Крашевский Юзеф Игнаций. Король холопов

   В этот момент, когда Панаша выезжал из Познани тайком, в сопровождении лишь нескольких людей, другой дорогой везли предостережение Мацеку Борковичу, гонясь за ним по пятам из одного места в другое.
   Боркович, уехав из Кракова, вознаградил себя за потерянное время, и не заезжая ни в Козьмин и ни в одно из своих имений, в которых обыкновенно жил, навестил по-очереди всех своих приятелей и, рассказывая им в шутливом тоне о пиршествах, сопровождавших королевскую свадьбу, о своих будущих надеждах, старался разузнать их взгляды и заручиться их согласием действовать с ним заодно.
   Староста не со всеми был одинаково откровенен; лишь в тесном кругу он говорил о близком наступлении решительного момента. Там он хвастался, что возобновил прежние отношения с королевой, что будет у нее в милости, что он надеется провести обабившегося короля, который до тех пор не будет верить в его измену, пока не станет поздно. Наушники Борковича передавали друг другу все, о чем он рассказывал, и слухи, позорящие честь молодой королевы, скоро распространились по всей стране; вместе с тем, самохвальство и смелость старосты способствовали увеличению его престижа. Не сомневались, что под руководством такого вождя великополянам удастся отделиться и отвоевать прежнюю свободу. Боркович полагал, что с помощью ложных рассказов он подстрекнет своих слушателей к восстанию и увеличит их мужество. Он их уверял, что заключил договор с бранденбургскими князьями, что силезские князья обещали свою помощь, что крестоносцы готовы поддержать его. В сущности, он ограничивался тем, что говорил, а дела не делал, но так как до сих пор судьба ему благоприятствовала, и он всегда во всем имел успех, то никто не сомневался в искренности его слов.
   Переезжая таким образом от одного к другому, он приехал к своему брату, у которого расположился, как у себя дома. Туда скоро начали стекаться со всех окрестностей землевладельцы, чтобы узнать из уст своего вождя, как обстоят дела и каковы его дальнейшие намерения.
   В Чаче, имении брата Борковича, скоро переполнился приезжими не только господский дом, но и все пристройки и жилые помещения, и староста в своих рассказах становился все смелее. Так продолжалось около недели, как вдруг вечером неожиданно пришел приходский ксендз, обыкновенно редко заходивший в господский дом. Это был человек спокойный, робкий, а потому он, зная обоих братьев Борковичей, избегал сношений с ними. Его часто обижали при уплате десятинного сбора, но он спокойствия ради молчал и никогда не жаловался.
   Появление приходского ксендза в господском доме поздно вечером, да еще во время пребывания там старосты, всех поразило; поняли, что это неспроста.
   Хозяин дома, предполагая, что посещение ксендза связано с каким-нибудь спорным делом, касающимся прихода, и не желая иметь посторонних свидетелей, вышел к нему навстречу, чтобы поскорее узнать о цели его посещения. На вопрос хозяина, чем он может служить, гость ответил, что пришел приветствовать старосту.
   Хотя Мацек не жил в большой дружбе с духовенством, однако это польстило его самолюбию, и он гостя усадил на скамью рядом с собою и, приказав подать угощение, начал милостиво над ним подшучивать, рассказывая разные анекдоты и сплетни про духовенство.
   Старый ксендз молча и терпеливо все выслушивал, так как в комнате было слишком много людей, чтобы завести откровенный разговор.
   – Пан староста, – тихо промолвил он, – я пришел сюда не по моему личному делу и не по моей собственной воле, а по вашему делу и по приказанию свыше. Перейдем в отдельную комнату, только чтобы этого не заметили…
   Боркович изумился; окинув презрительным взглядом рядом сидевшего с ним кутейника, он немного подумал и затем, поднявшись с места, сказал:
   – Пойдите вслед за мной, когда захотите. Вы меня найдете в соседней комнате. Интересно, что вы мне можете сказать…
   Ксендз через некоторое время после ухода старосты незаметно удалился. Он его нашел в тесной комнате, сплошь уставленной постелями, приготовленными для гостей. На одной из них в ожидании ксендза прилег Боркович. Сделав знак вошедшему занять место у изголовья, он тихо спросил его:
   – О чем это хотел ты мне сказать?
   Насмешливый тон Борковича раздражал пришедшего, и прошло некоторое время, пока он ответил.
