Красницкий Александр Иванович. Гроза Византии

   – Говори, Василий, – ласково вымолвил Вардас, – ты молод, и в твоей голове могут зарождаться хорошие планы. Говори, а мы обсудим твои слова.
   – Действительно, у нас нет войска для отражения набегов, с границ мы не можем взять обратно наши отряды – тогда персам легко будет вторгнуться в пределы Византии, но если бы удержать россов от этого набега теперь, то после они встретились бы с вооруженными силами и были бы без труда отброшены.
   – А как это сделать?
   – У них только два вождя.
   – Знаю – Аскольд и Дир…
   – Вот! Других нет…
   Нет им и заместителей. Если бы эти вожди умерли от какой-нибудь внезапной причины, болезни или чего подобного, россов некому было бы вести в набег, тогда…
   – Так, так, ты, может быть, и прав! Но среди норманнов все-таки останутся люди, которые могут заменить Аскольда и Дира.
   – Не думаю! Этих князей любят славяне. Они видят в них своих освободителей от хазарского ига, другие же норманны являются для них простыми воинами, недостойными сидеть на княжеском престоле; кроме того, у славян есть и свои знаменитые мужи, которые имеют больше прав на княжение, чем простые пришельцы. Если не будет Аскольда и Дира, на Днепре сразу, среди покорных ими племен, начнется волнение, которое кончится очень печально для норманнов, и, во всяком случае, опасность набега, может быть, для нас хотя и не будет устранена совершенно, то отдалена на более или менее продолжительное время.
   – Он прав! – воскликнул Фотий.
   – Я согласен с тобой, – наклонил голову Вардас, – но не будем скрывать, что это – очень трудное дело.
   – Отчего?
   – Чья-либо смерть не в нашей воле.
   Фотий усмехнулся.
   – Человек смертен… – сказал он, – и никто не знает и знать не может, откуда приходит смерть…

14. ПОРУЧЕНИЕ

   Несколько минут прошло в молчании.
   Вардас как будто обдумывал только что слышанное.
   – А ты что скажешь? – снова обратился к Василию правитель.
   – Я вполне согласен с мнением блаженнейшего, – ответил тот.
   – И ты!
   – Василий мне всегда казался рассудительным человеком, – вмешался Фотий.
   – Но кто бы мог помочь нам?
   – Купцы! – произнес Македонянин.
   – Ты опять прав, Василий, я о них забыл, – воскликнул Вардас. -Действительно, купцы могут быть нам очень полезны в этом деле: их хорошо знают в Киеве, где они бывали не раз, и они легко могут добиться того, чтобы князья их приняли.
   – И поднести им в числе даров хотя бы такие благовония, – продолжал Вардас, уже примирившийся с планом Василия, – которые бы обладали нужными нам свойствами… Придворный врач Фока сумеет приготовить такие…
   Василий молчал.
   Вардас, этот закаленный и видавший всякие виды византийский царедворец, все-таки призадумался над убийством себе подобных.
   – Но нам нужно спешить, – пробормотал он. – Сумеет ли Фока приготовить эти благовония?…
   – Пусть он отправится в Киев под видом купца и приготовит их на пути, – подал совет Василий.
   Вардас ничего не ответил. Он опять глубоко задумался.
   В его душе боролись между собой самые разнообразные чувства.
   Нельзя сказать, чтобы среди них особенно говорила жалость. Все-таки Вардас был сыном своего века, но он в это время был болен, ждал каждую минуту смертного часа, и заботы о душе, о будущей жизни, занимали его. Однако эта борьба продолжалась в его душе недолго.
   Сознание необходимости преступления ради пользы отечества взяло верх. – Пусть так, я согласен, – пробормотал он. – Ты отпустишь мне этот грех, Фотий?
   – Можешь быть в этом вполне уверен, дядя, – ответил патриарх, – этот – точно так же, как и все другие.
