– За это можешь не переживать. Раз на спирт бабу раскрутил, то и на это раскрутишь.
– Не, спирт я спиздил. Она пожадилась, сука. Слушай анекдот. Спрашивают, короче, у мужика – что ты любишь делать само больше? Мужик говорит – ебаться. А что еще? Курить. Как залезу к бабе в пизду – одни губы торчат. – А губы зачем? – Курить.
Пацан рогочет, я тоже. Он спрашивает:
– Ну, что – пиздуем назад в палату?
– Ага.
Он ставит колбу на пол и жмет на кнопку лифта.
В палате мне вообще хорошо: лежу, балдею, даже подрочить хочется, стояк – первый раз за всю больницу. Только при мужиках, само собой, не буду, а в туалет переться лень.
Заходит дежурная медсестра.
– Григорович, срочно к главному.
Пацан поднимается, обувает тапки и идет к дверям – шатается.
– Это ж надо, – шипит медсестра, – Украсть спирт и так набраться.
Лучше б он спирт сразу стырил, не просил бы у сестры. Не знали б, на кого подумать. А раз просил, то на него и подумали – на кого ж еще?
Григорович приходит минут через пятнадцать.
– Все, выписывают меня на хуй. Сказали, утром позвонят, чтоб прислали, бля, конвой.
Он наклоняется к моему уху и шепчет:
– Только я ждать не буду, я утром сам уебу.
– Ты ж говорил – полгода осталось…
– Ай, ебал я в рот. В пизду эту спецуху.
– И куда ты пойдешь?
– Сначала к родичам на Шмидта – пожру, переоденусь, а там видно будет.
Ночью просыпаюсь от криков в коридоре. Володя – самый любопытный – встает, натягивает штаны и выходит из палаты.
– Вот кому надо везде свой пятак всунуть, – бурчит бородатый.
Володя возвращается.
– Опупеть надо – я такого еще не видел. Бабу старую привезли. Что у нее там – не знаю. Может, рак жопы. Говном воняет на весь коридор, а медсестры это… Ну, тошнят, короче.
– Пиздишь, – говорит бородатый.
– Не веришь – сходи сам посмотри.
– Ага, разогнался.
Только засыпаю – снова крики. Какой-то мужик так орет, как если б его без наркоза резали.
Заглядывает дежурная сестра.
– Ребятки, не пугайтесь, там одного привезли с операции – аппендицит. Он из психбольницы, с Печерска. В коридоре положат, привяжут к кровати, и санитар с ним будет сидеть, караулить его все время.
Псих опять ревет на весь коридор.
Я закрываю глаза, но долго не могу заснуть. Живот ноет, но вставать, просить у сестры таблетку лень.
Утром выхожу в туалет. В коридоре около поста – кровать. Рядом сидит на стуле здоровый амбал в белом халате, с книжкой. Сам шизик спит. У него малая голова и черная щетина на морде. Пострижен налысо, а морда худая, как у дистрофика.
Лысый выходит из своей палаты, кивает на шизика и говорит мне:
– Его, видно, будут колоть все время, чтоб спал. Нет на их Гитлера – горели бы за всю хуйню.
В палате Григорович готовится отваливать – надел больничную робу, взял с вешалки халат для улицы – темно-синий, фланелевый. Он спрашивает меня:
– Слышь, может, у тебя носки есть? А то так как-то, бля, несолидно.
Мне мамаша принесла две пары чистых носков, и я даю ему одну.
– Ну, давай.
– Давай.
Он скручивает халат, сует под пижаму, чтоб не видела сестра на посту, и выходит из палаты – типа в туалет.
* * *
Вечером на кресле сидит новая баба – молодая, лет семнадцать-восемнадцать. Я подхожу и прислоняюсь рядом к стене. На морду она не очень – горбоносая, прыщавая, – но побазарить все равно можно. Мало ли что?
– Привет. Что, новенькая?
– Да, вроде того.
– Сегодня положили?
– Ага.
– А откуда ты вообще, с какого района?
– Ну, допустим, с Ветров.
– А почему допустим?
– А это что, допрос?
– Нет, так просто. Интересно.
– А не засунул бы ты свой интерес знаешь куда?
