Страница:
Эсфирь приблизилась к нему.
– Левко, успокойтесь, – промолвила она, – если в этом и есть позор, то он падает на меня одну, но я осталась верной дочерью Израиля; вы меня оторвать от него не можете, ибо вам пришлось бы опасаться его мести. Не плюйте на женщину, которая, быть может, облагодетельствует весь наш народ! Левко молчал, продолжая сидеть в том же положении. Наконец, он превозмог себя, открыл лицо и встал.
– Не стану тебя проклинать, – произнес он, – пусть Бог нам будет судьей! Ты держишь в своих руках сердце короля. Не бросай же его. Ни одна женщина не умела до сих пор привязать его к себе, не упускай его, удержи навсегда. Этим ты только заслужишь наше прощение.
– Прощение? – гордо повторила девушка. – Вы должны меня благодарить, а не прощать.
Левко опустил голову, как бы побежденный. Строгое выражение лица, с которым он явился сюда, мало-помалу пропадало. Он все больше превращался в еврея, считающего барыши от принесенной жертвы.
Эсфирь следила за этой переменой, как будто заранее была в ней уверена.
– Король тебя любит, – медленно начал Левко, – делать нечего, если оно так случилось. Кто знает? Быть может, это твое назначение. Сделай же так, чтобы он тебя горячо любил, будь для него всем, пусть он найдет в тебе то, что искал всю жизнь! Если он тебя бросит…
– Не бросит меня, – прервала Эсфирь. – Те, которых он брал и скоро покидал, не любили его так, как я. Он знает, что мое сердце принадлежит ему. Те любили его ради почета, богатства, власти, а я люблю в нем человека, а не монарха; но как король и владыка, он станет милостивым и для всего моего народа!
Левко слушал, наклонив голову. Он чувствовал, что стоящая перед ним женщина овладела сердцем короля не только благодаря своей красоте, но и уму, который проглядывался во всех ее словах.
Что же еще мог он сказать? Накинув плащ он уже собирался уходить, но Эсфирь его задержала.
– Левко! – сказала она. – Наши хотели придти ко мне, но я перед всеми закрыла дверь и тебя лишь одного впустила. Ты человек умный. Защити меня перед ними; скажи им, чтобы они меня не проклинали и не отталкивали от себя, чтобы напрасно не старались удалить меня от короля. Не принуждайте меня разорвать те нити, которые меня соединяют с вами. И не заставляйте меня уйти от вас.
Левко лишь кивнул головой, как будто ему трудно было выговорить слово, и молча вышел. Очутившись на улице, он остановился в колебании, не зная куда пойти: к своим или к Вержинеку. Сначала он отправился к краковскому раввину.
Вержинек, постоянно занятый торговыми и городскими делами, прождал его до вечера. Когда Левко вошел, он по его изменившемуся сморщенному лицу сразу догадался, что слухи оказались верными. Он не стал расспрашивать и ждал. Левко трудно было произнести слово, которого он все еще стыдился. Они долго так просидели, лишь изредка обмениваясь короткими замечаниями о посторонних вещах, мало их интересовавших; один ждал вопроса, другой хотел услышать весть, но сам не спрашивал, не желая задеть больное место своего собеседника.
Они грустно смотрели друг на друга. Наконец, Левко поднял руку, ударил ею о другую и при этом вздохнул.
– Значит правда? – почти шепотом спросил Вержинек.
Еврей только кивнул головой.
– Если это так, – произнес хозяин дома, – то берегитесь препятствовать королю, вы его этим только восстановите против себя. Не предпринимайте ничего, не ропщите. И вы заслужите его расположение.
– Только, ради Бога, не невольте меня идти к нему ни сегодня, ни завтра, – отозвался Левко, – он по моему лицу догадался бы о скорби и о том горе, которое он причинил мне. А разве мы можем ему препятствовать? Можем ли негодовать? Мы? Которые за причиненные нам срам, за наше поношение, должны низко кланяться ему и быть благодарными.
Горькая улыбка искривила его лицо.
– Свершилось, делать нечего!
На другой день утром к Вержинеку пришел Сухвильк, который из всего, что слышал в королевском дворце, заключил, что эти прискорбные слухи были на чем-то основаны. Опечаленный, он пришел услышать подтверждение.
– Так правда то, что говорят? – спросил ксендз Ян.
Вержинек был подготовлен к подобного рода вопросу.
– Правда или неправда, – ответил он, – нам, верным слугам короля, непристойно знать то, что он от нас скрывает. Пока король мне не скажет: выплати из имеющихся у тебя арендных денег такую-то сумму Эсфири, пока он ее не признает, до тех пор я ничего не вижу и ни о чем не знаю.
– Но я-то не могу притворяться и делать вид, что ни о чем не знаю, –возразил ксендз Сухвильк. – На меня и так нападают, что я на все сквозь пальцы смотрю, что же скажут теперь, если я буду молчать?
– Вы можете ответить, что не считаете себя вправе допытываться у короля, – произнес Вержинек.
– Нет! – воскликнул Сухвильк, – пускай он на меня рассердится, я не боюсь, я должен сказать ему то, что велит мне моя совесть!
– И все это ни к чему не послужит, – рассмеялся краковский советник, – он только упрямее станет. Хуже всего – преувеличивать опасность и из мухи делать слона.
– Так по-вашему, это пустяки! – с негодованием воскликнул Сухвильк. –Кто знает, какое влияние эта женщина может иметь на него? Говорят, что у нее совсем не женский ум.
– Про нее ничего плохого не говорят, – тихо сказал Вержинек.
– Вы его защищаете? – спросил ксендз Ян.
– Не стану его осуждать, – ответил советник.
Оба замолчали. Вержинек старался любезностью и хорошим приемом умилостивить нахмуренного прелата, но тот вскоре попрощался с ним, заметно недовольный и озабоченный.
Вечером король ужинал в обществе своих самых близких людей. Рядом с ним сидел ксендз Сухвильк и Вацлав из Тенчина; в числе гостей был и владелец Мельштина.
Король был в хорошем расположении духа, и редко случалось видеть его таким веселым и счастливым, как в этот день; он подстрекал других к веселью, и казалось, он хотел, чтобы и другие разделили его радость. Заметив озабоченное, странно суровое выражение лица Сухвилька, резко выделявшееся среди этой веселой обстановки, король несколько раз попытался завязать с ним разговор.
Ужин протянулся долго. Когда Казимир встал, и свита последовала во внутренние покои, Сухвильк тоже пошел за ним. Все остальные поняли, что им следует удалиться.