   – Тогда пусть Василий вернется к купцам и объяснит им, чего от них ждет Византия, а потом мы призовем Фоку и объясним ему, что нам нужно от него… Иди, Василий…
   Македонянин с низким поклоном патриарху вышел из покоя.
   Валлос и его товарищи ждали с замиранием сердца его возвращения.
   – Что потребуют с нас? – шептались между собою купцы.
   – Только бы не наших голов…
   – Но за что же?
   – Разве при дворе Михаила-пьяницы спрашивают – за что?
   – Но – тсс!…
   Василий снова появился перед ними и обвел их своим испытующим взором. – Слушайте, вы! – заговорил он, складывая на груди руки. – Я уже говорил вам, что умирать человеку все равно где…
   – Помилуй, могущественный! – завопили купцы, падая на колени перед ним.
   – Встаньте и слушайте! Я передаю вам слова нашего могущественного и великого порфирогенета, даже тень которого вы недостойны видеть… Вы немедленно отправитесь снова на Днепр, в Киев, и устроите так, чтобы эти варвары приняли вас в своем покое; там вы поднесете им богатые дары от себя… Вот, что вы должны сделать…
   – Великолепный, нас ждет там смерть! – воскликнул Валлос.
   – Умрете вы в Киеве или в Константинополе – не все ли равно? Если же вы умрете в Киеве, то спасете ваши головы… Может быть, вы родились под счастливой звездой. Но что об этом говорить! Как я вам сказал, так и будет! С вами отправится еще один человек, с которым вы должны обращаться с почтением, а чтобы вы не посмели убежать, то на ваш корабль будут даны мореходы с военных судов… Согласны?
   Купцы из этих слов поняли, что всякое сопротивление излишне.
   – Согласны, – разом ответили они, – мы готовы сделать по твоему слову!
   – Не сомневаюсь, – ответил Василий.

15. К ЦЕЛИ

   Кто может сказать, какими путями распространяются тревожные вести и иногда доходят до людей, от которых более всего хотели бы их скрыть? Вардас, Фотий и Василий более всего желали скрыть принесенное купцами известие от своего повелителя, и оно, между тем, дошло до него очень скоро.
   Михаил не на шутку встревожился, когда узнал о предстоящем набеге варваров.
   Ему не было никакого дела до Византии, он боялся только за свою жизнь, которая все-таки более, чем что-либо, была в опасности.
   – Варвары, варвары! Опять эти несносные варвары! – кричал он, мечась как сумасшедший по своему роскошному покою. – Это – заговор! Меня хотят лишить престола, вот и навели теперь мои враги варваров на Византию.
   – Успокойся, величайший! – пробовал останавливать его Василий. -Византия по-прежнему верна тебе и сумеет всегда защитить тебя грудью своих сынов от всяких варваров…
   – Знаю, все знаю… Ты один только, Василий, заслуживаешь моего доверия, – кричал порфирогенет, – успокой меня, скажи мне: гвардия за меня?
   – Да, светлейший…
   – А народ?
   – Точно также… Народ по-прежнему обожает тебя и считает своим солнцем.
   – А все-таки я ему не верю, этому народу… Он коварен и лжив. Я ему давно не устраивал ристалищ, и он забыл меня.
   – Нет, нет не тревожь себя напрасно, в порфире рожденный, – народ за тебя… Займись пока делами государства, тебя ждут на пире, и, если ты не покажешь пирующим своего лица, они и в самом деле подумают, что ты испугался каких-то варваров.
   – Ты прав, Василий, прав, как всегда… Действительно, нельзя подавать этим людям вида, что мы смущены…
   – Тогда подать знак к началу твоего великолепного пира?
   – Подай, Василий!
   Македонянин удалился.
   Ему до крайности был отвратителен этот перепугавшийся до последней степени человек, дрожавший при одном только намеке на опасность для своей жалкой жизни и забывавший в то же время о судьбе целого народа.