Шизик просыпается и начинает реветь. Рядом с ним – уже другой амбал, не тот, что был утром. Он подходит к посту и что-то говорит сестре.
– Что это было? – спрашивает баба.
– Так, пацан из дурдома. Проснулся вот.
– И что, он так просто здесь лежит?
– А ты что, раньше его не видела?
– Ну, я же не знала, что он с дурдома.
– А откуда, по-твоему? Лежит на коридоре, с ним амбал этот.
– А ты здесь давно?
– Три дня.
– И что с тобой такое?
– Так, пописали. А у тебя?
– Аппендицит.
– Что, резать будут?
– Нет. Просто приступ. Таблетки дают, уколы.
– А-а-а.
– Ну, спасибо за разговор, я пошла в палату.
Я тоже прусь в палату, ложусь на кровать. Делать нечего. Читать надоело – читал эту книгу на тихом часу: мужики страниц сто тянули рыбину – сорвалась.
Утром насчет Григоровича подняли хай – когда заметили, что свалил. Приехал конвой – а его нет. Ну и что они сделают? Побегали, покричали и заткнулись.
Перед обедом на его кровать положили нового пацана. У него язва, будут резать. Он все время лежит и слушает плеер. Я спрашиваю:
– Что ты слушаешь?
– Группа «Кино». Смотрел кино «Асса»?
– Да, смотрел.
– Они там последнюю песню пели.
– Помню, ничего такая песня.
– Здесь ее нет, но есть другие, тоже классные. Хочешь послушать?
– Да.
Он дает мне плеер – добитую поцарапанную «Электронику». Я одеваю на голову наушники, жму на кнопку. Пацан правильно сказал – песни классные.
Я прокручиваю кассету три раза, пока не садятся батарейки. Пацан лежит на своей койке и смотрит в потолок.
– Э, слушай, у тебя еще батарейки есть?
– Не-а. Это последние были. Что, понравилось?
– Ага.
– Могу дать переписать.
– У меня нет магнитофона, не на чем слушать.
– А-а-а.
Несколько мужиков лежат на койках и читают, остальных в палате нет. На потолке горят обмазанные побелкой лампы. В окне светится второй корпус больницы.
Утром на обходе врач говорит мне, что завтра выпишут.
После завтрака иду в процедурный на укол – сейчас я уже ходячий, надо везде самому. Ложусь на кушетку, и медсестра делает укол – ногу сводит противная судорога.
В палате одеваю халат для улицы и спрашиваю у пацана с плеером:
– Пойдешь на улицу?
– Не-а. Я лучше тут посижу, почитаю.
У него на тумбочке – целая стопка книг. Он лежит и с утра до вечера читает.
Посреди двора – фонтан. Труба ржавая, штукатурка обсыпалась. Работает он или нет – не знаю, сейчас все равно бы не включали. Я обхожу вокруг него и прусь к воротам. Выйду в город – не буду ж я здесь по двору ходить кругами, как старики какие-нибудь и рахиты.
Шлепаю по мокрым грязным тротуарам. Холодно. По небу ползет дым из труб «Химволокно». Бухнуть бы где-нибудь, только где ты бухнешь? Скорей бы выписаться из этой сраной больницы. Заебала она уже. Все вообще заебало.
II
Мы с Луней премся в институт на подготовительные курсы. Оба бухие – выдули у него дома две банки чернила. Луня тоже с Рабочего, только учится в двадцать восьмой и живет в пятиэтажке около «стеклянного» магазина.
– Ой, блядь, в лужу стал! – вопит Луня. – Что за погода такая сраная?
– А что ты хочешь? Весна, март месяц. Да, это самое… Может, не пойдем на курсы, а?
– Не, надо идти.
– Да ты все равно ничего не поймешь.
– Зато я все запишу.
– И на математику останешься?
– Не, не останусь. Ненавижу, когда она стоит над душой. «Вам все понятно? А что вам объяснить?» Ну ее в жопу.
Проходим через двор магазина «Изумруд», в арку – и прямо к первому корпусу «машинки», машиностроительного института.
– Бурый, а ты это… Знаешь, что здесь до войны было? В институте, в смысле?