– Хотя, быть может, теперь, время неподходящее для объяснений, –сказал Сухвильк, оставшись наедине с королем, – но моя привязанность к вам не позволяет мне дольше молчать.
Казимир повернулся к нему и ждал продолжения.
– Мне кажется, что вы не можете меня упрекнуть в том, что я когда-нибудь вмешивался в дела, относительно которых вы не спрашивали моего совета, но сегодня…
– Продолжайте, прошу вас, – прервал король.
– Оскорбительные для вашего величества слухи носятся по всему городу, – говорил ксендз, – и, кажется, они не без основания. Милостивый король, возможно ли это? Эта Эсфирь?
– Что же Эсфирь? – перебил король. – Разве она живет во дворце? Разве я намерен сделать ее королевой? Неужели мне уж нельзя быть человеком?
– Ваши враги, милостивый король…
– Я думаю, – со смехом ответил король, – что я им доставил громадное удовольствие, дав им в руки такое оружие против себя!
Он пожал плечами.
– Ее происхождение… – начал было ксендз Ян.
– Нисколько не помешало ей быть самой красивой женщиной в мире, –живо прервал король. – Я слабый, грешный человек, и я этого не таю. Пускай бросают в меня камнями, я привык к таким ударам.
Ксендз Сухвильк стоял молча; в глазах его выражалась мольба.
Казимир подошел к нему и, обняв его, сказал:
– Отец мой, оставьте все это моему духовнику, прошу вас.
Ксендз тяжело вздохнул и, ни слова не сказав больше, вышел из королевской спальни.
Казимир тотчас же позвал Кохана, велел подать себе плащ, приказал ему следовать за собой, не сообщая ему, куда направляется.
Было поздно, но, несмотря на это, сквозь щели ставень в доме Эсфири можно было различить свет. Красавица-хозяйка, одетая с роскошью, которую она так любила и которая шла к ней, давно уже поджидала короля. На столе, по обыкновению, были расставлены кушанья и напитки, излюбленные королем, даже аромат в комнате был сообразован с его вкусом. Эсфирь, руководимая инстинктом любящих сердец, с помощью которого угадывается всякая мелочь, могущая доставить удовольствие любимому человеку, старалась, чтобы время, проведенное с нею королем, было для него приятным роскошным отдыхом. Даже в выборе платья она всегда считалась с вкусом своего возлюбленного, обращая внимание на его похвалу и совет.
Казимиру она казалась всегда прелестной, но он любил, чтобы она наряжалась, находя, что таким образом ее красота рельефнее выделяется, и он с каждым днем открывал в ней новые достоинства.
Эсфирь заботилась также о духовной пище для короля, стараясь, чтобы беседа с ней не утомляла его, а была бы ему развлечением и отдыхом. Она охотно читала разные поэтические легенды и передавала их Казимиру с наивностью и детским увлечением. Некоторые из них содержали в себе мысли, подобранные, быть может, не без цели. Хотя ей бывало иногда грустно и больно, но она пересиливала себя и улыбалась, стараясь казаться веселой и беззаботной; король ее никогда не видел недовольной чем-нибудь, а главное – она никогда ничего не просила для себя, и это было лучшим средством получить от него все.
Казимира, как вообще людей с подобным характером, отталкивало попрошайничество, а молчание вызывало в нем стремление узнать скрытые мысли и желания.
Поступая таким образом и горячо благодаря за самый маленький подарок, Эсфирь в течение нескольких дней получила от короля больше, нежели другие в течение многих лет.
Драгоценные камни, дорогие материи, жемчуга, парча, серебро – все это тайком перевозилось к ней. Эсфирь надевала на себя драгоценные украшения, расставляла подарки на видных местах, восхищалась ими и каждый раз восторженно бросалась к ногам короля и благодарила его.
Чародейка обладала даром заставить к себе привязаться, умела властвовать, притворяясь послушной, и разжигала страсть Казимира, постоянно предоставляя новые доказательства своей любви; никогда еще в жизни он так горячо не любил ни одной женщины. Он стыдился своей страсти, упрекал себя, но все это не помогало, и она овладевала им все больше и больше, так что даже Кохан заметил вскоре, что он ошибся, рассчитывая, что эта связь долго не продержится.
В этот день Эсфирь встретила Казимира при входе так же тепло и ласково, как и раньше, но сквозь ее веселость пробивалось какое-то скрытое беспокойство…
Король заметил это, когда она села около него и посмотрела на него какими-то как бы затуманенными глазами.
– Что с тобой сегодня? – спросил он.
– Сегодня я так же счастлива, как всегда, – быстро ответила она, наливая ему кубок и грациозно подавая его своей белой рукой. – Обо мне не заботься, господин мой, отдыхай у меня, пользуйся жизнью, забудь хоть на время о тяжелой твоей короне. На то я раба твоя, чтобы усладить тебе хоть один час после усиленной работы.
– Никогда в жизни я не проводил таких счастливых моментов, как с тобой, – сказал Казимир, – и, хотя завистливые люди хотят омрачить это счастье…
Король не договорил, принял кубок из рук очаровательной хозяйки и поцеловал ее в лицо.
– Но ты что-то сегодня печальна? – спросил он.
– У меня нет никакого повода печалиться, – возразила Эсфирь, – и я не хотела бы говорить о чем-либо грустном с моим властелином, но сегодня приходится.
Сказав это, она встала. Казимир с беспокойством смотрел на нее; лицо ее стало серьезно, брови немного сдвинулись.
– Неужели эти люди осмелились сделать тебе что-нибудь неприятное? –спросил король.
– Это не то, – ответила она улыбаясь, – на это я не жаловалась бы. При таком счастье, как мое, какое значение может иметь неудовольствие, причиненное людьми? Было бы даже несправедливо жаловаться на это.
– Что же, наконец? – настойчиво допытывался Казимир.
Эсфирь села и медленно стала говорить, обдумывая каждое слово и внимательно следя за королем, какое это на него произведет впечатление.
– Наш народ рассеялся повсюду. В твоем государстве нет города, нет местечка, где бы не было моих бедных соплеменников. Люди, поставленные в такие, как и мы, условия, чтобы защититься от мучений и преследований со стороны других, должны крепко держаться друг за друга. Мы узнаем один от другого, что где происходит, мы часто получаем более верные сведения и гораздо скорее, чем вы и ваши чиновники, которые должны были бы все знать. Король внимательно слушал.
