевич, – а то с игрой воображения, как я погляжу, у вас туговато.
Она повернула к нему голову с явным намерением произнести колкость, но вместо этого улыбнулась – узнала. Как не узнать? Анхелике нравились немногие мужчины, можно сказать, единицы. Этого, с аккуратным светлым ежиком волос, с мужественным скуластым лицом, с тонкими поджатыми губами и вечной недосказанностью в холодных, металлического оттенка глазах, она запомнила надолго. А главное, ей импонировала его грубоватая, насмешливая манера общения с женщинами. Она, конечно, не подозревала, что так он обращается только с ней, потому что не выносит, когда ходят на цирлах вокруг кого-нибудь, будь то крокодилоподобный пахан или красавица телеведущая.
– Мы разве перешли на «вы»? – удивилась она.
– Это я на всякий случай, – выкрутился он, – вдруг, думаю, забыла. А коктейль все же советую. Хохма с твоей прической мне не понравилась.
– А, прическа…
Она повернулась к нему в профиль, чтобы он лучше мог разглядеть замысловатую башню у нее на голове.
– Блестяще! – похвалил Балуев, в противном случае разговора могло не получиться. Безусловно, кукольное личико Анхелики было достойно восхищения, но правильные формы ему никогда не нравились и даже отталкивали. – Ты превзошла саму себя! – И с улыбкой повторил:
–А коктейль все-таки закажи. Нам надо серьезно поговорить, а без игры воображения вряд ли получится.
– Да что за коктейль, черт возьми! – Она делала вид, что вне себя от его бестактности. – Бунюэля знаю, хороший режиссер…
– Хороший? Хорошим бывает анализ мочи! Бунюэль – это гений фантазии, а все благодаря коктейлю!
– Затрахал ты меня своим коктейлем! Она подозвала официанта и приказала ему записать рецепт.
– Ничего не надо записывать, дружок. Вытащишь из холодильника хорошо замороженный лед, капнешь на него немного вермута, добавишь ложечку кофейного ликера, взболтаешь в шейкере, выльешь в бокал и зальешь джином, 0'кей?
– И все? – хмыкнула Анхелика, когда парень с подносом удалился. – От Бунюэля я ждала чего-нибудь покруче.
– Это ты скажешь, когда попробуешь.
– Может, приступим к делу, не дожидаясь твоего долбаного коктейля? Ты ведь не приходишь сюда просто так. Верно? Что тебе на сей раз понадобилось узнать? Если секрет водородной бомбы, то я пас.
– Ну и шуточки у тебя, телеведущая! – покачал головой Балуев и ни с того ни с сего задорно предложил:
– Отгадай загадку… Чем отличается шлюха из «Андромахи» от любой другой шлюхи?
– Это не по адресу! – надулась она. – Если хочешь снять девочку, вход с другой стороны здания.
– Если б я хотел снять, то не сидел бы здесь. Меня интересует только то, что меня интересует.
– Чем-чем, – пожала плечами Анхелика, – значком, наверно. Все остальное есть и у других шлюх.
– Каким значком?
– Сердечко с надписью «Андромаха». Что-то вроде клейма качества.
– Достань мне такой значок, – попросил Геннадий.
– Ты что, решил тоже попробовать? – засмеялась она.
– Очень остроумно! Ты сегодня прямо в ударе! «Доярка» на эстраде явно притомилась, с нее градом катил пот, в глазах стояло выжженное поле пшеницы, нижняя челюсть олигофренически отвалилась. Обладатели «коз» требовали продолжения, выкрикивая то или иное название из «колхозного» репертуара. Сделав пару глотков воздуха, пропитанного табачным дымом и ароматами духов, «доярка» повиляла задом, что, по-видимому, означало высшую степень ее сексуальности, сделала публике несколько успокоительных жестов, и «вечерняя дойка» пошла по второму кругу.
Официант поставил перед Анхеликой коктейль, и она, едва пригубив его, заявила Балуеву:
– Ты хочешь, чтобы я свалилась замертво? Это слишком крепко для меня.
Надо разбавить тоником!
– Ты все испортишь! Лучше закажи парочку сандвичей, и все будет в норме.
– Неужели ты пришел сюда ради этого блядского значка и заодно меня споить?