– Не-а.
– Училище КГБ. Здание специально для этого построили. А во дворе тюрьму сделали – теперь там, вроде, библиотека. Мне дядька рассказывал – он, когда здесь уже институт стал, в нем учился, а во дворе еще тюрьма была, и в ней его друган сидел. И он ему это, передачки, записочки передавал через надзирателей.
– Херня какая-то. Такого быть не может, чтобы институт, а во дворе тюрьма. Может еще, скажешь, у них дискотеки вместе были?
Я ржу, Луня тоже. Потом он говорит:
– Не, это правда было – только недолго. Потом тюрьму в другое место перенесли.
Тетка-вахтерша смотрит на нас через очки.
– Вы куда, ребята?
– На курсы.
– Хорошо, проходите.
Снимаем куртки, сдаем в гардероб и поднимаемся по широчущей каменной лестнице со стертыми ступеньками. Физика в четыреста первой. Почти все уже на месте. Большинство пацанов на курсах – недоделки и лохи. Кидаются друг в друга бумажками, как малые. Разговоры – только про НЛО, фантастику и учебу. Я с ними даже не здороваюсь. Есть пара нормальных – эти одеты классно и вообще видно, что ничего пацаны, но они редко приходят и ни с кем не базарят, только между собой. Так что, я только с Луней кентуюсь. Кроме пацанов, ходят еще несколько чмошных очкастых баб. На этих и смотреть не хочу – хуже, чем в своем классе.
А сегодня первый раз пришла одна нормальная. И одета классно, и на морду ничего. Сидит и читает книжку – «Мастер и Маргарита», физика не слушает. Хотя его можно и не слушать: он никогда никого не дергает, а если вызывает к доске решать, то только по желанию.
Луня совсем окосел, поет мне в ухо песню:
Раздался треск – и целка лопнула,
И потекла по ляжкам кровь,
А пацаны смеялись здорово,
Вот вам и первая любовь.
Баба спереди – корявая, с прыщами на морде – все слышит и поворачивается к нам.
– А потише можно?
Луня лыбится, я тоже. Баба фыркает и отворачивается назад.
Я читаю надписи на парте. «Если в эту субботу ты будешь пьян, приходи во вторую общагу, комната 120. Там тебя ждет суперсексбомба Галина».
Показываю надпись Луне. Он лыбится.
– Заходишь ты в эту комнату, а там тебя встречает грузин – давай, типа, подставляй жопу.
Физик смотрит на часы и говорит:
– Ну, на сегодня можем закончить, если у вас нет вопросов.
Все встают и вываливают в коридор. Мы с Луней откалываемся и идем вниз по лестнице. Я спрашиваю:
– Бабу видел?
– Какую бабу?
– Ну, такая, с мелированием, недалеко от нас сидела, книжку читала. Первый раз сегодня была.
– Не, не заметил. А ты что, ее снять хочешь? Тогда бери ее и поехали ко мне – у меня хата свободная. Давай, а?
Я не отвечаю.
Одеваемся, выходим на улицу. В темном дворе «Изумруда» стоят какие-то пацаны, могут на нас залупнуться, как нечего делать – Пионеры, все-таки, враги. А постелить двух бухих пацанов с Рабочего – это как два пальца обосцать. Но им, видно, сегодня не до нас.
При выходе со двора, под аркой на стене написано баллончиком: «Бог любит тебя». И тут же другим почерком: «Это Жора». А рядом: «Днепр-Могилев – чемпион».
– Скоро футбол начнется, да? – спрашивает Луня. – Чемпионат СССР – киевляне, «Спартак»… А ты как думаешь, «Днепр» в этом году выйдет в первую лигу, а?
Я молчу – он меня уже задрал сегодня.
* * *
Идем с батькой на базар покупать мне «аляску». В этом году мне она уже не нужна – зима кончилась. Но мамаше дали на работе премию, и она говорит:
– Надо Сереже купить хорошую куртку. Может, все-таки поступит, студентом станет, так надо будет поприличнее одеваться. Школьник – это одно, а студент – совсем другое.