   Мысли Василия при этом принимали все более и более определенный образ.
   "Не настал ли, наконец, удобный миг? – теперь уже смело думал он, не страшась, как прежде, своих мыслей. – Отчего мне не воспользоваться тем смущением и ужасом, которое овладеет Византией при первой вести о приближении варваров? Случай удобный, и упускать его нельзя… Мне кажется, что императорская корона подходит моей голове… Тогда отчего же и не надеть ее?… Только для этого нужно удалить во чтобы то ни стало на это время Михаила из Византии. Но как?
   Василий задумался.
   Вдруг он ударил себя рукой по лбу.
   «Чего же легче? Порфирогенет напуган до последней степени, стоит только поддержать в нем этот испуг, и он сам поспешит скрыться из Византии, ну, на персидскую границу, что ли, а в его отсутствие все легко устроить, как следует… Только надо сделать это умно, так чтобы Вардас не понял моих планов. Его одного я боюсь и уважаю, остальные мне нисколько не страшны. А в этом мне поможет Ингерина».
   С такими мыслями он поспешил к молодой женщине, все еще не утратившей своего влияния на «Нерона» Нового Рима.
   Они редко виделись с тех пор, как Ингерина поселилась во дворце Михаила.
   Но, несмотря на редкие встречи с Василием, молодая женщина продолжала безумно любить его.
   Он был ей дорог по их прежней жизни, по тому времени, когда они, голодные и холодные, скитались по горам Македонии, думая не об императорской короне, как теперь, а о том, где и как добыть кусок насущного хлеба.
   Среди роскоши дворца Ингерина не раз вспоминала те дни, и они казались ей гораздо более счастливыми, чем та сытая, полная удовольствий жизнь, которую она вела с Михаилом…
   Она встретила Василия с такой шумной радостью, какая была даже опасна в их положении.
   – О, наконец-то, наконец-то, ты пришел ко мне, Василий! – воскликнула она, страстно целуя Македонянина. – Я скучала по тебе, я думала, что ты уже разлюбил меня!
   – Нет – и никогда! – решительно отвечал Василий. – Или ты думаешь, мне не больно видеть тебя в объятиях другого? Но что делать, цель, которую я преследую ради тебя, требует жертв… Я приношу их, приносишь и ты. Когда же все исполнится так, как задумано мною, мы оба будем счастливы, несказанно счастливы… Но ты мне должно помочь, моя Ингерина.
   – Говори, Василий, говори, любимый мой, я готова сделать все!
   – Нужно во чтобы-то ни стало удалить порфирогенета отсюда.
   – Удалить? Зачем?
   – Ты узнаешь это впоследствии, а теперь исполни то, что я тебя прошу. – Но предлог?
   – Он есть!
   – Какой же?
   – Здесь ходят слухи о грозящем Византии набеге варваров. Михаил уже теперь перепуган донельзя. Поддержи в нем этот испуг и убеди его, что среди войска, на границе, он будет в большей безопасности, чем здесь…
   – А ты…
   Останешься?
   – Да, это необходимо…
   – Но варвары! Что будет с тобой, я боюсь за тебя!
   – Успокойся, я сумею охранить себя хотя бы ради той цели, которую мы преследуем…
   Василий не ошибался в Ингерине.
   О! Это была действительно умная женщина, которой можно было довериться и на которую можно было положиться.
   Действительно, она сумела поставить дело так, что вконец перепуганный Михаил поспешил оставить свою столицу.
   Он сумел, однако, на этот раз притвориться и предлог для своего удаления избрал вполне объяснимый, приличный.
   – Наши храбрые войска, – объяснил он свой отъезд, – бьются с персами, и мы должны сами руководить ими, воодушевлять их на новую борьбу, как бы она ни была тяжела… О, мы сделаем это и поразим персов!…
   Он уехал.
