Страница:
Со стороны бараков раздался гулкий металлический удар. Солдаты, как по команде, поглядели в ту сторону. Что же, ребята, это прибавит вам уверенности!
На самом деле места, покинутые людьми, ещё долгое время продолжают жить своей жизнью. Изготовленные человеком предметы под действием сил природы постоянно издают разные звуки, отличные от натуральных. Проволока «поёт» под ветром или нагретая солнцем, пустые бочки из-под горючего хлопают, как барабаны, неплотно приколоченные доски жалобно скрипят, как плачущие вдалеке дети… Именно отсюда, наверное, и происходят легенды о призраках покинутых строений. А где же ещё водиться призракам, как не в заброшенном концентрационном лагере, где голодом, холодом и непосильным трудом уморили не одну сотню человек, завалив их тела камнями на склоне?
Скорее всего, Егор учитывал и эту деталь, когда предложил устроить засаду спецназу на Янранае. Не знаю, на что он рассчитывал - на помощь призраков или просто на общий фактор неуверенности, который испытывают люди, оказавшись в таком месте. Но он был прав. Первобытный психолог, блин.
К сожалению, нас в любом случае оставалось пятеро против семи. И даже если всё пройдёт по плану, двое солдат останутся боеспособны после гибели основного отряда. А в том, что каждый из них в открытом бою способен справиться с нами со всеми, я даже не сомневался. Так же как и в том, что каждый из них может самостоятельно справиться с поставленной перед отрядом задачей.
И здесь я в который раз, уже перед лицом смертельной опасности, не смог не съехидничать. Вот если бы их хозяева не увлеклись масштабным планированием, бросили бы на наши поиски не полноценное отделение, а двух, максимум трёх человек, не говоря уж об одиночке, - вот тут наши шансы стремительно бы упали. Дело в том, что при каждом манёвре большой группе его нужно истолковать, все его должны усвоить, кроме того, вероятность всякого мелкого непонимания в толпе больше трёх человек увеличивается в разы. Почти наверняка группа эта имеет и связь с внешним миром. А связь с внешним миром - это и доклад по начальству четыре раза в сутки, и получение от оного начальства ценных указаний. А это всё - время, стоянки, лишнее толковище - время, которое даёт противнику, то есть нам, возможность рассредоточиться, перегруппироваться, принять дополнительные решения. И в конце концов увеличивает шансы на выигрыш для сил, состоящих из людей, привыкших полагаться только на себя.
Ничего не поделаешь, издержки социальной организации.
«Боевой монстр» тем временем закончил осмотр местности и махнул рукой. От группы отделились два человека, они также надвинули на лоб очки ночного видения и полезли в кусты.
«Ага, ночные очки надели!» - с удовлетворением подумал я. «П’гавильное ’гешение, а’гхип’гавильное, даже так можно сказать». Ветки стланика будут бить по окулярам, сыпаться в манжеты, засорять оптику. В то же время ещё достаточно светло, и видимость на расстоянии в три-четыре метра без всякой оптики была вполне удовлетворительна. «Ночные глаза» - дополнительный фактор усталости, и мне оставалось лишь молиться, чтобы перед решающими действиями их надели все.
На преодоление кустарника у передовых бойцов ушло около получаса. За это время стемнело уже солидно, и установился очень типичный для севера сумеречный баланс, когда все предметы силуэтно могут просматриваться метров до пятидесяти, но не далее. Этот баланс нарушится только после трёх ночи, когда небо снова посереет, подсвечиваясь лучами поднимающегося солнца, и очертания будут скрадываться общим серым цветом, время самой плохой видимости северных ночей.
Охранение устроилось под стланиковыми кустами всего в какой-то сотне метров от меня. Осмотревшись и отдышавшись, они махнули руками - и вся остальная группа двинулась в заросли.
Шума они производили, на удивление, немного, но тем не менее тренированное ухо должно было их услышать даже возле костра. Правда, сам я надеялся, что Витькин костёр трещит вовсю - не меньше проламывающейся через кусты солдатни, - потому что для успеха нашего плана ему необходимо было поддерживать максимальный огонь.
Наконец солдаты собрались в кружок и принялись обсуждать, как им поступить в дальнейшем. Я без труда уловил негромкий бубнеж.
«Не спят ещё…», «Ярко горит…», «Подойдём, посмотрим…», «Железные, что ли, какие» - и обычный набор солдатского мата, который неизбежным фоном сопровождает любые армейские разговоры. А затем… случилось чудо!
Практически не рассыпавшись, группа двинулась вверх, к гребню увала, и я увидел, что практически все бойцы надели очки ночного видения!
«Йес!»
Я приподнялся над землёй, вложив карабин в плечо и взяв на мушку предполагаемого командира. Сигнал должен был подать Егор - он лучше знал возможности своих ребят, а также то, как они расположились в засаде. И едва я заслышал кашель взлетевшей кедровки, как трижды выстрелил в плотно стоящую середину группы. И мгновенно прикрыл глаза, чтобы не ослепнуть от вспыхнувшего за кустами оранжевого пламени взрыва…
Костёр, в который Виктор вылил полный чайник бензина для примуса, полыхнул буквально до небес и ослепил на некоторое время солдат спецназа, глядевших в его сторону через приборы ночного видения. Правда, это касалось только тех, кто на то время ещё оставался жив. Одновременно с окончанием птичьего крика из кустов стланика, словно призраки из могил, выросло несколько низкорослых фигур и раздались глухие шлепки выстрелов малокалиберных винтовок, тут же перекрытые грохотом моего карабина. Двое солдат качнулись вперёд и кинулись через гребень холма, справедливо полагая, что оказались прямо посередине засады. Одного из них пробили тремя пулями пастухи на бегу, а другой успел прямо сквозь ещё не осевшее пламя подбежать к Виктору и уставить ему в грудь ствол автомата…
Виктор
Алекс Зимгаевский, он же - Зим
Серж Астахов. Ух и береговое братство
На самом деле места, покинутые людьми, ещё долгое время продолжают жить своей жизнью. Изготовленные человеком предметы под действием сил природы постоянно издают разные звуки, отличные от натуральных. Проволока «поёт» под ветром или нагретая солнцем, пустые бочки из-под горючего хлопают, как барабаны, неплотно приколоченные доски жалобно скрипят, как плачущие вдалеке дети… Именно отсюда, наверное, и происходят легенды о призраках покинутых строений. А где же ещё водиться призракам, как не в заброшенном концентрационном лагере, где голодом, холодом и непосильным трудом уморили не одну сотню человек, завалив их тела камнями на склоне?
