– Это хорошо.
– А ты за Рабочий часто лазишь?
– Ну, так. Как все пацаны.
– Расскажи мне что-нибудь.
– Что тебе рассказать?
– Не знаю. Что-нибудь интересное.
– Ну, это… Ничего особо интересного… Так, в футбол играем с пацанами, иногда выпьем по тридцать капель, само собой… А, вот – могу рассказать, как физика своего чуть не грохнул в восьмом классе.
– Что, серьезно?
– Ага. Он меня после уроков оставил – я формулы на парте написал перед контрольной, а он засек. За контрольную – двойку, и говорит, чтоб пришел еще после уроков и вымыл парту. Я б не пошел, но тут как раз Гнус в кабинет забежал, директор наш. Услышал и говорит: чтоб пришел обязательно, я прослежу. Ну, думаю – ладно, приду. Пришел, взял тряпку, намочил. Шариковая ручка плохо отмывается, но, в общем, вымыл. А физик говорит: помоги мне еще одну работу сделать. А он что-то там в кабинете своем переделывал. Показывает на штырь в стене, под потолком – на нем раньше экран висел. Говорит – помоги, типа, отпилить, и дает ножовку по металлу. Ну, я лезу на лестницу, а он ее, типа, держит, чтоб я не упал. Я себе пилю, а он трындит, как в шахте работал до института и как там ему классно было. Я пилю, особо не спешу, а штырь толстый – сантиметра два или больше, думаю про свое. Не заметил, как отпилил почти весь. Тут штырь резко отламывается – и вниз, физику чуть не по голове – может, сантиметр какой. А штырь тяжелый – килограмма два. Физик сразу и не понял, в чем дело – тормозной мужик. Смотрит на меня, потом на пол, на штырь этот, потом начинает вопить – типа, я его чуть не убил, а у него дети малые, никакой техники безопасности, если б я в шахте работал, то меня б самого давно убило.
Ленка хохочет.
– И что, ты всегда такой?
– Какой?
– Ну, опасный.
– Не, не всегда.
– А учишься хорошо?
– Не-а, так себе. До девятого хорошо учился, без троек.
– И я тоже до девятого. А потом как-то лень стало…
Она улыбается.
Щелкает замок, открывается дверь шестнадцатой квартиры. Выходит пацан в шортах и белой майке. В руке – бутылка шампанского. Сбегает вниз по лестнице, на ходу кивает Ленке головой.
– Привет.
– Привет.
Хлопает дверь подъезда. Я спрашиваю:
– Твой сосед?
– Ага. Студент. В пединституте, на четвертом курсе.
Она поворачивается к окну, я тоже. Внизу стоит белая «тройка», в ней несколько человек. Пацан садится сзади, и тачка отъезжает.
Я говорю:
– Сейчас бы шампанского – за счастье.
– Да, я б тоже не отказалась. – Она улыбается.
– А я думал – ты не пьешь.
– Почему это ты так думал?
– Ну, так просто.
– Вообще, если шампанского или вина, то да, с удовольствием, а водку – не люблю.
В подъезде уже темно. Сидим молча. Не знаю, про что еще говорить.
– Вообще, скучно летом, – говорит Ленка. – Заняться нечем. Скорей бы сентябрь – «Резонанс» откроется.
– Ходишь на дискотеки в «Резонанс»?
– Ага, хожу.
– Часто?
– Как когда. Бывает – каждую неделю.
Снова молчим, потом я говорю:
– Давай как-нибудь опять встретимся, погуляем. Можно завтра.
– Нет, завтра я не могу. Давай послезавтра, часов в шесть.
– Я за тобой зайду.
– Прямо сюда, в пятнадцатую?
– Ну, да, а что тут такого?
– Не надо. Мама будет дома. Жди меня здесь.
– Хорошо. Пока.
– Пока.
Она поднимается, идет к своей двери, открывает ее ключом и заходит в квартиру.
Я сбегаю вниз, выхожу из подъезда. Старух на скамейке уже нет. Я иду к остановке «пятерки».
Народу в троллейбусе мало. Несколько баб и мужиков с сумками – едут с дачи, и пацаны с бабами в нормальных шмотках – домой со стрелы.