   – Мне дано поручение к вашей милости, – произнес он, – иначе я не нарушил бы вашего покоя. Я пришел к вам в качестве посла, а так как я не привык к исполнению подобного рода обязанностей, то хоть и плохо, но во всяком случае ее исполню.
   – Говори, в чем дело, и не разводи канители, – рассмеялся староста, заподозрив, что духовный пришел упрекнуть его за непристойный образ жизни, и решив резко осадить кутейника.
   По мере того, как ксендз спокойно и медленно излагал свою миссию, с лица старосты сходило насмешливое и презрительное выражение, оно становилось суровым и пасмурным.
   – Я, собственно говоря, не имею права вам сказать, кем я послан и чье приказание исполняю, – говорил ксендз. – Вероятно, пославший меня желает вам добра и занимает высокое общественное положение. Мне велено предостеречь вас, что к королю поступили новые жалобы. Вы обвинены. Ваш дядя, воевода, принужден будет вас арестовать и посадить в тюрьму. Боркович вскочил со своего ложа.
   – Меня? Арестовать? Меня в тюрьму посадить? – громко крикнул он. –Вероятно, старик рехнулся! Он меня!..
   Староста подскочил к духовному, настойчиво домогаясь от него подробного объяснения.
   – Делайте со мной, что хотите, – спокойно ответил ксендз, – но я вам не скажу больше, чем мне поручено.
   – Кем? – отозвался Мацек.
   Ксендз молча качал головой.
   – Быть не может, чтобы этому немощному глупцу захотелось того, что ему не по силам! – воскликнул Мацек. – Меня хотят лишь напугать, разогнать верных мне людей; хотят меня заставить убежать, чтобы я потерял все то, над чем я столько лет трудился. Это измена! Это подвох!
   – Понимайте, как хотите, – произнес ксендз, – я знаю лишь то, что мне приказано передать, и я вам это говорю. Воевода решил лишить вас свободы. Как будто, даже уже сделано об этом распоряжение. Вам следует принять все меры предосторожности и не ездить без сопровождения сильной охраны, а самое главное, как можно скорее оправдаться перед воеводой и в Кракове.
   – Не поеду я к этому старому хрычу! – воскликнул Мацек. – Между нами обоими все окончено, и соглашения не может быть, а в Кракове я два раза был и только что оттуда возвратился. И туда я не поеду! Это все сказки, какие-то вымышленные опасения; но ты, кутейник, услугами которого воспользовались, скажи мне сию минуту, кто тебя послал? Поддавшись овладевшему им гневу, он прибавил:
   – Говори же, если хочешь остаться живым…
   Духовный не испугался; он лишь вздохнул и после некоторого молчания спокойно ответил.
   – Вы меня хоть убейте, а я больше ничего не могу сказать. Хладнокровие, с каким были произнесены эти слова, до того возмутили Борковича, что он подскочил к дверям и начал звать брата. Тот немедленно прибежал. Мацек, дрожа от гнева, в нескольких словах объяснил ему в чем дело. Оба напали на ксендза, поднявшегося со скамьи и молча стоявшего со скрещенными на груди руками и с опущенной головой.
   Дерзость Ясько, брата старосты, дошла до того, что он, не обращая внимания на духовный сан, схватил старика за плечи и, угрожая ему, начал его так трясти, что бедняжка еле на ногах держался.
   Но и это не помогло. Ксендз, возмущенный подобным обращением, не пожелал с ним разговаривать, ограничившись словом:
   – Не могу.
   Мацек, такой же невоздержанный, как и брат, тоже начал дергать ксендза за платье, и они оба кричали, ругали и всячески поносили несчастного старца, требуя от него назвать того, кто его послал.
   Но все это не помогло и, наконец, Мацек первый опомнился.
   – Надо его оставить в покое! – воскликнул он. – Его счастье, что я не хочу ссориться с духовной властью, а то я иначе поступил бы с ним!
   Ксендз стоял неподвижно и лишь после некоторого молчания произнес:
   – Хотите послушаться предостережения – хорошо. Нет – поступайте, как найдете лучшим. Вы подозреваете измену. Я и не думаю защищаться. Ни один капеллан не согласился бы служить для этого орудием.
   Мацек запальчиво проговорил:
   – Если ты сам не изменник, то ты послан изменником. Воевода должен меня бояться, но не я его. Я не испугаюсь этого дряхлого, полуживого старика.
   – Тем лучше для вас, если вы не боитесь, – возразил ксендз, собираясь уйти.