Скорее всего, Егор учитывал и эту деталь, когда предложил устроить засаду спецназу на Янранае. Не знаю, на что он рассчитывал - на помощь призраков или просто на общий фактор неуверенности, который испытывают люди, оказавшись в таком месте. Но он был прав. Первобытный психолог, блин.
К сожалению, нас в любом случае оставалось пятеро против семи. И даже если всё пройдёт по плану, двое солдат останутся боеспособны после гибели основного отряда. А в том, что каждый из них в открытом бою способен справиться с нами со всеми, я даже не сомневался. Так же как и в том, что каждый из них может самостоятельно справиться с поставленной перед отрядом задачей.
И здесь я в который раз, уже перед лицом смертельной опасности, не смог не съехидничать. Вот если бы их хозяева не увлеклись масштабным планированием, бросили бы на наши поиски не полноценное отделение, а двух, максимум трёх человек, не говоря уж об одиночке, - вот тут наши шансы стремительно бы упали. Дело в том, что при каждом манёвре большой группе его нужно истолковать, все его должны усвоить, кроме того, вероятность всякого мелкого непонимания в толпе больше трёх человек увеличивается в разы. Почти наверняка группа эта имеет и связь с внешним миром. А связь с внешним миром - это и доклад по начальству четыре раза в сутки, и получение от оного начальства ценных указаний. А это всё - время, стоянки, лишнее толковище - время, которое даёт противнику, то есть нам, возможность рассредоточиться, перегруппироваться, принять дополнительные решения. И в конце концов увеличивает шансы на выигрыш для сил, состоящих из людей, привыкших полагаться только на себя.
Ничего не поделаешь, издержки социальной организации.
«Боевой монстр» тем временем закончил осмотр местности и махнул рукой. От группы отделились два человека, они также надвинули на лоб очки ночного видения и полезли в кусты.
«Ага, ночные очки надели!» - с удовлетворением подумал я. «П’гавильное ’гешение, а’гхип’гавильное, даже так можно сказать». Ветки стланика будут бить по окулярам, сыпаться в манжеты, засорять оптику. В то же время ещё достаточно светло, и видимость на расстоянии в три-четыре метра без всякой оптики была вполне удовлетворительна. «Ночные глаза» - дополнительный фактор усталости, и мне оставалось лишь молиться, чтобы перед решающими действиями их надели все.
На преодоление кустарника у передовых бойцов ушло около получаса. За это время стемнело уже солидно, и установился очень типичный для севера сумеречный баланс, когда все предметы силуэтно могут просматриваться метров до пятидесяти, но не далее. Этот баланс нарушится только после трёх ночи, когда небо снова посереет, подсвечиваясь лучами поднимающегося солнца, и очертания будут скрадываться общим серым цветом, время самой плохой видимости северных ночей.
Охранение устроилось под стланиковыми кустами всего в какой-то сотне метров от меня. Осмотревшись и отдышавшись, они махнули руками - и вся остальная группа двинулась в заросли.
Шума они производили, на удивление, немного, но тем не менее тренированное ухо должно было их услышать даже возле костра. Правда, сам я надеялся, что Витькин костёр трещит вовсю - не меньше проламывающейся через кусты солдатни, - потому что для успеха нашего плана ему необходимо было поддерживать максимальный огонь.
Наконец солдаты собрались в кружок и принялись обсуждать, как им поступить в дальнейшем. Я без труда уловил негромкий бубнеж.
«Не спят ещё…», «Ярко горит…», «Подойдём, посмотрим…», «Железные, что ли, какие» - и обычный набор солдатского мата, который неизбежным фоном сопровождает любые армейские разговоры. А затем… случилось чудо!
Практически не рассыпавшись, группа двинулась вверх, к гребню увала, и я увидел, что практически все бойцы надели очки ночного видения!
«Йес!»
Я приподнялся над землёй, вложив карабин в плечо и взяв на мушку предполагаемого командира. Сигнал должен был подать Егор - он лучше знал возможности своих ребят, а также то, как они расположились в засаде. И едва я заслышал кашель взлетевшей кедровки, как трижды выстрелил в плотно стоящую середину группы. И мгновенно прикрыл глаза, чтобы не ослепнуть от вспыхнувшего за кустами оранжевого пламени взрыва…
Костёр, в который Виктор вылил полный чайник бензина для примуса, полыхнул буквально до небес и ослепил на некоторое время солдат спецназа, глядевших в его сторону через приборы ночного видения. Правда, это касалось только тех, кто на то время ещё оставался жив. Одновременно с окончанием птичьего крика из кустов стланика, словно призраки из могил, выросло несколько низкорослых фигур и раздались глухие шлепки выстрелов малокалиберных винтовок, тут же перекрытые грохотом моего карабина. Двое солдат качнулись вперёд и кинулись через гребень холма, справедливо полагая, что оказались прямо посередине засады. Одного из них пробили тремя пулями пастухи на бегу, а другой успел прямо сквозь ещё не осевшее пламя подбежать к Виктору и уставить ему в грудь ствол автомата…
Виктор
Я сидел у костра и из всех сил стремился не пропустить нужного сигнала. Сперва совершенно бесшумно исчез Зим, затем наверху, в подтверждение плана, вякнула кедровка. Мгла сгущалась, и я с огромным трудом заставлял себя не глядеть наверх, чтобы ни в коем случае не выдать перед посторонними наблюдателями своей тревоги.
«То, что ты должен сделать, - важнейшая часть плана, - повторял мне Зим. - Жизнь каждого из нас зависит всего от одного твоего движения - как вовремя ты его сделаешь».
Для любого постороннего наблюдателя, Зим спал рядом, возле костра - так, по крайней мере, демонстрировала кукла, мастерски изготовленная из камней и корней стланика и прикрытая спальным мешком.
Шло время. Чувства мои обострились до предела. Я слышал, пожалуй, не только писк полёвок, которые грызли прошлогодние кедровые орехи под кустом в десяти метрах от меня, но даже, пожалуй, движение муравьёв на нагретых жаром костра камнях. В зарослях позади меня шевельнула крыльями и перепорхнула с места на место какая-то птица - и моя рука чуть не метнулась к чайнику с горючим.
И вдруг всё стихло. Наступила абсолютная тишина, которая, как мне уже рассказывали Зим и ламуты, наступает только тогда, когда в спокойный, занятый своими делами мир вступает совершенно смертельная угроза - такая, как вооружённые люди или призрак из мрака. Не стало слышно ни мышей под корнями, ни муравьёв под камнем. Из мрака, нависшего над освещённым склоном, на меня уставились несколько враждебных пар глаз. Я их не мог видеть, но я физически чувствовал, как они, словно лучи невидимых фонариков, ощупывают каждую складку моей одежды, стоящую у костра кружку, очертания спального мешка и мою руку, которая уже легла на проволочную дужку чайника.
