Страница:
К этому и другим русским людям такой же судьбы мы еще вернемся. Пока же я призываю читателей спокойно и трезво поразмыслить над поставленной проблемой. Конечно, гневное возмущение тем, что какие-либо «чужаки» беспощадно ведут себя на русской земле, естественно возникает в душах людей. И все же преодолеем в себе эту (повторяю, вполне естественную) эмоциональную реакцию, поскольку эмоции вообще едва ли способствуют истинному пониманию реальности истории. И если чрезвычайно трудно или даже невозможно отрешиться от эмоций, говоря о современных, сегодняшних явлениях, то при осмыслении событий восьмидесятилетней давности этому все же можно научиться.
Поскольку большевики-евреи были «чужаками» в русской жизни, их ответственность и их вина должны быть признаны, безусловно, менее тяжкими, нежели ответственность и вина тех русских людей, которые действовали рука об руку с ними. А в связи с этим следует со всей определенностью сказать, что среди евреев-большевиков было очень мало таких, которые к 1917 году более или менее глубоко приобщились русской культуре и быту. Те евреи, которые становились большевиками, начинали свою жизнь, как правило, в собственно еврейской среде, где все русское воспринималось как чуждое или даже прямо враждебное, а также как нечто заведомо «второсортное» либо вообще «примитивное» (примеры еще будут приведены).
Между тем евреи, так или иначе приобщенные с ранних лет к русской культуре, как правило, не превращались в большевиков, — в чем нетрудно убедиться, обратившись к судьбам выступивших в конце XIX — начале XX века писателей, философов, ученых еврейского происхождения. После 1917 года они либо эмигрировали (как известный писатель Марк Алданов-Ландау), либо были высланы (философ С.Л.Франк), либо оказались в нарастающем конфликте с властью (поэт О.Э.Мандельштам), либо, наконец, держались в стороне от власти (критик и искусствовед А.Л.Волынский-Флексер); перечень этот можно, конечно, значительно расширить.
Для понимания судеб российских евреев в революционную эпоху в высшей степени целесообразно ознакомиться с одним поистине уникальным человеческим документом — изобилующей выразительнейшими деталями «Автобиографией» видного филолога М.С. Альтмана (1896-1986), написанной в конце 1970-х годов. Уникальность этого документа в том, что его автор с предельной искренностью рассказал о своих поступках, мыслях и чувствах; другого подобного образца искренности я просто не знаю.
Прежде чем цитировать рассказ М.С. Альтмана, необходимо пояснить, что, начав свой жизненный путь как чуждый и даже враждебный всему русскому человек, закономерно присоединившийся к большевикам, Моисей Семенович с конца 1921 года пережил глубокий переворот, причем решающую роль сыграло его тесное общение с двумя очень разными, но — каждый по-своему — замечательными представителями русской культуры — Вячеславом Ивановым и Велимиром Хлебниковым. М.С. Альтману было к тому времени двадцать четыре года, он прожил затем редкостно долгую жизнь, в которой были и успехи, и тяжкие невзгоды (так, в 1942-1944 годах он по ложному обвинению находился в ГУЛАГе). Незаурядный филолог, он опубликовал в 1920-1970-х годах около сотни работ, главное место среди которых занимают исследования жизни слова в творчестве Гомера и — таков был его диапазон — Достоевского (эти работы М.С. Альтмана ценил М.М.Бахтин281). Своего рода «итог» его пути получил выразительное воплощение в следующем эпизоде.
В 1970 году М.С. Альтман побывал в США — в частности для того, чтобы повидать своего двоюродного брата Давида Аронсона, с которым он дружил в отроческие годы; затем брат — еще до 1917 года — эмигрировал в США и сделал там блистательную духовную карьеру: к 1970 году он возглавлял еврейскую религиозную общину Лос-Анжелеса, насчитывающую 500 тысяч (!) человек, и одна из улиц этого знаменитого города была названа его именем уже тогда, при его жизни (это характерно для еврейских обычаев, внедренных после 1917 года и в России). Однако дружба с двоюродным братом не смогла возобновиться, так как тот потребовал от Моисея Семеновича не пользоваться русским языком (хотя свободно владел им с детства), а либо еврейским, либо английским. Как отметил М.С. Альтман, на том его отношения с братом и «кончились».
Но обратимся к его рассказу о начале жизненного пути. Он родился в городке Улла Витебской губернии и получил, так сказать, полноценное еврейское воспитание. Об «основах» этого воспитания он говорит, например, следующее:
«Вообще русские у евреев не считались „людьми“. Русских мальчиков и девушек прозывали „шейгец“ и „шикса“, т.е. „нечистью“… Для русских была даже особая номенклатура: он не ел, а жрал, не пил, а впивался, не спал, а дрыхал, даже не умирал, а издыхал. У русского, конечно, не было и души, душа была только у еврея… Уже будучи (в первом классе) в гимназии (ранее он учился в иудейском хедере. — В. К.), я сказал (своему отцу. — В. К.), что в прочитанном мною рассказе капитан умер, а ведь капитан не был евреем, так надо было написать «издох», а не «умер». Но отец опасливо меня предостерег, чтобы я с такими поправками в гимназии не выступал… Христа бабушка называла не иначе как «мамзер» — незаконнорожденный, — рассказывал еще М.С. Альтман. — А когда однажды на улицах Уллы был крестный ход и носили кресты и иконы, бабушка спешно накрыла меня платком: «чтоб твои светлые глаза не видели эту нечисть». А все книжки с рассказами о Богородице, матери Христа, она называла презрительно «матери-патери»…»282 (стоит отметить, что «патери»-это, по всей вероятности, неточно переданное талмудическое поношение Христа, чьим отцом якобы был некий Пандира-Пантера: Христа, как известно, именовали Сын Девы, а «дева» по-гречески — «парфе-нос-партенос», из чего возник этот самый талмудический «сын Пантеры»).