Эта Лена – вроде ничего баба. Раскрутить бы ее побыстрей, только где? Надо, чтоб была свободная хата. Ко мне она, скорее всего, не пойдет, если позову. А вообще, пацаны говорят, что самый цимус – это когда палку ставишь у бабы дома.
Выхожу из троллейбуса у таксопарка – надо пересаживаться на «двойку». Чтоб не делать большой крюк, иду через СМУ: перелажу через забор, прохожу мимо автокранов и всяких других машин. Собаки у них нет – я знаю, – а дед-сторож сидит в своей будке, и все ему до жопы. Опять перелажу через забор – и вот остановка, завод Куйбышева.
Подъезжает троллейбус, я сажусь. Едем по мосту над железной дорогой. Слева – цеха завода Куйбышева, верхушки труб все в дыму. Справа – забор клейзавода, за ним – горы костей. Мы, когда были малые, ездили туда бить крыс, носились по костям с камнями и палками.
Окна открыты, и с клейзавода тянет тухлятиной. Некоторые в троллейбусе кривятся, зажимают носы.
Я с бабой еще ни разу не ходил и вообще никаких делов не имел, только раз «старые» пацаны позвали на «хор», в конце девятого класса.
Иду домой от Батона – поздно, часов в одиннадцать. Слышу – в детском саду, в беседке кто-то базарит. Я подваливаю – вдруг кто знакомый, посидеть еще можно, потрындеть, домой идти неохота. А там – человек пять «старых» пацанов, все знакомые. Бухие в жопу, и баба с ними – Светка Азаренок, она на год старше меня училась. Ходила всегда в шерстяном трико под платьем – и зимой и летом, – и на пацанов, которые младше, залупалась. Раз их класс дежурил по школе, и Азаренок споймала какого-то малого – пробежал по коридору. Трясла за шкирки и говорила:
– Ну-ка проси прощенья. Скажи: «Тетенька, прости засранца».
Говорили, она ебется, но я еще малый тогда был – седьмой класс, не до того еще. А после восьмого она ушла в семидесятое учило.
– Привет, Бурый, – говорит Куля. – Поебаться хочешь? У нас уже ни у кого не стоит.
Азаренок сидит в углу, на скамейке. Черная короткая юбка – чуть жопу закрывает, – черные колготки и синяя кофта. На пацанов вообще не смотрит – типа, она не с ними.
– На хуя тебе с малыми связываться? – говорит Косой.
– Тихо ты, это свой пацан. Пусть засадит ей. Ты ж еще мальчик, да?
– Какой, блядь, мальчик?
– Ладно, не психуй, а то конь откусит хуй. Не сцы – у нее триппера нет, это точно знаем. Если хочешь – ебани сначала.
Куля дает мне бутылку чернила, я отхлебываю из горла. Он говорит:
– Ну, давай, смелей. А мы посмотрим.
Я тусуюсь, не знаю, что делать. С любой другой бабой – всегда пожалуйста, а с этой дурой – ну ее на хер. Она не только на хер пошлет, но и въебать может. Я, само собой, дам сдачи, но все равно как-то коряво при пацанах.
– Ну что ты сцышь? Она тебя не укусит, только если за хуй.
Подхожу. Азаренок на меня не смотрит. По роже размазана помада, глаза мутные. Сейчас скажет – иди отсюда, малый – вот будет перед пацанами неудобняк.
– Давай, становись раком, – командует ей Куля.
Азаренок поворачивается ко мне жопой, берется руками за скамейку. У меня уже стояк, я задираю ей юбку и тяну трусы с колготками вниз. Жопа и ноги у нее слизкие, все в малофье, а трусы вымазаны говном. Вокруг пизды – густой черный волосняк.
– Засаживай, что ты целишься? – орет Куля. Остальные ржут.
Я расстегиваю ширинку и засаживаю. Начинаю двигать хуем туда-сюда и чувствую, что сейчас спущу. Дергаю еще пару раз и спускаю. Вытаскиваю хуй – он весь липкий, а вытереть нечем. Ладно, херня. Прячу его в трусы, застегиваю ширинку.
– Что-то ты быстро, – говорит Косой. – Ладно, не сцы, все хоккей.
Азаренок подтягивает трусы – типа, все как надо, – поправляет юбку и садится на скамейку.
– Дайте еще чернила, а, пацаны?
Голос у нее грубый – как у пацана.