Той зимой, в девятом классе, я еще часто ходил в телогрейке – и в школу, и гулять, а в восьмом вообще носил ее на постоянке. Тогда на Рабочем мода была такая: телогрейка и шерстяная шапка, как с помпончиком, только помпончики все отрывали – «основы» решили, что по Рабочему с помпончиками ходить нельзя. И не только своим пацанам обрывали, а всем вообще – и лохам тоже. И хлястики на телогрейках обрывали. А некоторые пацаны набили на спине белой краской трафареты: «AC/DC», «Accept» или «HMR». Я тоже сначала хотел, а потом что-то забил на это дело.
Батька с утра трезвый и потому без настроения. В троллейбусе мы всю дорогу молчим.
Барахолка – на Быховском базаре, около старого моста через Днепр. Там, в основном, продают всякую жратву и меховые шапки, а в углу, за туалетом, есть пятачок, где толпятся фарцовщики. Эти продают нормальные шмотки: куртки, вареные джинсы и еще много такого, чего в магазинах нет, а можно достать только по блату через базу. У моих родоков на базах блата нет, а в магазинах «алясок» и вообще нормальных курток не бывает.
Я родокам говорил: дайте мне деньги, я попрошу пацанов – достанут нормальную «аляску», чтоб и размер, и цвет, какой надо. А они тусанулись, что я бабки пропью или кому-нибудь отдам, и не будет ни денег, ни куртки.
С крыш капает, все тает, ноги мокрые. Идем по рядам с медом, солеными огурцами, капустой и шапками. На толкучке – человек тридцать продавцов, а вокруг них крутится, может, сотни две таких, как мы с батькой. «Аляска» есть у низенького лысого мужика. Цвет не очень, конечно, – зеленый, – но ладно, сойдет для сельской местности. Я спрашиваю:
– Сколько?
– Триста.
– А размер?
– Как раз на тебя. Померь.
Я снимаю свою старую зимнюю куртку на меху, даю батьке подержать и мерю «аляску». Вроде ничего. Рукава чуть-чуть коротковаты, но это ерунда.
– Говорю же – самый раз на тебя. Ну что, берете?
– А дешевле не будет? – спрашивает батька. – Триста – это дороговато.
Вообще он не любит торговаться, но мамаша будет его пилить, что дорого, скажет, типа, надо было торговаться – вот он и спросил.
– Ну, пятерку могу скинуть, но не больше. Нормальная финская «аляска». Эта у меня последняя, а к следующей зиме она уже знаешь, сколько будет стоить? Четыре сотни, не меньше. Это только что сейчас не сезон, а деньги нужны, так отдаю за триста. А то бы придержал до следующей зимы.
– Ну, что, пап, берем?
– Если нравится, то берем.
Снимаю «аляску», отдаю мужику. Он скручивает ее, помогает всунуть в батькину сетку. Батька отдает ему деньги, мужик пересчитывает их и сует в карман.
– Ну, все правильно. Носи на здоровье.
– Спасибо.
Мы вылазим из толкучки. Батька спрашивает:
– Пива выпить не желаешь? Замочить покупку?
– Само собой.
Идем в пивбар – он тут рядом, у выхода с базара.
Еще рано, и народу внутри мало. За стойкой в углу мужик в очках чистит на газете сухую рыбину. Рядом стоят два бокала пива. Через стойку от него двое алкашей льют в пиво водяру.
Батька берет нам по пиву, мы становимся за стойку у окна. Батька одним глотком выпивает треть бокала.
– Ну, что, сын? Десятый класс кончается. Каковы будут наши дальнейшие планы?
– Не знаю.
– Плохо, что так говоришь. Говорить «не знаю» – это признак инфантилизма.
– А по-русски можно?
– Можно, конечно, но это не так просто. Я имею в виду – объяснить тебе это понятие, да так, чтоб ты еще и не обиделся.
– Ладно, не обижусь.
– Ну, тот, кто так говорит, получается вроде как недостаточно взрослый, недостаточно самостоятельный.
– Может быть.
– Я же не говорю, что ты такой, просто если так говорить, то подумают, что ты не взрослый и не самостоятельный.
– Может быть.
– Ну, вот. Уже злишься. А зря. Поводов никаких нет. Весна вот началась. И пиво еще не успели разбавить – вполне приличное для такого заведения.