Таковы были основы духа юного Моисея, и вполне закономерно, что он с восторгом встретил Октябрь. К тому времени он учился на медицинском факультете Киевского университета, куда поступил в 1915 году. Власть большевиков установилась на Украине после длительной войны с петлюровцами:
«Я предвидел победу большевиков, — вспоминал М.С.Альтман, — и еще до окончания их воины выпустил газетный листок, где это населению предвещал: „Мы пришли!“ — писал я в этом листке. И вот когда большевики одолели, они, прочтя листок, изумились и… назначили меня редактором уже официальной газеты… Я фанатично уверовал в Ленина и „мировую революцию“, ходил по улицам с таким революционным выражением на лице, что мирные прохожие не решались ходить со мной рядом… Писал я в „своей“ газете статьи предлинные и пререволюционные… В городе на меня смотрели с некоторым страхом… А деньги у меня завелись: я за каждую свою статью получал построчно, а строчек в них было много (больше, чем обычно в газетных статьях). И я, после выхода в печать, ревностно число строк пересчитывал».
Но молодой революционный деятель не только писал. «Однажды мне сообщили, — вспоминал он, — что в селе… вымогают у евреев деньги якобы для государства. Я решился в это дело вмешаться… Мне из Чека выдали отряд, и я с ним отправился в село…» (c. 219.220.221).
Далее следует долгий подробный рассказ о столкновении в селе со своего рода махновской вольницей. В частности, сельский вожак по имени Люта так отнесся к явившемуся в село Альтману:
«Разные, — начал он, — существуют большевики: есть такие, которые против капитала, и есть такие, что за капитал. Вот мы с вами против капитала, а приехавший за капитал. Кто из вас желает что сказать? — спросил он и при этом взял пистолет в руки» и т.д. (c. 221). В результате Моисея Семеновича чуть не убили, но в конце концов командир отряда ЧК спас его. Разумеется, на вольномыслие крестьянских вожаков можно было ответить из пулеметов (что сплошь и рядом делалось), но М.С. Альтман пришел к следующему выводу:
«трудно еврею переносить русскую революцию», и прекратил попытки «руководить» ею (c. 222). Правда, от революции вообще он пока не отказался и в июне 1920 года отправился осуществлять ее в Иране, где якобы началось тогда «коммунистическое» восстание с центром в прикаспийском городе Энзели (ныне — Пехлеви), на «помощь» которому был отправлен отряд Красной армии.
«Я, — вспоминал М.С. Альтман, — в Энзели стал издавать газету… Выходила „моя“ газета с вещательными, мной же сочиняемыми аншлагами вроде: „Шах и мат дадим мы шаху. С каждым днем он ближе к краху…“ Персияне… отличались крайней (но только на словах) вежливостью. Так, когда мы впервые прибыли в Энзели, все стоявшие на улицах персы постукивали себя руками по груди и бормотали: „Болшевик, болшевик“, т.е. указывали, что они все приверженцы большевиков и рады их приходу… когда мы месяца через три покинули Энзели, эти же самые „приверженцы“ стреляли в нас из всех окон» (c. 224-225).
После этого М.С.Альтман, в отличие от многих своих соплеменников, участвовавших в революционной деятельности, полностью прекратил ее и, в сущности, начал жизнь заново, поступив (будучи уже, как говорится, человеком не первой молодости) на первый курс историко-филологического факультета Бакинского университета, где преподавал тогда Вячеслав Иванов.
В предисловии к альтмановской «Автобиографии» ее публикаторы совершенно справедливо подчеркнули, что она «восполняет важный пробел в отечественной мемуаристике — она позволяет по-новому взглянуть на духовную жизнь и религиозный уклад еврейских местечек, выходцы из которых, получив в большинстве случаев столь же ортодоксальное воспитание, как и М.С. Альтман, сыграли впоследствии значительную (вернее, громадную. — В. К.) роль в истории Советского государства и его культуры» (c. 206).
Уникальная честность рассказа недвусмысленно подтверждает, что М.С. Альтман действительно смог причаститься русской культуре (об этом же ярко свидетельствует его произошедший уже в преклонные годы разрыв с презиравшим русский язык высокопоставленным братом).
Но путь М.С. Альтмана, увы, не был «типичным». Те, кто получали подобное же воспитание, а затем связывали свою судьбу с большевизмом, чаще всего оставались чуждыми русскому бытию и культуре. Стоит привести весьма выразительный пример. В том же 1896 году, когда появился на свет М.С. Альтман, и в той же Белоруссии родился ставший впоследствии одним из виднейших большевиков Я.А. Эпштейн, известный под псевдонимом Яковлев (кстати, родились они почти одновременно — первый 4 июня, второй — 6-го). Жизнь Эпштейна началась в Гродно, который был такой же, — хотя и намного более крупной, — еврейской обителью, как и альтмановская Улла (в 1897 году в Гродно из 49,9 тыс. жителей 29,7 тыс. были евреи, а в Улле из 2,5 тыс. — 1,6 тыс. — то есть и там, и здесь более 60 процентов). Эпштейн окончил реальное училище и поступил в Петроградский политехнический институт, который затем оставил ради революционной деятельности. Как и М.С. Альтман, он после 1917 года боролся за установление власти большевиков на Украине, сталкивался с сопротивлением, вынужден был в 1919 году даже бежать в Центральную Россию, но это его ни в коей мере не поколебало. Как сказано в его биографии, опубликованной в 1927 году, «начиная с 1921 г., работает преимущественно над деревенскими вопросами»283. В частности, по этой причине он в 1929 году, с началом коллективизации, стал наркомом земледелия СССР и председателем Всесоюзного совета сельскохозяйственных коллективов СССР («Колхозцентр») и — с 1930-го — членом ЦК ВКП(б), а с 1934 года руководил сельскохозяйственным отделом ЦК.