– Господин мой, – прибавила Эсфирь, приближаясь к королю. – Вы обогатили и возвысили Мацека Борковича. Можете ли вы ему вполне верить? Уверены ли вы в том, что он ничего не замышляет против вас?
Это первое вмешательство Эсфири в государственные дела изумило короля и произвело на него неприятное впечатление.
– Разве ты что-нибудь знаешь про него? – спросил он.
– Наши говорят, что этот, на вид послушный и преданный человек, что-то задумывает против вас, – продолжала Эсфирь. – Он созвал великопольских землевладельцев, и почти все они присягнули и письменно обязались пойти вместе с ним.
– Да, я знаю об этом, – возразил король, – но это не заговор против меня направленный, так как в договоре, который они с ним заключили, написано, что все они останутся мне верными.
Эсфирь улыбнулась.
– Так разве нужно было бы все это писать, если бы не хотели этим прикрыть какие-то другие планы? – спросила она, глядя на короля. – Люди опытные и проницательные утверждают, что этот союз заключает в себе самое опасное предательство. Я лишь глупая женщина и всего этого не понимаю, но у нас есть умные люди, и они говорят, что Мацек Боркович изменник и очень опасен, потому что он льстит и держится в стороне.
Казимир задумался; Эсфирь медленно продолжала:
– Я не от себя лично говорю, но повторяю совет умных людей: берегитесь этого человека. Вы желаете из всех земель составить одно государство. Мацек хочет оторвать Великую Польшу и править ею, став к вам в ленные отношения как Земовит в Мазовии.
Заметив удивление на лице слушателя, она взяла его руку и поднесла ее к устам.
– Повелитель мой! – произнесла она. – Мне все эти дела чужды, мой ум не может разгадать таких тайн, но среди нашего племени много умных людей, которые глубоко видят. Они скрываются и молчат, потому что для них опасен и сам их ум. Вот эти-то умные люди и говорят тебе через меня. Остерегайся Мацека Борковича.
Казимир молча, терпеливо все выслушал и задумался. С грустной улыбкой он сказал:
– Совет, быть может, и хорош… Кому надо управлять страной и охранять ее, тот должен быть всегда осторожным. Совет хорош, но, дорогая Эсфирь, я предпочел бы услышать его от друзей, а не из твоих уст, которые, казалось бы, созданы затем, чтобы услаждать слух приятными лишь звуками.
– Да, это правда! – шепотом произнесла Эсфирь. – Да, мой властелин, я это сама чувствую, но сердце мое дрожит, когда я слышу, что моему любимому повелителю может угрожать опасность. Могу ли я молчать? Я и мои братья, которым ты дал и даешь приют в твоей стране, все мы тебя очень любим, и они-то говорят моими устами.
– Мацек Боркович! – воскликнул король. – Да, он силен сам по себе и через меня, потому что я ему дал власть там, где она ему нужна была для поддержания порядка. Но точно так же, как я его возвеличил, сумею его и уничтожить. Да, – прибавил король хладнокровно, – но для этого нужно чего-нибудь больше, чем подозрения и голословные обвинения. Надо ждать… – И хорошенько смотреть! – прервала Эсфирь.
Это предостережение не осталось без последствий. Казимир возвратился в замок озабоченным и на следующий день послал Добка в Познань к Вержбенте с приказанием, чтобы последний приехал, но никому не сказал бы, куда он отправляется и что король его к себе потребовал.
К тому времени прибыл в Краков милый и всегда желанный для короля гость, вполне преданный ему Богория, архиепископ гнезнинский. Прозорливые люди втихомолку поговаривали, что будто его тайно вызвал его племянник, ксендз Сухвильк. Король всегда был рад его приезду, и их взаимные отношения всегда были самые теплые и дружеские; никаких недоразумений между ними не случалось. Богория был всегда снисходителен, а король был за это ему сердечно признателен. Этот, в свое время строгий и энергичный пастырь, если дело касалось любимого короля, был поистине для него отцом, так как умел говорить с ним с такой родительской лаской, что самые трудные вопросы у них обыкновенно решались к согласию и удовольствию обеих сторон. Богория, прибыв в Краков, первым делом отправился во дворец к королю и уведомил его, что приехал для переговоров с краковским епископом относительно спорных владений и церковного обложения в обеих епархиях. Король опасался, что пастырь начнет говорить об Эсфири, но тот даже в самых интимных разговорах ни одним словечком не дал ему почувствовать, что знает о ней, и король был ему за это очень благодарен.
Между тем, Бодзанта ни перед кем не скрывал своего негодования.
– Я простил бы ему и десять наложниц, – говорил он, – но такого соблазна не могу потерпеть. По нашим церковным уставам евреи не имеют права держать слугу христианина, а тут сам король пошел к ним на службу. Неудивительно, если он после этого подарит еще новые права им после того, как они выклянчили уже себе некоторые у Болеслава Калишского; настанет время, когда нам придется опасаться их, а не им нас!
Без ведома короля под различными предлогами были созваны отовсюду влиятельные люди и дворяне. На третий день по приезду архиепископа у него собрались: Збышек – краковский настоятель, кастелян Спытек, Ян Наленч –краковский вицеканцлер и еще некоторые другие знатные лица. Ксендз Сухвильк, вместо своего дяди исполнял обязанности хозяина.
Все собравшиеся были известны своей преданностью и любовью к королю; один лишь Бодзанта со времени истории с Баричкой, хотя и помирился с королем, однако, был с ним холоден и как бы несколько неприязненен. Излагать в чем дело не представлялось надобности. Архиепископ, вздохнув и воздев руки, первый произнес:
– Это Господь нас карает. Король наш горяч, как все Пясты, и многое надо ему простить.
Бодзанта стремительно поднялся с места и с жаром перебил говорящего: – Мы уже достаточно прощали! Мой славный, неустрашимый ксендз Марцин пал жертвой! Вместо исправления, сами видите, что случилось. Потеряв стыд, он взял любовницу из поганого племени, одно прикосновение к которому уже оскверняет человека. Какое уважение после этого будут иметь к нашей короне? Необходимо пригрозить ему проклятием! – быстро прибавил он. – Да, проклятием! Тут необходимы строгие меры, нашей снисходительностью мы сами довели его до этого. Сухвильк встал. – Позвольте мне сказать одно слово, – сказал он. – Я знаю короля не с нынешнего дня, знаю его характер, хорошие и дурные стороны. Как и в той несчастной истории с покойным ксендзом Баричкой, так и теперь вы не повлияете на короля ни проклятиями, ни угрозами, этим вы ничего не достигнете и заставите его бороться с вами.