– Не только, – лаконично ответил он, плеснув себе в бокал мартини. – Еще чтобы выпить с тобой за нашего общего друга Федю, которого ты по старой дружбе сдала Поликарпу.
– Возьмите скорей! Вам нельзя без цветов!
– Что вы? Не надо! – смутилась Татьяна Витальевна. Может, в этот миг она вспомнила, что давала подписку – не общаться с иностранцами?
– Я весьма, весьма настаиваю, – несуразно лепетал чилиец, бравший в Сантьяго уроки русского языка у дряхлого белогвардейца.
– Танька, не ерепенься! Бери, раз дают! – подтолкнула ее в спину подруга.
Она взяла. Ей давно никто не дарил цветов, тем более таких.
– Ну, что ж, мерси, – пожала она плечами. – «Белые розы для моей черной подруги», – тотчас припомнился ей слезливый мексиканский фильм.
– А как зовут мою «черную подругу»? – не упустил момента поинтересоваться он. – Татьяна? Ларина?
– Вы читали «Евгения Онегина»? – удивилась она. Уж больно это не вязалось с его бахромчатым пончо, хоть и виднелись из-под него пиджак и галстук.
– О да! – воскликнул он с таким напором, будто все дети Анд с младенчества усвоили стихи Пушкина.
Ей же совершенно нечем было крыть. Разве что Паб-. ло Нерудой, стихов которого она не читала? Не петь же, в самом деле, «Венсеромос», нервно подергивая кулаком? Тошнотворные советские фильмы о пиночетовском путче невозможно было смотреть. Она перебрала в памяти несколько имен: Борхес, Маркес, Кортасар, Фуентес, Амаду… Но никто из них не был чилийцем! Однако ее новому знакомому, которого звали Луис Игнасио, коренастому брюнету с типичным, ничем не выдающимся латиноамериканским лицом, было абсолютно наплевать на филологическое образование Татьяны Витальевны. Уже несчастные танцоры давно высохли и ушли в зал, маленькие латиносы хором выводили что-то патриотическое, а они сидели в пустой гримерной, и Луис Игнасио все не мог остановиться:
– «Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты…»
Она показала ему ночной город с чугунными перилами горбатых мостов над узкой загрязненной речкой, с тусклыми фонарями, сделанными под старину, и с примитивной церковкой, будто нарисованной художником-самоучкой.
Он оказался не эмигрантом, не коммунистом, а официально аккредитованным в Москве журналистом из той самой фашистской, пиночетовской страны. В их город попал чудом, под видом одного из руководителей ансамбля. Он объездил почти всю Россию, и ему прежде всего не терпелось побывать там, куда не ступала нога его соотечественника. Но оставаться здесь он мог только один день, который уже близился к концу. Несмотря на это, Татьяна Витальевна не согласилась провести остаток ночи в его гостиничном номере. И адреса ему своего не дала. Зачем? Ей запрещено переписываться с иностранцами, а он все равно сюда больше не приедет. Однако расщедрилась – продиктовала телефон, он записал.
– Мы обязательно увидимся. – В глазах Луиса светилась надежда.
Татьяна скептически пожала плечами: «Где уж нам?» Он поцеловал ее в обе щеки – у них так принято. Она грустно хихикнула, напоследок еще раз позабавившись его крохотными ушками. Розы пахли одуряюще.
Татьяна Витальевна эту, казалось бы, мимолетную встречу долго не могла забыть. И с ужасом поймала себя на том, что каждый вечер ждет его звонка. Он не звонил. «Что мне помешало записать его телефон? – спрашивала она увядший букет на столе. – Он же умолял меня записать! Дура! – И тут же мотала головой. – Нет, я никогда бы не решилась позвонить первой!»
Только через две недели в трубке раздалось ломаное, несуразное:
– Вы меня еще не успели запамятовать?
– Нет! – ответила она более страстно, чем полагалось в таком случае, и, чтобы исправить ошибку, произнесла с холодным упреком:
– Что же вы так долго не звонили?
Конечно, он не решался, ведь Татьяна Витальевна сразу дала понять, что не может быть ничего общего между журналистом враждебного государства и маляром военного завода. Но что мог поделать несчастный Луис Игнасио со своим раненым сердцем? Его влекло к недосягаемой женщине, как раньше тянуло в запретный город.
– Я не могу вас запамятовать, – сознался чилиец, у которого были крохотные забавные ушки.