Из тьмы дохнуло смертью.
И, едва услышав знакомое «крэканье» в кустарнике, я с размаху кинул чайник в костёр. Раздался оглушительный грохот - такой, будто некто гигантский изо всей силы нанёс несколько ударов бичом по всей тундре и ближайшим склонам Хребта. Кусты наверху затрещали, оттуда вывалилась чёрная человеческая фигура, затем послышался топот, и сквозь огонь проступил силуэт того самого человекоподобного робота, который мне рисовался в воображении уже три дня. Вперив в меня горящий взгляд глаз-окуляров, он развернул прилепленный ремнями к груди автомат, и… рухнул на спину, прямо в опадающее пламя костра, дёргаясь от ударов, посыпавшихся на него с гребня. А на гребне стоял Зим, и карабин в его руках расцветал ромашками огненных вспышек.
«То, что ты должен сделать, - важнейшая часть плана, - повторял мне Зим. - Жизнь каждого из нас зависит всего от одного твоего движения - как вовремя ты его сделаешь».
Для любого постороннего наблюдателя, Зим спал рядом, возле костра - так, по крайней мере, демонстрировала кукла, мастерски изготовленная из камней и корней стланика и прикрытая спальным мешком.
Шло время. Чувства мои обострились до предела. Я слышал, пожалуй, не только писк полёвок, которые грызли прошлогодние кедровые орехи под кустом в десяти метрах от меня, но даже, пожалуй, движение муравьёв на нагретых жаром костра камнях. В зарослях позади меня шевельнула крыльями и перепорхнула с места на место какая-то птица - и моя рука чуть не метнулась к чайнику с горючим.
И вдруг всё стихло. Наступила абсолютная тишина, которая, как мне уже рассказывали Зим и ламуты, наступает только тогда, когда в спокойный, занятый своими делами мир вступает совершенно смертельная угроза - такая, как вооружённые люди или призрак из мрака. Не стало слышно ни мышей под корнями, ни муравьёв под камнем. Из мрака, нависшего над освещённым склоном, на меня уставились несколько враждебных пар глаз. Я их не мог видеть, но я физически чувствовал, как они, словно лучи невидимых фонариков, ощупывают каждую складку моей одежды, стоящую у костра кружку, очертания спального мешка и мою руку, которая уже легла на проволочную дужку чайника.
Из тьмы дохнуло смертью.
И, едва услышав знакомое «крэканье» в кустарнике, я с размаху кинул чайник в костёр. Раздался оглушительный грохот - такой, будто некто гигантский изо всей силы нанёс несколько ударов бичом по всей тундре и ближайшим склонам Хребта. Кусты наверху затрещали, оттуда вывалилась чёрная человеческая фигура, затем послышался топот, и сквозь огонь проступил силуэт того самого человекоподобного робота, который мне рисовался в воображении уже три дня. Вперив в меня горящий взгляд глаз-окуляров, он развернул прилепленный ремнями к груди автомат, и… рухнул на спину, прямо в опадающее пламя костра, дёргаясь от ударов, посыпавшихся на него с гребня. А на гребне стоял Зим, и карабин в его руках расцветал ромашками огненных вспышек.
Алекс Зимгаевский, он же - Зим
Человек пробежал сквозь костёр, уставил ствол автомата в грудь Виктору, и я свалил его прямо в огонь несколькими выстрелами по корпусу.
– Егор, ты жив? - крикнул я сразу же, как понял, что упавший в костёр человек точно не шевелится.
– Э-э-э, жив, кажется, - сказал он из кустов. - Мой мёртвый.
– Илья?
– Тута я. Мой готов.
Импровизированная перекличка продолжалась недолго. Каждый опознал своего противника и убедился, что он мёртв. Всё столкновение заняло не более пяти секунд, хотя для большинства они показались чуть ли не получасом. Ну и правильно - в Голливуде об этом бы сняли батальную сцену на четверть фильма - соответствующую реальному ощущению впервые участвующего в ней человека. Всё решает точный расчёт и знание обстоятельств. В этом плане мы опережали противника - и выиграли. Но выиграли мы только первую партию в турнире. Нам оставалось уничтожить доставивший спецназ вертолёт, добраться до самолёта и унести ноги из этих краёв… Ну ладно, решать проблемы надлежит по мере их поступления…
– Это вроде как люди, - испуганно произнёс Илья, сдвинув очки ночного видения с лица убитого.
Да, это были совсем не старые люди, с тем же непреклонно-яростным выражением лица, что присутствовало у второго нанятого нами монтёра, убитого мной в вертолёте, - Фёдора. Да кто знает, как зовут их на самом деле, людей, выброшенных на свалку своей страной, которых даже и не похоронят по-человечески…
– Посмотрите, что там у них есть для нас нужного, - распорядился я. - Оттащите под склон и завалите камнями.
Сам я взял из груды хвороста, приготовленного для костра, ствол небольшой лиственницы, очистил ножом от коры, вынул из ножен одного из убитых устрашающего вида кинжал, и раскалив его конец на костре, выжег:
Семеро солдат. Их сюда не звали.
19 июня 2004 года
Один из пастушат с сожалением рассматривал закопчённый, пахнущий бензином чайник. - Жалко очень. Хороший чайник был, много со мной прошёл. Однако, тоже закопать придётся. Зато я теперь «Тигр» возьму. - И торжествующе поднял вверх, наподобие Че Гевары, самозарядную снайперскую винтовку с оптическим прицелом.
Таким было послесловие к эпитафии семи человек, погибших в скоротечной схватке у горы Янранай, где судьба и нелепый приказ неизвестного руководства столкнули их с соотечественниками.
– Егор, ты жив? - крикнул я сразу же, как понял, что упавший в костёр человек точно не шевелится.
– Э-э-э, жив, кажется, - сказал он из кустов. - Мой мёртвый.
– Илья?
– Тута я. Мой готов.
Импровизированная перекличка продолжалась недолго. Каждый опознал своего противника и убедился, что он мёртв. Всё столкновение заняло не более пяти секунд, хотя для большинства они показались чуть ли не получасом. Ну и правильно - в Голливуде об этом бы сняли батальную сцену на четверть фильма - соответствующую реальному ощущению впервые участвующего в ней человека. Всё решает точный расчёт и знание обстоятельств. В этом плане мы опережали противника - и выиграли. Но выиграли мы только первую партию в турнире. Нам оставалось уничтожить доставивший спецназ вертолёт, добраться до самолёта и унести ноги из этих краёв… Ну ладно, решать проблемы надлежит по мере их поступления…
– Это вроде как люди, - испуганно произнёс Илья, сдвинув очки ночного видения с лица убитого.