– Так как же, по-вашему? – накинулся на него Бодзанта. – Значит, сложить руки, ничего не видеть, молчать и терпеть?
Сказав последние слова, он насмешливо поглядел на всех.
Богория, терпеливо слушавший все время, медленно начал:
– Мне кажется, тут иначе надо действовать. Король давно уже горюет, что не останется после него мужского потомка. Он не стар, жены не имеет. Надо ему дать молодую, красивую жену, к которой он мог бы привязаться, тогда он бросит свою теперешнюю любовь.
Спытек и все остальные сочувственно отнеслись к предложению архиепископа; между ними не было сторонников венгерского дома.
– Именно так надо сделать, как предлагает наш архипастырь, – произнес Спытек, выступая вперед; из всех светских лиц, находившихся здесь, он был самый старший по чину. – Иначе, пожалуй, не уймется его пылкая натура, –прибавил он.
Бодзанта, сидевший рядом с архиепископом, услышав эти слова, взволнованно поднялся с места и проговорил:
– Мы не сумеем этого сделать, несмотря на все наше желание. Я уважаю помазанника Божьего, но должен сказать правду: про него худая слава идет. Ни один отец не отдаст за него своей дочери из боязни, чтобы ее не постигла участь Аделаиды, которая должна была уступить свое место Рокичане. Никакая княжна не пойдет за него, а для королевы не только нужна молодость и красота, но и знатность рода, чтобы нам не пришлось краснеть за ее происхождение.
– Я с этим не согласен, – возразил Богория, – и ручаюсь, что мы найдем княжну. При Казимире наше королевство стало таким, каким оно никогда не было – большим и сильным государством. Надеть такую корону на свою голову – чего-нибудь да стоит.
– Княжну-то мы найдем, – промолвил Спытек, – лишь бы он согласился на этот новый брак.
– А зачем он ему? – возразил Бодзанта. – Он давно уже отказался от надежды на сына. Справедливый Бог его наказывает за смерть моего благочестивого Барички. Он сам отлично знает, что от любовниц будет иметь сыновей, но от жены Господь не даст ему их.
– Бог милостив, – прервал серьезно архиепископ. – Я не теряю надежды… Об этом мы все будем молиться и вы, брат мой, – обратился он к Бодзанте, который сдвинул брови и бормотал:
– Пусть раньше заслужит это, за связь с жидовкой он подлежит церковному отлучению.
Все замолчали.
– Мне кажется, – сказал Спытек, – что если бы мы все стали просить об этом короля, то он согласился бы на новый брак.
– Раньше вы найдите княжну, которая захотела бы пойти за него, –язвительно проговорил Бодзанта. – Вы нигде такой не найдете.
– Полагаю, – ответил архиепископ, – что не наше дело подыскивать и навязывать ему невест. Попросим его, чтобы он женился и избрал себе жену по сердцу.
– Но сердце-то его в когтях жидовки! – рассмеялся Бодзанта.
– Я думаю, что его тянет к ней не сердце, но страсть и плотская любовь, – сказал Сухвильк.
– Говорят, что она не глупа, – злобно подшучивая, сказал Бодзанта. –Когда при красоте да еще и ум окажется, то трудно с этим бороться.
Среди совещающихся снова наступило молчание.
Богория, ничуть не смущенный возражениями, которые он выслушал, снова вернулся к своему предложению.
– Мы все пойдем к нему, – произнес он, – но не затем, чтобы делать выговор и угрожать, а упрашивать будем его. Нам желательно иметь короля, в котором текла бы кровь наших Пястов, поэтому пускай он женится. Станем служить молебны, Господь уже не раз творил для нас чудеса.
– Но не для тех, кто попрал Его права, – возразил Бодзанта. – Милостивые государи, – тут он обратился к Спытку и к светским, – делайте, что хотите. Можете пойти просить, а я не пойду. Я могу молиться о наведении его на путь истины, но, пока он погряз в грехах, я от него отворачиваюсь так же, как Бог и святые покровители нашего королевства отвращают свой лик. Со времени смерти Барички Бог нас беспрестанно карает и бичует мором, гладом и наводнениями, а между тем, до сих пор не уничтожил закоснелости в грехах; чем же мы тут поможем? Остается поступить так же, как Бог, и во имя Его бичевать и суровостью направлять к покаянию. – Хоть с начала-то попробуйте испытать более мягкие средства, – произнес Сухвильк. – Когда терпение и снисходительность исчерпаются…
– Они давно должны были исчерпаться, – сказал Бодзанта.
Богория, как бы не слышал этого разговора и продолжал развивать свою мысль:
– Пойдем к королю…
Тут Сухвильк, дав знак дяде, возвысил голос.
– Для того, чтобы этот шаг увенчался успехом, – произнес он, –следует раньше обдумать, идти ли нам к нему всем вместе, или же поодиночке при всяком удобном случае говорить ему об этом? Король не терпит какого бы то ни было принуждения, которое производит на него обратное действие. Всякий из нас, руководимый любовью к нашему королю и его дому, может и обязан упрашивать его об этом. Все эти отдельные голоса, вместе взятые, произведут действие.
Бодзанта пожал плечами.
– Господа, – произнес он насмешливо, – ручаюсь вам, что, пойдете ли вы все вместе или каждый отдельно, король завтра же будет знать о том, что это решено всеми сообща!!
Ксендз Сухвильк, приняв эти слова на свой счет, покраснел и сказал:
– Ни я, ни ксендз Збышек, ни наш краковский кастелян об этом ему не скажем, а наш епископ, – он указал на Бодзанту, – не пошлет к нему во дворец донесения об этом.
Бодзанта рассмеялся.
– Я не знаю, кто ему передаст и кто всегда ему передает, но знаю только то, что король всегда осведомлен о том, что ему знать не надлежит. – А о чем же королю в своем королевстве знать не следует? – спросил ксендз Сухвильк.
Епископ грозно взглянул на него.
– Вы распространяете пагубное учение! – воскликнул он. – Вы хотели бы, чтобы король в своем государстве один был властен, а мы, духовенство, были его слугами! О том, что мы делаем и предпринимаем, ему не следует знать, и он не должен вмешиваться!
Богория, который все это время молча вертел большой перстень в руке и задумчиво куда-то смотрел, произнес:
– Король признает и уважает власть духовенства и церкви.
– Однако он Баричку велел утопить! – сказал Бодзанта.