– Я тоже…
«Сколько можно быть гордой?» – подумала в этот миг она. А может, именно тщетность усилий заставляла ее искать какой-нибудь выход?
Они стали часто звонить друг другу и вскоре перестали стесняться слов, открытым текстом признавались в любви. Он умолял ее приехать в Москву. Татьяна не решалась. Ее устраивал телефонный роман? Скорее всего, она просто боялась разочароваться в нем. Кто он, этот приятный латинос, наизусть читающий Пушкина?
А вдруг он женат? Вот будет потеха! Ей больше нравилось, когда она отводила Луису Игнасио роль вдовца. Однажды она решилась спросить его об этом. И ответ превзошел все ожидания: он никогда не был женат.
– Но почему? – даже расстроилась Татьяна. Неужели только она на него клюнула?
– Всю жизнь мотался по свету. Не до того было.
Теперь она и вовсе не знала, что думать, ведь он всего на год младше ее и не был женат! Она, правда, тоже никогда не была замужем, но у мужчин это как-то по-другому выглядит.
Их виды на будущее напоминали замки из песка, которые обращаются в прах от одного только трезвого, взвешенного рассуждения. И все же по пляжу жизни прошелся Некто, окинул хрупкие постройки взглядом опытного прораба и подвел под них фундамент.
На военный завод, где работала Татьяна Витальевна, приехал Горбачев – сразу после удачного визита в Америку – и возвестил: хватит, мол, вооружаться!
Пришла, мол, пора подумать об отдельном человеке! Говорил здорово, но ему тогда уже не верили. Никто в этой стране никогда не думал об отдельном человеке.
Каждый человек сам должен позаботиться о себе. Это Татьяна Витальевна усвоила давно.
Не успел генсек отбыть в столицу, как все пришло в движение. В первую очередь партийный и комсомольский аппарат выписали себе путевки за границу, о чем раньше и мечтать не смели, и не в какую-то там Болгарию. Париж и Лондон поманили к себе идейных вождей! Потом проходные завода покинули солдаты: построились в колонну и строевым шагом отбыли в казармы. На их место набрали старушек вахтерш. Рабочие сразу почувствовали разницу. С солдатом всегда можно было договориться, купить ему хлеба, папирос. Старушки же оказались бывшими надзирательницами в лагерях, и не было управы на этих ведьм. Особенно невыносимо стало ходить через проходные работницам. Каждая ведьма считала своим долгом сунуть нос в дамскую сумочку, выпотрошить ее содержимое. «А не выносишь ли ты станок с числовым программным управлением?» – вопрошали их свирепые взгляды.
Горбачева материли не из-за ведьм, конечно, а из-за того, что резко упали заработки. Военных заказов не стало, а другие, мирные, появлялись лишь иногда, в ограниченном количестве и плохо оплачивались.
Пожалуй, одна Татьяна Витальевна радовалась переменам и защищала генсека от нападок работниц малярного цеха. Да и как ей не радоваться, ведь теперь с нее сняли идиотские, нелепые подписки о невыезде за границу, о запрете общаться и переписываться с иностранцами!
Но Некто, гулявший по пляжу жизни, уже не мог удовлетвориться одним фундаментом. Чего только не придумывал наш Великий Прораб!
Луис Игнасио позвонил ей ночью, едва она доплелась до постели после второй смены. Он был взволнован, как никогда. Его вызывают на родину. Он уезжает через неделю. Сколько там пробудет, неизвестно, а через два месяца кончается срок его аккредитации.
– Надо решать! Надо что-то решать! – умолял он ее. – Я могу больше не вернуться, и тогда… – Он боялся даже произнести, что будет тогда. Его голос дрожал. Он задыхался от волнения.
В эту ночь Татьяна не спала. Она обещала ему что-нибудь решить, и это «что-нибудь» доконало чилийца. Луис Игнасио заплакал и, не попрощавшись, повесил трубку. «Совсем не умеет сдерживать своих эмоций!» – не успела возмутиться Татьяна, как сама заплакала навзрыд, когда вместо милого сердцу голоса в трубке раздались гудки.
На работу ей надо было к четырем часам вечера, но она приехала к восьми утра, так и не сомкнув глаз. Взяла неделю отпуска за свой счет, объяснив это начальнику цеха чрезвычайными семейными обстоятельствами.
