Страница:
Между прочим, ничего себе обстановочка, при которой Верховный правитель вынужден тщательно скрывать свои истинные убеждения! При этом Иоффе, как ни странно, утверждает еще, что, несмотря на монархизм Верховного правителя, “в монархических кругах… вынашивались планы переворота, направленного… против режима Колчака” (с. 193), что “наиболее реакционно настроенные (то есть “махрово черносотенные”. — В.К.) генералы и офицеры не оставляли своих надежд “убрать” Колчака” (с. 196). Вот уж в самом деле курьез: казалось бы. Колчаку следовало только шепнуть этим генералам и офицерам, что в действительности он монархист, и все было бы в порядке.
Но суть дела даже и не в этом. Вполне можно допустить, что какая-то часть генералов и офицеров в стане Колчака тайно исповедовала монархические и даже “махрово черносотенные” взгляды. Однако пытаться на этом основании объявить колчаковцев вообще “монархистами” и “черносотенцами” — в сущности то же самое, что объявить их “большевиками”, поскольку ведь в армии Колчака очень активно действовала и большевистская агентура (гораздо более активно, чем “черносотенная”). Член тогдашнего Омского (подпольного) комитета РКП(б) С.Г. Черемных вспоминал: “Основную работу среди солдат (колчаковских. — В.К.) вели рабочие из нелегальных партийных ячеек и боевых групп (десяток)… Они доводили до сознания мобилизованных в колчаковскую армию, что война против Советской республики только на пользу русской и международной буржуазии. Каждое утро на постовых будках, дверях, оконных рамах и стеклах складов появляются надписи: “Долой эту сволочь — сибирское правительство и его ставленников!” 43 — то есть эсеров и Колчака с его генералами и т.д. и т.п. “Тайная” деятельность “черносотенцев” в стане Колчака совершенно меркнет перед этой не столь уж тайной деятельностью большевиков! Монархисты, согласно утверждениям самого Г.З. Иоффе, лишь еле заметно нечто затевали…
Более решительно пытались действовать затаившиеся монархисты позднее, при Врангеле, — то есть уже перед концом Белой армии. Иоффе сообщает о том, что готовился “монархический заговор, созревший (даже! — В.К.) в мае — июне 1920 г, среди части морских офицеров Севастополя. План заговорщиков состоял в том, чтобы арестовать Врангеля и нескольких близких ему лиц (из числа, понятно, либеральных деятелей. — В.К.), после чего провозгласить главой белого движения великого князя Николая Николаевича”. Однако “заговор очень быстро был раскрыт и ликвидирован” (с. 261).
Сообщая о подобных фактах, Иоффе, повторяю, начисто опровергает декларируемое в названии его книги и в многочисленных общих фразах представление о Белой армии как монархической и “черносотенной”. Да, в этой армии, конечно, были и “черносотенцы”. Но они ни в коей мере не определяли ее политическое лицо.
Нельзя не сказать еще о том, что Иоффе не раз на протяжении своей книги говорит о деятельности во время гражданской войны реальных “черносотенных” лидеров — главным образом, Н.Е. Маркова и В.М. Пуришкевича. Но деятельность эта, как выясняется из книги, целиком сводилась к вынашиванию планов (именно и только вынашиванию) освобождения арестованного Николая II, к изданию немногих и малотиражных монархических брошюр и прокламаций, и, наконец, к различным не имевшим каких-либо серьезных последствий совещаниям “черносотенцев” и их посланиям друг другу. Никакого результативного участия в гражданской войне эти доподлинные “черносотенцы” не принимали.
Многое раскрывает следующее сопоставление: выше упоминалось, как адмирал Колчак пошел на поклон к лидеру РСДРП Плеханову, а Иоффе, в свою очередь, рассказывает, что произошло после того, как лидер “черносотенцев” Пуришкевич сумел однажды пробиться на прием к генералу Корнилову: “Сведения об этом попали в печать и корниловскому окружению пришлось разъяснить, что встреча эта была чисто официальной и продолжалась несколько минут” (с. 82).
Все это недвусмысленно свидетельствует, что, во-первых. Белая армия, по существу, не имела ничего общего с “черносотенцами” (и, выражаясь мягче, монархистами) и, во-вторых, “черносотенцы” не играли сколько-нибудь значительной роли в гражданской войне. А значит, нелепо вменять им в вину эту кровавую мясорубку, — как, впрочем, и вообще какие-либо кровавые дела (о чем еще будет сказано подробно).
Итак, в гражданской войне столкнулись две по сути своей “революционных” силы. Отсюда и крайняя жестокость борьбы. Для консерваторов (а монархисты, без сомнения, консервативны по определению) вовсе не характерна агрессивность, они видят свою цель в том, чтобы сохранить, а не завоевать.
В высшей степени характерно, что Николай II без борьбы отрекся от престола, ибо, как сказано в его Манифесте от 2 марта 1917 года, “почли Мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение…”
Но об этом мы будем говорить в следующей главе. Отмечу еще, что многое из того, о чем было сказано выше, имеет прямое отношение к сегодняшним проблемам, но для выявления сей “переклички” необходимо охарактеризовать еще ряд сторон эпохи Революции.
Глава 3
Речь пойдет о суде над “черносотенцами”, который длится уже почти девять десятилетий — если не считать начавшегося намного ранее заведомо неправедного суда над предшественниками “черносотенства” — славянофильством и Гоголем, “почвенничеством” и Достоевским и т.п. (С. Н. Булгаков с горечью говорил о том, как господствовавшие идеологи неукоснительно “отлучали” всех “правых”, “причем среди этих отлученных оказались носители русского гения, творцы нашей культуры”). 44
Прежде всего необходимо осознать одну — способную при должном внимании прямо-таки поразить — особенность сего суда: едва ли ни все его приговоры основываются в конечном счете не на каких-либо реальных действиях “черносотенцев”, но на действиях, которые они — по мнению обвинителей — могли бы (если бы сложились благоприятные обстоятельства) совершить, или же — опять-таки по мнению обвинителей — намеревались совершить.