И вот, казалось бы, мелкий, но по своей сути очень многозначительный факт. В своих известных мемуарах Н.С.Хрущев рассказал, как в 1937 году на Московской партийной конференции «выступил Яков Аркадьевич Яковлев, который заведовал сельхозотделом ЦК партии, и раскритиковал меня. Впрочем, его критика была довольно оригинальной: он ругал меня за то, что меня в Московской парторганизации все называют Никитой Сергеевичем. Я тоже выступил и в ответ разъяснил, что это мои имя и отчество, так что называют правильно. Тем самым как бы намекнул, что сам-то он ведь не Яковлев, а Эпштейн». Явно ради того, чтобы избежать обвинений в антисемитизме, Хрущев тут же добавил: «А после заседания ко мне подошел Мехлис… и с возмущением заговорил о выступлении Яковлева. Мехлис был еврей, знал старинные традиции своего народа (очевидно, имеется в виду еврейская „традиция“, не предусматривающая употребления имени собеседника совместно с отчеством, как это принято в русском быту. — В. К.) и сообщил мне: «Яковлев — еврей, потому и не понимает, что у русских людей принято… называть друг друга по имени и отчеству»284.
Может удивить, что Хрущев через три десятка лет ясно помнил и счел необходимым подробно описать этот вроде бы не имеющий существенного значения случай. Однако случай-то в самом деле впечатляющий! В любой русской деревне любого уважаемого крестьянина называли по имени-отчеству, а между тем Яковлев, уже полтора десятка лет «руководивший» русской деревней, не знал этого и обвинил Хрущева в насаждении некоего низкопоклонства или даже «буржуазно-феодальных» нравов! Поистине поразительная отчужденность от жизни, которой Яков Аркадьевич заправлял!.. Словом, «курьез» этот обнаруживает очень существенную «особенность» тогдашних властителей.
Итак, для евреев-большевиков была характерна изначальная отчужденность от русской жизни, и это, вполне понятно, не могло не сказаться на их отношении — в том числе собственно «практическом» отношении — к русскому бытию и сознанию. И естественно вспоминаются лермонтовские строки:
При уяснении роли евреев в большевизме часто утверждают, что их было все же весьма немного, и, следовательно, они, мол, не могли в большой мере определять жизнь страны. Скажем, американский «русовед» Уолтер Лакер, даже признав, что «евреи составляли высокий процент большевистского руководства», тут же пытается посеять сомнение относительного этого факта: «Однако из пятнадцати членов первого Советского правительства тринадцать были русские, один грузин и один еврей»285. Это действительно так (хотя для точности отмечу, что нарком продовольствия в первом правительстве И.А.Теодорович — не русский, а поляк, к тому же выросший, согласно его собственному рассказу, в националистически и антирусски настроенной семье). Однако правительство имело тогда в иерархии власти в прямом смысле слова третьестепенное значение (так, даже в справочных сведениях о власти сначала указывался ЦК с его Политбюро, затем ВЦИК Советов и лишь на третьем месте — Совнарком).
Немаловажен и тот факт, что в предшествовавшем Советскому Временном правительстве из 29 человек, побывавших на постах министров. 28 были русские, 1 — грузин (меньшевик И.Г. Церетели) и ни одного еврея, — хотя во главе тех партий, чьи представители становились тогда министрами, евреев было немало. Но, например, один из главных эсеровских лидеров, А.Р. Гоц, которому предлагали войти во Временное правительство, «и слышать не хотел вообще ни о каком министерском посте; свой отказ он мотивировал еврейским происхождением»286.
Точно так же — возможно, не без «подражания» А.Р. Гоцу — способный к предвидению Троцкий настаивал, что «в первом революционном правительстве не должно быть ни одного еврея, поскольку в противном случае реакционная пропаганда станет изображать Октябрьскую революцию „еврейской революцией“…»287. Комментируя эту «позицию» Троцкого, его нынешний горячий поклонник В.З. Роговин стремится, в частности, убедить читателей в том, что Лев Давидович был-де лишен властолюбия, имел твердое намерение «после переворота остаться вне правительства и… согласился занять правительственные посты лишь по настойчивому требованию ЦК» (там же, с. 92.93).
Но эти рассуждения рассчитаны на совершенно простодушных людей, ибо ведь Троцкий никогда не отказывался от членства в ЦК и Политбюро, а член Политбюро стоял в иерархии власти несоизмеримо выше, чем любой нарком! И Троцкий, кстати сказать, не скрывал своего крайнего негодования, когда его в 1926 году «освободили от обязанностей члена Политбюро»…
Забегая вперед, стоит отметить, что отсутствие евреев после 1926 года в Политбюро (кроме одного лишь введенного в его состав в 1930 году Л.М. Кагановича) объяснялось вовсе не «антисемитизмом» (хотя многие толкуют это именно так), а как раз напротив, стремлением не пробуждать в стране противоеврейские настроения, поскольку в середине 1920-х годов всем стало ясно, что верховная власть сосредоточена отнюдь не в правительстве, не в Совнаркоме, а в Политбюро. В высшей степени характерно, что если в 1920-х годах в составе правительства — особенно во главе ведущих наркоматов — было не так уж много евреев, то в 1930-х дело обстояло обратным образом: наркомом внутренних дел стал Ягода, иностранных — Литвинов-Баллах, внешней торговли — Розенгольц, путей сообщения — Рухимович, земледелия — Яковлев-Эпштейн, председателем правления Госбанка — Калманович и т.д. К этому времени, повторяю, все понимали, что высшей властью в стране является не Совнарком, а Политбюро, которому всецело подчинены эти наркомы-евреи. Иначе обстояло дело в первые послереволюционные годы. Так, в сентябре 1922 года встал вопрос о введении поста «первого заместителя председателя Совнаркома», который в периоды обострения болезни Ленина должен был автоматически заменять его. На этот пост прочили Троцкого, но он, по его же признанию, «решительно отказался… чтобы не подать нашим врагам повода утверждать, что страной правит еврей»288. Между тем впоследствии, в 1930-1940-х годах, заместителями председателя Совнаркома назначались — кроме пресловутого Кагановича — Землячка-Залкинд и Мехлис, но на этом основании не могло возникнуть представление, что евреи правят страной; ведь этих деятелей (в отличие от членов Политбюро, даже портреты которых приобрели всеобщее «ритуальное» значение) и знали-то не столь уж широкие слои населения СССР.