Да, это были совсем не старые люди, с тем же непреклонно-яростным выражением лица, что присутствовало у второго нанятого нами монтёра, убитого мной в вертолёте, - Фёдора. Да кто знает, как зовут их на самом деле, людей, выброшенных на свалку своей страной, которых даже и не похоронят по-человечески…
– Посмотрите, что там у них есть для нас нужного, - распорядился я. - Оттащите под склон и завалите камнями.
Сам я взял из груды хвороста, приготовленного для костра, ствол небольшой лиственницы, очистил ножом от коры, вынул из ножен одного из убитых устрашающего вида кинжал, и раскалив его конец на костре, выжег:
Семеро солдат. Их сюда не звали.
19 июня 2004 года
Один из пастушат с сожалением рассматривал закопчённый, пахнущий бензином чайник. - Жалко очень. Хороший чайник был, много со мной прошёл. Однако, тоже закопать придётся. Зато я теперь «Тигр» возьму. - И торжествующе поднял вверх, наподобие Че Гевары, самозарядную снайперскую винтовку с оптическим прицелом.
Таким было послесловие к эпитафии семи человек, погибших в скоротечной схватке у горы Янранай, где судьба и нелепый приказ неизвестного руководства столкнули их с соотечественниками.
Серж Астахов. Ух и береговое братство
Грузовой самолёт «Ан-26», на котором мы прилетели из Иркутска, приземлился в аэропорту Умикана. На этот борт нас перебросил Олег Хиус, который чисто-конкретно возил военные грузы по всей Восточной Сибири. На самом деле он, по поручению генерала Z, менял запасные части к грузовикам, резину для колёс, списанные армейские костюмы и всякую заваль со складов, копившуюся там десятилетиями, на рыбу, икру, мясо и меховщину. Степень независимости таких «коробейников на крыльях» было трудно переоценить. Если Хиуса власти хватали на какой-нибудь афере где-то в Чокурдахе или Зырянке, то немедленно из-под земли возникал военный прокурор, который требовал, чтобы военного лётчика судили справедливым военным судом. Проштрафившийся Хиус летел в штабную часть, где, реально, за то, что попался, получал дружеского щелбана от генерала, отсыпался с неделю, а затем снова летел куда-то через всю страну с тракторными и вездеходными частями.
«Двадцать шестой» сел в Умикане в расчёте на икру, которую вот-вот должны были начать заготавливать сотнями тонн тысячи браконьеров на побережье. Икра уже была, но конкретно на борт её никак не набиралось, и Хиусов порученец Сашка Лымарь сидел на краю грузового люка и сложноподчинённо ругался, пытаясь матом наставить себя самого на путь истинный. К самолёту подошёл мрачный начальник аэропорта. Порт был на самоокупаемости, и по всем новым российским законам наш борт должен был заплатить здесь за взлёт и посадку.
Временные трудности простимулировали творческую фантазию майора российских ВВС, и Лымарь при виде официального лица скорчил такую угрожающую рожу, что начальник аэродрома попятился сразу на пятьдесят метров, ни разу не споткнувшись.
– Паразиты, - заорал Лымарь голосом, приличествовавшим даже, наверное, не генералу, а маршалу рода войск.
– Паразиты, - повторил он, теперь уже страдальчески, по-обезьяньи спрыгивая из люка на грунт.
– Тли гражданские! Кровососы, чубайсы проклятые! Уже с защитников Родины деньги берут - за то, что мы её приказы выполняем, не щадя жизни! А знаешь, что у меня в фюзеляже лежит? Знаешь, аэродромная курва? - Руки Лымаря потянулись к кобуре, в которой у него лежали завёрнутые в фольгу бутерброды. Пистолета Сашка с собой не брал с того раза, как потерял когда-то окаянный предмет во время грандиозной попойки с рыбнадзорами на западном побережье Камчатки. - В самолёте у меня, гнида, лежат армейские пайки для твоих детей, которые тянут лямку на удалённых точках, обеспечивают вам связь, чтобы позвонить вам всякая гнида могла с любого конца света. - Лымарь на полусогнутых ногах двинулся к побелевшему аэродромщику, который разве только не бился в пляске святого Витта. В самолёте у Лымаря лежала водка для обмена на икру у орочей, ламутов и камчадалов, и начальник аэропорта прекрасно это знал. Но истерика Лымаря была настолько взаправдашней, его скорбь по упавшим нравам настолько неописуема, и сам он был так великолепно и трагично грозен, что Семён Семёныч Конюхов, сам, в прошлом, бортмеханик на «Ан-12», смахнул с седой бороды скупую мужскую слезу, да так вполоборота и посеменил в барак, в котором располагалась контора Умиканского аэропорта.
Только теперь мы вылезли из самолёта.
– Ну всё. Тикайте, хлопцы. I’l be back, - мрачно пошутил Лымарь. И побрёл к своему летающему грузовику, судорожно соображая, где же ему взять эту проклятую икру.
– Ну что, Серж, - сказал Ух не менее мрачно. - Дно жизни ты видал? Вот там, в чебуречной? Не видал ты ещё дна жизни. Сейчас я тебе его покажу. Это - береговое братство.
Мы шли на запах моря по кривой пыльной улице Умикана, застроенной одноэтажными, неряшливо побелёнными бараками. Море пахнет везде по-разному, но тем не менее везде - одинаково. Просто его запах может быть сильнее или слабее. Это было Охотское море, и пахло оно очень сильно.
На улицах Умикана не росло ни одного дерева, а то, что казалось гравием, на деле было мелкой окатанной галькой.
– Когда-то здесь была река, - махнул рукой в сторону невысоких гор Ух. - Посёлок стоит на старом речном острове. Его топит паводком каждый год.
В грохочущих дюралевых чревах летающих грузовиков мы пробарахтались не менее двух суток. Но так как двигались мы неизменно на восток, нас перебрасывали с самолёта на самолёт всякие однокашники, сослуживцы и собутыльники Уха. Всё это делалось под аккомпанемент вполне дружелюбного мата и непрекращающихся криков «быстрей, быстрей, быстрей!».
Я и не предполагал, что жизнь лётного состава может быть столь насыщенной и напряжённой. Жили они - впрочем, как и вся Россия нынче, - спеша что-то украсть, утаить от начальства, уклониться от выплат, достать, сменять, пропить - просто их темп был на порядок быстрее, чем в московском бизнесе. Им было абсолютно очевидно, что мы - люди, укрывающиеся от закона, и именно это и делало наши позиции совершенно неуязвимыми. Ещё три дня назад мне и не мнилось, что в стране существует такое огромное количество людей, ни в грош не ставящее наших силовиков-правовиков. И вот сейчас нам предстояло обратиться ещё к одним - людям на краю страны и жизни. Береговому братству.