Именно так ставится (и решается) вопрос, скажем, в охарактеризованной выше книге Г.З. Иоффе о “монархической контрреволюции” во время гражданской войны (“монархическое” предстает в книге как синоним “черносотенного”). Этот историк, в отличие от многих других, не выдумывает нужные ему факты, и потому в его книге нет и речи о каких-либо “злодействах” монархистов-черносотенцев” в ходе войны 1918-1920 годов; они, согласно рассказу Г.З. Иоффе, только намеревались получить в свои руки власть и уж тогда, мол, позлодействовать вволю. Главный смысл книги сводится, в сущности, к следующему эмоциональному тезису:— Ах, сколь ужасно было бы, если бы “черносотенцы” оказались во главе Белой армии! Мороз по коже идет, как представишь себе, что бы они тогда натворили!
И в любом “античерносотенном” сочинении, исходящем из реальных, действительных фактов, постановка вопроса именно такова. Конечно, в других сочинениях (уже в ироническом значении этого слова: о некоторых из них еще будет речь) “черносотенные злодеяния” попросту выдумываются. Впрочем, в последнее время, когда фактическая история нашего столетия постепенно становится известной все более широкому кругу людей, чаще говорят уже не о будто бы совершившихся неслыханных злодействах “черносотенцев” (ибо ложь таких обвинений начинает обнаруживаться со всей очевидностью), но именно о “потенциальном”, о “готовившемся” — в случае их прихода к власти — беспрецедентном терроре и деспотизме.
Очень характерен в этом отношении рассказ того же Г. З . Иоффе об “Общероссийском монархическом съезде”, созванном “черносотенцами” в мае 1921 года в немецком городе Рейхенгалле (то есть по сути дела уже в эмиграции). От речи на этом съезде бывшего “черносотенного” депутата Н. Е. Маркова, объясняет нам Иоффе, “веяло угрозой кровавого разгула мрачной реакции. “Царь и плаха сделают дело, — писала “Правда” (30 августа 1921 г. — В.К.) о Рейхенгалльском съезде. — Царь и плаха на лобном месте ожидают русские трудящиеся массы в случае победы контрреволюции…” 45
Этот “прогноз” особенно любопытен потому, что Иоффе не раз говорит в своей книге о принципиальном отказе Н. Ё. Маркова и его единомышленников от участия в братоубийственной гражданской войне. Так, редактируемый Н. Е. Марковым журнал “Двуглавый орел” провозглашал в марте 1921 года: “Государь не решился начать междоусобную войну, не решился сам и не приказал того нам”. Эти слова приведены Г. З. Иоффе (с. 59), и как-то еще можно его понять, когда он цитирует — в качестве “документа эпохи” — газету “Правда”, которая пугала читателей “черносотенной” плахой на Лобном месте (на Красной площади), по своему невежеству полагая, что на этом “месте”, с которого в ХVI-ХVII веках объявляли народу правительственные указы (в том числе, естественно, и указы о казнях), будто бы устанавливалась когда-либо плаха… Да, “Правду” 1921 года все же можно понять и как говорится, простить. Но ведь Г. З. Иоффе говорит об “угрозе кровавого разгула мрачной реакции” — то есть разгула “черносотенцев” и лично от себя самого, хотя он как трудолюбивый историк не может не знать, что ничего подобного соответствующие партии никогда не предпринимали. В другом месте книги Г.З. Иоффе без обиняков утверждает, что “черносотенцы”, мол, “в случае своей победы готовили России кровавую баню” (с. 284).
Все подобные рассуждения о злодействах “черносотенцев” (если, конечно, историк не склонен выдумывать, фантазировать) строятся именно по этой модели: “угроза”, “готовили”, “моглибы” . Тут опять-таки загадка: ведь вовсе не “черные”, а красные и — в меньшей мере (хотя бы потому, что у них было меньше сил) — белые обрушили на Россию кровавые “разгулы” и “бани”, и тем не менее самую опасную, самую пугающую “угрозу” и “готовность” усматривают почему-то именно в “черносотенцах”, хотя они никак не отличились в подобного рода делах в ходе гражданской войны, которая и велась-то, как мы видели, между большевиками и с другой стороны — кадетами (красные нередко называли своих противников не “белыми”, а именно “кадетами”) и эсерами.
Но — скажут, конечно, мне — а как же я забываю о страшных событиях, совершавшихся еще до 1917 года — о “черном терроре”, погромах, да и обо всей кошмарной деятельности этих ужаснейших лидеров “черносотенных” партий — Маркова, Пуришкевича, Дубровина и т.п.?
Прежде всего следует еще раз повторить, что все, связанное с понятием “черносотенство”, подверглось поистине ни с чем не сравнимому “очернению”. Выше уже шла речь об опубликованной сравнительно недавно, в 1975 году, статье А. Латыниной о Розанове, где этот “черносотенец” (сие слово постоянно возникает в статье) характеризовался как — цитирую статью — “прожженный циник”, “лжец”, “изувер”, “ханжа”, “прислужник”, “шовинист”, “доносчик”, “беспринципный предатель”, “субъект”, сводивший воспитание людей к “скотоводству” (!) и т.д., и т.п. Ныне, без сомнения, едва ли бы кто решился писать так о Розанове, ибо теперь всем ясно, что автор подобной статьи унижает самого себя, а не гениального мыслителя и писателя. Но, с другой стороны, теперь-то стараются как раз умолчать о “черносотенстве” Розанова, хотя его политические убеждения невозможно определить иначе.
Впрочем, тех, кто избегают слова “черносотенец”, можно понять: ведь слово это по-прежнему несет в себе совершенно одиозный смысл. Поистине замечательна в этом отношении обширная публикация в 14-м выпуске исторического альманаха “Минувшее” (1993), вышедшем в свет уже после сдачи в набор начальных глав этого моего сочинения, публикация, озаглавленная “Правые в 1915 — феврале 1917. По перлюстрированным Департаментом полиции письмам”.