   Вардас, не подозревавший, кто устроил это удаление, был очень рад отъезду Михаила.
   – Так будет спокойнее, – говорил он Василию, – у нас развязаны руки, и мы можем действовать вполне свободно… Варвары не так страшны, как порфирогенет. Он мог одним словом разрушить все наши планы, помешать нам. Василий ничего не отвечал.
   Он чувствовал корону византийских императоров на своей голове…

16. СВОЕ И ЧУЖОЕ

   Пока перепуганный Михаил собирался покинуть Византию, его приближенные торопливо приводили в исполнение задуманный ими план отдаления набега славянских варваров.
   Врач Фока потребовал довольно продолжительный срок для приготовления своего таинственного средства которое должно было помочь киевским князьям умереть, прежде чем они встанут во главе своих дружин, чтобы вести их на Византию.
   Фока был с виду добродушный, безобидный старик; никто бы при взгляде на него не решился сказать, что этот человек, будучи придворным врачом императора, не только многим помог родиться, но многим помог и умереть, и умереть так, что намеченная жертва не подозревала даже, с какой стороны пришла смерть.
   Придворный врач императора был, впрочем, человек очень скромный и только изредка позволял себе похвастаться своим страшным искусством.
   – У Нерона Старого Рима была Локуста, – говаривал он в порывах откровенности, – но я превзошел и Локусту…
   Теперь, получив неожиданное приказание приготовить такие благовония, которые должны были уничтожить киевских князей, Фока не замедлил приняться за свое страшное дело.
   Он заперся в своей лаборатории, что-то долго варил, сушил, растирал в ступках, мешал, не выходя из своего покоя и никого не допуская к себе в течение всех дней, пока он был в своем невольном заключении.
   Его не беспокоили.
   Вардас был уверен, что Фока настолько хорошо знает свое дело, что сумеет исполнить его, как нельзя лучше, если только ему мешать.
   На отъезд Михаила из Византии никто не обратил внимания – ни царедворцы, ни народ: такой незаметной личностью был этот правитель по сравнению со своими талантливыми администраторами: Вардасом, Фотием, Василием.
   Василий в последнее время стал особенно ласково и даже нежно относиться к Ирине и Изоку, оставленным бежавшей Зоей на его попечении.
   Он знал, кто они такие, и все-таки думал, что этот юноша и девушка до некоторой степени могут явиться в его руках заложниками, если только хитро задуманный план не удастся и не отдалит набега киевских славян.
   Своей ласковостью Василий старался привлечь брата и сестру на свою сторону, чтобы со временем, если позволят обстоятельства, воспользоваться ими для переговоров с их родичами, которые, видя в них внуков старого Улеба, легко могли ради них стать из заклятых врагов Византии ее искренними друзьями и верными союзниками.
   С этой целью он подолгу в свободное время разговаривал то с Изоком, то с Ириной, но чаще всего с обоими вместе.
   – Дети мои, – говаривал он, – неужели вам не нравится здесь, в Византии?
   – О, нет, – отвечала обыкновенно Ирина, – нам хорошо здесь.
   – Но на родном Днепре лучше! – с затаенным вздохом отвечал Изок.
   – Почему же, юноша?
   – Там все свое…
   – А здесь? Разве вы в чем-либо нуждаетесь?
   – Нет, благодаря тебе, ни в чем.
   – Тогда что же вам еще нужно?
   – Ах, Василий, – раздражался пылкий Изок, – как что? Нам нужен родимый Днепр, простор его полей, нужен родной наш воздух, нужны родимые забавы. Ничего этого здесь нет…
   – Так стало быть, Изок, ты не хотел бы остаться в Византии?
   – Нет, нет! Ни за что! Ни за что! Я умер бы, я задохнулся бы здесь… – А ты, Ирина?