Мы вышли на берег моря, которое почему-то здесь все называли лиманом. Лиман в моём представлении был чем-то вроде болота, заросшего камышами. Здесь же лиман был огромным высохшим озером, на котором блестели лужи и лежали грязные вонючие спутавшиеся водоросли.
Я оглядел лиман и неожиданно поёжился. Вдруг я сообразил, что путь мой закончился не на той планете, на которой начался.
Посёлок Умикан был отгорожен горами, словно огромной серо-зелёной стеной. Отрезан он был от всего внешнего мира, потому что, как я понял из трёпа между Ухом и Лымарём, сухопутные пути сюда отсутствовали. В горах зияла глубокая щель - по ней протекала река Култуй, та самая, на старом русле которой и стоял Умикан. Бараки посёлка (а весь посёлок состоял из полусотни бараков) лежали на пятаке морского берега, выгороженном скалистыми обрывами, словно горсть окурков на заскорузлой ладони дракона.
Впереди лежал лиман того же устья Култуя, а за ним - за невысокой серой полосой суши, которую все называли «косой», - колыхалась серая, маслянистая и дышащая холодом водная масса Охотского моря.
Все краски на этой планете были мрачные и приглушённые, казалось, сама природа пытается показать человеку, что здесь - не его место. Было очевидно, что недалёк тот час, когда покосившиеся и рассыпающиеся домики Умикана будут навсегда покинуты людьми.
На грязной вонючей поверхности лимана стояли маленькие кораблики. Сначала я решил, что их вытащили на берег обсушиться. Но при более тщательном рассмотрении я увидал, что каждый кораблик подпёрт с обеих сторон какими-то жлыгами.
– Отлив, - страдальчески скривился Ух и потащил из рюкзака пару длинных и матово-блестящих, как сомы в магазине «Живая рыба», болотных сапог. - Чего стоишь - в твоём мешке есть такие же. Сейчас на борт пойдём - с людьми разговаривать.
– На какой борт, реально? - недоумённо спросил я.
Ух примерно с минуту рассматривал разбросанные по лиману катера и наконец, не очень уверенно, ткнул в самый обшарпанный из них.
– На этот. Сдаётся, я его владельца знаю.
Под нашими ногами разбегались мелкие крабы и рыбки, хрустели раковины и морские жёлуди, и я понял, что то, по чему мы идём, буквально несколько часов назад было морским дном.
Чавкая сапогами в этом биологическом бульоне, мы подошли к пузатому, похожему на поплавок катеру, размером со средний городской маршрутный автобус. Сделано это сооружение было в незапамятные времена, и всё было испещрено неровными шрамами сварки, которые, судя по всему, ежегодно подновлялись. Снизу это морское недочудовище было вымазано суриком кирпичного цвета, а сверху - серой шаровой краской, украденной, видимо, с какого-то броненосца времён Очакова и покоренья Крыма. Над палубой едва возвышался зализанный силуэт рубки, поверх которой руками хозяина были сооружены какие-то настилы и помосты, выглядевшие так же неряшливо, как воронье гнездо. По серому надводному борту, несмотря на очевидно недавнюю покраску, спускались потёки ржавчины.
Теперь я мог как следует рассмотреть, почему катера, разбросанные по лиману, кажутся стоящими на ножках. Каждый кораблик был подпёрт с обоих бортов одной или несколькими трубами, которые сверху были привязаны верёвками к леерам.
– Это чтобы не положило на бок на отливе, - сказал всезнающий Ух и с размаху пнул катер в его кирпично-красное стальное дно. Кораблик отозвался глухим гудением корпуса.
– Есть кто живой? - заорал Ух так, что чайки, собиравшие на отмелях всякую мелочь, подняли головы, пронзительно заголосили и захлопали крыльями.
Наверху послышалось шарканье, скрип массивных железных засовов, грохот открывающегося люка, наконец посыпалась ржавчина пополам с краской, и на нас сверху уставилось заспанное морщинистое, как косточка персика, лицо цвета корабельного днища - такое же красное и такое же грязное, почти сплошь закрытое спутавшимися волосами.
– Чего орёшь-то, - просипело лицо. - Хрена ли тебе надо?
– Василич! - заорал снизу Ух с таким энтузиазмом, как будто встретил очередного сослуживца, ставшего депутатом Государственной думы. - Василич! Это я, Ухонин! Ух! Я у тебя навагу забирал, на припай садился на «аннушке»!
– А-а-а, летун психованный, - сказало лицо уже более дружелюбно. - Ишь ты, живой до сих пор. И на фуя ты сюда припёрся? Ты ж в Москву уезжал. Я думал, тебя там мафии зарезали. Ну не стой, не стой, щас тебе матрос трап спустит…
Через минуту сверху с палубы показались корявые железные рога, и в грязь рядом с нами ткнулся корявый, сваренный из каких-то гнутых трубок, трап. Я с опасением поглядел на него, но Ух на редкость сноровисто вскарабкался по нему на палубу и протянул мне руку.
Обладатель волосатого лица, капитан Василич, судя по всему, делил людей на две категории: первая могла попросить его что-то сделать, а вторая - заставить. Первую категорию он недолюбливал, вторую же - ненавидел. И сейчас он мучительно размышлял, к какой из них отнести нас.
Мы спустились в пахнущую соляркой жаркую каюту, в углу которой стояла маленькая железная печка. На полу лежала облезлая шкура огромного медведя, четыре койки были убраны ватными матрасами и шерстяными солдатскими одеялами. В каюте стоял тот тяжёлый дух мужского тела, тёплой шерсти, закисшего хлеба, табака, перегара и керосина, который обычно встречается в плохих шофёрских общежитиях, ночлежках кочегаров и салонах дальнобойных автомобилей.
На противоположном от трапа конце каюты из стены торчал кусок фанеры, заменявший стол. Туда-то и водрузил Ух бутылку коньяка, прихваченную где-то в Екатеринбурге, когда мы три часа ждали какой-то очередной транспорт на восток.
– Пижон ты, Ух, - мрачно сказал Василич. - Вечно дерьмо пьёшь всякое, настойки клоповые. Щас я человека попрошу, он выпить принесёт.
Василич полез в карман, вынул из него горсть мятых бумажек и дал своему матросу, угрюмому черноволосому невысокому крепышу, которого так пока нам и не представил.
– Слышь, водки возьми. Ну, такой, чтоб не дешёвая, рупь за сто так.
Матрос зыркнул на бутылку коньяка, но ничего не сказал и полез вверх по трапу на палубу. Когда его шаги перестали отдаваться по кораблю, Василич сам скрутил пробку на бутылке.