Архивист Ю. И. Кирьянов тщательно подготовил к печати 60 сохранившихся в полицейском архиве копий “черносотенных” писем, среди авторов и адресатов которых — такие главенствовавшие лица, как А. И. Соболевский, К. Н. Пасхалов, В. М. Пуришкевич, Ю. А. Кулаковский (выдающийся историк античности и Византии), А. И. Дубровин, Н. Е. Марков, Д. И. Иловайский, Н. А. Маклаков, архиепископ Антоний (Храповицкий), П. Ф. Булацель, Г. Г. Замысловский, А. С. Вязигин (один из крупнейших русских историков католицизма) и др. Ю. И. Кирьянов, называя их “правыми”, в самом начале своей вводной статьи ставит вопрос: “все ли правые периода войны были черносотенцами”? И далее говорит о “нежелании, по крайней мере, части самих правых прикосновения к черносотенству” (с. 151).
Эти суждения по меньшей мере странны. Ведь даже в рамках публикуемой переписки далеко не самый “радикальный” деятель Русского собрания К. Н. Пасхалов недвусмысленно называет своих сторонников “представителями черносотенных групп” (с. 171). И, кстати, именно Пасхалову принадлежат использованные Ю. И. Кирьяновым слова о неких робких единомышленниках, “боящихся прикосновения к “черносотенцам”…” (с. 187), и потому не явившихся на Нижегородский съезд, где Пасхалов председательствовал. Трусливых участников можно обнаружить в любом движении, но те лица, чьи письма опубликованы Ю. И. Кирьяновым, к таковым явно не относятся. И дело здесь в том, что сам Ю. И. Кирьянов, стремясь объективно представить публикуемую им переписку, вместе с тем опасается, — и, конечно же, не без оснований — как бы его не атаковали за “сочувствие” к “черносотенцам”, и поэтому предпринимает попытки отделить от них хотя бы часть героев своей публикации, которые, мол, всего только “правые”.
А между тем среди этих героев — самые что ни есть “махровые”… Но беспристрастный читатель не найдет в их переписке ровно ничего злодейского или хотя бы злонамеренного, основной тон писем — боль, мучительная боль, порожденная зрелищем неотвратимо катящейся в революционную бездну России…
Тем не менее с момента возникновения “черносотенных” организаций и до сего дня о них говорят как об опаснейшей, чуть ли не апокалиптической силе, которая “готовилась”, “могла бы” все и вся беспощадно уничтожить. Поддавшись этой мощной пропагандистской волне, даже С. Н. Булгаков (тогда еще, впрочем, весьма либеральный) писал в 1905 году о видном “черносотенце” В. А. Грингмуте, что он-де “хотел бы утопить в крови всю Россию”. 46 По всей вероятности, впоследствии, когда Булгаков тесно сблизился с задушевным другом В. А. Грингмута священником И. И. Фуделем, ему было попросту стыдно за эту свою нелепую фразу. Владимир Андреевич Грингмут с 1870 года преподавал древнегреческий язык и эстетику в одном из культурнейших учебных заведений, Катковском лицее, в 1894-1896 годах был директором этого лицея, а с 1896 года — редактором влиятельной газеты “Московские ведомости”. В апреле 1905 года В. А. Грингмут создал первую “черносотенную” организацию, которая получила название “Русская монархическая партия” (Союз русского народа возник лишь в ноябре, а Русское собрание, сложившееся еще в 1900-1901 годах, было не партией, а своего рода кружком, “клубом”; тот же характер носил и созданный в марте 1905 года Союз русских людей, где ведущую роль играл знаменитый историк Д. И. Иловайский, знаменитый, в частности, и тем, что позже, в возрасте 87(!) лет был заключен во внутреннюю тюрьму ВЧК…).
Впрочем, В. А. Грингмут, хотя он и основоположник “черносотенства” как собственно политического (а не только идеологического) явления, известен мало, и стоит сказать лишь о том, что он не имел никакого отношения к чему-либо “кровавому”. Гораздо более популярны имена Пуришкевича, Маркова (нередко его именуют “Марков-второй”, поскольку был другой депутат Думы с этой же фамилией) и Дубровина. Все они предстают в массовом сознании в качестве своего рода уникальных воплощений зла, лжи и безобразия.
Но мы уже видели, как еще в 1975 году “принято” было “характеризовать” личность “черносотенца” В. В. Розанова. Разумеется, троица “черносотенных” лидеров никак не может быть поставлена рядом с гениальным мыслителем. Однако и превращение их в неких чудовищ не имеет под собой никаких реальных оснований. Пуришкевич, Марков и даже более “сомнительный” Дубровин по своим человеческим и политическим качествам ничем не хуже — хотя, быть может, и не лучше — лидеров других партий своего времени.
Это становится очевидным при обращении к свидетельствам любого современника, способного хоть в какой-то мере быть объективным. Вот, скажем, мемуары французского посла Мориса Палеолога. Он внимательнейшим образом изучал политическую жизнь России накануне Февраля и при этом всецело сочувствовал, разумеется, либеральным, — “западническим”, — деятелям. Но поскольку сам он не вел той непримиримой борьбы с “черносотенцами”, которая определяла сознание российских либералов, Палеолог смог оценить В. М. Пуришкевича в следующих словах: “Пуришкевич человек идеи и действия. Он поборник православия и самодержавия. Он с силой и талантом поддерживает тезис: “Царь — самодержец, посланный Богом”… пылкое сердце и скорая воля…” 47. И даже прямой противник Пуришкевича, член ЦК кадетской партии В. А. Маклаков через много лет так определил его “основную черту: ею была не ненависть к конституции или Думе, а пламенный патриотизм”. 48
Ясно, что эти характеристики несовместимы с той зловещей и отвратной личиной, которую надевают до сих пор на Владимира Митрофановича Пуришкевича. С точки зрения политической культуры и Пуришкевич, и Марков — кстати сказать, сын по-настоящему значительного, но замалчиваемого из-за его последовательного консерватизма писателя и публициста Евгения Маркова (1835-1903), — в сущности ничем не уступали ни Милюкову, ни, тем более, таким лицам, как Керенский или лидер эсеров Чернов.
Ниже уровнем был третий лидер “черносотенцев” — врач А. И. Дубровин:
“Говорил он некрасиво, — свидетельствовал современник, — но с огромным подъемом, что действовало на простых людей, из которых и состояло большинство членов Союза русского народа”. 49 Этот “демократизм” и выдвинул Дубровина в председатели Союза русского народа.