Впрочем, есть еще и иная сторона проблемы. Троцкий, как мы видим, отказался от поста первого заместителя Предсовнаркома, дабы, мол, нельзя было утверждать, что «страной правит еврей». Однако лучший современный исследователь жизненного пути Троцкого, Н.А. Васецкий, недавно показал, что Лев Давидович отнюдь не возражал, когда ему однажды — пусть ненадолго — представилась возможность действительно «править страной» (а не быть «заместителем»).
30 августа 1918 года Ленин, как всем известно, был тяжело ранен. но «в литературе, — отметил Н.А. Васецкий, — как-то упускается из виду один факт… Свердлов телеграммой срочно вызвал в Москву с Восточного фронта Троцкого. 2 сентября ВЦИК объявил страну на положении военного лагеря. Чуть позже он же по предложению Свердлова утвердил наркомвоенмора Троцкого председателем Реввоенсовета (РВС) Республики, — пост гораздо более емкий, чем у председателя Совнаркома, которым был Ленин. Эти расхождения Ленин устранит потом в ноябре 1918 года созданием Совета Труда и Обороны (СТО) республики, в который введет РВС, подчинив его СТО»289.
В этот текст Н.А. Васецкого вкралась, правда, неточность. 30 ноября 1918 года Ленин добился создания нового «чрезвычайного высшего органа власти — „Совета рабочей и крестьянской обороны“, а в „Совет труда и обороны“ этот орган был преобразован только в апреле 1920 года, когда он, кстати сказать, уже не играл столь важной роли290. Но неожиданное создание оправившимся от ранения Лениным новой «структуры», которая, в сущности, лишала возглавленный 6 сентября Троцким РВС верховной власти, весьма впечатляет; Ленин тогда ловко «переиграл» Троцкого. Вместе с тем становится ясно, что Троцкий отказывался от тех или иных постов не только (или даже не столько) из-за своего «еврейства», но и из-за нежелания быть не «первой скрипкой»… Н.А. Васецкий напоминает очень выразительное признание Троцкого:
«Ленину нужны были послушные практические помощники. Для такой роли я не годился»291.
Как уже говорилось, многие нынешние публицисты пытаются всячески преуменьшить роль евреев в тогдашней власти. Для этого, в частности, используется статистика. Известно, что в 1922 году, к XI съезду, в большевистской партии, насчитывавшей 375901 человек, евреев было всего лишь 19564 человека-то есть немногим более 5 процентов…292 Какое уж тут «еврейское засилье»! Однако совсем другое обнаруживается при обращении к более высоким уровням «пирамиды» власти: так, среди делегатов съезда партии евреев было уже не 5%, то есть один из 20, а один из шести, в составе избранного на съезде ЦК — более четверти членов, а из пяти членов Политбюро ЦК евреями были трое — то есть три пятых!
Впрочем, уже отмечалось, что даже эти цифры не вполне раскрывают положение вещей, ибо руководители еврейского происхождения чаще всего играли более важную роль, чем занимавшие те же самые «этажи» власти русские, которых нередко выдвигали на первый план, в сущности, ради «прикрытия» (как мы видели, Троцкий не раз призывал не выдвигать на первый план евреев). В связи с этим уместно сослаться на свидетельства двух сторонних наблюдателей.
Доктор богословия А.Саймонс из США жил во время революции в Петрограде, являясь настоятелем местной епископальной церкви. Он заявил в 1919 году: «…многие из нас были удивлены тем, что еврейские элементы с самого начала играли такую крупную роль в русских делах… Я не хочу ничего говорить против евреев как таковых. Я не сочувствую антисемитскому движению… Я против него. Но я твердо убежден, что эта революция… имеет ярко выраженный еврейский характер. До того времени… существовало ограничение права жительства евреев в Петрограде; но после революции (имеется в виду Февраль. — В. К.) они слетелись целыми стаями…в декабре 1918 г. в так называемой Северной Коммуне (так они называют ту секцию советского режима, председателем которой состоит мистер Апфельбаум) (т.е. Зиновьев. — В.К), из 388 членов только 16 являются русскими»293. А.Саймонс явно «недоволен» этим «еврейским засильем» и, хотя он уверяет, что он — не «антисемит», его заявление все же могут счесть тенденциозным. Но вот суждения другого иностранца — знаменитого писателя Герберта Уэллса, посетившего Россию в 1920 году. Он писал о главной «силе» революции, о множестве «энергичных, полных энтузиазма, еще молодых (так, Троцкому к 1917 году было 37 лет. — В. К.) людей, утративших… русскую непрактичность и научившихся доводить дело до конца (очень многозначительная характеристика! — В. К.)… Эти молодые люди и составляют движущую силу большевизма. Многие из них — евреи… но очень мало кто из них настроен националистически. Они борются не за интересы еврейства, а за новый мир… Некоторые (вот именно: всего лишь некоторые! — В. К.) из самых видных большевиков, с которыми я встречался, вовсе не евреи… У Ленина… татарский тип лица, и он, безусловно, не еврей»294 (о «происхождении» Ленина еще пойдет речь).
В отличие от Саймонса, Уэллс ни в коей мере не может быть заподозрен в «антисемитизме», ибо ведь он всецело одобряет деятельность евреев-большевиков. И тот факт, что столь разные по своим взглядам иностранные наблюдатели согласно говорили о господствующей роли евреев в послеоктябрьской власти, придает их одинаковому «диагнозу» особенную весомость.
Известный сионистский деятель М.С.Агурский, не боявшийся острых проблем, писал в своем содержательном сочинении «Идеология национал-большевизма», что в 1920-х годах установился взгляд «на советскую власть как на власть с еврейским доминированием», и «советское руководство… должно было постоянно изыскивать средства, дабы… убеждать внешний мир, что дело обстоит как раз наоборот. Это было нелегко, особенно в 1923 г., когда в первой четверке советского руководства не оказалось ни одного русского. Оно состояло из трех евреев и одного грузина…»295.