– Ну, разливай, что ли, мы что - так просто сидеть будем? Рассказывай, чего пришёл…
Глаза у Василича под нагромождением волос были серыми, чистыми и ясными - такими, какие они бывают только у совершенно прожжённых жуликов, способных свидетельствовать любую наскоро придуманную ими ерунду хоть у самого престола Господня.
– Нам нужно в Хохотск, Василич.
– И скоро вам туда нужно? Вон, в Хохотск плашкоут собираются тащить послезавтра…
– Нам нужно в Хохотске забрать кой-чего и обратно вернуться. Сам-то можешь?
Василич прикрыл свои прозрачные зенки праведника, изображая усиленную работу мысли.
– Мочь-то могу. Скока платишь?
– А сколько стоит?
Ух завёл с Василичем неторопливый торг, итог которого, собственно, был известен - мы заплатим (и можем себе позволить это сделать) любую сумму, и даже в не совсем разумных пределах. Но Василич вёл себя довольно странно - у меня даже складывалось впечатление, что деньги его фактически не интересуют. При обсуждении сроков выхода в море он пустился в сложные умствования по поводу понедельника, отливов и приливов, сводки погоды и возможностей найти попутчиков.
Бутылка «клоповой настойки», столь жестоко раскритикованная в самом начале застолья, опустела буквально через полчаса после начала беседы, и капитан начал озабоченно прислушиваться - не раздаются ли по трапу шаги отправленного за выпивкой матроса.
Шаги раздались, и в люк каюты просунулся звенящий пакет с голыми девицами на тропическом пляже.
– Лучше бы девиц таких в пакете таскать, чем водку, - попытался пошутить Ух, но шутку не приняли.
– Кстати, о девицах, - деловито сказал Василич. - Нюрка, пошла вон! В ночь уходим.
Ворох тряпья в изголовье койки зашевелился и оказался заспанной девахой лет двадцати. Слезящимися глазами она оглядывала каюту, будто не до конца соображая, куда попала, затем автоматически взяла со стола папиросу, закурила, и точно так же, жестом хозяйки, схватила мой стакан с остатками коньяка и выпила его единым духом.
– Кому сказал, вон пошла, - рыкнул Василич снова.
– Иду уже, иду, - равнодушно отозвалась девица. - Обратно-то придёте хоть?
Она не торопясь собрала в пластиковый пакет какие-то шмотки, обула стоящие перед печкой резиновые сапоги и сосредоточенно полезла на палубу.
– Чего с собой берём? - спросил Василич Ухонина. - Кроме водки, естественно…
– Ну, - Ух задумался, - как чего? Хлеба, сгущёнки, тушёнки… Помочь взять?
– Ишь ты, баре, - недовольно проворчал Василич. - Тушёнки им захотелось… Морем пойдём, рыбу жрать будете!
– А заправка?
– Какая там заправка? В море зальёмся с пограничного катера. Или с МэРэЭса [13].
– На хрена нам погранцы? - равнодушно бросил Ух. - Давай здесь заправимся, я башляю.
– Ни хрена ты не понимаешь, Ух, - покачал Василич своей массивной головой, - при чём здесь бабки? Не, ты их давай мне, я не против. Только заправляться в море удобнее, чем с берега. На берегу бочки катать надо, придумывать, как их ставить, чтобы самотёком шло. Вообще, работать надо. А в море - бросил шланг с насосом и качай из танка в танк. Только осторожно себя вести надо. Как-то мы так качаем солярку с буксира - уже поздно, в ноябре, мороз на улице. Ну, водку пьём в кубрике, само собой. Я вышел на палубу по нужде, поскользнулся и падаю между бортами. Схватился за самый край палубы и вишу. Подтянуться сил не хватает, а кораблики на волне подтряхивает, и они бортами друг об друга - рр-раз! Рр-раз! А я вишу, как раз между кранцев попал. Вот, думаю, сейчас соскользнут пальцы с палубы - и каюк, в ледяной воде пяти минут не продержишься. Ну, дело кончилось просто. Старпом с буксира вышел за тем же делом, что и я. Только пристроился писять, а я у него между ног как заору! Он поскользнулся и чуть ко мне в гости не сиганул! Только в последний момент ухватился за комингс, вывернулся. В общем, еле меня вытащили, я уже совсем замёрз там, внизу. И обоссался к тому же - вишу и думаю: так что мне, так, не поссавши, и помирать? Так и обоссался. А мог ваще утонуть на фуй.
«Двадцать шестой» сел в Умикане в расчёте на икру, которую вот-вот должны были начать заготавливать сотнями тонн тысячи браконьеров на побережье. Икра уже была, но конкретно на борт её никак не набиралось, и Хиусов порученец Сашка Лымарь сидел на краю грузового люка и сложноподчинённо ругался, пытаясь матом наставить себя самого на путь истинный. К самолёту подошёл мрачный начальник аэропорта. Порт был на самоокупаемости, и по всем новым российским законам наш борт должен был заплатить здесь за взлёт и посадку.
Временные трудности простимулировали творческую фантазию майора российских ВВС, и Лымарь при виде официального лица скорчил такую угрожающую рожу, что начальник аэродрома попятился сразу на пятьдесят метров, ни разу не споткнувшись.
– Паразиты, - заорал Лымарь голосом, приличествовавшим даже, наверное, не генералу, а маршалу рода войск.
– Паразиты, - повторил он, теперь уже страдальчески, по-обезьяньи спрыгивая из люка на грунт.
– Тли гражданские! Кровососы, чубайсы проклятые! Уже с защитников Родины деньги берут - за то, что мы её приказы выполняем, не щадя жизни! А знаешь, что у меня в фюзеляже лежит? Знаешь, аэродромная курва? - Руки Лымаря потянулись к кобуре, в которой у него лежали завёрнутые в фольгу бутерброды. Пистолета Сашка с собой не брал с того раза, как потерял когда-то окаянный предмет во время грандиозной попойки с рыбнадзорами на западном побережье Камчатки. - В самолёте у меня, гнида, лежат армейские пайки для твоих детей, которые тянут лямку на удалённых точках, обеспечивают вам связь, чтобы позвонить вам всякая гнида могла с любого конца света. - Лымарь на полусогнутых ногах двинулся к побелевшему аэродромщику, который разве только не бился в пляске святого Витта. В самолёте у Лымаря лежала водка для обмена на икру у орочей, ламутов и камчадалов, и начальник аэропорта прекрасно это знал. Но истерика Лымаря была настолько взаправдашней, его скорбь по упавшим нравам настолько неописуема, и сам он был так великолепно и трагично грозен, что Семён Семёныч Конюхов, сам, в прошлом, бортмеханик на «Ан-12», смахнул с седой бороды скупую мужскую слезу, да так вполоборота и посеменил в барак, в котором располагалась контора Умиканского аэропорта.