Куля сует ей бутылку – в ней с полстакана. Она допивает чернило и швыряет бутылку в детскую качалку. Бутылка разбивается, Азаренок ржет.
– Ты что, охуела? – орет Куля. – Щас этот мудак прибегит, – ну, сторож, там – начнет мозги ебать.
– Ну, это… я пошел, – говорю я.
– Подожди, – Косой хватает меня за куртку. – Бабки есть?
– Нету.
– Точно нету?
– Точно.
– Ладно, иди.
* * *
Поднимаюсь по лестнице. В пакете – две бутылки пива: взял в гастрономе, на всякий пожарный. Продавщица залупилась, не хотела продавать: типа, можно только с двадцати одного года. Обычно мне дают без базара, особенно на Рабочем. А так попросил мужика – он купил без вопросов.
Наверху щелкает замок, открывается дверь.
– Лена, ты куда?
– Гулять.
– Надолго?
– Не знаю. Все, пока, мам.
Дверь хлопает. Я уже между четвертым и пятым.
– Привет.
– Привет. А что у тебя в сумке?
– Так. Пиво.
– А-а-а.
Спускаемся, выходим из подъезда.
– Пошли в лесопарк, – говорит Ленка.
– Ну, пошли.
Вообще, я хотел сводить ее в кино, но в лесопарк, так в лесопарк. Он называется «Печерский», в нем – озеро и дурдом, «Печерск».
Идем дворами. На скамейках чешут языками сморщенные старики и старухи. В песочницах возятся малые, молотят друг друга пластмассовыми совками и ведерками. Мужики дрочатся около гаражей со своими машинами.
В лесопарке наоборот пусто. Мы садимся на скамейку. Я спрашиваю:
– Пиво будешь?
Она мотает головой.
– Что, вообще не пьешь пиво?
– Не люблю. Я однажды много выпила на свадьбе у брата, и мне утром было плохо. Тогда мама купила мне бутылку пива, я выпила, а оно – еще хуже. Вот после того я как-то пиво не очень…
– А брат с вами живет?
– Нет, у тещи.
– А сколько ему?
– Двадцать пять. А у тебя есть кто-нибудь, брат или сестра?
– Нету.
Я открываю бутылку зажигалкой, пробка летит в траву. Отпиваю, потом срываю с бутылки бумажку и складываю так, чтобы из «Жигулевского» получилось «хуевское», показываю Ленке. Она смеется. Я говорю:
– Мы так баловались, когда малые были. Пива тогда еще не пили, само собой. Только бутылки собирали, чтобы сдать и купить лимонада.
Делаю еще глоток. Пиво – ничего, только что теплое. Я говорю:
– Вообще, в Могилеве вкусное пиво.
Ленка пожимает плечами.
– Я не разбираюсь.
– Не, по натуре, мне пацан один говорил. У него батька – водила, везде ездит, по всему Союзу и отовсюду привозит пиво, а пацан у него берет по бутылке и пробует. Правда, я его давно не видел – он переехал: квартиру получили.
– Нет, я лучше лимонада, чем пива. Крем-сода. И еще есть такой лимонад – «Байкал». Брат в Москве покупал, когда на север на шабашку ездил.
Допиваю пиво, открываю вторую.
– А у тебя что – всегда кто-то дома, как сегодня?
– Не всегда, но часто. Мама работает на «Химволокно», диспетчером. У нее график – сутки через трое.
По дорожке идет старуха с псиной на поводке.
– Ты собак любишь? – спрашивает Ленка.
– Так, не знаю.
– А котов?
– Ну, так.
– А все-таки, кого больше – собак или котов?
– Ну, котов, наверно, больше. А ты?
– Я и тех, и тех.
Я допиваю пиво.
– Ну что, пойдем?
– Пойдем. Давай погуляем по лесопарку.
Мы сворачиваем с асфальта и идем по узким стежкам, попадаем в глубь леса и упираемся в ручей.
– Придется идти назад, – говорит Ленка. – Здесь мы не пройдем.
– Могу перенести, если хочешь.
– Ты что – серьезно? Уронишь, я – тяжелая.
– Ну, сколько ты весишь?
– Не скажу.
– Ну и не надо.
