Страница:
– Ты лучше расскажи, как ноги-то обморозил, - злобно произнёс матрос Степан, которому до сих пор не налили. Ухонин мгновенно уважил невысказанную просьбу, и Стёпа довольно крякнул, поднося ко рту закуску.
– Ты, эта… - мрачно сказал Василич. - Дерзи, да не забывайся. Вон, сходите с Ухом на берег, прикупите там чего нада. Из лимана выйдем, там выпьем как следует.
Ухонин молча наклонился под койку, выбрал оттуда пару джутовых мешков почище и кивнул Степану.
– Ну, пошли, что ли?
– Пошли. Раз ночной водой выходим. Нам-то по? фую, где жить - в лимане или в море, - путь до Хохотска долгий, держи курс да вахты стой. Движок у нас хороший, танковый. Корпус, правда, туда-сюда, но и немудрено - он сорок третьего года постройки. Правда, американской.
– Иди-иди уже, - заорал на Степана Василич и сделал вид, что сейчас залепит в него кружкой. - Разговорчивый нашёлся!
Степан сделал ещё одну недовольную рожу - каковых в запасе у него была преизрядная коллекция - и полез на палубу.
– Так это как я без ног остался, - довольно хихикнул Василич, устраиваясь поудобнее на топчане, когда люк за Ухониным и матросом Степаном захлопнулся. Я-то думал, что такая история ему неприятна, как была бы неприятна мне и ещё девяноста девяти людям из ста, однако Василич рассказывал её с видимым удовольствием.
– Я ж, эта, здесь прямо круглый год живу. - Он обвёл взглядом свою каюту. - Здесь и теплоизоляция есть, и печка, и до фуя всего! Меня трактор по поздней осени на берег вытаскивает, я от поселковой сети запитываюсь - и отлично, даже отопление у меня электрическое работает! Дома-то у меня своего нет, квартиры от государства не дождался, а щаз она мне на фуй не нужна - того и гляди помрёшь, так помрёшь как моряк - на своём катере. И Стёпка здесь же живёт со мной. Ну дак вот…
Сидел я, значит, у Саньки Крюкова. Он на охоту сходил и мне навстречу из магазина идёт. Василич, грит, какого-то странного зверя я поймал, даже двух - высотой двадцать восемь сантиметров каждый. Помоги разобраться! Мы домой к нему заходим, а на столе у него две бутылки водки стоят. Он их, стервец, линейкой школьной померил, каждая у него - высотой двадцать восемь сантиметров, значит. Ну, мы их уговорили, потом Витька Нечаев подошёл - тоже с пузырём, мы и его хлопнули. А на улице ветерок поднимался. Месяц был ноябрь, начало декабря. Я как раз катер на берег вытащил. Уже третий год жил на нём. Понял, как удобно - всё своё при себе, никаких тебе соседей, что пожелаешь, то и делаешь. Я до пятидесяти трёх лет в общаге жил совхозной - одна комната в бараке, где этих комнат - двадцать четыре. Жизнь на катере мне после барака раем казалась. Ну и вот, мне Крюков говорит: ночуй у меня, ночуй. А я упёрся - есть у меня дом, и пойду я к себе домой, не иначе. Вышел я на улицу, а мне ж к морю идти, а с моря ветер дует, прям в рожу, так неприятно… И прошёл я метров триста, и думаю: а на хрена я туда иду? Дай-ка в сугроб зароюсь, как ламуты, и спать лягу. Ламуты в сугробах же спят, и ничего, им можно, а мне нельзя, понимаешь? Лёг я в сугроб и заснул. Сплю, хорошо мне так, просыпаюсь - кто-то меня за сапоги тормошит. Хочу я это пнуть, а не могу - ноги не слушаются. Крикнул я - весь рот снегом забило. Хорошо хоть руки шевелятся. Откопал я себя руками, на ноги поглядел - батюшки светы, прямо кости розовые торчат! Они у меня мало что отмёрзли, их ещё и собаки сглодали - все пальцы и пятку! Так напился, что и не почуял, как меня заживо жрать начали…
К концу его простого бесхитростного рассказа меня взяла оторопь. Судя по всему, Василич каждый кусок своего существования рассматривал как эпизод, из которого он каким-то чудом вырывался живым.
Прикиньте - именно его Ухонин считал лучшим капитаном «москитного флота» на этом побережье!
Виктор, теперь - Живец
Место авиакатастрофы, верховья реки Слепагай
Алекс Зимгаевский, он же - Зим
Полковник Шергин
– Ты, эта… - мрачно сказал Василич. - Дерзи, да не забывайся. Вон, сходите с Ухом на берег, прикупите там чего нада. Из лимана выйдем, там выпьем как следует.