Только теперь мы вылезли из самолёта.
– Ну всё. Тикайте, хлопцы. I’l be back, - мрачно пошутил Лымарь. И побрёл к своему летающему грузовику, судорожно соображая, где же ему взять эту проклятую икру.
– Ну что, Серж, - сказал Ух не менее мрачно. - Дно жизни ты видал? Вот там, в чебуречной? Не видал ты ещё дна жизни. Сейчас я тебе его покажу. Это - береговое братство.
Мы шли на запах моря по кривой пыльной улице Умикана, застроенной одноэтажными, неряшливо побелёнными бараками. Море пахнет везде по-разному, но тем не менее везде - одинаково. Просто его запах может быть сильнее или слабее. Это было Охотское море, и пахло оно очень сильно.
На улицах Умикана не росло ни одного дерева, а то, что казалось гравием, на деле было мелкой окатанной галькой.
– Когда-то здесь была река, - махнул рукой в сторону невысоких гор Ух. - Посёлок стоит на старом речном острове. Его топит паводком каждый год.
В грохочущих дюралевых чревах летающих грузовиков мы пробарахтались не менее двух суток. Но так как двигались мы неизменно на восток, нас перебрасывали с самолёта на самолёт всякие однокашники, сослуживцы и собутыльники Уха. Всё это делалось под аккомпанемент вполне дружелюбного мата и непрекращающихся криков «быстрей, быстрей, быстрей!».
Я и не предполагал, что жизнь лётного состава может быть столь насыщенной и напряжённой. Жили они - впрочем, как и вся Россия нынче, - спеша что-то украсть, утаить от начальства, уклониться от выплат, достать, сменять, пропить - просто их темп был на порядок быстрее, чем в московском бизнесе. Им было абсолютно очевидно, что мы - люди, укрывающиеся от закона, и именно это и делало наши позиции совершенно неуязвимыми. Ещё три дня назад мне и не мнилось, что в стране существует такое огромное количество людей, ни в грош не ставящее наших силовиков-правовиков. И вот сейчас нам предстояло обратиться ещё к одним - людям на краю страны и жизни. Береговому братству.
Мы вышли на берег моря, которое почему-то здесь все называли лиманом. Лиман в моём представлении был чем-то вроде болота, заросшего камышами. Здесь же лиман был огромным высохшим озером, на котором блестели лужи и лежали грязные вонючие спутавшиеся водоросли.
Я оглядел лиман и неожиданно поёжился. Вдруг я сообразил, что путь мой закончился не на той планете, на которой начался.
Посёлок Умикан был отгорожен горами, словно огромной серо-зелёной стеной. Отрезан он был от всего внешнего мира, потому что, как я понял из трёпа между Ухом и Лымарём, сухопутные пути сюда отсутствовали. В горах зияла глубокая щель - по ней протекала река Култуй, та самая, на старом русле которой и стоял Умикан. Бараки посёлка (а весь посёлок состоял из полусотни бараков) лежали на пятаке морского берега, выгороженном скалистыми обрывами, словно горсть окурков на заскорузлой ладони дракона.
Впереди лежал лиман того же устья Култуя, а за ним - за невысокой серой полосой суши, которую все называли «косой», - колыхалась серая, маслянистая и дышащая холодом водная масса Охотского моря.
Все краски на этой планете были мрачные и приглушённые, казалось, сама природа пытается показать человеку, что здесь - не его место. Было очевидно, что недалёк тот час, когда покосившиеся и рассыпающиеся домики Умикана будут навсегда покинуты людьми.
На грязной вонючей поверхности лимана стояли маленькие кораблики. Сначала я решил, что их вытащили на берег обсушиться. Но при более тщательном рассмотрении я увидал, что каждый кораблик подпёрт с обеих сторон какими-то жлыгами.
– Отлив, - страдальчески скривился Ух и потащил из рюкзака пару длинных и матово-блестящих, как сомы в магазине «Живая рыба», болотных сапог. - Чего стоишь - в твоём мешке есть такие же. Сейчас на борт пойдём - с людьми разговаривать.
– На какой борт, реально? - недоумённо спросил я.
Ух примерно с минуту рассматривал разбросанные по лиману катера и наконец, не очень уверенно, ткнул в самый обшарпанный из них.
– На этот. Сдаётся, я его владельца знаю.
Под нашими ногами разбегались мелкие крабы и рыбки, хрустели раковины и морские жёлуди, и я понял, что то, по чему мы идём, буквально несколько часов назад было морским дном.
Чавкая сапогами в этом биологическом бульоне, мы подошли к пузатому, похожему на поплавок катеру, размером со средний городской маршрутный автобус. Сделано это сооружение было в незапамятные времена, и всё было испещрено неровными шрамами сварки, которые, судя по всему, ежегодно подновлялись. Снизу это морское недочудовище было вымазано суриком кирпичного цвета, а сверху - серой шаровой краской, украденной, видимо, с какого-то броненосца времён Очакова и покоренья Крыма. Над палубой едва возвышался зализанный силуэт рубки, поверх которой руками хозяина были сооружены какие-то настилы и помосты, выглядевшие так же неряшливо, как воронье гнездо. По серому надводному борту, несмотря на очевидно недавнюю покраску, спускались потёки ржавчины.
Теперь я мог как следует рассмотреть, почему катера, разбросанные по лиману, кажутся стоящими на ножках. Каждый кораблик был подпёрт с обоих бортов одной или несколькими трубами, которые сверху были привязаны верёвками к леерам.
– Это чтобы не положило на бок на отливе, - сказал всезнающий Ух и с размаху пнул катер в его кирпично-красное стальное дно. Кораблик отозвался глухим гудением корпуса.
– Есть кто живой? - заорал Ух так, что чайки, собиравшие на отмелях всякую мелочь, подняли головы, пронзительно заголосили и захлопали крыльями.
Наверху послышалось шарканье, скрип массивных железных засовов, грохот открывающегося люка, наконец посыпалась ржавчина пополам с краской, и на нас сверху уставилось заспанное морщинистое, как косточка персика, лицо цвета корабельного днища - такое же красное и такое же грязное, почти сплошь закрытое спутавшимися волосами.
– Чего орёшь-то, - просипело лицо. - Хрена ли тебе надо?
– Василич! - заорал снизу Ух с таким энтузиазмом, как будто встретил очередного сослуживца, ставшего депутатом Государственной думы. - Василич! Это я, Ухонин! Ух! Я у тебя навагу забирал, на припай садился на «аннушке»!