   Ему загородили дорогу. Ясько переменил тактику и хотел его подкупить, обещая ему стог сена и несколько возов овса, если он назовет пославшего его.
   В ответ на это ксендз лишь иронично улыбнулся.
   Боркович пообещал сделать вклад в костел, но и это не подействовало. Тем временем стало поздно; гости из большой комнаты начали расходиться, чтобы лечь спать в предназначенных комнатах; нельзя было дольше насильно задерживать ксендза, и оба брата, оставшись вдвоем принялись совещаться, как поступить.
   Мацек настаивал на своем предположении, что посланное ему предостережение – это хитрый прием, чтобы его напугать и лишить смелости. У Ясько явилась иная мысль.
   – Воевода сердит на тебя, – произнес он, – он твоих сил не знает, но в своих уверен; он всегда был недальновиден, а теперь окончательно лишился ума. Кто его знает? Может быть, он в самом деле решился арестовать тебя, а Маруся из сожаления к тебе послала предупредить.
   Мацек задумался. Верная догадка брата поколебала его собственные предположения. Так как в Познани и даже при дворе воеводы у него имелись преданные ему люди, то он отправил в город в ту же ночь двух верных слуг на разведку.
   Хотя Мацек уверял, что нет никаких причин опасаться, однако Ясько распорядился, чтобы в доме были приняты все меры предосторожности. Расставили стражу, вооружили челядь, и хотя старались перед прибывающими гостями высказать непринужденность и прежнюю смелость, опасаясь вызвать среди них переполох, однако все время были настороже.
   Мацек, намеревавшийся еще до посещения ксендза уехать в Козьмин, отложил свой отъезд до получения известий. Он не сомневался в том, что посланные им шпионы привезут разъяснения полученного им предостережения. Лишь через два дня возвратился один из них; ему удалось узнать только то, что воевода куда-то послал своего любимца Паношу с каким-то таинственным поручением. Он тоже слышал, что воевода стянул лучшие вооруженные силы, и это было подозрительно.
   Боркович насупился.
   Возвратившийся второй посол подтвердил известия, привезенные первым, а также передал разные мелкие сплетни о происходящем при дворе воеводы, о том, что Бенко втайне от всех часто совещается с Вержбентой и т.п.
   Все это указывало на то, что воевода готовится к какому-то решительному шагу. Привезенные известия придали совершенно иную окраску предостережению, переданному через ксендза, который вторично сам не явился, а лицу, посланному им, Ясько указал на дверь. Мацек начал соглашаться с предложением брата.
   Раньше, чем уехать в Козьмин, он послал своих шпионов во что бы то ни стало разузнать, куда послан Паноша, потому что начал опасаться. Но на след Паноши не легко было напасть, и прошла неделя, а никто ничего не смог узнать.
   Боркович был взбешен на своих послов, грозил им наказанием и тюрьмой; он никого не щадил, и своих слуг – будь это дворяне, мещане, крестьяне –одинаково наказывал, не останавливаясь перед убийством, готовый всегда заплатить причитающийся за их голову штраф.
   Потеряв терпение, он уже совсем было собрался в сопровождении многочисленной вооруженной стражи уехать в Козьмин, как вдруг один из посланных им, на которого он меньше всего рассчитывал, некий Глупый Дысь (так его называли) принес известие, что Паноша, переодетый до неузнаваемости, в простой сермяге, уже около недели живет на постоялом дворе на проезжей дороге недалеко от Чача и оттуда ежедневно делает какие-то экскурсии, и как будто бы даже несколько раз доходил до Чача. Получив это известие вечером, Мацек с братом и с двумя десятками вооруженных людей направились к постоялому двору, чтобы его окружить. Боркович торопил людей и от нетерпения рвал и метал. Размахивая мечом, он кричал:
   – Если вы дадите этому русину ускользнуть, то я вам лбы расквашу! Заезжий дом, куда они направились, находился около леса, на перекрестке двух главных дорог, ведущих в Познань. Он ночью всегда был переполнен проезжими, останавливавшимися на ночлег, но Боркович их не опасался.
   Когда они подъехали к дому, огни в нем были потушены, и казалось, что все объято сном. Окружив дом и конюшни со всех сторон, староста начал ломиться в главные ворота, требуя, чтобы его впустили. Так как в те времена часто происходили грабежи и нападения, в особенности на купцов, а в сараях стояло много возов с товарами, то между проезжими произошел большой переполох, и все начали готовиться к защите. Боркович приказал зажечь факелы, тщательно обыскать дом и все пристройки и никого не выпускать.