Ухонин молча наклонился под койку, выбрал оттуда пару джутовых мешков почище и кивнул Степану.
– Ну, пошли, что ли?
– Пошли. Раз ночной водой выходим. Нам-то по? фую, где жить - в лимане или в море, - путь до Хохотска долгий, держи курс да вахты стой. Движок у нас хороший, танковый. Корпус, правда, туда-сюда, но и немудрено - он сорок третьего года постройки. Правда, американской.
– Иди-иди уже, - заорал на Степана Василич и сделал вид, что сейчас залепит в него кружкой. - Разговорчивый нашёлся!
Степан сделал ещё одну недовольную рожу - каковых в запасе у него была преизрядная коллекция - и полез на палубу.
– Так это как я без ног остался, - довольно хихикнул Василич, устраиваясь поудобнее на топчане, когда люк за Ухониным и матросом Степаном захлопнулся. Я-то думал, что такая история ему неприятна, как была бы неприятна мне и ещё девяноста девяти людям из ста, однако Василич рассказывал её с видимым удовольствием.
– Я ж, эта, здесь прямо круглый год живу. - Он обвёл взглядом свою каюту. - Здесь и теплоизоляция есть, и печка, и до фуя всего! Меня трактор по поздней осени на берег вытаскивает, я от поселковой сети запитываюсь - и отлично, даже отопление у меня электрическое работает! Дома-то у меня своего нет, квартиры от государства не дождался, а щаз она мне на фуй не нужна - того и гляди помрёшь, так помрёшь как моряк - на своём катере. И Стёпка здесь же живёт со мной. Ну дак вот…
Сидел я, значит, у Саньки Крюкова. Он на охоту сходил и мне навстречу из магазина идёт. Василич, грит, какого-то странного зверя я поймал, даже двух - высотой двадцать восемь сантиметров каждый. Помоги разобраться! Мы домой к нему заходим, а на столе у него две бутылки водки стоят. Он их, стервец, линейкой школьной померил, каждая у него - высотой двадцать восемь сантиметров, значит. Ну, мы их уговорили, потом Витька Нечаев подошёл - тоже с пузырём, мы и его хлопнули. А на улице ветерок поднимался. Месяц был ноябрь, начало декабря. Я как раз катер на берег вытащил. Уже третий год жил на нём. Понял, как удобно - всё своё при себе, никаких тебе соседей, что пожелаешь, то и делаешь. Я до пятидесяти трёх лет в общаге жил совхозной - одна комната в бараке, где этих комнат - двадцать четыре. Жизнь на катере мне после барака раем казалась. Ну и вот, мне Крюков говорит: ночуй у меня, ночуй. А я упёрся - есть у меня дом, и пойду я к себе домой, не иначе. Вышел я на улицу, а мне ж к морю идти, а с моря ветер дует, прям в рожу, так неприятно… И прошёл я метров триста, и думаю: а на хрена я туда иду? Дай-ка в сугроб зароюсь, как ламуты, и спать лягу. Ламуты в сугробах же спят, и ничего, им можно, а мне нельзя, понимаешь? Лёг я в сугроб и заснул. Сплю, хорошо мне так, просыпаюсь - кто-то меня за сапоги тормошит. Хочу я это пнуть, а не могу - ноги не слушаются. Крикнул я - весь рот снегом забило. Хорошо хоть руки шевелятся. Откопал я себя руками, на ноги поглядел - батюшки светы, прямо кости розовые торчат! Они у меня мало что отмёрзли, их ещё и собаки сглодали - все пальцы и пятку! Так напился, что и не почуял, как меня заживо жрать начали…
К концу его простого бесхитростного рассказа меня взяла оторопь. Судя по всему, Василич каждый кусок своего существования рассматривал как эпизод, из которого он каким-то чудом вырывался живым.
Прикиньте - именно его Ухонин считал лучшим капитаном «москитного флота» на этом побережье!
Виктор, теперь - Живец
Апачи с российского Востока не уродовали тела мёртвых, подобно их американским собратьям. Они только деловито раздели убитых догола, забрав даже их трикотаж, а бо?льшую часть снаряжения забрали с собой. Особенно их восхитили приборы ночного видения.
– Чёткая вещь - ночью стадо караулить, - с восторгом сказал Егор. - Только из-за этих очков стоило их пострелять!
Казалось, теперь их не огорчает ни гибель соплеменников, ни то, что над самим стойбищем продолжает висеть угроза уничтожения.
«Вира за моих мёртвых взята сполна, - вспомнил я ирландскую сагу, которую любила цитировать Кира. - Ничто не омрачает мой ум, ничто не теснит мою радость и только тяжесть добычи грудь мою наполняет гордостью».
Мы чуть отстали от группы, и я поделился этим наблюдением с Зимом.