Один из главных способов конструирования крайне негативного “образа” Дубровина и других “черносотенных” лидеров основан на беспардонном приеме двойного счета: то, что “прощается” левым (или даже вообще не замечается в них), вменяют в тяжелейшую вину правым. Вот весьма яркий образчик применения такого счета.
Существует версия, согласно которой Дубровин был “вдохновителем” или даже прямым инициатором пяти совершенных в 1906-1908 годах, террористических актов (против С. Ю. Витте, М. Я. Герценштейна, П. Н. Милюкова, Г. Б. Иоллоса и А. Л. Караваева). Его руководящая роль в этих актах не была неоспоримо доказана, но допустим даже, что Дубровин в самом деле направлял действия политических убийц. Исходя из этого (повторяю, не имеющего стопроцентной достоверности) факта, известный специалист по истории Революции Л-М. Спирин писал в 1977 году: “Нравственные качества Дубровина были ниже всякой критики. Да можно ли вообще говорить о нравственных качествах человека, который организовывал политические убийства? Дубровин был темной и весьма зловещей фигурой на политической арене, порожденной “гнусной российской действительностью”…” 50.
В этих риторических фразах историк продемонстрировал абсолютно неправдоподобную наивность: ведь не может же он, в самом деле, не знать, что левые, революционные партии осуществляли в те же годы поистине беспрецедентный по масштабам политический террор; специально изучавший этот “сюжет” историк С. А. Степанов сообщал в 1992 году, что, согласно всецело достоверным сведениям, “в ходе первой русской революции только эсеры, эсдеки (социал-демократы) и анархисты убили более 5 тысяч(!) правительственных служащих” 51, — а убивали тогда вовсе не только правительственных служащих. Для иных тогдашних партий — например, эсеров-максималистов — политические убийства вообще являлись главным или даже единственным “делом”. Притом в данном случае факты совершенно бесспорны; чаще всего сами террористы горделиво сообщали о своих “достижениях” по части политических убийств. Между тем Л. М. Спирин, как и множество его коллег, делает вид, что политические убийства были именно и только “черносотенной” затеей…
Стоит добавить еще, что все вообще действия “черносотенцев” представляли собой “ответ” на совершенные ранее акции левых партий, — притом ответ гораздо, даже несоизмеримо менее сильный (скажем, всего несколько террористических актов, в то время как левые совершали их тысячами).
И уж, конечно, в среде “черносотенцев” не только не имелись, но и были просто немыслимы такие фигуры беспощадных профессиональных убийц, как эсер Савинков (которого до сих пор представляют в романтическом ореоле!), не говоря уже о его многолетнем друге, патологическом убийце-провокаторе Азефе (Азеве).
В 1909 году, когда первая революционная волна уже улеглась, видный левый кадет (и не менее видный деятель российского масонства) В. П. Обнинский подвел итог предшествующим событиям в обширном сочинении “Новый строй”. Он не мог не признать здесь, что “черносотенные” партии образовались исключительно ради сопротивления красносотенным и предстали как (по его определению) “заимствовавшие у последних большую часть тактических приемов”. 52
Кадет этот в своем рассказе вынужден был так или иначе отмежеваться от левых партий, погрязших в своем безудержном терроре и постоянном провоцировании всяческих бунтов и беспорядков. В. П. Обнинский осмелился даже сказать о “легендарном” предводителе восстания на Черноморском флоте в 1905 году лейтенанте Шмидте следующее: “… это был человеке весьма поколебленной психикой, если не душевнобольной… В любой момент он готов был выступить в качестве главаря военного бунта” (с. 83). Тем не менее из Шмидта все же сделали чуть ли ни “спасителя” России, и сбитый с толку Борис Пастернак сочинил о нем восторженную поэму…
Впрочем, здесь перед нами встает еще один вопрос: что ж, левые партии в самом деле вели себя гораздо хуже “черносотенных”, но зато этого не скажешь о центристских партиях — о кадетах и октябристах (вот ведь даже и Шмидтом кадет — к тому же левый отнюдь не восхищается)?
Кадеты и октябристы, в самом деле, не причастны прямо и непосредственно к тому жесточайшему кровавому террору, который обрушили на Россию “леваки”. Но, как мы увидим, они в 1905-1908 годах всячески поддерживали левых террористов, и не случайно возник тогда афоризм, согласно которому эсеры — это те же кадеты, но с бомбой… Сейчас у нас не принято восхвалять эсеров, но зато начал создаваться своего рода культ кадетов. Между тем политическое поведение последних в известном смысле было даже более безнравственным, нежели левых…
В высшей степени показателен в этом отношении эпизод из написанных много лет спустя “Воспоминаний” лидера кадетов П. Н. Милюкова. Он рассказывает о том, как в марте 1907 года Председатель Совета Министров П. А. Столыпин предложил Государственной Думе:
“Выразите глубокое порицание и негодование всем революционным убийствам и насилиям”. Тогда вы снимите с Государственной Думы обвинение в том, что она покровительствует революционному террору, поощряет бомбометателей и старается им предоставить возможно большую безнаказанность”. “Черносотенные” депутаты (коих пытались объявить пособниками террора) тут же, по словам Милюкова, “внесли предложение об осуждении политических убийств”, заметив при этом: “Ведь очевидно же, что к. — д. (кадеты. — В.К.) не могут одобрять убийств”. Столыпин в “доверительной беседе” сказал Милюкову то же самое. Но… “я стал объяснять, — вспоминает далее Милюков, — что не могу распоряжаться партией… Столыпин тогда поставил вопрос иначе, обратившись ко мне уже не как к предполагаемому руководителю Думы, а как к автору политических статей в органе партии — “Речи”. “Напишите статью, осуждающую убийства; я удовлетворюсь этим”. Должен признать, что тут я поколебался… Я сказал тогда, что должен поделиться с руководящими членами партии… Прямо от Столыпина я поехал к Петрункевичу. Выслушав мой рассказ, старый наш вождь… страшно взволновался: “Никоим образом! Как вы могли пойти на эту уступку хотя бы условно?.. Нет, никогда! Лучше жертва партией, чем ее моральная гибель…” (Под жертвой имеется в виду возможный запрет кадетской партии за ее фактическую поддержку терроризма; кстати, запрет этот, без сомнения, Столыпин вовсе не планировал.)