   – Я?… Я не знаю… Я всю мою жизнь провела здесь, старый Лука почти что накануне своей смерти рассказал мне, кто я, а до этого я считала себя византийкой…
   – Ты скажи ему, сестра, что с тех пор, как ты узнала тайну нашего деда, и твоя душа перестала быть спокойной!
   – Да, Изок, ты прав… Много перемен произошло со мной.
   – Каких же, Ирина? – вкрадчиво спрашивал Василий. – Я – друг твой и Изока, ты можешь говорить со мной без опасений… Я буду рад, если найду возможность помочь тебе. Не бойся, мое милое дитя, говори откровенно…
   – Я стала совсем другою, благородный Василий. Прежде для меня весь мир был в Византии; если мне приходилось выбираться из своего угла и взглядывать на ваши роскошные дворцы, шумный форум, на ваши храмы – все это мне казалось волшебным раем, царством грез, и я не мечтала никогда ни о чем другом, как только о том, чтобы остаться в этом уголке всегда, на всю жизнь.
   – А теперь?
   – Теперь не то… Я уже не думаю, что Византия – рай. Она великолепна – да, но в моих грезах, в моих снах я вижу совсем другое… Мне грезится покойная величавая река, медленно катящая свои волны среди высоких зеленых берегов, я вижу города, не такие пышные и великолепные, как город Константина, нет, они, эти города, с виду бедны и ничтожны, но, когда во сне я нахожусь в них, я так вот и чувствую, что и Византия, и ее пышность, блеск, ее солнце, ее люди – все это мне чужое, а там, в этих городах – все мое, все родное, близкое, я там своя… И после таких грез так вот, кажется, обернулась бы я птичкой малою, унеслась бы туда на крыльях своих… Да так, пожалуй, есть и на самом деле… Здесь я телом одним только, а душа моя там, на берегах этой реки, на родине моей… О ней я грежу, Василий, ее вижу я в снах моих… Как ты думаешь?
   Василий ожидал подобного признания.
   «Кровь сказывается, – подумал он, – свое к своему тянет».
   Легкий вздох вырвался из его груди.
   – Я понимаю тебя, дитя, я понимаю, какие чувства волнуют тебя, – тихо промолвил он.
   О, в эти минуты и в его мечтах быстро воскресла знакомая картина. Встали горы родной Македонии, неприступные кручи, снеговые вершины, на которых так хорошо и легко дышится вольной груди, цветущие долины, где живется так привольно и счастливо, где люди не знают ни вражды, ни лжи, ни ненависти…
   И все это оставлено, все это забыто, покинуто! Ради чего? Ради призрака власти, ради короны Византии! Что же, разве легко носить ее? Разве истинно счастлив тот, чью голову она украшает? Нет, нет, тысячу раз нет! Эта власть всей своей тяжестью давит человека за то суетное, полное тревог и волнений счастье, которое она дает ему… Как бы хорошо вернуть прошлое! Но – нет! Эта корона так близка, что поворота быть не может, нужно неуклонно идти туда, куда влечет судьба. Обманет она – и, если только голова на плечах останется, всегда не поздно вернуться к прежнему… Но как хорошо и светло это прежнее!
   Новый тяжкий вздох вырвался из груди Василия. Он даже не старался подавить его – ведь эти дети – он знал прекрасно – не выдадут его, и при них, хоть на мгновение, можно скинуть давившую его своей тяжестью личину…
   – Понимаю тебя, дитя мое, понимаю, – повторил Василий, – но не печальтесь и ты, Ирина, и ты, Изок. Может быть, все будет так, как вы желаете, как мечтаете, но только нужно ждать и ждать… Наша судьба не в наших руках…

17. ОСУЖДЕННЫЕ НА СМЕРТЬ

   Труд Фоки был скоро закончен…
   Византийский сын Эскулапа тонко знал свое дело…
   Нескольких дней было вполне достаточно для того, чтобы приготовлено было средство к отдалению набега славянских варваров…
   Как только Фомка закончил свои приготовления, он немедленно вышел из затвора и поспешил послать одного из слуг к Вардасу с уведомлением, что он выполнил его приказ…
   Фока еще не знал, что ему готовится…
   Он думал, что отвести дары будет поручено купцам, а сам он останется в стороне от всякой непосредственной опасности.