Поскольку большевики-евреи были «чужаками» в русской жизни, их ответственность и их вина должны быть признаны, безусловно, менее тяжкими, нежели ответственность и вина тех русских людей, которые действовали рука об руку с ними. А в связи с этим следует со всей определенностью сказать, что среди евреев-большевиков было очень мало таких, которые к 1917 году более или менее глубоко приобщились русской культуре и быту. Те евреи, которые становились большевиками, начинали свою жизнь, как правило, в собственно еврейской среде, где все русское воспринималось как чуждое или даже прямо враждебное, а также как нечто заведомо «второсортное» либо вообще «примитивное» (примеры еще будут приведены).
Между тем евреи, так или иначе приобщенные с ранних лет к русской культуре, как правило, не превращались в большевиков, — в чем нетрудно убедиться, обратившись к судьбам выступивших в конце XIX — начале XX века писателей, философов, ученых еврейского происхождения. После 1917 года они либо эмигрировали (как известный писатель Марк Алданов-Ландау), либо были высланы (философ С.Л.Франк), либо оказались в нарастающем конфликте с властью (поэт О.Э.Мандельштам), либо, наконец, держались в стороне от власти (критик и искусствовед А.Л.Волынский-Флексер); перечень этот можно, конечно, значительно расширить.
Для понимания судеб российских евреев в революционную эпоху в высшей степени целесообразно ознакомиться с одним поистине уникальным человеческим документом — изобилующей выразительнейшими деталями «Автобиографией» видного филолога М.С. Альтмана (1896-1986), написанной в конце 1970-х годов. Уникальность этого документа в том, что его автор с предельной искренностью рассказал о своих поступках, мыслях и чувствах; другого подобного образца искренности я просто не знаю.
Прежде чем цитировать рассказ М.С. Альтмана, необходимо пояснить, что, начав свой жизненный путь как чуждый и даже враждебный всему русскому человек, закономерно присоединившийся к большевикам, Моисей Семенович с конца 1921 года пережил глубокий переворот, причем решающую роль сыграло его тесное общение с двумя очень разными, но — каждый по-своему — замечательными представителями русской культуры — Вячеславом Ивановым и Велимиром Хлебниковым. М.С. Альтману было к тому времени двадцать четыре года, он прожил затем редкостно долгую жизнь, в которой были и успехи, и тяжкие невзгоды (так, в 1942-1944 годах он по ложному обвинению находился в ГУЛАГе). Незаурядный филолог, он опубликовал в 1920-1970-х годах около сотни работ, главное место среди которых занимают исследования жизни слова в творчестве Гомера и — таков был его диапазон — Достоевского (эти работы М.С. Альтмана ценил М.М.Бахтин281). Своего рода «итог» его пути получил выразительное воплощение в следующем эпизоде.
В 1970 году М.С. Альтман побывал в США — в частности для того, чтобы повидать своего двоюродного брата Давида Аронсона, с которым он дружил в отроческие годы; затем брат — еще до 1917 года — эмигрировал в США и сделал там блистательную духовную карьеру: к 1970 году он возглавлял еврейскую религиозную общину Лос-Анжелеса, насчитывающую 500 тысяч (!) человек, и одна из улиц этого знаменитого города была названа его именем уже тогда, при его жизни (это характерно для еврейских обычаев, внедренных после 1917 года и в России). Однако дружба с двоюродным братом не смогла возобновиться, так как тот потребовал от Моисея Семеновича не пользоваться русским языком (хотя свободно владел им с детства), а либо еврейским, либо английским. Как отметил М.С. Альтман, на том его отношения с братом и «кончились».
Но обратимся к его рассказу о начале жизненного пути. Он родился в городке Улла Витебской губернии и получил, так сказать, полноценное еврейское воспитание. Об «основах» этого воспитания он говорит, например, следующее:
«Вообще русские у евреев не считались „людьми“. Русских мальчиков и девушек прозывали „шейгец“ и „шикса“, т.е. „нечистью“… Для русских была даже особая номенклатура: он не ел, а жрал, не пил, а впивался, не спал, а дрыхал, даже не умирал, а издыхал. У русского, конечно, не было и души, душа была только у еврея… Уже будучи (в первом классе) в гимназии (ранее он учился в иудейском хедере. — В. К.), я сказал (своему отцу. — В. К.), что в прочитанном мною рассказе капитан умер, а ведь капитан не был евреем, так надо было написать «издох», а не «умер». Но отец опасливо меня предостерег, чтобы я с такими поправками в гимназии не выступал… Христа бабушка называла не иначе как «мамзер» — незаконнорожденный, — рассказывал еще М.С. Альтман. — А когда однажды на улицах Уллы был крестный ход и носили кресты и иконы, бабушка спешно накрыла меня платком: «чтоб твои светлые глаза не видели эту нечисть». А все книжки с рассказами о Богородице, матери Христа, она называла презрительно «матери-патери»…»282 (стоит отметить, что «патери»-это, по всей вероятности, неточно переданное талмудическое поношение Христа, чьим отцом якобы был некий Пандира-Пантера: Христа, как известно, именовали Сын Девы, а «дева» по-гречески — «парфе-нос-партенос», из чего возник этот самый талмудический «сын Пантеры»).
Таковы были основы духа юного Моисея, и вполне закономерно, что он с восторгом встретил Октябрь. К тому времени он учился на медицинском факультете Киевского университета, куда поступил в 1915 году. Власть большевиков установилась на Украине после длительной войны с петлюровцами:
«Я предвидел победу большевиков, — вспоминал М.С.Альтман, — и еще до окончания их воины выпустил газетный листок, где это населению предвещал: „Мы пришли!“ — писал я в этом листке. И вот когда большевики одолели, они, прочтя листок, изумились и… назначили меня редактором уже официальной газеты… Я фанатично уверовал в Ленина и „мировую революцию“, ходил по улицам с таким революционным выражением на лице, что мирные прохожие не решались ходить со мной рядом… Писал я в „своей“ газете статьи предлинные и пререволюционные… В городе на меня смотрели с некоторым страхом… А деньги у меня завелись: я за каждую свою статью получал построчно, а строчек в них было много (больше, чем обычно в газетных статьях). И я, после выхода в печать, ревностно число строк пересчитывал».