Он допивает свое пиво.
– Маме скажем, что куртка триста двадцать, ладно?
– Ладно.
Батька лезет в карман, вытаскивает пятерку и дает мне. Я прячу ее. Он говорит:
– Ну, я по второй. А ты как?
– У меня еще есть.
Он приносит себе еще бокал, ставит на стойку и смотрит на меня. Ему уже дало.
– Кстати, здесь недалеко, на Дубровенке, раньше был публичный дом – подпольный, само собой. И содержал его Карла – кличка у него такая была. Ну так вот, Карла этот любил и сам своих девочек время от времени… ну, ты понимаешь, о чем я. Отсюда и поговорка – «работает, как Карла».
– А что с ним потом стало?
– С Карлой?
– Ну, с Карлой и с публичным домом?
– Публичный дом закрылся. Или менты закрыли, или сам Карла решил свернуть это дело – не знаю. Говорят, у него было столько денег, что он их на стены клеил вместо обоев. И две машины – «Волги» двадцать первые, тогда еще двадцать четвертых не было. Но сгорели обе вместе с гаражом – кто-то поджег, само собой. Наши люди не любят, когда кто-то богато живет, им бы – чтоб у всех все одинаково.
– Ага.
* * *
На курсах, на физике – опять эта баба. Опять читает какую-то книжку. Луни нет, я сижу один, слушаю физика, стараюсь записывать все, что он говорит.
На курсы с нами ходит один старый мужик – лет сорок или больше. Всегда сидит за первым столом, все записывает за физиком, но пишет медленно, не успевает, все время просит повторить. Физик его подколол на первом занятии:
– Вы уже третий год ходите ко мне на курсы. Когда вы, наконец, поступите? Что, не получается?
– Знаний не хватает, по знаниям не прохожу, – сказал мужик.
Он весь чмошный, всегда в одном и том же пиджаке и с саквояжем – видно, сразу с работы. В перерыве вытаскивает из саквояжа бутылку кефира и батон и жрет.
– Мужику просто не хуй дома делать, так он сюда ходит, – говорит про него Луня. – Бабы у такого быть не может – ему ни одна баба не даст. Дома сидеть неохота, вот он и ходит на курсы.
После физики баба с книжкой поднимается и выходит, я – за ней. Мы одновременно подходим к гардеробу. Гардеробщица – молодая нерусская девка – забирает оба наши номерка, приносит куртки.
Я подаю ей ее куртку – серебристого цвета, из кармана торчит зеленый шарф. Она улыбается и кивает. Гардеробщица открывает журнал «Комсомольская жизнь».
– Я тебя раньше на курсах не видел, – говорю я.
– Да, я болела, да и не особенно хотела сюда идти. Я и сейчас не хочу – ты видишь, чем я здесь занимаюсь.
– А зачем тогда вообще ходить?
– Чтоб доставить родителям радость. – Она улыбается.
Я одеваю куртку, она – свою, потом идет к зеркалу, завязывает шарф, возится с ним, поправляет. Я сегодня без шарфа – днем было тепло. Она поворачивается и смотрит на меня.
– Ну что, пошли?
– Пошли.
Мы спускаемся вниз, к высокой входной двери. Я придерживаю дверь и пропускаю ее вперед. На улице не холодно, снега тоже почти нет – где растаял, а где уже убрали.
Она говорит:
– В этом году такая весна ранняя.
– Ага.
– Я помню, раньше, когда я в первом, во втором классе была, еще в начале весенних каникул лежал снег. А сейчас вон только начало марта – и тепло, и тротуары скоро будут сухие.
Мы идем через дворы к ГУМу.
– Ты поступать сюда будешь? – спрашивает она.
– Не знаю. Наверно.
– А на какую специальность?
– Не знаю. Мне все равно.
– Что, никакая не нравится?
– Не-а. Чтоб только в армию не идти.
– А-а-а. А я вот точно знаю, что в «машинку» поступать не буду. У меня есть планы, но я про них пока никому не говорю. А на курсы – так, чтоб родители видели, что я не бездельничаю, занимаюсь чем-то полезным. Кстати, а как тебя зовут?