Но суть дела даже и не в этом. Вполне можно допустить, что какая-то часть генералов и офицеров в стане Колчака тайно исповедовала монархические и даже “махрово черносотенные” взгляды. Однако пытаться на этом основании объявить колчаковцев вообще “монархистами” и “черносотенцами” — в сущности то же самое, что объявить их “большевиками”, поскольку ведь в армии Колчака очень активно действовала и большевистская агентура (гораздо более активно, чем “черносотенная”). Член тогдашнего Омского (подпольного) комитета РКП(б) С.Г. Черемных вспоминал: “Основную работу среди солдат (колчаковских. — В.К.) вели рабочие из нелегальных партийных ячеек и боевых групп (десяток)… Они доводили до сознания мобилизованных в колчаковскую армию, что война против Советской республики только на пользу русской и международной буржуазии. Каждое утро на постовых будках, дверях, оконных рамах и стеклах складов появляются надписи: “Долой эту сволочь — сибирское правительство и его ставленников!” 43 — то есть эсеров и Колчака с его генералами и т.д. и т.п. “Тайная” деятельность “черносотенцев” в стане Колчака совершенно меркнет перед этой не столь уж тайной деятельностью большевиков! Монархисты, согласно утверждениям самого Г.З. Иоффе, лишь еле заметно нечто затевали…
Более решительно пытались действовать затаившиеся монархисты позднее, при Врангеле, — то есть уже перед концом Белой армии. Иоффе сообщает о том, что готовился “монархический заговор, созревший (даже! — В.К.) в мае — июне 1920 г, среди части морских офицеров Севастополя. План заговорщиков состоял в том, чтобы арестовать Врангеля и нескольких близких ему лиц (из числа, понятно, либеральных деятелей. — В.К.), после чего провозгласить главой белого движения великого князя Николая Николаевича”. Однако “заговор очень быстро был раскрыт и ликвидирован” (с. 261).
Сообщая о подобных фактах, Иоффе, повторяю, начисто опровергает декларируемое в названии его книги и в многочисленных общих фразах представление о Белой армии как монархической и “черносотенной”. Да, в этой армии, конечно, были и “черносотенцы”. Но они ни в коей мере не определяли ее политическое лицо.
Нельзя не сказать еще о том, что Иоффе не раз на протяжении своей книги говорит о деятельности во время гражданской войны реальных “черносотенных” лидеров — главным образом, Н.Е. Маркова и В.М. Пуришкевича. Но деятельность эта, как выясняется из книги, целиком сводилась к вынашиванию планов (именно и только вынашиванию) освобождения арестованного Николая II, к изданию немногих и малотиражных монархических брошюр и прокламаций, и, наконец, к различным не имевшим каких-либо серьезных последствий совещаниям “черносотенцев” и их посланиям друг другу. Никакого результативного участия в гражданской войне эти доподлинные “черносотенцы” не принимали.
Многое раскрывает следующее сопоставление: выше упоминалось, как адмирал Колчак пошел на поклон к лидеру РСДРП Плеханову, а Иоффе, в свою очередь, рассказывает, что произошло после того, как лидер “черносотенцев” Пуришкевич сумел однажды пробиться на прием к генералу Корнилову: “Сведения об этом попали в печать и корниловскому окружению пришлось разъяснить, что встреча эта была чисто официальной и продолжалась несколько минут” (с. 82).
Все это недвусмысленно свидетельствует, что, во-первых. Белая армия, по существу, не имела ничего общего с “черносотенцами” (и, выражаясь мягче, монархистами) и, во-вторых, “черносотенцы” не играли сколько-нибудь значительной роли в гражданской войне. А значит, нелепо вменять им в вину эту кровавую мясорубку, — как, впрочем, и вообще какие-либо кровавые дела (о чем еще будет сказано подробно).
Итак, в гражданской войне столкнулись две по сути своей “революционных” силы. Отсюда и крайняя жестокость борьбы. Для консерваторов (а монархисты, без сомнения, консервативны по определению) вовсе не характерна агрессивность, они видят свою цель в том, чтобы сохранить, а не завоевать.
В высшей степени характерно, что Николай II без борьбы отрекся от престола, ибо, как сказано в его Манифесте от 2 марта 1917 года, “почли Мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение…”
Но об этом мы будем говорить в следующей главе. Отмечу еще, что многое из того, о чем было сказано выше, имеет прямое отношение к сегодняшним проблемам, но для выявления сей “переклички” необходимо охарактеризовать еще ряд сторон эпохи Революции.
Глава 3
Неправедный суд.
Речь пойдет о суде над “черносотенцами”, который длится уже почти девять десятилетий — если не считать начавшегося намного ранее заведомо неправедного суда над предшественниками “черносотенства” — славянофильством и Гоголем, “почвенничеством” и Достоевским и т.п. (С. Н. Булгаков с горечью говорил о том, как господствовавшие идеологи неукоснительно “отлучали” всех “правых”, “причем среди этих отлученных оказались носители русского гения, творцы нашей культуры”). 44
Прежде всего необходимо осознать одну — способную при должном внимании прямо-таки поразить — особенность сего суда: едва ли ни все его приговоры основываются в конечном счете не на каких-либо реальных действиях “черносотенцев”, но на действиях, которые они — по мнению обвинителей — могли бы (если бы сложились благоприятные обстоятельства) совершить, или же — опять-таки по мнению обвинителей — намеревались совершить.