   Но он жестоко ошибался…
   Вардас принял его очень ласково – так ласково, что Фока, присмотревшийся ко всему за свое долгое пребывание в императорском дворце, сразу же почувствовал, что тут не все ладно…
   Правитель затворился с врачом и долго, долго беседовал с ним…
   – Итак, Фока, я очень благодарен тебе за труды, – закончил он свою беседу, – ты – верный слуга императора.
   – О, мудрейший, я делаю, что могу…
   – Я знаю, что ты скромен, очень скромен… Но ты получишь награду… А вот скажи, кому поручить все это?…
   – О, кому прикажешь, могущественный.
   – Так-так… Я был уверен в таком твоем ответе. Еще раз повторяю, ты – верный слуга отечеству.
   – Так как же повелишь, могущественный? Кому я должен передать наставления?
   Вардас на мгновенье задумался.
   – Поговори об этом с Василием… – вымолвил он, стараясь глядеть куда-то в сторону.
   – Но мне хотелось бы услышать приказание от тебя, мудрейший.
   – Поговори с Василием, – совсем беззвучно повторил Вардас.
   Фока понял все.
   – Твоя воля, мудрейший, – проговорил он и с низким поклоном вышел из покоя.
   Больной правитель только по уходе его вздохнул облегченно…
   Ему стало жаль этого человека… Они долго жили вместе, и не раз Фока оказывал Вардасу очень серьезные услуги. Теперь наместник императора знал, что отправляет его, в случае неудачи, на верную смерть.
   Фока, успевший уже примириться с своей участью, перешел к Василию.
   Тот встретил его также смущенный и несколько растерянный.
   – Ты знаешь, Фока, все? – спросил он. – Вардас уже сказал тебе?
   – Вардас сказал, что я должен спросить у тебя…
   – Что делать, Фока, нужно отправиться тебе… Никому иному невозможно доверить такого ответственного дела…
   – А купцам?…
   – Что они! Эти трусы, если не сбегут или не умрут сами от перепугу, легко испортят все дело…
   – Стало быть, я должен ехать непременно?
   – Да.
   Фока на минуту задумался.
   – У меня жена-старуха, два сына, внуки… – как бы в раздумье проговорил он.
   – Не беспокойся за них! – воскликнул Василий. – Они будут находиться под моей охраной… Но не печалься… Я уверен, что ты возвратишься…
   – Не утешай меня, Василий, я столько видел смертей, что не побоюсь той смерти, которая будет ниспослана мне с открытым лицом…
   Василий ничего не ответил.
   Так прошло несколько мгновений.
   Македонянин смотрел куда-то в угол, Фока, опустив глаза к полу, как бы переживал какую-то тяжелую внутреннюю борьбу.
   – Прощай, – наконец, глухо вымолвил он.
   – Прощай, Фока, – ответил Василий.
   – Помни свое обещание… Не оставь моих сирот…
   – Иди!… Будь покоен…
   – На утро будьте готовы отправиться в путь, – приказал он приведенным по его приказу купцам и приказал страже увести их.
   Снова оставшись наедине с Фокой, Василий не выдержал и, повинуясь могучему внутреннему порыву, крепко-крепко обнял старика и, едва сдерживая слезы, выбежал из покоя.
   Вардас ждал его с нетерпением.
   – Ну, что, – спросил он, – как Фока?
   – Он понял, что его присутствие необходимо.
   – Верный, незаменимый слуга… Может быть, он своею жизнью спасает Византию…
   – Он готов на все, он – не эти жалкие торгаши и способен пожертвовать собой ради пользы отечества…
   – Мало таких…
   – Но пока они есть, ими сильна Византия… Только бы жертва эта не стала напрасной, – закончил Вардас.