– Нельзя в этом его обвинять.
– Левко, успокойтесь, – промолвила она, – если в этом и есть позор, то он падает на меня одну, но я осталась верной дочерью Израиля; вы меня оторвать от него не можете, ибо вам пришлось бы опасаться его мести. Не плюйте на женщину, которая, быть может, облагодетельствует весь наш народ! Левко молчал, продолжая сидеть в том же положении. Наконец, он превозмог себя, открыл лицо и встал.
– Не стану тебя проклинать, – произнес он, – пусть Бог нам будет судьей! Ты держишь в своих руках сердце короля. Не бросай же его. Ни одна женщина не умела до сих пор привязать его к себе, не упускай его, удержи навсегда. Этим ты только заслужишь наше прощение.
– Прощение? – гордо повторила девушка. – Вы должны меня благодарить, а не прощать.
Левко опустил голову, как бы побежденный. Строгое выражение лица, с которым он явился сюда, мало-помалу пропадало. Он все больше превращался в еврея, считающего барыши от принесенной жертвы.
Эсфирь следила за этой переменой, как будто заранее была в ней уверена.
– Король тебя любит, – медленно начал Левко, – делать нечего, если оно так случилось. Кто знает? Быть может, это твое назначение. Сделай же так, чтобы он тебя горячо любил, будь для него всем, пусть он найдет в тебе то, что искал всю жизнь! Если он тебя бросит…
– Не бросит меня, – прервала Эсфирь. – Те, которых он брал и скоро покидал, не любили его так, как я. Он знает, что мое сердце принадлежит ему. Те любили его ради почета, богатства, власти, а я люблю в нем человека, а не монарха; но как король и владыка, он станет милостивым и для всего моего народа!
Левко слушал, наклонив голову. Он чувствовал, что стоящая перед ним женщина овладела сердцем короля не только благодаря своей красоте, но и уму, который проглядывался во всех ее словах.
Что же еще мог он сказать? Накинув плащ он уже собирался уходить, но Эсфирь его задержала.
– Левко! – сказала она. – Наши хотели придти ко мне, но я перед всеми закрыла дверь и тебя лишь одного впустила. Ты человек умный. Защити меня перед ними; скажи им, чтобы они меня не проклинали и не отталкивали от себя, чтобы напрасно не старались удалить меня от короля. Не принуждайте меня разорвать те нити, которые меня соединяют с вами. И не заставляйте меня уйти от вас.
Левко лишь кивнул головой, как будто ему трудно было выговорить слово, и молча вышел. Очутившись на улице, он остановился в колебании, не зная куда пойти: к своим или к Вержинеку. Сначала он отправился к краковскому раввину.
Вержинек, постоянно занятый торговыми и городскими делами, прождал его до вечера. Когда Левко вошел, он по его изменившемуся сморщенному лицу сразу догадался, что слухи оказались верными. Он не стал расспрашивать и ждал. Левко трудно было произнести слово, которого он все еще стыдился. Они долго так просидели, лишь изредка обмениваясь короткими замечаниями о посторонних вещах, мало их интересовавших; один ждал вопроса, другой хотел услышать весть, но сам не спрашивал, не желая задеть больное место своего собеседника.
Они грустно смотрели друг на друга. Наконец, Левко поднял руку, ударил ею о другую и при этом вздохнул.
– Значит правда? – почти шепотом спросил Вержинек.
Еврей только кивнул головой.
– Если это так, – произнес хозяин дома, – то берегитесь препятствовать королю, вы его этим только восстановите против себя. Не предпринимайте ничего, не ропщите. И вы заслужите его расположение.
– Только, ради Бога, не невольте меня идти к нему ни сегодня, ни завтра, – отозвался Левко, – он по моему лицу догадался бы о скорби и о том горе, которое он причинил мне. А разве мы можем ему препятствовать? Можем ли негодовать? Мы? Которые за причиненные нам срам, за наше поношение, должны низко кланяться ему и быть благодарными.
Горькая улыбка искривила его лицо.
– Свершилось, делать нечего!
На другой день утром к Вержинеку пришел Сухвильк, который из всего, что слышал в королевском дворце, заключил, что эти прискорбные слухи были на чем-то основаны. Опечаленный, он пришел услышать подтверждение.
– Так правда то, что говорят? – спросил ксендз Ян.
Вержинек был подготовлен к подобного рода вопросу.
– Правда или неправда, – ответил он, – нам, верным слугам короля, непристойно знать то, что он от нас скрывает. Пока король мне не скажет: выплати из имеющихся у тебя арендных денег такую-то сумму Эсфири, пока он ее не признает, до тех пор я ничего не вижу и ни о чем не знаю.
– Но я-то не могу притворяться и делать вид, что ни о чем не знаю, –возразил ксендз Сухвильк. – На меня и так нападают, что я на все сквозь пальцы смотрю, что же скажут теперь, если я буду молчать?
– Вы можете ответить, что не считаете себя вправе допытываться у короля, – произнес Вержинек.
– Нет! – воскликнул Сухвильк, – пускай он на меня рассердится, я не боюсь, я должен сказать ему то, что велит мне моя совесть!
– И все это ни к чему не послужит, – рассмеялся краковский советник, – он только упрямее станет. Хуже всего – преувеличивать опасность и из мухи делать слона.
– Так по-вашему, это пустяки! – с негодованием воскликнул Сухвильк. –Кто знает, какое влияние эта женщина может иметь на него? Говорят, что у нее совсем не женский ум.
– Про нее ничего плохого не говорят, – тихо сказал Вержинек.
– Вы его защищаете? – спросил ксендз Ян.
– Не стану его осуждать, – ответил советник.
Оба замолчали. Вержинек старался любезностью и хорошим приемом умилостивить нахмуренного прелата, но тот вскоре попрощался с ним, заметно недовольный и озабоченный.
Вечером король ужинал в обществе своих самых близких людей. Рядом с ним сидел ксендз Сухвильк и Вацлав из Тенчина; в числе гостей был и владелец Мельштина.
Король был в хорошем расположении духа, и редко случалось видеть его таким веселым и счастливым, как в этот день; он подстрекал других к веселью, и казалось, он хотел, чтобы и другие разделили его радость. Заметив озабоченное, странно суровое выражение лица Сухвилька, резко выделявшееся среди этой веселой обстановки, король несколько раз попытался завязать с ним разговор.
Ужин протянулся долго. Когда Казимир встал, и свита последовала во внутренние покои, Сухвильк тоже пошел за ним. Все остальные поняли, что им следует удалиться.