Именно так ставится (и решается) вопрос, скажем, в охарактеризованной выше книге Г.З. Иоффе о “монархической контрреволюции” во время гражданской войны (“монархическое” предстает в книге как синоним “черносотенного”). Этот историк, в отличие от многих других, не выдумывает нужные ему факты, и потому в его книге нет и речи о каких-либо “злодействах” монархистов-черносотенцев” в ходе войны 1918-1920 годов; они, согласно рассказу Г.З. Иоффе, только намеревались получить в свои руки власть и уж тогда, мол, позлодействовать вволю. Главный смысл книги сводится, в сущности, к следующему эмоциональному тезису:— Ах, сколь ужасно было бы, если бы “черносотенцы” оказались во главе Белой армии! Мороз по коже идет, как представишь себе, что бы они тогда натворили!
И в любом “античерносотенном” сочинении, исходящем из реальных, действительных фактов, постановка вопроса именно такова. Конечно, в других сочинениях (уже в ироническом значении этого слова: о некоторых из них еще будет речь) “черносотенные злодеяния” попросту выдумываются. Впрочем, в последнее время, когда фактическая история нашего столетия постепенно становится известной все более широкому кругу людей, чаще говорят уже не о будто бы совершившихся неслыханных злодействах “черносотенцев” (ибо ложь таких обвинений начинает обнаруживаться со всей очевидностью), но именно о “потенциальном”, о “готовившемся” — в случае их прихода к власти — беспрецедентном терроре и деспотизме.
Очень характерен в этом отношении рассказ того же Г. З . Иоффе об “Общероссийском монархическом съезде”, созванном “черносотенцами” в мае 1921 года в немецком городе Рейхенгалле (то есть по сути дела уже в эмиграции). От речи на этом съезде бывшего “черносотенного” депутата Н. Е. Маркова, объясняет нам Иоффе, “веяло угрозой кровавого разгула мрачной реакции. “Царь и плаха сделают дело, — писала “Правда” (30 августа 1921 г. — В.К.) о Рейхенгалльском съезде. — Царь и плаха на лобном месте ожидают русские трудящиеся массы в случае победы контрреволюции…” 45
Этот “прогноз” особенно любопытен потому, что Иоффе не раз говорит в своей книге о принципиальном отказе Н. Ё. Маркова и его единомышленников от участия в братоубийственной гражданской войне. Так, редактируемый Н. Е. Марковым журнал “Двуглавый орел” провозглашал в марте 1921 года: “Государь не решился начать междоусобную войну, не решился сам и не приказал того нам”. Эти слова приведены Г. З. Иоффе (с. 59), и как-то еще можно его понять, когда он цитирует — в качестве “документа эпохи” — газету “Правда”, которая пугала читателей “черносотенной” плахой на Лобном месте (на Красной площади), по своему невежеству полагая, что на этом “месте”, с которого в ХVI-ХVII веках объявляли народу правительственные указы (в том числе, естественно, и указы о казнях), будто бы устанавливалась когда-либо плаха… Да, “Правду” 1921 года все же можно понять и как говорится, простить. Но ведь Г. З. Иоффе говорит об “угрозе кровавого разгула мрачной реакции” — то есть разгула “черносотенцев” и лично от себя самого, хотя он как трудолюбивый историк не может не знать, что ничего подобного соответствующие партии никогда не предпринимали. В другом месте книги Г.З. Иоффе без обиняков утверждает, что “черносотенцы”, мол, “в случае своей победы готовили России кровавую баню” (с. 284).
Все подобные рассуждения о злодействах “черносотенцев” (если, конечно, историк не склонен выдумывать, фантазировать) строятся именно по этой модели: “угроза”, “готовили”, “моглибы” . Тут опять-таки загадка: ведь вовсе не “черные”, а красные и — в меньшей мере (хотя бы потому, что у них было меньше сил) — белые обрушили на Россию кровавые “разгулы” и “бани”, и тем не менее самую опасную, самую пугающую “угрозу” и “готовность” усматривают почему-то именно в “черносотенцах”, хотя они никак не отличились в подобного рода делах в ходе гражданской войны, которая и велась-то, как мы видели, между большевиками и с другой стороны — кадетами (красные нередко называли своих противников не “белыми”, а именно “кадетами”) и эсерами.
Но — скажут, конечно, мне — а как же я забываю о страшных событиях, совершавшихся еще до 1917 года — о “черном терроре”, погромах, да и обо всей кошмарной деятельности этих ужаснейших лидеров “черносотенных” партий — Маркова, Пуришкевича, Дубровина и т.п.?
Прежде всего следует еще раз повторить, что все, связанное с понятием “черносотенство”, подверглось поистине ни с чем не сравнимому “очернению”. Выше уже шла речь об опубликованной сравнительно недавно, в 1975 году, статье А. Латыниной о Розанове, где этот “черносотенец” (сие слово постоянно возникает в статье) характеризовался как — цитирую статью — “прожженный циник”, “лжец”, “изувер”, “ханжа”, “прислужник”, “шовинист”, “доносчик”, “беспринципный предатель”, “субъект”, сводивший воспитание людей к “скотоводству” (!) и т.д., и т.п. Ныне, без сомнения, едва ли бы кто решился писать так о Розанове, ибо теперь всем ясно, что автор подобной статьи унижает самого себя, а не гениального мыслителя и писателя. Но, с другой стороны, теперь-то стараются как раз умолчать о “черносотенстве” Розанова, хотя его политические убеждения невозможно определить иначе.
Впрочем, тех, кто избегают слова “черносотенец”, можно понять: ведь слово это по-прежнему несет в себе совершенно одиозный смысл. Поистине замечательна в этом отношении обширная публикация в 14-м выпуске исторического альманаха “Минувшее” (1993), вышедшем в свет уже после сдачи в набор начальных глав этого моего сочинения, публикация, озаглавленная “Правые в 1915 — феврале 1917. По перлюстрированным Департаментом полиции письмам”.
Архивист Ю. И. Кирьянов тщательно подготовил к печати 60 сохранившихся в полицейском архиве копий “черносотенных” писем, среди авторов и адресатов которых — такие главенствовавшие лица, как А. И. Соболевский, К. Н. Пасхалов, В. М. Пуришкевич, Ю. А. Кулаковский (выдающийся историк античности и Византии), А. И. Дубровин, Н. Е. Марков, Д. И. Иловайский, Н. А. Маклаков, архиепископ Антоний (Храповицкий), П. Ф. Булацель, Г. Г. Замысловский, А. С. Вязигин (один из крупнейших русских историков католицизма) и др. Ю. И. Кирьянов, называя их “правыми”, в самом начале своей вводной статьи ставит вопрос: “все ли правые периода войны были черносотенцами”? И далее говорит о “нежелании, по крайней мере, части самих правых прикосновения к черносотенству” (с. 151).