Но молодой революционный деятель не только писал. «Однажды мне сообщили, — вспоминал он, — что в селе… вымогают у евреев деньги якобы для государства. Я решился в это дело вмешаться… Мне из Чека выдали отряд, и я с ним отправился в село…» (c. 219.220.221).
Далее следует долгий подробный рассказ о столкновении в селе со своего рода махновской вольницей. В частности, сельский вожак по имени Люта так отнесся к явившемуся в село Альтману:
«Разные, — начал он, — существуют большевики: есть такие, которые против капитала, и есть такие, что за капитал. Вот мы с вами против капитала, а приехавший за капитал. Кто из вас желает что сказать? — спросил он и при этом взял пистолет в руки» и т.д. (c. 221). В результате Моисея Семеновича чуть не убили, но в конце концов командир отряда ЧК спас его. Разумеется, на вольномыслие крестьянских вожаков можно было ответить из пулеметов (что сплошь и рядом делалось), но М.С. Альтман пришел к следующему выводу:
«трудно еврею переносить русскую революцию», и прекратил попытки «руководить» ею (c. 222). Правда, от революции вообще он пока не отказался и в июне 1920 года отправился осуществлять ее в Иране, где якобы началось тогда «коммунистическое» восстание с центром в прикаспийском городе Энзели (ныне — Пехлеви), на «помощь» которому был отправлен отряд Красной армии.
«Я, — вспоминал М.С. Альтман, — в Энзели стал издавать газету… Выходила „моя“ газета с вещательными, мной же сочиняемыми аншлагами вроде: „Шах и мат дадим мы шаху. С каждым днем он ближе к краху…“ Персияне… отличались крайней (но только на словах) вежливостью. Так, когда мы впервые прибыли в Энзели, все стоявшие на улицах персы постукивали себя руками по груди и бормотали: „Болшевик, болшевик“, т.е. указывали, что они все приверженцы большевиков и рады их приходу… когда мы месяца через три покинули Энзели, эти же самые „приверженцы“ стреляли в нас из всех окон» (c. 224-225).
После этого М.С.Альтман, в отличие от многих своих соплеменников, участвовавших в революционной деятельности, полностью прекратил ее и, в сущности, начал жизнь заново, поступив (будучи уже, как говорится, человеком не первой молодости) на первый курс историко-филологического факультета Бакинского университета, где преподавал тогда Вячеслав Иванов.
В предисловии к альтмановской «Автобиографии» ее публикаторы совершенно справедливо подчеркнули, что она «восполняет важный пробел в отечественной мемуаристике — она позволяет по-новому взглянуть на духовную жизнь и религиозный уклад еврейских местечек, выходцы из которых, получив в большинстве случаев столь же ортодоксальное воспитание, как и М.С. Альтман, сыграли впоследствии значительную (вернее, громадную. — В. К.) роль в истории Советского государства и его культуры» (c. 206).
Уникальная честность рассказа недвусмысленно подтверждает, что М.С. Альтман действительно смог причаститься русской культуре (об этом же ярко свидетельствует его произошедший уже в преклонные годы разрыв с презиравшим русский язык высокопоставленным братом).
Но путь М.С. Альтмана, увы, не был «типичным». Те, кто получали подобное же воспитание, а затем связывали свою судьбу с большевизмом, чаще всего оставались чуждыми русскому бытию и культуре. Стоит привести весьма выразительный пример. В том же 1896 году, когда появился на свет М.С. Альтман, и в той же Белоруссии родился ставший впоследствии одним из виднейших большевиков Я.А. Эпштейн, известный под псевдонимом Яковлев (кстати, родились они почти одновременно — первый 4 июня, второй — 6-го). Жизнь Эпштейна началась в Гродно, который был такой же, — хотя и намного более крупной, — еврейской обителью, как и альтмановская Улла (в 1897 году в Гродно из 49,9 тыс. жителей 29,7 тыс. были евреи, а в Улле из 2,5 тыс. — 1,6 тыс. — то есть и там, и здесь более 60 процентов). Эпштейн окончил реальное училище и поступил в Петроградский политехнический институт, который затем оставил ради революционной деятельности. Как и М.С. Альтман, он после 1917 года боролся за установление власти большевиков на Украине, сталкивался с сопротивлением, вынужден был в 1919 году даже бежать в Центральную Россию, но это его ни в коей мере не поколебало. Как сказано в его биографии, опубликованной в 1927 году, «начиная с 1921 г., работает преимущественно над деревенскими вопросами»283. В частности, по этой причине он в 1929 году, с началом коллективизации, стал наркомом земледелия СССР и председателем Всесоюзного совета сельскохозяйственных коллективов СССР («Колхозцентр») и — с 1930-го — членом ЦК ВКП(б), а с 1934 года руководил сельскохозяйственным отделом ЦК.
И вот, казалось бы, мелкий, но по своей сути очень многозначительный факт. В своих известных мемуарах Н.С.Хрущев рассказал, как в 1937 году на Московской партийной конференции «выступил Яков Аркадьевич Яковлев, который заведовал сельхозотделом ЦК партии, и раскритиковал меня. Впрочем, его критика была довольно оригинальной: он ругал меня за то, что меня в Московской парторганизации все называют Никитой Сергеевичем. Я тоже выступил и в ответ разъяснил, что это мои имя и отчество, так что называют правильно. Тем самым как бы намекнул, что сам-то он ведь не Яковлев, а Эпштейн». Явно ради того, чтобы избежать обвинений в антисемитизме, Хрущев тут же добавил: «А после заседания ко мне подошел Мехлис… и с возмущением заговорил о выступлении Яковлева. Мехлис был еврей, знал старинные традиции своего народа (очевидно, имеется в виду еврейская „традиция“, не предусматривающая употребления имени собеседника совместно с отчеством, как это принято в русском быту. — В. К.) и сообщил мне: «Яковлев — еврей, потому и не понимает, что у русских людей принято… называть друг друга по имени и отчеству»284.