– Ты прав, наверное, Живец, - сказал он. - Но здесь есть ещё одна деталь, которую ты упускаешь. Да, ты прав: когда мы повстречали этих людей четыре дня назад, они ни в грош не ставили чужую человеческую жизнь. Застрелить вора, убивающего оленей из стада, для них и при Советской власти было так же просто, как шлёпнуть комара. Но этой ночью они сражались - сражались с, безусловно, более умелым противником, тем более - превосходящим их числом. Они поняли радость победы, и более того, получили от этого удовольствие. Теперь они будут убивать. Убивать ради наживы, убивать ради доблести. Боюсь, если я вернусь в эти края через десяток лет, я уже не узнаю моих буколических оленьих пастухов. Уже сейчас для них предстоящее дело - это эпический подвиг, о котором будут слагать песни. И не скрою, меня это беспокоит в чисто шкурном плане. Когда для человека война - обыденная, требующая непременного выполнения работа, он склонен выполнять её скрупулёзно, не оставляя ни миллиметра допуска на «авось». А вот если она становится поводом совершать подвиги - тогда и самих героев, и тех, кто оказывается рядом с ними, ждут серьёзные неприятности… Так что я постараюсь управлять процессом настолько, насколько смогу… Но боюсь, что смогу уже немногое. Эти люди стали убийцами.
– Чёткая вещь - ночью стадо караулить, - с восторгом сказал Егор. - Только из-за этих очков стоило их пострелять!
Казалось, теперь их не огорчает ни гибель соплеменников, ни то, что над самим стойбищем продолжает висеть угроза уничтожения.
«Вира за моих мёртвых взята сполна, - вспомнил я ирландскую сагу, которую любила цитировать Кира. - Ничто не омрачает мой ум, ничто не теснит мою радость и только тяжесть добычи грудь мою наполняет гордостью».
Мы чуть отстали от группы, и я поделился этим наблюдением с Зимом.
– Ты прав, наверное, Живец, - сказал он. - Но здесь есть ещё одна деталь, которую ты упускаешь. Да, ты прав: когда мы повстречали этих людей четыре дня назад, они ни в грош не ставили чужую человеческую жизнь. Застрелить вора, убивающего оленей из стада, для них и при Советской власти было так же просто, как шлёпнуть комара. Но этой ночью они сражались - сражались с, безусловно, более умелым противником, тем более - превосходящим их числом. Они поняли радость победы, и более того, получили от этого удовольствие. Теперь они будут убивать. Убивать ради наживы, убивать ради доблести. Боюсь, если я вернусь в эти края через десяток лет, я уже не узнаю моих буколических оленьих пастухов. Уже сейчас для них предстоящее дело - это эпический подвиг, о котором будут слагать песни. И не скрою, меня это беспокоит в чисто шкурном плане. Когда для человека война - обыденная, требующая непременного выполнения работа, он склонен выполнять её скрупулёзно, не оставляя ни миллиметра допуска на «авось». А вот если она становится поводом совершать подвиги - тогда и самих героев, и тех, кто оказывается рядом с ними, ждут серьёзные неприятности… Так что я постараюсь управлять процессом настолько, насколько смогу… Но боюсь, что смогу уже немногое. Эти люди стали убийцами.
Место авиакатастрофы, верховья реки Слепагай
Пастухи спешили на место падения зайцевского вертолёта изо всех сил. На моих глазах они сделали почти невероятное - за неполные сутки, нагруженные добычей и обутые в болотные сапоги, пробежали по горам и кочкарнику около тридцати километров. Мне было некогда удивляться, потому что я бежал с ними вместе.
Незадолго до злополучного ущелья мы сделали привал.
– Обломы уже, видимо, насторожились, - размышлял Зим, ломая белые причудливые стебельки ягеля. - Думаю я, они выходили на связь с отрядом каждые несколько часов - раз в четыре часа. Однако если в бою им никто ничего крикнуть не успел - а с чего бы им успеть, если мы их в пять секунд всех положили, то первое время будут они думать, что происходит какая-то ерунда с радиосвязью, и точно, с ней всё время какая-то ерунда происходит. Проблема в том, что это первое время длится уже почти сутки, и завтра вертолёт нарисуется сам собой, просто по причине радиомолчания. В общем, - кинул он мне, - живцом опять быть тебе. Мы займём позиции вокруг лагеря, а ты выйдешь к ним, весь такой обрадованный и дурной - типа, людей нашёл. Запомни - ты им нужен, именно ты, мочить тебя они сразу не будут, а скрутят и, наверное, будут бить. Если начнут бить - сразу расслабляйся и помни - это недолго. Как только они на тебя отвлекутся, мы тут же к ним поползём. Так что п…здить тебя будут минуты две, не более. А то и вовсе не будут. Не успеют, то есть.