Эти суждения по меньшей мере странны. Ведь даже в рамках публикуемой переписки далеко не самый “радикальный” деятель Русского собрания К. Н. Пасхалов недвусмысленно называет своих сторонников “представителями черносотенных групп” (с. 171). И, кстати, именно Пасхалову принадлежат использованные Ю. И. Кирьяновым слова о неких робких единомышленниках, “боящихся прикосновения к “черносотенцам”…” (с. 187), и потому не явившихся на Нижегородский съезд, где Пасхалов председательствовал. Трусливых участников можно обнаружить в любом движении, но те лица, чьи письма опубликованы Ю. И. Кирьяновым, к таковым явно не относятся. И дело здесь в том, что сам Ю. И. Кирьянов, стремясь объективно представить публикуемую им переписку, вместе с тем опасается, — и, конечно же, не без оснований — как бы его не атаковали за “сочувствие” к “черносотенцам”, и поэтому предпринимает попытки отделить от них хотя бы часть героев своей публикации, которые, мол, всего только “правые”.
А между тем среди этих героев — самые что ни есть “махровые”… Но беспристрастный читатель не найдет в их переписке ровно ничего злодейского или хотя бы злонамеренного, основной тон писем — боль, мучительная боль, порожденная зрелищем неотвратимо катящейся в революционную бездну России…
Тем не менее с момента возникновения “черносотенных” организаций и до сего дня о них говорят как об опаснейшей, чуть ли не апокалиптической силе, которая “готовилась”, “могла бы” все и вся беспощадно уничтожить. Поддавшись этой мощной пропагандистской волне, даже С. Н. Булгаков (тогда еще, впрочем, весьма либеральный) писал в 1905 году о видном “черносотенце” В. А. Грингмуте, что он-де “хотел бы утопить в крови всю Россию”. 46 По всей вероятности, впоследствии, когда Булгаков тесно сблизился с задушевным другом В. А. Грингмута священником И. И. Фуделем, ему было попросту стыдно за эту свою нелепую фразу. Владимир Андреевич Грингмут с 1870 года преподавал древнегреческий язык и эстетику в одном из культурнейших учебных заведений, Катковском лицее, в 1894-1896 годах был директором этого лицея, а с 1896 года — редактором влиятельной газеты “Московские ведомости”. В апреле 1905 года В. А. Грингмут создал первую “черносотенную” организацию, которая получила название “Русская монархическая партия” (Союз русского народа возник лишь в ноябре, а Русское собрание, сложившееся еще в 1900-1901 годах, было не партией, а своего рода кружком, “клубом”; тот же характер носил и созданный в марте 1905 года Союз русских людей, где ведущую роль играл знаменитый историк Д. И. Иловайский, знаменитый, в частности, и тем, что позже, в возрасте 87(!) лет был заключен во внутреннюю тюрьму ВЧК…).
Впрочем, В. А. Грингмут, хотя он и основоположник “черносотенства” как собственно политического (а не только идеологического) явления, известен мало, и стоит сказать лишь о том, что он не имел никакого отношения к чему-либо “кровавому”. Гораздо более популярны имена Пуришкевича, Маркова (нередко его именуют “Марков-второй”, поскольку был другой депутат Думы с этой же фамилией) и Дубровина. Все они предстают в массовом сознании в качестве своего рода уникальных воплощений зла, лжи и безобразия.
Но мы уже видели, как еще в 1975 году “принято” было “характеризовать” личность “черносотенца” В. В. Розанова. Разумеется, троица “черносотенных” лидеров никак не может быть поставлена рядом с гениальным мыслителем. Однако и превращение их в неких чудовищ не имеет под собой никаких реальных оснований. Пуришкевич, Марков и даже более “сомнительный” Дубровин по своим человеческим и политическим качествам ничем не хуже — хотя, быть может, и не лучше — лидеров других партий своего времени.
Это становится очевидным при обращении к свидетельствам любого современника, способного хоть в какой-то мере быть объективным. Вот, скажем, мемуары французского посла Мориса Палеолога. Он внимательнейшим образом изучал политическую жизнь России накануне Февраля и при этом всецело сочувствовал, разумеется, либеральным, — “западническим”, — деятелям. Но поскольку сам он не вел той непримиримой борьбы с “черносотенцами”, которая определяла сознание российских либералов, Палеолог смог оценить В. М. Пуришкевича в следующих словах: “Пуришкевич человек идеи и действия. Он поборник православия и самодержавия. Он с силой и талантом поддерживает тезис: “Царь — самодержец, посланный Богом”… пылкое сердце и скорая воля…” 47. И даже прямой противник Пуришкевича, член ЦК кадетской партии В. А. Маклаков через много лет так определил его “основную черту: ею была не ненависть к конституции или Думе, а пламенный патриотизм”. 48
Ясно, что эти характеристики несовместимы с той зловещей и отвратной личиной, которую надевают до сих пор на Владимира Митрофановича Пуришкевича. С точки зрения политической культуры и Пуришкевич, и Марков — кстати сказать, сын по-настоящему значительного, но замалчиваемого из-за его последовательного консерватизма писателя и публициста Евгения Маркова (1835-1903), — в сущности ничем не уступали ни Милюкову, ни, тем более, таким лицам, как Керенский или лидер эсеров Чернов.
Ниже уровнем был третий лидер “черносотенцев” — врач А. И. Дубровин:
“Говорил он некрасиво, — свидетельствовал современник, — но с огромным подъемом, что действовало на простых людей, из которых и состояло большинство членов Союза русского народа”. 49 Этот “демократизм” и выдвинул Дубровина в председатели Союза русского народа.
Один из главных способов конструирования крайне негативного “образа” Дубровина и других “черносотенных” лидеров основан на беспардонном приеме двойного счета: то, что “прощается” левым (или даже вообще не замечается в них), вменяют в тяжелейшую вину правым. Вот весьма яркий образчик применения такого счета.