– Я вам давно говорю, Татьяна Витальевна, приведите Свету в наш цех, – ворчал начальник, связав чрезвычайные обстоятельства с дочерью.
«На-кася выкуси!» – мысленно по привычке ответила ему Татьяна.
Тайну она доверила только лучшей подруге, той, что присутствовала при их знакомстве с чилийцем и еще подтолкнула в спину: "Танька, не ерепенься!
Бери, раз дают!" Подруга выслушала с охами да ахами, а потом выпалила: «Танька, ты с ума сошла! Он же фашист!»
Кто фашист? Луис Игнасио, который столько лет хранит в своем сердце «чудное мгновенье»? Луис Игнасио, который, в отличие от всех баб малярного цеха, читал «Евгения Онегина»? Луис Игнасио, у которого смешные маленькие ушки?
Нет, он не может быть фашистом! Короче, подруга имела бледный вид, а Татьяна Витальевна в тот же вечер улетела в Москву. Светке сказала, что летит в командировку. Один раз, лет пять назад, ее посылали за какой-то дефицитной краской, правда, не в Москву, ну да Бог с ней! Светка удивилась, но промолчала.
Больше всего Татьяна Витальевна боялась признаться в своем увлечении дочери и скрывала все до последней минуты, не решилась и на этот раз.
Они виделись второй раз в жизни. Татьяна крестилась в костеле на Малой Грузинской, и там же они обвенчались. На раздумья больше времени не было. Он через неделю уехал, а она еще полгода металась из одного конца страны в другой, потому что ее не выпускали – каркасы для подводных лодок не прошли даром. Она чувствовала себя чуть ли не хранительницей всех государственных тайн. С заводом рассталась спокойно, будто на протяжении многих лет видела один и тот же кошмарный сон. Неожиданной радостью обернулась для нее реакция дочери. Как в плохой, слащавой мелодраме, Светка обняла мать, расцеловала, поздравила и прослезилась – то ли от счастья, то ли от предстоящей разлуки.
Потом махала ей рукой в аэропорту и уже не плакала. У мамы своя жизнь, у нее – своя. Получала от мамы письма и открытки, с каждым годом все реже и реже. Значит, маме хорошо, было бы плохо – чаще бы писала.
Семь лет Татьяна Витальевна прожила на берегу Тихого океана в маленьком, но уютном бунгало Луиса Игнасио, в стране, где когда-то победила хунта и где ей почему-то было спокойно и сладко, как в раю. Может, потому, что рядом находился любимый человек? Черт его знает, как они умудрились не ошибиться друг в друге! Некоторые подолгу присматриваются, взвешивают все «за» и «против», наконец решаются, чтобы в скором времени разбежаться навсегда. Эти же провели пару часов на горбатых мостиках с чугунными перилами, под тусклыми фонарями, сделанными под старину, и повернули судьбу вспять. Об этом часто задумывалась Светка. Впрочем, какая она теперь уже Светка? Светлана Васильевна, директор ювелирного магазина, самого большого на территории Пита Криворотого.
– Ну, а твои как дела?
Мама с показным аппетитом уплетала подгоревший пирог.
– Никак, – развела дочь руками. – Стукнуло тридцать пять, а ничего, кроме собаки, не завела.
Английская бульдожка, размером с хорошего поросенка, который вот-вот станет свиньей, без показухи поедала яблочный пирог и вообще все, что бы ей ни отвалила щедрая рука хозяйки.
– Я знала, что ты с Андреем в конце концов разведешься, – вздохнула Татьяна Витальевна. – Ты его никогда не любила. Чем он сейчас занимается?
– Умер, – ответила Света. Она уже научилась произносить это спокойно.
– Умер?! – вскрикнула Татьяна Витальевна, будто ее усадили на электрический стул. – Неужели сердце? В такие-то годы!
Дочь только кивнула в ответ: не рассказывать же матери, как в марте этого года, через несколько минут после их последней встречи, Андрея застрелили в лифте дома, где он снимал комнату. Слишком длинная и мучительная история для их кратковременного свидания.
– Ма, ты совершенно зря привезла мне деньги, – обратилась Светлана к другой теме, чтобы раз и навсегда покончить с неприятными разговорами. – Я уже не та бедненькая девочка, у которой нет ни одних целых колготок, как было, когда жила с Андреем. Теперь я прочно стою на ногах.