– Сергей. А тебя?
– Инна.
– Ага.
– Что «ага»? В таких случаях говорят: «очень приятно», а ты – «ага». – Она хохочет. – Нет, ты не обижайся, все нормально. Я сама не люблю всю эту вежливость, которая только для того, что так надо. Ты же еще не можешь знать, приятно тебе или нет, ты знаешь меня всего несколько минут. Ну, я имею в виду – мы разговариваем всего несколько минут.
Выходим на Первомайскую. Я спрашиваю:
– Ты где живешь?
– Здесь недалеко. В доме, где «Пингвин». А ты?
– На Рабочем.
– А-а-а.
– Можно тебя проводить?
– Конечно.
Она улыбается. Красивая баба, классная. Не то, что в школе или на районе – или колхозные, или «дикие» – не подкатишься. А с этой все нормально, по-простому.
– Наверно, хорошо жить около «Пингвина», – говорю я. – Захотела мороженого с сиропом – пошла, купила, и ехать никуда не надо.
– Да. – Она улыбается. – Мы с родителями так часто делаем: пойдет кто-нибудь с банкой, купит сразу грамм пятьсот с сиропом, потом разложим по тарелкам, оно еще подтает немножко – вообще вкуснятина.
– А ты в какой школе учишься, в первой?
– Ага. С физико-математическим уклоном. Вот она, моя школа – через дорогу. Видеть ее не могу – так достала. Мне по району, вообще, положено было в третьей учиться, но родители не захотели меня в нее отдавать, потому что сами там работают. Мама химию ведет, папа – английский.
– Так ты можешь туда поступать, где химия нужна или английский. Они б с тобой занимались…
– Не хочу. Химию я с детства ненавижу, сколько мама ни старалась. А английский я, наоборот, хорошо знаю – много читала разных журналов иностранных, папа приносил. И я не хочу заниматься языком, который мне нравится, по принуждению.
Мы идем мимо ДК Швейников – «дунькиного клуба». Там тоже по средам и субботам дискотеки. Пацаны с Рабочего ездят, но редко: обычно все в «тресте» – в ДК девятого стройтреста, на Советской площади.
За «дунькой» на тротуаре начинаются скамейки. Около каждой – целая куча пацанов и баб. Потеплело – вот все и вывалили в центр. Базарят, хохочут, курят. Когда пацаны не одни, а с бабами, другие районы на них не залупляются: это западло – залупляться на пацана с бабой.
– Знаешь, как это место называется? – спрашивает Инна.
– Ну, центр, Первомайская.
– Нет, это «рентген» – от ДК Швейников до драмтеатра. Потому что здесь всегда молодежь тусуется, и все видно – кто и с кем, как на рентгене.
– Ясно.
Навстречу прут пацаны с бабами, и я тоже иду с красивой бабой, не как лох какой-нибудь. Может, у нас с ней стрелка, и мы идем в «Пингвин». Хотя нет, «Пингвин» уже закрыт. Ну, значит, просто гуляем.
Вверху, над крышей дома, где «Пингвин», надпись «Слава КПСС». Раньше она вечером светилась, а потом лампочки перегорели.
Инна останавливается.
– Все, дальше не надо. Спасибо, что проводил. Пока.
– Пока.
Она сворачивает в арку, а я прохожу закрытый «Пингвин», пункт проката, аптеку, магазин «Подарки», вечный огонь на Советской площади, и – вниз по ступенькам, чтобы сесть у Быховского базара на «двойку».
Интересно, есть у нее пацан или нет? Может, и есть, но какой-нибудь лох вроде Антонова – у такого и отбить можно.
Подъезжает троллейбус, я захожу в заднюю. Там стоит Куля. Здороваемся. Он спрашивает:
– Соткудова ты?
– Так, в город ездил. – Я не говорю про курсы пацанам, кроме Батона, Йогана и Крюка.
– Не пизди, что просто так – видно, бабу снять хотел. В кино, наверно, сходил, погулял, поцеплял баб. Или уже на стрелу? А я тут одну снял недавно, с девяносто восьмой хабзы. Нормальная баба: и на морду, и на фигуру ничего. Щас вот съездил – две палки поставил. Но больше не поеду, ну ее на хуй – еще привяжется, что мне с ней тогда делать?