Существует версия, согласно которой Дубровин был “вдохновителем” или даже прямым инициатором пяти совершенных в 1906-1908 годах, террористических актов (против С. Ю. Витте, М. Я. Герценштейна, П. Н. Милюкова, Г. Б. Иоллоса и А. Л. Караваева). Его руководящая роль в этих актах не была неоспоримо доказана, но допустим даже, что Дубровин в самом деле направлял действия политических убийц. Исходя из этого (повторяю, не имеющего стопроцентной достоверности) факта, известный специалист по истории Революции Л-М. Спирин писал в 1977 году: “Нравственные качества Дубровина были ниже всякой критики. Да можно ли вообще говорить о нравственных качествах человека, который организовывал политические убийства? Дубровин был темной и весьма зловещей фигурой на политической арене, порожденной “гнусной российской действительностью”…” 50.
В этих риторических фразах историк продемонстрировал абсолютно неправдоподобную наивность: ведь не может же он, в самом деле, не знать, что левые, революционные партии осуществляли в те же годы поистине беспрецедентный по масштабам политический террор; специально изучавший этот “сюжет” историк С. А. Степанов сообщал в 1992 году, что, согласно всецело достоверным сведениям, “в ходе первой русской революции только эсеры, эсдеки (социал-демократы) и анархисты убили более 5 тысяч(!) правительственных служащих” 51, — а убивали тогда вовсе не только правительственных служащих. Для иных тогдашних партий — например, эсеров-максималистов — политические убийства вообще являлись главным или даже единственным “делом”. Притом в данном случае факты совершенно бесспорны; чаще всего сами террористы горделиво сообщали о своих “достижениях” по части политических убийств. Между тем Л. М. Спирин, как и множество его коллег, делает вид, что политические убийства были именно и только “черносотенной” затеей…
Стоит добавить еще, что все вообще действия “черносотенцев” представляли собой “ответ” на совершенные ранее акции левых партий, — притом ответ гораздо, даже несоизмеримо менее сильный (скажем, всего несколько террористических актов, в то время как левые совершали их тысячами).
И уж, конечно, в среде “черносотенцев” не только не имелись, но и были просто немыслимы такие фигуры беспощадных профессиональных убийц, как эсер Савинков (которого до сих пор представляют в романтическом ореоле!), не говоря уже о его многолетнем друге, патологическом убийце-провокаторе Азефе (Азеве).
В 1909 году, когда первая революционная волна уже улеглась, видный левый кадет (и не менее видный деятель российского масонства) В. П. Обнинский подвел итог предшествующим событиям в обширном сочинении “Новый строй”. Он не мог не признать здесь, что “черносотенные” партии образовались исключительно ради сопротивления красносотенным и предстали как (по его определению) “заимствовавшие у последних большую часть тактических приемов”. 52
Кадет этот в своем рассказе вынужден был так или иначе отмежеваться от левых партий, погрязших в своем безудержном терроре и постоянном провоцировании всяческих бунтов и беспорядков. В. П. Обнинский осмелился даже сказать о “легендарном” предводителе восстания на Черноморском флоте в 1905 году лейтенанте Шмидте следующее: “… это был человеке весьма поколебленной психикой, если не душевнобольной… В любой момент он готов был выступить в качестве главаря военного бунта” (с. 83). Тем не менее из Шмидта все же сделали чуть ли ни “спасителя” России, и сбитый с толку Борис Пастернак сочинил о нем восторженную поэму…
Впрочем, здесь перед нами встает еще один вопрос: что ж, левые партии в самом деле вели себя гораздо хуже “черносотенных”, но зато этого не скажешь о центристских партиях — о кадетах и октябристах (вот ведь даже и Шмидтом кадет — к тому же левый отнюдь не восхищается)?
Кадеты и октябристы, в самом деле, не причастны прямо и непосредственно к тому жесточайшему кровавому террору, который обрушили на Россию “леваки”. Но, как мы увидим, они в 1905-1908 годах всячески поддерживали левых террористов, и не случайно возник тогда афоризм, согласно которому эсеры — это те же кадеты, но с бомбой… Сейчас у нас не принято восхвалять эсеров, но зато начал создаваться своего рода культ кадетов. Между тем политическое поведение последних в известном смысле было даже более безнравственным, нежели левых…
В высшей степени показателен в этом отношении эпизод из написанных много лет спустя “Воспоминаний” лидера кадетов П. Н. Милюкова. Он рассказывает о том, как в марте 1907 года Председатель Совета Министров П. А. Столыпин предложил Государственной Думе:
“Выразите глубокое порицание и негодование всем революционным убийствам и насилиям”. Тогда вы снимите с Государственной Думы обвинение в том, что она покровительствует революционному террору, поощряет бомбометателей и старается им предоставить возможно большую безнаказанность”. “Черносотенные” депутаты (коих пытались объявить пособниками террора) тут же, по словам Милюкова, “внесли предложение об осуждении политических убийств”, заметив при этом: “Ведь очевидно же, что к. — д. (кадеты. — В.К.) не могут одобрять убийств”. Столыпин в “доверительной беседе” сказал Милюкову то же самое. Но… “я стал объяснять, — вспоминает далее Милюков, — что не могу распоряжаться партией… Столыпин тогда поставил вопрос иначе, обратившись ко мне уже не как к предполагаемому руководителю Думы, а как к автору политических статей в органе партии — “Речи”. “Напишите статью, осуждающую убийства; я удовлетворюсь этим”. Должен признать, что тут я поколебался… Я сказал тогда, что должен поделиться с руководящими членами партии… Прямо от Столыпина я поехал к Петрункевичу. Выслушав мой рассказ, старый наш вождь… страшно взволновался: “Никоим образом! Как вы могли пойти на эту уступку хотя бы условно?.. Нет, никогда! Лучше жертва партией, чем ее моральная гибель…” (Под жертвой имеется в виду возможный запрет кадетской партии за ее фактическую поддержку терроризма; кстати, запрет этот, без сомнения, Столыпин вовсе не планировал.)