   Первым попался в руки старосты какой-то купец из Кракова, родом немец, по прозванию Немчин, имевший магазин в предместьи столицы и рассылавший разные товары во все другие города.
   Мацек и его слуги имели привычку не выпускать из рук попавшуюся им добычу. Хотя Немчин показал им бумагу с печатями, в которой сказано было, что ему разрешается развозить товары и торговать ими, они бумагу разорвали, растоптали ее ногами и в мгновение ока разграбили возы с товаром; даже хороших, статных лошадей у него забрали, и он рад был живым уйти из их рук.
   Другие проезжие, знавшие Борковича понаслышке, старались дать выкуп. Паношу долгое время не могли найти, несмотря на то, что искусные сыщики старосты, не обращая внимания на то, что своими горящими факелами могли поджечь дом и превратить его в пепел, везде усердно искали. Собирались было уже ехать обратно, как вдруг один из людей Борковича, влезший на чердак, наткнулся там на Паношу, который его пронзил мечом. Раненый, падая на землю и испуская последний дух, своим криком привлек внимание остальных. Они бросились на чердак и стащили оттуда Паношу, защищавшегося, как лев, и ударами сабли искалечившего многих из них. Внизу на него напали оба брата Борковича, и он даже Яська ранил, но в конце концов, получив смертельную рану в шею, пал мертвым.
   При свете факелов осмотрели труп и убедились, что убит действительно тот, кого искали. Мацек очень обрадовался, потому что находка скрывающегося Паноши явно доказывала, что воевода в действительности что-то против него задумал, и что полученное им предостережение не было хитрым подвохом.
   Приказав хозяину постоялого двора напоить и накормить своих храбрых слуг, он сам вместе с братом возвратился в Чач.
   Лишь только они вернулись домой, а это было на рассвете, оба уселись за стол и принялись подкреплять свои силы, так как оба, а в особенности Мацек, любили хорошо поесть и выпить. Они всю дорогу ехали молча, и первые слова, которые староста произнес за столом, были:
   – Пускай же теперь пан воевода бережет свои кости и не выходит из своей берлоги, потому что, раньше чем он меня схватит, убью на страх другим. Клянусь именем Бога, на помощь которого надеюсь!
   Он не колебался взывать к Божьей помощи, когда шел убивать людей и проливать их кровь, потому что по-своему был религиозен, молился и, чтобы искупить грехи, делал вклады в костелы.
   – Я этого вовсе не думаю скрывать, – прибавил он, – наоборот, я громогласно всякому скажу, что воевода от меня не уйдет! Он хотел меня засадить в тюрьму, но не доживет он до этого, а раньше предстанет на суд Всевышнего. Если кто мне войну объявляет, будь он мне не только дядей, но хоть бы и родным отцом, я ему навеки рот закрою.
   Говоря эти слова, он с такой силой ударил кулаком по столу, что стоявшая на нем посуда задрожала и зазвенела.
   Мацек принялся есть, а брат и сын не защищали Бенко, заранее зная, что все их усилия успокоить Мацека, отговорить от его намерения и заставить одуматься не приведут ни к чему.
   Тем временем в Познани воевода, веривший в ловкость и ум Паноши, с нетерпением ждал его возвращения.
   Несколько раз на дню Бенко спрашивал, нет ли каких-нибудь известий о нем, и вот однажды кто-то рассказал о нападении на постоялый двор, о том, как ограбили Немчина, который пешком приплелся в Познань, и о возможности убийства Паноши. Бенко этому верить не хотел и послал другого своего любимца Вроциша разузнать обо всем.
   Последний, приехав на место происшествия, узнал, что там действительно было произведено нападение, был убит человек, которого похоронили в яме, вырытой у опушки леса, прикрыв могилу ветвями и сучьями. Чтобы убедиться в том, действительно ли убитый человек был Паношей, не оставалось другого средства, как вырыть могилу. Хотя тело могло уже разложиться, но Вроциш мог бы узнать Паношу, потому что, когда-то купаясь с ним, заметил на его левой ноге шесть пальцев. Открыв могилу, увидели труп, изувеченный до неузнаваемости, но левая нога оказалась в целости, и не оставалось никакого сомнения, что убит именно Паноша, а не кто-либо другой.