– А-а-а, летун психованный, - сказало лицо уже более дружелюбно. - Ишь ты, живой до сих пор. И на фуя ты сюда припёрся? Ты ж в Москву уезжал. Я думал, тебя там мафии зарезали. Ну не стой, не стой, щас тебе матрос трап спустит…
Через минуту сверху с палубы показались корявые железные рога, и в грязь рядом с нами ткнулся корявый, сваренный из каких-то гнутых трубок, трап. Я с опасением поглядел на него, но Ух на редкость сноровисто вскарабкался по нему на палубу и протянул мне руку.
Обладатель волосатого лица, капитан Василич, судя по всему, делил людей на две категории: первая могла попросить его что-то сделать, а вторая - заставить. Первую категорию он недолюбливал, вторую же - ненавидел. И сейчас он мучительно размышлял, к какой из них отнести нас.
Мы спустились в пахнущую соляркой жаркую каюту, в углу которой стояла маленькая железная печка. На полу лежала облезлая шкура огромного медведя, четыре койки были убраны ватными матрасами и шерстяными солдатскими одеялами. В каюте стоял тот тяжёлый дух мужского тела, тёплой шерсти, закисшего хлеба, табака, перегара и керосина, который обычно встречается в плохих шофёрских общежитиях, ночлежках кочегаров и салонах дальнобойных автомобилей.
На противоположном от трапа конце каюты из стены торчал кусок фанеры, заменявший стол. Туда-то и водрузил Ух бутылку коньяка, прихваченную где-то в Екатеринбурге, когда мы три часа ждали какой-то очередной транспорт на восток.
– Пижон ты, Ух, - мрачно сказал Василич. - Вечно дерьмо пьёшь всякое, настойки клоповые. Щас я человека попрошу, он выпить принесёт.
Василич полез в карман, вынул из него горсть мятых бумажек и дал своему матросу, угрюмому черноволосому невысокому крепышу, которого так пока нам и не представил.
– Слышь, водки возьми. Ну, такой, чтоб не дешёвая, рупь за сто так.
Матрос зыркнул на бутылку коньяка, но ничего не сказал и полез вверх по трапу на палубу. Когда его шаги перестали отдаваться по кораблю, Василич сам скрутил пробку на бутылке.
– Ну, разливай, что ли, мы что - так просто сидеть будем? Рассказывай, чего пришёл…
Глаза у Василича под нагромождением волос были серыми, чистыми и ясными - такими, какие они бывают только у совершенно прожжённых жуликов, способных свидетельствовать любую наскоро придуманную ими ерунду хоть у самого престола Господня.
– Нам нужно в Хохотск, Василич.
– И скоро вам туда нужно? Вон, в Хохотск плашкоут собираются тащить послезавтра…
– Нам нужно в Хохотске забрать кой-чего и обратно вернуться. Сам-то можешь?
Василич прикрыл свои прозрачные зенки праведника, изображая усиленную работу мысли.
– Мочь-то могу. Скока платишь?
– А сколько стоит?
Ух завёл с Василичем неторопливый торг, итог которого, собственно, был известен - мы заплатим (и можем себе позволить это сделать) любую сумму, и даже в не совсем разумных пределах. Но Василич вёл себя довольно странно - у меня даже складывалось впечатление, что деньги его фактически не интересуют. При обсуждении сроков выхода в море он пустился в сложные умствования по поводу понедельника, отливов и приливов, сводки погоды и возможностей найти попутчиков.
Бутылка «клоповой настойки», столь жестоко раскритикованная в самом начале застолья, опустела буквально через полчаса после начала беседы, и капитан начал озабоченно прислушиваться - не раздаются ли по трапу шаги отправленного за выпивкой матроса.
Шаги раздались, и в люк каюты просунулся звенящий пакет с голыми девицами на тропическом пляже.
– Лучше бы девиц таких в пакете таскать, чем водку, - попытался пошутить Ух, но шутку не приняли.
– Кстати, о девицах, - деловито сказал Василич. - Нюрка, пошла вон! В ночь уходим.
Ворох тряпья в изголовье койки зашевелился и оказался заспанной девахой лет двадцати. Слезящимися глазами она оглядывала каюту, будто не до конца соображая, куда попала, затем автоматически взяла со стола папиросу, закурила, и точно так же, жестом хозяйки, схватила мой стакан с остатками коньяка и выпила его единым духом.
– Кому сказал, вон пошла, - рыкнул Василич снова.
– Иду уже, иду, - равнодушно отозвалась девица. - Обратно-то придёте хоть?
Она не торопясь собрала в пластиковый пакет какие-то шмотки, обула стоящие перед печкой резиновые сапоги и сосредоточенно полезла на палубу.
– Чего с собой берём? - спросил Василич Ухонина. - Кроме водки, естественно…
– Ну, - Ух задумался, - как чего? Хлеба, сгущёнки, тушёнки… Помочь взять?
– Ишь ты, баре, - недовольно проворчал Василич. - Тушёнки им захотелось… Морем пойдём, рыбу жрать будете!
– А заправка?
– Какая там заправка? В море зальёмся с пограничного катера. Или с МэРэЭса [13].
– На хрена нам погранцы? - равнодушно бросил Ух. - Давай здесь заправимся, я башляю.
– Ни хрена ты не понимаешь, Ух, - покачал Василич своей массивной головой, - при чём здесь бабки? Не, ты их давай мне, я не против. Только заправляться в море удобнее, чем с берега. На берегу бочки катать надо, придумывать, как их ставить, чтобы самотёком шло. Вообще, работать надо. А в море - бросил шланг с насосом и качай из танка в танк. Только осторожно себя вести надо. Как-то мы так качаем солярку с буксира - уже поздно, в ноябре, мороз на улице. Ну, водку пьём в кубрике, само собой. Я вышел на палубу по нужде, поскользнулся и падаю между бортами. Схватился за самый край палубы и вишу. Подтянуться сил не хватает, а кораблики на волне подтряхивает, и они бортами друг об друга - рр-раз! Рр-раз! А я вишу, как раз между кранцев попал. Вот, думаю, сейчас соскользнут пальцы с палубы - и каюк, в ледяной воде пяти минут не продержишься. Ну, дело кончилось просто. Старпом с буксира вышел за тем же делом, что и я. Только пристроился писять, а я у него между ног как заору! Он поскользнулся и чуть ко мне в гости не сиганул! Только в последний момент ухватился за комингс, вывернулся. В общем, еле меня вытащили, я уже совсем замёрз там, внизу. И обоссался к тому же - вишу и думаю: так что мне, так, не поссавши, и помирать? Так и обоссался. А мог ваще утонуть на фуй.