Я снимаю кроссовки, потом – носки, сую носки в кроссовки и даю Ленке подержать. Закатываю штаны и беру ее на руки. Она и правда тяжелая, но я прикидываюсь, типа все нормально. Вода холодная, но это ерунда. Я перехожу ручей и ставлю Ленку на землю. Она улыбается.
После этого гуляем еще по Мир-2, потом переходим по «горбатому» мосту к площади Победы.
Уже темнеет. Ленка говорит:
– Пошли сядем. Там есть одна скамейка ничего – если только никто не занял.
Скамейка и правда ничего: в глубине, за деревьями – с проспекта вообще не видно, кто на ней сидит и что делает. Я спрашиваю:
– Откуда ты эту скамейку знаешь?
Ленка не отвечает, только улыбается.
Мы садимся. Под ногами валяются бычки, горелые спички и бумажка от печенья «К чаю».
Ленка трогает мой бицепс – он у меня так, ничего особенного, надо будет подкачаться в «конторе». Она спрашивает:
– Ты когда-нибудь спортом занимался?
– Так, мало. Записался в седьмом классе в бокс – на «Спартаке», на Пионерах, – но походил недолго… Выгнали меня, короче.
– За что? Плохо получалось?
– Не, получалось нормально. Выгнали за поведение. Пацаны сделали подлянку тренеру – принесли хлопушку, разобрали, и ту фигню, которая внутри, подложили под стул. Он сел – она стрельнула. А я ближе всех стоял.
– И что, он сразу на тебя подумал?
– Не, не только на меня. Он и других раскалывал, но никто не признался. Вот он меня и выгнал.
– А ты знал, кто подложил?
– Ясный пень, знал.
– И тот пацан не признался, что это он?
– Нет, конечно. Он что, дурной? Его не засекли – и хорошо.
– А я на плавание в Дом спорта два года ходила – пятый и шестой класс. Потом бросила – на соревнования надо было ездить по республике, все такое – а мне лень было.
Я задираю голову, смотрю на черные ветки и небо. Обнимаю Ленку за плечи – она не сопротивляется, поворачивается ко мне и смотрит, ничего не говорит. Я опускаю руку ниже, провожу по грудям. Они маленькие и мягкие. Двигаюсь дальше, вниз, сую руку под кофту. Нащупываю одну грудь в лифчике, засаживаю туда пальцы. У меня давно уже стояк, все трусы мокрые. Я сжимаю грудь, вожу по ней рукой. А всего метров пятьдесят от нас – проспект, и там ходят всякие уроды, а другие уроды едут на машинах и троллейбусах, и никто не знает, что мы тут делаем.
Опять задираю голову – между ветками блестят звезды. Я придвигаюсь к Ленке, чтобы поцеловаться. Я еще ни разу не целовался и не знаю, как надо. Втыкаю свои губы в ее и лижу их, присасываюсь. Она тоже сосет мои губы, засаживает язык ко мне в рот, водит им во все стороны. Я присасываюсь сильней, потом отодвигаюсь.
Ленка смотрит на меня и улыбается. Моя рука еще у нее в лифчике. Я наклоняюсь, присасываюсь к ее шее и сосу со всей силы, чтоб сделать засос – это я умею с шестого класса, только делали тогда пацанам, а не бабам. Она отодвигается, на шее – красное пятно.
Я убираю руку с грудей, сую под юбку и двигаюсь по ноге вверх, до трусов. Вожу рукой по ляжке, потом сую ее в трусы сзади и трогаю жопу, двигаюсь вниз, нащупываю волосы. Она хватает своей рукой мою, останавливает.
Я вытаскиваю из кармана пачку «Космоса» – специально купил самые дорогие сигареты, за 70 копеек, чтоб зарисоваться. Ленка говорит:
– Дай и мне сигарету.
– Ты что, куришь?
– Иногда.
Я достаю две сигареты, прикуриваю зажигалкой ей, потом себе. Она затягивается, выпускает дым. Я обнимаю ее за плечи, и мы так сидим и курим, потом выкидываем бычки в траву.
Ленка тихо, почти что шепотом, говорит:
– Все, пошли, уже поздно.
Мы встаем и идем по «горбатому» мосту к ее дому, поднимаемся по лестнице на площадку между вторым и третьим.
– Давай посидим, – говорю я.