– Хотя, быть может, теперь, время неподходящее для объяснений, –сказал Сухвильк, оставшись наедине с королем, – но моя привязанность к вам не позволяет мне дольше молчать.
Казимир повернулся к нему и ждал продолжения.
– Мне кажется, что вы не можете меня упрекнуть в том, что я когда-нибудь вмешивался в дела, относительно которых вы не спрашивали моего совета, но сегодня…
– Продолжайте, прошу вас, – прервал король.
– Оскорбительные для вашего величества слухи носятся по всему городу, – говорил ксендз, – и, кажется, они не без основания. Милостивый король, возможно ли это? Эта Эсфирь?
– Что же Эсфирь? – перебил король. – Разве она живет во дворце? Разве я намерен сделать ее королевой? Неужели мне уж нельзя быть человеком?
– Ваши враги, милостивый король…
– Я думаю, – со смехом ответил король, – что я им доставил громадное удовольствие, дав им в руки такое оружие против себя!
Он пожал плечами.
– Ее происхождение… – начал было ксендз Ян.
– Нисколько не помешало ей быть самой красивой женщиной в мире, –живо прервал король. – Я слабый, грешный человек, и я этого не таю. Пускай бросают в меня камнями, я привык к таким ударам.
Ксендз Сухвильк стоял молча; в глазах его выражалась мольба.
Казимир подошел к нему и, обняв его, сказал:
– Отец мой, оставьте все это моему духовнику, прошу вас.
Ксендз тяжело вздохнул и, ни слова не сказав больше, вышел из королевской спальни.
Казимир тотчас же позвал Кохана, велел подать себе плащ, приказал ему следовать за собой, не сообщая ему, куда направляется.
Было поздно, но, несмотря на это, сквозь щели ставень в доме Эсфири можно было различить свет. Красавица-хозяйка, одетая с роскошью, которую она так любила и которая шла к ней, давно уже поджидала короля. На столе, по обыкновению, были расставлены кушанья и напитки, излюбленные королем, даже аромат в комнате был сообразован с его вкусом. Эсфирь, руководимая инстинктом любящих сердец, с помощью которого угадывается всякая мелочь, могущая доставить удовольствие любимому человеку, старалась, чтобы время, проведенное с нею королем, было для него приятным роскошным отдыхом. Даже в выборе платья она всегда считалась с вкусом своего возлюбленного, обращая внимание на его похвалу и совет.
Казимиру она казалась всегда прелестной, но он любил, чтобы она наряжалась, находя, что таким образом ее красота рельефнее выделяется, и он с каждым днем открывал в ней новые достоинства.
Эсфирь заботилась также о духовной пище для короля, стараясь, чтобы беседа с ней не утомляла его, а была бы ему развлечением и отдыхом. Она охотно читала разные поэтические легенды и передавала их Казимиру с наивностью и детским увлечением. Некоторые из них содержали в себе мысли, подобранные, быть может, не без цели. Хотя ей бывало иногда грустно и больно, но она пересиливала себя и улыбалась, стараясь казаться веселой и беззаботной; король ее никогда не видел недовольной чем-нибудь, а главное – она никогда ничего не просила для себя, и это было лучшим средством получить от него все.
Казимира, как вообще людей с подобным характером, отталкивало попрошайничество, а молчание вызывало в нем стремление узнать скрытые мысли и желания.
Поступая таким образом и горячо благодаря за самый маленький подарок, Эсфирь в течение нескольких дней получила от короля больше, нежели другие в течение многих лет.
Драгоценные камни, дорогие материи, жемчуга, парча, серебро – все это тайком перевозилось к ней. Эсфирь надевала на себя драгоценные украшения, расставляла подарки на видных местах, восхищалась ими и каждый раз восторженно бросалась к ногам короля и благодарила его.
Чародейка обладала даром заставить к себе привязаться, умела властвовать, притворяясь послушной, и разжигала страсть Казимира, постоянно предоставляя новые доказательства своей любви; никогда еще в жизни он так горячо не любил ни одной женщины. Он стыдился своей страсти, упрекал себя, но все это не помогало, и она овладевала им все больше и больше, так что даже Кохан заметил вскоре, что он ошибся, рассчитывая, что эта связь долго не продержится.
В этот день Эсфирь встретила Казимира при входе так же тепло и ласково, как и раньше, но сквозь ее веселость пробивалось какое-то скрытое беспокойство…
Король заметил это, когда она села около него и посмотрела на него какими-то как бы затуманенными глазами.
– Что с тобой сегодня? – спросил он.
– Сегодня я так же счастлива, как всегда, – быстро ответила она, наливая ему кубок и грациозно подавая его своей белой рукой. – Обо мне не заботься, господин мой, отдыхай у меня, пользуйся жизнью, забудь хоть на время о тяжелой твоей короне. На то я раба твоя, чтобы усладить тебе хоть один час после усиленной работы.
– Никогда в жизни я не проводил таких счастливых моментов, как с тобой, – сказал Казимир, – и, хотя завистливые люди хотят омрачить это счастье…
Король не договорил, принял кубок из рук очаровательной хозяйки и поцеловал ее в лицо.
– Но ты что-то сегодня печальна? – спросил он.
– У меня нет никакого повода печалиться, – возразила Эсфирь, – и я не хотела бы говорить о чем-либо грустном с моим властелином, но сегодня приходится.
Сказав это, она встала. Казимир с беспокойством смотрел на нее; лицо ее стало серьезно, брови немного сдвинулись.
– Неужели эти люди осмелились сделать тебе что-нибудь неприятное? –спросил король.
– Это не то, – ответила она улыбаясь, – на это я не жаловалась бы. При таком счастье, как мое, какое значение может иметь неудовольствие, причиненное людьми? Было бы даже несправедливо жаловаться на это.
– Что же, наконец? – настойчиво допытывался Казимир.
Эсфирь села и медленно стала говорить, обдумывая каждое слово и внимательно следя за королем, какое это на него произведет впечатление.
– Наш народ рассеялся повсюду. В твоем государстве нет города, нет местечка, где бы не было моих бедных соплеменников. Люди, поставленные в такие, как и мы, условия, чтобы защититься от мучений и преследований со стороны других, должны крепко держаться друг за друга. Мы узнаем один от другого, что где происходит, мы часто получаем более верные сведения и гораздо скорее, чем вы и ваши чиновники, которые должны были бы все знать. Король внимательно слушал.