   Когда Вроциш возвратился с этим печальным известием, то близкие воеводы, зная о его привязанности к Паноше, медленно и осторожно подготовили его к известию об ужасной смерти преданного слуги.
   Старый Бенко вначале расплакался, а затем поклялся отомстить за него. По распоряжению, данному воеводой, начали усиленно готовиться к облаве на Борковича; так как рана на ноге Бенко уже зажила, то он, не желая никому доверить командование отрядом, решил поехать сам. Маруся, перед которой он не скрыл своего намерения, опасаясь за его жизнь, на коленях умоляла его отказаться от такого шага, столь опасного в его возрасте. Бенко не обращал внимания на ее просьбы, предполагая, что они вызваны не столько заботливостью о нем, сколько ее привязанностью к племяннику.
   Почти все было готово к отъезду, но Бенко, несмотря на то, что торопил и ворчал, откладывал его со дня на день; возможно, что он, остывши от гнева и обиды, отказался бы совершенно от своего намерения, если бы к нему не явился услужливый дворянин Зглич, передавший ему о том, что Боркович поклялся его убить. Зглич служил на два фронта и был то на стороне старосты, то на стороне воеводы, смотря по тому, к кому он в данный момент был больше расположен. В последнее время ему стало жаль воеводу, и он его предостерег.
   Бенко, услышав это, от гнева почувствовал прилив сил и словно помолодел. Он послал разузнать, где находится Мацек, и твердо решил отправиться прямо в Козьмин.
   Бедная Маруся, страдавшая вдвойне за племянника и за мужа, трепетавшая даже больше за мужа, который не мог сравниться с Борковичем ни по силе, ни по ловкости, совсем потеряла голову, плакала, молилась и, наконец, от огорчения опасно заболела.
   Бенко, любивший свою подругу жизни, вынужден был отложить свой поход против племянника, так как вскоре пришлось вызвать к Марусе не только врача, но и ксендза.
   На своем смертном одре умирающая Маруся, собирая остаток последних сил, заклинала мужа не вмешиваться в дело Мацека, а передать его Вержбенте.
   Старик успокаивал ее, бормотал что-то неясное, неопределенное, однако ничего ей не обещал, так как считал своей обязанностью исполнить то, что уже раз решено. Все знали о происшедшем между ними и об их взаимных угрозах, и старик находил, что уступить – значит себя опозорить.
   Жена воеводы умерла. Бенко устроил ей торжественные похороны и несколько дней оплакивал ее; затем, пригласив к себе капеллана и познанского канцлера, составил духовное завещание, записав все двоюродным братьям, а одно из имений должно было перейти во владение познанского костела с тем, чтобы ксендзы там молились за упокой души его жены и его собственной. Покончив со всеми распоряжениями на случай смерти, воевода снова начал готовиться к выступлению против Борковича.
   Прошло немало времени, а Мацек не унимался, и ежедневно поступали на него жалобы. Ходили о нем слухи, что он по-прежнему разъезжает по Великопольше, чинит собственный суд и расправу со всеми врагами, нападая на них на проезжих дорогах или делая набеги на имения, и безнаказанно совершает всякие насилия.
   Между тем воеводе понадобилось побывать в своих отдаленных имениях, и он, отложив расправу с племянником до первого благоприятного для этого момента, отправился туда в сопровождении небольшой охраны. С ним было человек двадцать вооруженных людей на конях, сам же он не мог более совершать таких длинных поездок верхом и ехал в закрытом возке. Бенко и не думал скрывать о своей поездке и открыто готовился к ней, так что за два дня до его отъезда из Познани она была всем известна. Когда его предостерегали об опасности встретиться с Борковичем, он смеялся, будучи уверен, что Мацек при всей своей дерзости не посмеет поднять руку на него. Перед самым отъездом Вержбента, приехавший попрощаться с ним и увидевший малочисленность сопровождавшего его отряда и слабое вооружение, счел своей обязанностью напомнить воеводе о возможности встречи со старостой.
   Бенко с самоуверенностью расхохотался.
   – Я его на этот раз искать не стану, – сказал он, – а он, уверяю вас, лишь только услышит обо мне, скорее удерет, нежели нападет на меня. Ведь он знает, что со мною шутки плохи!