Куля ржет, и я с ним за компанию. Наржавшись, он спрашивает:
– Что там с Крюком? Пацаны говорили – завтра суд, да?
– Ага, завтра.
– А что там точно было? Ты ж его, типа, корефан – расскажи, а то один одно говорит, другой – другое, хуй просцышь.
– Короче, ехал он вечером один в тралике, бухой, и доколупался до мужика с бабой. Или они до него – сам он говорит, что они первые на него залупнулись, но ты ж его знаешь. Ну, он и начал пиздить мужика – по печени ему насовал, нос сломал, а баба выскочила на остановке – и в опорный. Менты Крюка и повязали, а мужик с бабой накатали заяву.
– Ну, Крюк, конечно, дурак. Детство еще в жопе играет. А что его матка? Что-нибудь делала?
– Ничего. Они с Крюком думали – мужик с бабой заяву заберут, сосцут на пацана со своего района рыпаться. А они вообще не с Рабочего, а со Шмидта. Если б Крюка мамаша пошла по-нормальному, коньяка пару пузырей поставила, еще что-нибудь, они б заяву и забрали. Зачем им это надо – по судам тягаться?
– И что теперь?
– Говорят, два года светит.
– Не, меньше. Он должен по малолетке пойти.
– Ни хуя подобного. Ему в том месяце восемнадцать было – мы еще бухали. Крюк в первом классе два года сидел, вместе с Батоном.
– А-а-а. Ну тогда все, жопа Крюку, два года без баб и без водяры – это охуеть надо, да?
– Ага. Ты где выходишь?
– На Моторном.
– Ладно, я до Рабочего. Давай.
– Давай.
Родоков дома нет. Говорили, что пойдут в гости – и хорошо. Включаю магнитофон – родоки мне купили «Электронику-302», типа, ко дню рождения, хоть до дня рождения еще две недели. Кассет у меня пока почти нет, записал только в ларьке звукозаписи около ГУМа два альбома «Кино»: первый и второй. Кассеты – дефицит, так я, чтоб не брать у Белого «ТэДэКа» по пятнадцать, когда госцена восемь, отдал в запись те, которые продавались с магнитофоном. На них было какое-то говно записано.
Врубаю магнитофон на всю громкость, чтоб было слышно из кухни, и иду жрать. Хоть он у меня всего неделю, соседи уже ныли мамаше, что громко. Я мамаше сказал, что буду слушать тише, и при родоках особо громко не включаю, зато, когда один – громкость до конца.
В холодильнике, в большой зеленой кастрюле – борщ. Мамаша в ней все время варит борщ, сколько себя помню. Снимаю крышку – в нем плавают капли застывшего жира. Зажигаю газ, наливаю борща в железную миску, ставлю на газ. В кастрюле почти ничего не осталось, только торчит в капусте большая картошина. Ненавижу картошку в борще, но мамаша говорит, что без нее он будет кислый.
Иду в туалет посцать. Возвращаюсь – борщ кипит. В комнате магнитофон орет:
Группа крови на рукаве
Мой порядковый номер на рукаве
Пожелай мне удачи в бою, пожелай мне…
Я отрезаю хлеба от буханки «кирпичиком». Тарелку борща на голодный желудок – за счастье.
Скоро восьмое марта, бабы с пацанами с класса хотят собраться. А седьмого – первая игра чемпионата по футболу. Нормально. И баба эта с курсов, Инна, тоже ничего. Вот бы ее раскрутить.
Я представляю себе, как раздеваю ее – расстегиваю и снимаю джинсы. У меня встает, и я дрочу.
Родоки приходят в одиннадцать. Батька – бухой в жопу, мамаша – злая, как черт.
– Я больше с тобой никуда не пойду! – орет она в прихожей. – Ты меня позоришь. Как ты себя вел в конце? Набросился на торт и съел, наверно, половину. А об остальных ты подумал?
Батька молча лыбится – ему давно все до жопы.
– Зачем ты ему все это говоришь? – спрашиваю я. – Он же пьяный. Ему сейчас что говори, что не говори – бесполезно.