Садимся на выступ под окном, начинаем сосаться. Я тоже сую язык к ней в рот, вожу по ее языку. Потом задираю кофту, трогаю груди, вытаскиваю одну из лифчика, наклоняюсь и ставлю на ней засос.
Внизу хлопает дверь подъезда. Ленка резко отстраняется и шепчет.
– Ой, блядь.
Щелкает замок – видно, на первом этаже.
Мы сосемся еще, потом Ленка поднимается и говорит:
– Все. Мне надо идти. Давай встретимся в четверг.
– В семь?
– Да. Я буду ждать тебя около дома. Не с той стороны, где «Спорттовары», а с другой.
– Ладно, пока.
Она идет вверх, я – вниз.
Уже полпервого, троллейбусы не ходят, и я иду домой пешком – через Мир-1, мимо таксопарка и по Челюскинцев.
Машин нет. Моргает желтый светофор. На остановке у завода Куйбышева спит бухой мужик. Рядом – перевернутая чугунная мусорка, из нее высыпались на тротуар пачки от сигарет и бычки. Из труб завода выходит дым – почти белый на черном небе.
Классно сегодня погуляли с Ленкой. Нормальная она баба. Мне вообще редко кто из баб нравился, только одна с восьмого «б», когда я в седьмом был. Но я никому про нее не говорил и сам к ней не подкатывал – сцал, малый еще был. И записочек не писал, как Йоган одной пиле, тоже с восьмого «б». Я эти записочки передавал, а у Йогана с ней так ничего и не вышло, прокинула она его.
Потом, летом, после седьмого, мы с Батоном встретили на Днепре ту бабу, за которой я, типа, бегал. Она там загорала с подругой – ту я не знал, она не с нашей школы. Обе – в открытых купальниках. У нее груди ничего, красивые, а у подруги – не очень, острые какие-то. Мы подвалили.
– А можно с вами посидеть на подстилке? А то у нас не на чем: приехали на великах, ничего с собой не взяли.
– Ладно, садитесь.
У них была колода карт, и мы стали резаться в дурня, по парам: я с Батоном, и они вдвоем. И мы все время дули, потому что Батон – тупорылый, вообще не соображает. У нас сигарет не было, а у баб – пачка «Столичных». И я у этой, с восьмого «б», попросил сигарету.
– А ты знаешь, что хер, завернутый в газету, заменяет сигарету?
Я тогда начал ее лупить по плечу – не сильно, но так, чтоб поставить синяк – «на память». А она лахала – типа, ей нравилось. А сигарету все равно дала – одну на двоих с Батоном. Я подкурил, а она спросила:
– А вы за Рабочий лазите?
– Само собой.
– Врете вы все, маленькие вы еще.
Я ей тогда руку заломил, повалил – и начал молотить по спине. Не со всей силы, само собой. А она только лахала и ногами брыкалась, хотела попасть по яйцам, но не попала.
Мы их довезли на великах до Рабочего – на рамах. Она придвинулась ко мне, и я трогал ее груди, когда рулил – типа случайно.
Потом я ее не видел до сентября, до школы. А в школу пришли – она деловая такая: девятый класс, что ты, что ты. Понадевали с подругами красные колготки и короткие платья, деловые – не подколоться. Я раз поздоровался, а она не ответила, притворилась, что не знает.
* * *
Дома родоки не спят, хоть уже два часа ночи. Только захожу в комнату – мамаша начинает орать:
– Ну наконец-то! Где ты ходишь?
– Гуляю.
– А сколько времени, ты не знаешь?
– Я взрослый человек. Мне шестнадцать лет.
– Когда будешь жить отдельно, тогда и будешь взрослый человек. А пока живешь с нами…
Батька молчит – сидит на диване и смотрит на нас. Мамаша поворачивается к нему.
– Ну, скажи ему хоть что-нибудь. Может он тебя послушает. Если он мать ни во что не ставит, то, может, хоть ты, отец, повоздействуешь.
– А что я скажу? Сын дома – живой, здоровый. Все нормально – что тут еще сказать?
Он немного датый – не в жопу пьяный, а так, чуть-чуть.
– С тебя толку никакого. Ладно, ложимся спать. Из-за вас вечно не выспишься. Завтра опять будет сердце болеть.