Может удивить, что Хрущев через три десятка лет ясно помнил и счел необходимым подробно описать этот вроде бы не имеющий существенного значения случай. Однако случай-то в самом деле впечатляющий! В любой русской деревне любого уважаемого крестьянина называли по имени-отчеству, а между тем Яковлев, уже полтора десятка лет «руководивший» русской деревней, не знал этого и обвинил Хрущева в насаждении некоего низкопоклонства или даже «буржуазно-феодальных» нравов! Поистине поразительная отчужденность от жизни, которой Яков Аркадьевич заправлял!.. Словом, «курьез» этот обнаруживает очень существенную «особенность» тогдашних властителей.
* * *
Итак, для евреев-большевиков была характерна изначальная отчужденность от русской жизни, и это, вполне понятно, не могло не сказаться на их отношении — в том числе собственно «практическом» отношении — к русскому бытию и сознанию. И естественно вспоминаются лермонтовские строки:
Вместе с тем нельзя не напомнить соображения, высказанные в заключительной части предшествующей главы этого сочинения. Как убеждает изучение истории, в периоды «смуты» закономерно или даже неизбежно появление на политической авансцене любой страны «чужаков»; острейшее, неразрешимое столкновение различных сил внутри нации как бы настоятельно требует «чужого» вмешательства. И проклятья по адресу ничего не щадивших чужаков вполне естественны, но такие проклятья ни в коей мере не приближают нас к пониманию хода истории. Впрочем, эта нелегкая тема будет подробно освещена в дальнейшем; сейчас следует остановиться на другом вопросе.
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы:
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..
При уяснении роли евреев в большевизме часто утверждают, что их было все же весьма немного, и, следовательно, они, мол, не могли в большой мере определять жизнь страны. Скажем, американский «русовед» Уолтер Лакер, даже признав, что «евреи составляли высокий процент большевистского руководства», тут же пытается посеять сомнение относительного этого факта: «Однако из пятнадцати членов первого Советского правительства тринадцать были русские, один грузин и один еврей»285. Это действительно так (хотя для точности отмечу, что нарком продовольствия в первом правительстве И.А.Теодорович — не русский, а поляк, к тому же выросший, согласно его собственному рассказу, в националистически и антирусски настроенной семье). Однако правительство имело тогда в иерархии власти в прямом смысле слова третьестепенное значение (так, даже в справочных сведениях о власти сначала указывался ЦК с его Политбюро, затем ВЦИК Советов и лишь на третьем месте — Совнарком).
Немаловажен и тот факт, что в предшествовавшем Советскому Временном правительстве из 29 человек, побывавших на постах министров. 28 были русские, 1 — грузин (меньшевик И.Г. Церетели) и ни одного еврея, — хотя во главе тех партий, чьи представители становились тогда министрами, евреев было немало. Но, например, один из главных эсеровских лидеров, А.Р. Гоц, которому предлагали войти во Временное правительство, «и слышать не хотел вообще ни о каком министерском посте; свой отказ он мотивировал еврейским происхождением»286.
Точно так же — возможно, не без «подражания» А.Р. Гоцу — способный к предвидению Троцкий настаивал, что «в первом революционном правительстве не должно быть ни одного еврея, поскольку в противном случае реакционная пропаганда станет изображать Октябрьскую революцию „еврейской революцией“…»287. Комментируя эту «позицию» Троцкого, его нынешний горячий поклонник В.З. Роговин стремится, в частности, убедить читателей в том, что Лев Давидович был-де лишен властолюбия, имел твердое намерение «после переворота остаться вне правительства и… согласился занять правительственные посты лишь по настойчивому требованию ЦК» (там же, с. 92.93).
Но эти рассуждения рассчитаны на совершенно простодушных людей, ибо ведь Троцкий никогда не отказывался от членства в ЦК и Политбюро, а член Политбюро стоял в иерархии власти несоизмеримо выше, чем любой нарком! И Троцкий, кстати сказать, не скрывал своего крайнего негодования, когда его в 1926 году «освободили от обязанностей члена Политбюро»…
Забегая вперед, стоит отметить, что отсутствие евреев после 1926 года в Политбюро (кроме одного лишь введенного в его состав в 1930 году Л.М. Кагановича) объяснялось вовсе не «антисемитизмом» (хотя многие толкуют это именно так), а как раз напротив, стремлением не пробуждать в стране противоеврейские настроения, поскольку в середине 1920-х годов всем стало ясно, что верховная власть сосредоточена отнюдь не в правительстве, не в Совнаркоме, а в Политбюро. В высшей степени характерно, что если в 1920-х годах в составе правительства — особенно во главе ведущих наркоматов — было не так уж много евреев, то в 1930-х дело обстояло обратным образом: наркомом внутренних дел стал Ягода, иностранных — Литвинов-Баллах, внешней торговли — Розенгольц, путей сообщения — Рухимович, земледелия — Яковлев-Эпштейн, председателем правления Госбанка — Калманович и т.д. К этому времени, повторяю, все понимали, что высшей властью в стране является не Совнарком, а Политбюро, которому всецело подчинены эти наркомы-евреи. Иначе обстояло дело в первые послереволюционные годы. Так, в сентябре 1922 года встал вопрос о введении поста «первого заместителя председателя Совнаркома», который в периоды обострения болезни Ленина должен был автоматически заменять его. На этот пост прочили Троцкого, но он, по его же признанию, «решительно отказался… чтобы не подать нашим врагам повода утверждать, что страной правит еврей»288. Между тем впоследствии, в 1930-1940-х годах, заместителями председателя Совнаркома назначались — кроме пресловутого Кагановича — Землячка-Залкинд и Мехлис, но на этом основании не могло возникнуть представление, что евреи правят страной; ведь этих деятелей (в отличие от членов Политбюро, даже портреты которых приобрели всеобщее «ритуальное» значение) и знали-то не столь уж широкие слои населения СССР.