– Удивительно! Как ты стала директором магазина без образования? Или ты потом восстановилась в техникуме?
– О Боже мой! Какое это имеет значение, мама! Главное – иметь хорошие связи.
– Откуда у тебя связи, Светка? – рассмеялась мать.
– От верблюда, – без злобы ответила та.
Куда ни ткни – кругом запретные темы. Не посвящать же мать в то, что целых пять лет числилась в любовницах Стара – «звездного босса», предшественника Криворотого.
– А как поживает Дима Стародубцев? Ты его видишь? Света даже вздрогнула: не научилась ли мама за океаном читать чужие мысли?
– Не знаю. Ни разу не видела, – безбожно лгала дочь. Ей не хотелось, чтобы мама опять подпрыгивала на стуле и кричала: «Умер? Неужели сердце? В такие-то годы!» Она бы этого не выдержала и разревелась.
– А на примете есть кто-нибудь? – спросила Татьяна Витальевна во время утренней прогулки с бульдожкой – они незаметно проболтали до утра.
– Почти нет, – после затянувшейся паузы признала Света.
– Это как понимать?
– Он женат.
– Ну, знаешь! – возмутилась Татьяна, которую в свое время нарекли «правильной».
– Знаю, потому и говорю-почти нет.
– Почему «почти», Света, почему «почти»? – не унималась мама.
В Ботаническом саду, где они гуляли совсем одни, Чушка больше всего любила поляну с ромашками. Вот и сегодня она не угомонилась, пока не понюхала каждый цветок, почему женщинам пришлось задержаться в этом месте.
– Ты не боишься здесь ходить одна? – ни с того ни с сего спросила Татьяна Витальевна.
– Я смелая, ма, – засмеялась Светлана и подумала: «Хотела бы я посмотреть на такого храбреца…» – А почему ты спросила?
– Так просто… Мне померещилось что-то.
– Что?
– Будто за нами кто-то крадется. Страшновато здесь.
Светлана огляделась по сторонам. Сзади тропинка, вся в зарослях кустарника, по ней они шли; слева – пруд, справа – ивы и березы, такие плакучие, будто жалуются друг другу на судьбу, за ними возгорается рассвет, а вокруг – ни души.
– Тебе показалось. – Она посмотрела на часы. – Минут через пятнадцать народ зашевелится, пойдет на работу… А впрочем, нет – сегодня же воскресенье!
– вспомнила Света.
– Расскажи мне про своего женатика, – уже помягче попросила мама на обратном пути.
– Нечего рассказывать, – отмахнулась та. – Все безнадежно. Трое детей, один, правда, приемный. Он их любит…
– А жену?
– Марина, честно говоря, его уже достала: совсем свихнулась на гороскопах, хиромантии, вегетарианском питании. Короче, ни одно дурацкое веяние нашего безумного времени не обходит ее стороной. А главное, она ревнива.
– Может, она подозревает, что между вами…
– Между нами ничего нет, ма! – резко оборвала ее Света. – Только взаимная симпатия, – добавила она еле слышно. – У Марины же обыкновенная паранойя? Она устраивает ему истерики без всякого повода.
– Ты ее хорошо знаешь?
– И к тому же очень давно. Ее первый муж был моим одноклассником. Так что мы с ней старые подруги!
– Боже праведный! – взмолилась Татьяна Витальевна. Это означало, что тема закрыта.
Едва женщины переступили порог квартиры, как мать закапризничала:
– Ты не сбегаешь в дежурную аптеку? Купи мне таблетки от головы. Я забыла взять с собой в дорогу.
– У тебя болит голова? Что ж ты сразу не сказала? У меня есть цитрамон. Зачем куда-то бегать?
– Нет, советскими я больше не травлюсь! – заявила чилийская гражданка.
– Купи мне что-нибудь импортное. Я дам тебе денег.
– Опять ты, мама, со своими деньгами?! – возмутилась Света, неохотно влезая в туфли.
«Ведь только что проходили мимо дежурной аптеки, и ей не надо было никаких таблеток!» – злилась дочь.
– Не сердись, – обняла ее Татьяна Витальевна, будто угадав ход Светиных мыслей.
Когда Светлана Васильевна вернулась из аптеки с двумя пачками панадола, мать даже не взглянула на них, а, взяв дочь за руку, подвела к окну.