– Господин мой, – прибавила Эсфирь, приближаясь к королю. – Вы обогатили и возвысили Мацека Борковича. Можете ли вы ему вполне верить? Уверены ли вы в том, что он ничего не замышляет против вас?
Это первое вмешательство Эсфири в государственные дела изумило короля и произвело на него неприятное впечатление.
– Разве ты что-нибудь знаешь про него? – спросил он.
– Наши говорят, что этот, на вид послушный и преданный человек, что-то задумывает против вас, – продолжала Эсфирь. – Он созвал великопольских землевладельцев, и почти все они присягнули и письменно обязались пойти вместе с ним.
– Да, я знаю об этом, – возразил король, – но это не заговор против меня направленный, так как в договоре, который они с ним заключили, написано, что все они останутся мне верными.
Эсфирь улыбнулась.
– Так разве нужно было бы все это писать, если бы не хотели этим прикрыть какие-то другие планы? – спросила она, глядя на короля. – Люди опытные и проницательные утверждают, что этот союз заключает в себе самое опасное предательство. Я лишь глупая женщина и всего этого не понимаю, но у нас есть умные люди, и они говорят, что Мацек Боркович изменник и очень опасен, потому что он льстит и держится в стороне.
Казимир задумался; Эсфирь медленно продолжала:
– Я не от себя лично говорю, но повторяю совет умных людей: берегитесь этого человека. Вы желаете из всех земель составить одно государство. Мацек хочет оторвать Великую Польшу и править ею, став к вам в ленные отношения как Земовит в Мазовии.
Заметив удивление на лице слушателя, она взяла его руку и поднесла ее к устам.
– Повелитель мой! – произнесла она. – Мне все эти дела чужды, мой ум не может разгадать таких тайн, но среди нашего племени много умных людей, которые глубоко видят. Они скрываются и молчат, потому что для них опасен и сам их ум. Вот эти-то умные люди и говорят тебе через меня. Остерегайся Мацека Борковича.
Казимир молча, терпеливо все выслушал и задумался. С грустной улыбкой он сказал:
– Совет, быть может, и хорош… Кому надо управлять страной и охранять ее, тот должен быть всегда осторожным. Совет хорош, но, дорогая Эсфирь, я предпочел бы услышать его от друзей, а не из твоих уст, которые, казалось бы, созданы затем, чтобы услаждать слух приятными лишь звуками.
– Да, это правда! – шепотом произнесла Эсфирь. – Да, мой властелин, я это сама чувствую, но сердце мое дрожит, когда я слышу, что моему любимому повелителю может угрожать опасность. Могу ли я молчать? Я и мои братья, которым ты дал и даешь приют в твоей стране, все мы тебя очень любим, и они-то говорят моими устами.
– Мацек Боркович! – воскликнул король. – Да, он силен сам по себе и через меня, потому что я ему дал власть там, где она ему нужна была для поддержания порядка. Но точно так же, как я его возвеличил, сумею его и уничтожить. Да, – прибавил король хладнокровно, – но для этого нужно чего-нибудь больше, чем подозрения и голословные обвинения. Надо ждать… – И хорошенько смотреть! – прервала Эсфирь.
Это предостережение не осталось без последствий. Казимир возвратился в замок озабоченным и на следующий день послал Добка в Познань к Вержбенте с приказанием, чтобы последний приехал, но никому не сказал бы, куда он отправляется и что король его к себе потребовал.
К тому времени прибыл в Краков милый и всегда желанный для короля гость, вполне преданный ему Богория, архиепископ гнезнинский. Прозорливые люди втихомолку поговаривали, что будто его тайно вызвал его племянник, ксендз Сухвильк. Король всегда был рад его приезду, и их взаимные отношения всегда были самые теплые и дружеские; никаких недоразумений между ними не случалось. Богория был всегда снисходителен, а король был за это ему сердечно признателен. Этот, в свое время строгий и энергичный пастырь, если дело касалось любимого короля, был поистине для него отцом, так как умел говорить с ним с такой родительской лаской, что самые трудные вопросы у них обыкновенно решались к согласию и удовольствию обеих сторон. Богория, прибыв в Краков, первым делом отправился во дворец к королю и уведомил его, что приехал для переговоров с краковским епископом относительно спорных владений и церковного обложения в обеих епархиях. Король опасался, что пастырь начнет говорить об Эсфири, но тот даже в самых интимных разговорах ни одним словечком не дал ему почувствовать, что знает о ней, и король был ему за это очень благодарен.
Между тем, Бодзанта ни перед кем не скрывал своего негодования.
– Я простил бы ему и десять наложниц, – говорил он, – но такого соблазна не могу потерпеть. По нашим церковным уставам евреи не имеют права держать слугу христианина, а тут сам король пошел к ним на службу. Неудивительно, если он после этого подарит еще новые права им после того, как они выклянчили уже себе некоторые у Болеслава Калишского; настанет время, когда нам придется опасаться их, а не им нас!
Без ведома короля под различными предлогами были созваны отовсюду влиятельные люди и дворяне. На третий день по приезду архиепископа у него собрались: Збышек – краковский настоятель, кастелян Спытек, Ян Наленч –краковский вицеканцлер и еще некоторые другие знатные лица. Ксендз Сухвильк, вместо своего дяди исполнял обязанности хозяина.
Все собравшиеся были известны своей преданностью и любовью к королю; один лишь Бодзанта со времени истории с Баричкой, хотя и помирился с королем, однако, был с ним холоден и как бы несколько неприязненен. Излагать в чем дело не представлялось надобности. Архиепископ, вздохнув и воздев руки, первый произнес:
– Это Господь нас карает. Король наш горяч, как все Пясты, и многое надо ему простить.
Бодзанта стремительно поднялся с места и с жаром перебил говорящего: – Мы уже достаточно прощали! Мой славный, неустрашимый ксендз Марцин пал жертвой! Вместо исправления, сами видите, что случилось. Потеряв стыд, он взял любовницу из поганого племени, одно прикосновение к которому уже оскверняет человека. Какое уважение после этого будут иметь к нашей короне? Необходимо пригрозить ему проклятием! – быстро прибавил он. – Да, проклятием! Тут необходимы строгие меры, нашей снисходительностью мы сами довели его до этого. Сухвильк встал. – Позвольте мне сказать одно слово, – сказал он. – Я знаю короля не с нынешнего дня, знаю его характер, хорошие и дурные стороны. Как и в той несчастной истории с покойным ксендзом Баричкой, так и теперь вы не повлияете на короля ни проклятиями, ни угрозами, этим вы ничего не достигнете и заставите его бороться с вами.