Впрочем, есть еще и иная сторона проблемы. Троцкий, как мы видим, отказался от поста первого заместителя Предсовнаркома, дабы, мол, нельзя было утверждать, что «страной правит еврей». Однако лучший современный исследователь жизненного пути Троцкого, Н.А. Васецкий, недавно показал, что Лев Давидович отнюдь не возражал, когда ему однажды — пусть ненадолго — представилась возможность действительно «править страной» (а не быть «заместителем»).
30 августа 1918 года Ленин, как всем известно, был тяжело ранен. но «в литературе, — отметил Н.А. Васецкий, — как-то упускается из виду один факт… Свердлов телеграммой срочно вызвал в Москву с Восточного фронта Троцкого. 2 сентября ВЦИК объявил страну на положении военного лагеря. Чуть позже он же по предложению Свердлова утвердил наркомвоенмора Троцкого председателем Реввоенсовета (РВС) Республики, — пост гораздо более емкий, чем у председателя Совнаркома, которым был Ленин. Эти расхождения Ленин устранит потом в ноябре 1918 года созданием Совета Труда и Обороны (СТО) республики, в который введет РВС, подчинив его СТО»289.
В этот текст Н.А. Васецкого вкралась, правда, неточность. 30 ноября 1918 года Ленин добился создания нового «чрезвычайного высшего органа власти — „Совета рабочей и крестьянской обороны“, а в „Совет труда и обороны“ этот орган был преобразован только в апреле 1920 года, когда он, кстати сказать, уже не играл столь важной роли290. Но неожиданное создание оправившимся от ранения Лениным новой «структуры», которая, в сущности, лишала возглавленный 6 сентября Троцким РВС верховной власти, весьма впечатляет; Ленин тогда ловко «переиграл» Троцкого. Вместе с тем становится ясно, что Троцкий отказывался от тех или иных постов не только (или даже не столько) из-за своего «еврейства», но и из-за нежелания быть не «первой скрипкой»… Н.А. Васецкий напоминает очень выразительное признание Троцкого:
«Ленину нужны были послушные практические помощники. Для такой роли я не годился»291.
Как уже говорилось, многие нынешние публицисты пытаются всячески преуменьшить роль евреев в тогдашней власти. Для этого, в частности, используется статистика. Известно, что в 1922 году, к XI съезду, в большевистской партии, насчитывавшей 375901 человек, евреев было всего лишь 19564 человека-то есть немногим более 5 процентов…292 Какое уж тут «еврейское засилье»! Однако совсем другое обнаруживается при обращении к более высоким уровням «пирамиды» власти: так, среди делегатов съезда партии евреев было уже не 5%, то есть один из 20, а один из шести, в составе избранного на съезде ЦК — более четверти членов, а из пяти членов Политбюро ЦК евреями были трое — то есть три пятых!
Впрочем, уже отмечалось, что даже эти цифры не вполне раскрывают положение вещей, ибо руководители еврейского происхождения чаще всего играли более важную роль, чем занимавшие те же самые «этажи» власти русские, которых нередко выдвигали на первый план, в сущности, ради «прикрытия» (как мы видели, Троцкий не раз призывал не выдвигать на первый план евреев). В связи с этим уместно сослаться на свидетельства двух сторонних наблюдателей.
Доктор богословия А.Саймонс из США жил во время революции в Петрограде, являясь настоятелем местной епископальной церкви. Он заявил в 1919 году: «…многие из нас были удивлены тем, что еврейские элементы с самого начала играли такую крупную роль в русских делах… Я не хочу ничего говорить против евреев как таковых. Я не сочувствую антисемитскому движению… Я против него. Но я твердо убежден, что эта революция… имеет ярко выраженный еврейский характер. До того времени… существовало ограничение права жительства евреев в Петрограде; но после революции (имеется в виду Февраль. — В. К.) они слетелись целыми стаями…в декабре 1918 г. в так называемой Северной Коммуне (так они называют ту секцию советского режима, председателем которой состоит мистер Апфельбаум) (т.е. Зиновьев. — В.К), из 388 членов только 16 являются русскими»293. А.Саймонс явно «недоволен» этим «еврейским засильем» и, хотя он уверяет, что он — не «антисемит», его заявление все же могут счесть тенденциозным. Но вот суждения другого иностранца — знаменитого писателя Герберта Уэллса, посетившего Россию в 1920 году. Он писал о главной «силе» революции, о множестве «энергичных, полных энтузиазма, еще молодых (так, Троцкому к 1917 году было 37 лет. — В. К.) людей, утративших… русскую непрактичность и научившихся доводить дело до конца (очень многозначительная характеристика! — В. К.)… Эти молодые люди и составляют движущую силу большевизма. Многие из них — евреи… но очень мало кто из них настроен националистически. Они борются не за интересы еврейства, а за новый мир… Некоторые (вот именно: всего лишь некоторые! — В. К.) из самых видных большевиков, с которыми я встречался, вовсе не евреи… У Ленина… татарский тип лица, и он, безусловно, не еврей»294 (о «происхождении» Ленина еще пойдет речь).
В отличие от Саймонса, Уэллс ни в коей мере не может быть заподозрен в «антисемитизме», ибо ведь он всецело одобряет деятельность евреев-большевиков. И тот факт, что столь разные по своим взглядам иностранные наблюдатели согласно говорили о господствующей роли евреев в послеоктябрьской власти, придает их одинаковому «диагнозу» особенную весомость.
Известный сионистский деятель М.С.Агурский, не боявшийся острых проблем, писал в своем содержательном сочинении «Идеология национал-большевизма», что в 1920-х годах установился взгляд «на советскую власть как на власть с еврейским доминированием», и «советское руководство… должно было постоянно изыскивать средства, дабы… убеждать внешний мир, что дело обстоит как раз наоборот. Это было нелегко, особенно в 1923 г., когда в первой четверке советского руководства не оказалось ни одного русского. Оно состояло из трех евреев и одного грузина…»295.