Двор еще был пуст, граждане не торопились просыпаться в свой выходной день. И только у дома напротив на скамейке в кустах сирени кто-то сидел, так что были видны лишь его ноги и развернутая в руках газета.
– Кто это? – спросила Татьяна Витальевна.
– Ну, ты, ма, даешь! Меня не интересуют жители моего собственного дома, не то что соседнего!
– Этот тип вышел из Ботанического сада, когда мы проходили мимо аптеки, – сообщила чилийская мама. – Я специально послала тебя в аптеку, чтобы за ним понаблюдать. Он пошел за тобой. И вернулся во двор, когда ты вошла в подъезд. Это он крался за нами в парке.
Света еще раз вгляделась в незнакомые ноги и подумала: «Надо сегодня же предупредить Балуева!..»
Геннадий Сергеевич ничего не мог понять. Все больше хмурясь и взвинчивая себя, он сидел в кресле и барабанил пальцами по колену. Уже час минул с того момента, как Федор должен был заехать за ним. Балуев дважды звонил парню домой, но никто не брал трубки. Он не знал, что и думать. Одна и та же беспокойная мысль долбила мозг: "Поликарпу выгодно, чтобы Федор исчез навсегда.
Если он пошел на это, придется вызывать Мишкольца. – И тут же успокаивал себя:
– Только без паники. Он еще приедет".
Но Федор не ехал, тогда начались самоупреки: «Дурак! Надо было держать его при себе до выплаты долга. Там бы что-нибудь придумали!»
Он снова позвонил Федору домой, и снова с тем же результатом. Заходил быстрыми шагами по комнате. «Ты слишком неповоротлив! – выговаривал он себе. – А Поликарп не сидит сложа руки! Поликарп действует четко и взвешенно!»
Они собирались сегодня навестить приятельницу Федора Анхелику, известную в городе телеведущую Лику Артющенко. Предстояла небезопасная поездка в «Андромаху», диско-клуб под крышей Поликарпа, где Анхелика частенько «оттягивается». Однажды Балуев там был, совсем недавно, и тоже по делу, связанному с Анхеликой. Светиться еще раз ему не хотелось. Можно нарваться на неприятности, хотя клуб открыт для всех, там нет «наших» и «ваших». И тем не менее они с Федором разработали план, по которому тот должен был привести девушку к нему в машину, чтобы Геннадий не светился. Теперь придется все переигрывать.
Он вызвал своего личного шофера и отправился в «Андромаху».
Зал еще пустовал, когда он выбрал столик, ближний к эстраде, за которым, как ему помнилось, в прошлый раз сидела Анхелика. Заказал сухой мартини и парочку бутербродов.
Народ прибывал, и зал наполнялся шумом голосов. Геннадий разглядывал публику. В основном это была богемная молодежь, лишенная комплексов, поэтому стоял невыносимый ор, сопровождаемый развязным, диковатым хохотом. Анхелика не появлялась, и он уже, грешным делом, подумал, что зря пришел, как вдруг прожекторы осветили эстраду, и она вышла на сцену под свист и улюлюканье молодежи. Отпустив непристойную шутку по поводу своей новой прически и рассказав сальную сплетню из жизни столичной богемы, Анхелика объявила возбужденной публике очередную, заехавшую к ним всего на один вечерок поп-звезду. Публика пришла в неистовство, поп-звезда, похожая на сбежавшую из колхоза доярку, начала выделывать руками что-то похабное, чему, вероятно, научилась в коровнике, и это было бы еще ничего, если бы ей не вздумалось петь.
Впрочем, пришедшим сюда с целью «оттянуться» было ровным счетом наплевать на доярку без удоев, то есть без попадания в ноты, они делали свое дело: показывали «колхознице» козу, усердно выполняя новейшие упражнения «рэйва» и устаревшие «хип-хопа». Анхелика спустилась вниз и, как он предполагал, подошла к его столику.
– Я не помешаю?
Не дождавшись ответа, уселась она напротив, не глядя на Балуева.
Стоявший рядом официант тут же подал ей стакан с напитком. Геннадий краем глаза заметил у него на подносе бутылку джина «Гордон».
– Вам бы сейчас хряпнуть знаменитый коктейль Бунюэля, – усмехнулся Геннадий Сергеевич, – а то с игрой воображения, как я погляжу, у вас туговато.