   На другой день рано утром трирема херсонесских купцов вышла из гавани Константинополя.
   Фока был на ней.
   К Аскольду и Диру вместе с ним неслась по морским волнам сама смерть…
 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЧУДО ПРЕСВЯТОЙ БОГОРОДИЦЫ

1. К РОДНЫМ БЕРЕГАМ

   Анастас и Зоя, как мы уже видели из первой части нашего рассказа, при первой возможности поспешили, по совету Склирены, бежать от опасности… Какой? Мы уже видели, что дело приняло совсем не тот оборот, который имел в виду Никифор, но и Анастас, и Зоя знали, что такое интриги при дворе Михаила, а потому поспешили найти спасение в бегстве. Если у них и были защитники у порфирогенета, то, в особенности у Анастаса, было немало и врагов, всегда готовых довести его до плахи из-за одной только зависти к его прочному положению как главы партии «голубых».
   Анастас не сомневался, что рано или поздно он вернется в Константинополь. В душе он был очень недоволен, что приходится уходить так далеко – на Днепр, к варварам, и не мог понять, почему так настаивает на этом всегда, казалось, такая рассудительная Зоя.
   – Чего ты ждешь от варваров? – спрашивал он ее, уже очутившись на борту корабля. – Скажи мне – чего?
   – Всего, – коротко отвечала Зоя.
   – Этого очень мало для меня…
   – А чего бы ты хотел?
   – Больших подробностей; узнать, наконец, все твои планы!
   – Узнать! Для этого еще будет время…
   – Однако ты не разговорчива…
   Зоя засмеялась.
   – Еще бы! – сказала она с особым ударением. – Ведь, я – не византийка…
   – Как? Что? – удивился Анастас.
   – Так, не византийка!…
   – Кто же ты?
   – Природная славянка!
   Анастас, ни слова не говоря, глядел на нее: так он был поражен этим неожиданным признанием.
   – Ты – славянка, и я об этом ничего не знаю?…
   – И не мог знать. Вспомни, что в Константинополе ты – человек совершенно новый.
   – Но в тебе нет ничего варварского: ты красива, умна, исповедуешь Христову веру, принята во дворце императора, наконец ты – матрона.
   Зоя снова засмеялась.
   – А все-таки я – славянка… Мало ли бывает в жизни! Я сказала тебе и сама думала, что стала природной византийкой… Да вот теперь сказалась кровь… Я вся горю, я трепещу, сердце мое бьется радостью при одной только мысли, что скоро-скоро я увижу мою родину!…
   – На радость ли?
   – Какое горе ты видишь?
   – Неужели ты думаешь, что на твоей родине сохранилась о тебе память?
   – Старейшина Улеб и его дети никогда не будут забыты, – гордо проговорила Зоя. – Я уверена, что на Днепре все его помнят. Хотя мой несчастный отец убит этим ненавистным Никифором, но я отомщу, отомщу за его смерть!…
   Глаза Зои загорелись злобным огоньком. Она так поглядела на Анастаса, что сердце его сжалось от какого-то мрачного предчувствия.
   – Ты что-то задумала, Зоя, – смущенно пробормотал он.
   – Я скажу тебе, что – месть и месть, какая только доступна дочери варварского народа… К этому толкает меня сама судьба. Погляди сам: разве это невольное изгнание, ничем не вызванное, не предопределено мне судьбой? Судьба заставляет меня вернуться на родину, бросив там на берегах Пропондиды все, что меня привязывало к Византии, и я иду…
   – Но, по крайней мере, есть ли у тебя кто-нибудь там на берегах Днепра?
   – Жив брат мой Всеслав; он в великом почете у киевских князей.
   – Откуда ты это знаешь? Разве у тебя были сношения с Киевом?