* * *
Встаю поздно, почти в двенадцать. Захожу в туалет посцать, потом – на кухню завтракать. Вся кухня заставлена банками с огурцами – родоки вчера закатывали. У нас уже вся квартира забита всякими закатками: огурцы, помидоры, клубника, клубничное варенье. Даже ставить некуда: банки стоят в комнате под столом и под кроватью.
Достаю из холодильника пакет молока, отрезаю ножом уголок. Сосу молоко, жую черный хлеб. Вкусно.
До вечера делать нечего, по телевизору – одно говно. Я копаюсь в стенке, в мамашиных ящиках, достаю книжку «Здоровье женщины», обернутую в газету. Я ее первый раз нашел года три назад – там есть картинки голых беременных баб, и потому мамаша ее от меня прятала. Я тогда ее всю пересмотрел, а потом, когда начал дрочить, доставал иногда и дрочил на эти картинки, когда ничего другого не было. Последний раз – наверно, классе в восьмом. Снимаю газетную обертку, чтоб посмотреть обложку. Под газетой – несколько сложенных пополам тетрадных листков. На них мамашиным почерком переписаны частушки.
Увези меня на БАМ
Я тебе на рельсах дам
Там не ходят поезда
Зато работает п…а
И так – на всех листках, вместо матов – «п…а», «х..», «е…ь». А частушки, в основном, говно. Некоторые я знаю – слышал в школе и на районе. Не знал, что мамаша таким увлекается.
В шестом классе я случайно засек, как батька с мамашей ебутся. Ночью проснулся – сцать захотел. Слезаю с кровати, слышу: диван скрипит. Выхожу из-за шкафа, где моя кровать стоит – батька лежит на мамаше, трусы с жопы стянуты, у нее ночнушка задрана, а больше ничего не видно: темно. Я тогда уже все знал про это, но сам, конечно, не видел. Я тусанулся, само собой – малый был. Сцать не пошел, залез назад на кровать, лег и слушаю. Батька дышит тяжело, диван скрипит. А я уже терпеть не могу, усцываюсь. Потом все стихло, и батька захрапел. Я тогда тихонько, бочком, на цыпочках – в туалет. Сцал – и тащился, такое облегчение было – вообще.
А после того ни разу не засек их за этим делом. Я сплю крепко, редко просыпаюсь, а может, они и перестали. Пацаны говорят, если много пить, как батька, то перестает стоять.
* * *
Гуляем с Ленкой по городу. Спускаемся к Днепру – не на «детский» пляж, где я малый купался с родоками, а на большой, «взрослый». Сегодня холодно, и на пляже никого нет. Торчат в песке ржавые грибки и деревянные раздевалки, тяп-ляп помазанные голубой краской. На «детском» пляже в раздевалках всегда воняло сцулями, особенно вечером, когда заходил переодеть плавки на трусы, и песок под ногами был мокрый – противно даже на него становиться: вдруг это не вода, а сцули?
По Днепру плывет катер, тянет за собой длиннющую баржу с песком. За баржей расходятся волны, на них качаются бычки, пачки от сигарет и куски зеленого от воды пенопласта.
Мы заходим в раздевалку. Сцулями воняет, но не сильно – можно сказать, почти не воняет. Мы сосемся, я лезу к Ленке под куртку – она сегодня в ветровке, – нащупываю грудь.
– Смотри, ты мне память оставил, – говорит она, оттягивает воротник и показывает засос на шее. Он уже начал желтеть.
Я спрашиваю:
– Мамаша видела?
Она мотает головой.
– Зачем ей это видеть?
Мы сосемся еще, потом выходим из раздевалки и садимся на скамейку под грибком.
Ленка говорит:
– Сергей, а у тебя есть твоя фотография?
– Ну, есть, а зачем тебе?
– Просто так. Принеси мне, а я тебе свою принесу, а?
– Ладно.
На той стороне Днепра, около берега малые пацаны в закатанных до колен спортивных штанах ловят мальков.
– Твои вопили, что ты поздно пришла?
– Ага. Достали уже. Ну их на фиг. Скорей бы закончить школу и уйти от них.
– А куда ты после школы уйдешь?
– Замуж. – Она хохочет. – Возьмешь меня?
– Ладно.
С пляжа идем в «Пингвин» есть мороженое. Но обоих этажах – и на первом, где коктейли, и на втором, где мороженое – толпится народ.