Она повернула к нему голову с явным намерением произнести колкость, но вместо этого улыбнулась – узнала. Как не узнать? Анхелике нравились немногие мужчины, можно сказать, единицы. Этого, с аккуратным светлым ежиком волос, с мужественным скуластым лицом, с тонкими поджатыми губами и вечной недосказанностью в холодных, металлического оттенка глазах, она запомнила надолго. А главное, ей импонировала его грубоватая, насмешливая манера общения с женщинами. Она, конечно, не подозревала, что так он обращается только с ней, потому что не выносит, когда ходят на цирлах вокруг кого-нибудь, будь то крокодилоподобный пахан или красавица телеведущая.
– Мы разве перешли на «вы»? – удивилась она.
– Это я на всякий случай, – выкрутился он, – вдруг, думаю, забыла. А коктейль все же советую. Хохма с твоей прической мне не понравилась.
– А, прическа…
Она повернулась к нему в профиль, чтобы он лучше мог разглядеть замысловатую башню у нее на голове.
– Блестяще! – похвалил Балуев, в противном случае разговора могло не получиться. Безусловно, кукольное личико Анхелики было достойно восхищения, но правильные формы ему никогда не нравились и даже отталкивали. – Ты превзошла саму себя! – И с улыбкой повторил:
–А коктейль все-таки закажи. Нам надо серьезно поговорить, а без игры воображения вряд ли получится.
– Да что за коктейль, черт возьми! – Она делала вид, что вне себя от его бестактности. – Бунюэля знаю, хороший режиссер…
– Хороший? Хорошим бывает анализ мочи! Бунюэль – это гений фантазии, а все благодаря коктейлю!
– Затрахал ты меня своим коктейлем! Она подозвала официанта и приказала ему записать рецепт.
– Ничего не надо записывать, дружок. Вытащишь из холодильника хорошо замороженный лед, капнешь на него немного вермута, добавишь ложечку кофейного ликера, взболтаешь в шейкере, выльешь в бокал и зальешь джином, 0'кей?
– И все? – хмыкнула Анхелика, когда парень с подносом удалился. – От Бунюэля я ждала чего-нибудь покруче.
– Это ты скажешь, когда попробуешь.
– Может, приступим к делу, не дожидаясь твоего долбаного коктейля? Ты ведь не приходишь сюда просто так. Верно? Что тебе на сей раз понадобилось узнать? Если секрет водородной бомбы, то я пас.
– Ну и шуточки у тебя, телеведущая! – покачал головой Балуев и ни с того ни с сего задорно предложил:
– Отгадай загадку… Чем отличается шлюха из «Андромахи» от любой другой шлюхи?
– Это не по адресу! – надулась она. – Если хочешь снять девочку, вход с другой стороны здания.
– Если б я хотел снять, то не сидел бы здесь. Меня интересует только то, что меня интересует.
– Чем-чем, – пожала плечами Анхелика, – значком, наверно. Все остальное есть и у других шлюх.
– Каким значком?
– Сердечко с надписью «Андромаха». Что-то вроде клейма качества.
– Достань мне такой значок, – попросил Геннадий.
– Ты что, решил тоже попробовать? – засмеялась она.
– Очень остроумно! Ты сегодня прямо в ударе! «Доярка» на эстраде явно притомилась, с нее градом катил пот, в глазах стояло выжженное поле пшеницы, нижняя челюсть олигофренически отвалилась. Обладатели «коз» требовали продолжения, выкрикивая то или иное название из «колхозного» репертуара. Сделав пару глотков воздуха, пропитанного табачным дымом и ароматами духов, «доярка» повиляла задом, что, по-видимому, означало высшую степень ее сексуальности, сделала публике несколько успокоительных жестов, и «вечерняя дойка» пошла по второму кругу.
Официант поставил перед Анхеликой коктейль, и она, едва пригубив его, заявила Балуеву:
– Ты хочешь, чтобы я свалилась замертво? Это слишком крепко для меня.
Надо разбавить тоником!
– Ты все испортишь! Лучше закажи парочку сандвичей, и все будет в норме.
– Неужели ты пришел сюда ради этого блядского значка и заодно меня споить?
– Не только, – лаконично ответил он, плеснув себе в бокал мартини. – Еще чтобы выпить с тобой за нашего общего друга Федю, которого ты по старой дружбе сдала Поликарпу.