   Вержбента хотел еще что-то прибавить, но воевода не дал ему больше говорить и, попрощавшись с ним, тронулся в путь. Первый день путешествия прошел благополучно, и по дороге не было заметно ничего подозрительного, что могло бы обеспокоить. На расстоянии около пяти миль от Познани заранее был приготовлен ночлег. Еще засветло отряд прибыл в деревню, расположенную у опушки леса, и подъехал к избе, находившейся на самом конце деревни и принадлежавшей очень зажиточному крестьянину, который ее уступил воеводе. Бенко рано лег спать, чтобы отдохнуть, и на следующий день на рассвете поехал дальше; челядь же, разложив костер, варила ужин. Вдруг из леса выскочил многочисленный отряд всадников, с криком и визгом направившийся прямо к избе. Люди воеводы, застигнутые врасплох, были обезоружены, а Мацек, взломав дверь избы, вбежал в нее, размахивая обнаженным мечом и с криком: – Где эта старая рухлядь, которая хотела меня заключить в тюрьму? Бенко схватил лежавшую возле ложа обнаженную саблю, которую он всегда, по привычке, оставшейся у него с молодых лет, клал рядом с собою раньше, чем лечь спать, и, став посреди комнаты, начал защищаться. Начался неравный бой: с одной стороны была молодость, сила, вооружение, с другой –слабый старик, сорвавшийся с постели в одной рубашке. Удары воеводы не наносили никакого вреда противнику, так как они падали на грудь, покрытую кольчугой; после каждого удара Мацека кровь струилась по телу старика. Вынужденный отступить, старик поскользнулся на собственной крови и упал на землю, а озверевший Боркович, безо всякого сострадания к лежащему беззащитному старику с такой яростью вонзил ему в грудь меч, что тот тут же и скончался.
   Часть людей воеводы уже в первый момент была схвачена и повязана, остальные, успевшие схватить оружие, хотели было защищаться до крайности, но, увидев убитого пана, так переполошились и потеряли головы, что побросали оружие и разбежались.
   Челядь Борковича тотчас же набросилась на возы и разграбила все, что они везли с собою, а сам староста, упиваясь своей победой, тотчас же уехал в Козьмин, со злорадством и с угрозами повторяя, что такая же участь постигнет всех его врагов.
   Убийство было совершено явно и в присутствии многих свидетелей, так что скрыть его не было никакой возможности.
   Возвратившись к себе, Боркович громогласно рассказал, что, будучи вызван к воеводе, который угрожал ему смертью, он, защищая свою жизнь в произошедшей между ними борьбе, убил его.
   Всякий, знавший Мацека, прекрасно догадывался о том, что произошло в действительности, но ни у кого не хватало мужества, чтобы обвинить его в предумышленном убийстве. Он словно вырос в глазах людей, и его пуще прежнего стали бояться; среди его противников произошел переполох. Вержбента, узнав о смерти своего приятеля, немедленно поехал на место преступления, чтобы забрать его тело, и послал гонца в Краков с донесением о совершенном злодеянии и о том, кто его совершил. Король очень любил старого Бенко, и надо было полагать, что он не даст пощады Борковичу, и что наказание будет самое строгое, потому что он поднял руку на старика, да к тому еще и дядю.
   Вся родня воеводы обратилась к королю, прося его суда. Боркович, казалось, вовсе не был смущен и был подготовлен к тому, что король его потребует к себе. Он находил, что еще не пробил час, чтобы открыто выступить против королевской власти, и громогласно говорил, что поедет в Краков, если его вызовут туда, и сам представит свое дело Казимиру.
   Друзья старосты и его сподвижники советовали ему уклониться от поездки к королю и пророчили плохой исход, но Мацек дерзко и самоуверенно хвастался тем, что выиграет свое дело, и готовился к дороге.
   Наконец, из Кракова прибыл судебный чиновник, приказавший Борковичу от имени короля немедленно ехать к нему на суд. Староста преспокойно, даже смеясь, выслушал переданное ему приказание, велел накормить, напоить прибывшего посла и готовиться к дороге.
   Так как всем известно было, что в нападении на воеводу принимали участие брат и сын Борковичи, то и они были привлечены к ответственности и вызваны на королевский суд.
   Ясько из Чача струсил и сбежал; сыну же, желавшему с ним ехать, Мацек не разрешил сопровождать себя. Он был у него единственный, и староста не хотел подвергать его жизнь опасности, хотя за свою собственную не боялся. Посвистывая, распевая песни, подшучивая над встревоженными, уверенный в себе, отважный, каким его никогда еще не видели, староста тронулся в путь; его друзья не понимали, на что он надеется, но его поведение придавало им бодрость, поддерживало их дух, и они от него не отреклись.