– Так как же, по-вашему? – накинулся на него Бодзанта. – Значит, сложить руки, ничего не видеть, молчать и терпеть?
Сказав последние слова, он насмешливо поглядел на всех.
Богория, терпеливо слушавший все время, медленно начал:
– Мне кажется, тут иначе надо действовать. Король давно уже горюет, что не останется после него мужского потомка. Он не стар, жены не имеет. Надо ему дать молодую, красивую жену, к которой он мог бы привязаться, тогда он бросит свою теперешнюю любовь.
Спытек и все остальные сочувственно отнеслись к предложению архиепископа; между ними не было сторонников венгерского дома.
– Именно так надо сделать, как предлагает наш архипастырь, – произнес Спытек, выступая вперед; из всех светских лиц, находившихся здесь, он был самый старший по чину. – Иначе, пожалуй, не уймется его пылкая натура, –прибавил он.
Бодзанта, сидевший рядом с архиепископом, услышав эти слова, взволнованно поднялся с места и проговорил:
– Мы не сумеем этого сделать, несмотря на все наше желание. Я уважаю помазанника Божьего, но должен сказать правду: про него худая слава идет. Ни один отец не отдаст за него своей дочери из боязни, чтобы ее не постигла участь Аделаиды, которая должна была уступить свое место Рокичане. Никакая княжна не пойдет за него, а для королевы не только нужна молодость и красота, но и знатность рода, чтобы нам не пришлось краснеть за ее происхождение.
– Я с этим не согласен, – возразил Богория, – и ручаюсь, что мы найдем княжну. При Казимире наше королевство стало таким, каким оно никогда не было – большим и сильным государством. Надеть такую корону на свою голову – чего-нибудь да стоит.
– Княжну-то мы найдем, – промолвил Спытек, – лишь бы он согласился на этот новый брак.
– А зачем он ему? – возразил Бодзанта. – Он давно уже отказался от надежды на сына. Справедливый Бог его наказывает за смерть моего благочестивого Барички. Он сам отлично знает, что от любовниц будет иметь сыновей, но от жены Господь не даст ему их.
– Бог милостив, – прервал серьезно архиепископ. – Я не теряю надежды… Об этом мы все будем молиться и вы, брат мой, – обратился он к Бодзанте, который сдвинул брови и бормотал:
– Пусть раньше заслужит это, за связь с жидовкой он подлежит церковному отлучению.
Все замолчали.
– Мне кажется, – сказал Спытек, – что если бы мы все стали просить об этом короля, то он согласился бы на новый брак.
– Раньше вы найдите княжну, которая захотела бы пойти за него, –язвительно проговорил Бодзанта. – Вы нигде такой не найдете.
– Полагаю, – ответил архиепископ, – что не наше дело подыскивать и навязывать ему невест. Попросим его, чтобы он женился и избрал себе жену по сердцу.
– Но сердце-то его в когтях жидовки! – рассмеялся Бодзанта.
– Я думаю, что его тянет к ней не сердце, но страсть и плотская любовь, – сказал Сухвильк.
– Говорят, что она не глупа, – злобно подшучивая, сказал Бодзанта. –Когда при красоте да еще и ум окажется, то трудно с этим бороться.
Среди совещающихся снова наступило молчание.
Богория, ничуть не смущенный возражениями, которые он выслушал, снова вернулся к своему предложению.
– Мы все пойдем к нему, – произнес он, – но не затем, чтобы делать выговор и угрожать, а упрашивать будем его. Нам желательно иметь короля, в котором текла бы кровь наших Пястов, поэтому пускай он женится. Станем служить молебны, Господь уже не раз творил для нас чудеса.
– Но не для тех, кто попрал Его права, – возразил Бодзанта. – Милостивые государи, – тут он обратился к Спытку и к светским, – делайте, что хотите. Можете пойти просить, а я не пойду. Я могу молиться о наведении его на путь истины, но, пока он погряз в грехах, я от него отворачиваюсь так же, как Бог и святые покровители нашего королевства отвращают свой лик. Со времени смерти Барички Бог нас беспрестанно карает и бичует мором, гладом и наводнениями, а между тем, до сих пор не уничтожил закоснелости в грехах; чем же мы тут поможем? Остается поступить так же, как Бог, и во имя Его бичевать и суровостью направлять к покаянию. – Хоть с начала-то попробуйте испытать более мягкие средства, – произнес Сухвильк. – Когда терпение и снисходительность исчерпаются…
– Они давно должны были исчерпаться, – сказал Бодзанта.
Богория, как бы не слышал этого разговора и продолжал развивать свою мысль:
– Пойдем к королю…
Тут Сухвильк, дав знак дяде, возвысил голос.
– Для того, чтобы этот шаг увенчался успехом, – произнес он, –следует раньше обдумать, идти ли нам к нему всем вместе, или же поодиночке при всяком удобном случае говорить ему об этом? Король не терпит какого бы то ни было принуждения, которое производит на него обратное действие. Всякий из нас, руководимый любовью к нашему королю и его дому, может и обязан упрашивать его об этом. Все эти отдельные голоса, вместе взятые, произведут действие.
Бодзанта пожал плечами.
– Господа, – произнес он насмешливо, – ручаюсь вам, что, пойдете ли вы все вместе или каждый отдельно, король завтра же будет знать о том, что это решено всеми сообща!!
Ксендз Сухвильк, приняв эти слова на свой счет, покраснел и сказал:
– Ни я, ни ксендз Збышек, ни наш краковский кастелян об этом ему не скажем, а наш епископ, – он указал на Бодзанту, – не пошлет к нему во дворец донесения об этом.
Бодзанта рассмеялся.
– Я не знаю, кто ему передаст и кто всегда ему передает, но знаю только то, что король всегда осведомлен о том, что ему знать не надлежит. – А о чем же королю в своем королевстве знать не следует? – спросил ксендз Сухвильк.
Епископ грозно взглянул на него.
– Вы распространяете пагубное учение! – воскликнул он. – Вы хотели бы, чтобы король в своем государстве один был властен, а мы, духовенство, были его слугами! О том, что мы делаем и предпринимаем, ему не следует знать, и он не должен вмешиваться!
Богория, который все это время молча вертел большой перстень в руке и задумчиво куда-то смотрел, произнес:
– Король признает и уважает власть духовенства и церкви.
– Однако он Баричку велел утопить! – сказал Бодзанта.
– Нельзя в этом его обвинять.