Я спрашиваю:
– Ты что будешь, мороженое или коктейль?
– Мороженое.
Поднимаемся на второй, становимся в хвост очереди. Впереди нас, в основном, пацаны с бабами на стреле и малые со своими родоками.
– Сколько себя помню, здесь очереди, – говорит Ленка. – Когда я маленькая была, мы по выходным ходили сюда вчетвером: я, мама, папа и брат. Сначала на первый этаж – по коктейлю с пирожным-корзиночкой, потом на второй – по сто пятьдесят с сиропом. Для меня это такой праздник был. А ты со своими ходил сюда?
– Редко, раза два – после пляжа. Помню, раз пошли с пляжа в музей – его потом на ремонт закрыли, он и сейчас вроде еще закрыт, – потом в парк Горького. Там тогда еще карусели всякие были. Я катался на них, потом – в «Пингвин». Я малый коктейль любил – вообще, как не знаю что. Это сейчас уже по венику – лучше пива забомбить.
Подходит очередь, я беру два по сто пятьдесят с сиропом, в железных вазочках. Ленка ждет за столиком около перил – какие-то пацан с бабой поднялись, и она заняла места. С нашего столика видна вся очередь на первом этаже, и витрина с пирожными, и большие железные аппараты для коктейлей. На аппаратах написано «Воронеж».
Мы съедаем мороженое, потом идем пешком к Ленкиному дому.
Около подъезда она говорит:
– В эту пятницу у меня никого не будет дома. Можешь прийти.
– Короче говоря, ты приглашаешь меня в гости, да?
– Ну, можно и так.
– Хорошо. Во сколько?
– Часа в два.
– Ладно. Зайти с тобой в подъезд?
– Не надо. До пятницы. Пока.
– Пока.
Она идет в подъезд, я – на остановку.
У закрытой двери «Спорттоваров» стоят три пацана. Один орет:
– Э, ты! Иди сюда!
Я играю под дурачка – типа, не услышал, или это они не мне.
– Э, кому сказано?
Я иду быстрее. Пацаны кидаются ко мне.
Я рву ноги к мосту.
– Ну-ка, стоять! – орут они.
Я не останавливаюсь и не оборачиваюсь.
– Ты погиб! – орут пацаны. – Еще раз тебя здесь увидим – ты погиб. Считай себя коммунистом.
Поворачиваю голову – они остановились и махают мне кулаками. Я показываю им «отсосите».
* * *
Сижу на остановке, жду троллейбус, чтобы ехать к Ленке. Подходит Коля-алкаш.
– Привет.
– Привет. Капуста есть? Дай сколько можешь, а то вообще, бля… Ну, ты понимаешь.
Я сую руку в карман, достаю желтой мелочи, сую Коле. Я сегодня добрый.
– Вот спасибо, браток, спасибо тебе большое. Щас пойду – хоть по пиву, а то… Сам знаешь. Жизнь у меня такая: к магазину да к пивбару. Пивбар – вроде как дом родной, бля. Сколько себя помню – столько под пивбаром стою. Не, ну, конечно, не только это. Лазили за Рабочий, еще в школе. Потом хабза на сварщика, потом армия, потом на заводе пахал, пока мастеру ебальник не разбил под пьяный глаз. А там уже только так: магазин – пивбар, магазин – пивбар. Ну, ладно, пошел я. Счастливо, браток. Всех благ.
Коля отваливает, подходит пьяный Батон. Мы здороваемся.
– Ты что, уже с деревни приехал?
– Ага. Бухнуть хочешь? – Батон вынимает из кармана ветровки бутылку с самогонкой. В ней – до половины, и она заткнута газетой.
– Не, сейчас не до этого.
– Не выебывайся.
– Сказал, не буду – значит, не буду.
– Ладно, не хочешь – не надо. Слушай анекдот. Встретились хуй и валенок. Валенок ноет – жизнь хуевая, хожу везде по всякой грязи. А хуй ему говорит: а мне еще хуже – хозяин как начнет сувать в помойку, и сует, пока я не обтошнюсь. А валенок – а хули ты тошнишь? Так говно же близко. Понял?
– Не сцы, понял. А ты сам понял?
– Ладно, пойду к этому подойду.
Батон подходит к пацану – он раньше был в нашей школе, потом куда-то делся.