– Спасибо, Зим, - кротко усмехнулся я, - ты настоящий друг. А теперь расскажи мне, что мне такого придумать, чтобы они меня вообще не били?
– Что делать, что делать? Надо казаться тем, кто ты есть, - полностью выжившим из ума остолопом. Первое, что ты у них попросишь, - это комариную мазь. Как я погляжу, она в снаряжение этих горе-вояк вообще не входит. То ли впопыхах не положили, то ли по уставу не положено. Не знаю уж. Люди военные, в голове одна извилина - гадать на их логику бесполезно. Ну и вообще, самый безошибочный ход в этом пасьянсе - это сразу дать им понять, что ты дурак и ничего не знаешь. Что, собственно, тоже недалеко от истины.
Я ещё раз с чувством поблагодарил и начал готовиться к своему выходу вприсядочку.
Думал ли я о чём-то, помогая Зиму и его полудиким ламутским пастухам убивать людей? Да, буквально двадцать часов назад мы совершенно хладнокровно убили семерых, а сейчас готовились сделать это ещё с таким же количеством человек как минимум (если считать экипаж военного вертолёта). На что мы надеялись? Зим утверждал, что таким образом все имеющиеся на данный момент в этом районе силы противника будут уничтожены и им придётся придумывать что-то другое… Но как быть с тем, если против нас на самом деле обернулось чудовище Государства Российского?
Нет, утверждал Зим, дело обстоит не совсем так. Скорее всего, мы имеем дело с одной из бесчисленных клеточек его организма. И ресурсы этой клеточки хоть и велики, но не бесконечны. Если они в какой-то момент будут исчерпаны, этой клеточке придётся обращаться за помощью к другим, а это значит - совещания, рабочие встречи, согласования и ордеры… Так что Зим считал, что, по большому счёту, нам противостоит всего один человек. Именно единоличным решением можно мгновенно спланировать довольно сложную операцию, перебросить откуда-то отделение спецназа и вертолёт, действующих под прикрытием агентов (Коляна и Федюка то есть), а также корабль, который можно использовать как авианесущую платформу.
После того как оперативная группа, действующая в этом районе, будет уничтожена, отпущенные этому человеку для единоличного распоряжения ресурсы подойдут к концу, и ему придётся искать другое решение. А на это, как полагал Зим, потребуется время. То время, которое нам надо использовать только одним путём - немедленно убраться из России.
И попутно приписать себе героические действия оленеводов - то есть предстать перед нашими врагами суперменами, способными самостоятельно одолеть и спецназ, и военную авиацию. Извини, род Тяньги, настоящие герои всегда остаются неизвестными…
А по большому счёту, все эти рефлексии не имеют отношения к главному. А главным было сейчас только одно - останемся ли мы живы или умрём. Все эти конституции, законы, указы и декларации написаны не для этого места и этих людей - то есть их и нас. Их пишут для себя милиционеры и санитарные контролёры, пожарники и фээсбешники, начальники управлений и министры, президенты и депутаты. А здесь был всего один закон, сформулированный не так давно обитателями этих же мест: умри ты сегодня, а я - завтра.
Я ополоснул лицо, чтобы смыть с него следы ДЭТы, присыпал его пеплом от костра, размазал по лицу грязь. Подождал минутку - обрадованные безмозглые кровососы кинулись на мои лоб и щёки, как на заправочные станции. Ещё через минуту я смахнул их с лица. Зеркала у меня не было, но я предполагал, что раздавленные комары оставили на моей коже кровавые полосы и пятна. Встал и пошатываясь (ну, тут-то мне не надо было стараться) двинулся через бугор к останкам нашего несчастного летательного аппарата.
Вертолёт, даже разбившийся, выглядел более чем внушительно. Из брюхатого корпуса, как лепестки гигантской высохшей металлической ромашки, торчали лопасти винта. Огромный жёлтый бак для горючего наполовину высунулся в пробоину фюзеляжа. Одно из шасси оторвалось и торчало, будто воткнутый в тундру флаг, в тридцати метрах от машины.
Я брёл прямо к вертолёту и физически ощущал тишину. Ту самую, которая уже посетила нас прошлой ночью - когда Зим и пастухи-оленеводы впятером истребили наших преследователей. И здесь была точно такая же тишина. Только я уже не ждал, когда придут и возьмут меня тёпленького, а прямо шёл к врагам.
На первого из них я натолкнулся сразу возле ручья. Молодой парень, лет двадцати пяти, опускал в воду всё лицо, видимо, желая остудить его от комариных укусов, потом поднимал голову и отфыркивался как тюлень. Был он брит наголо, с мощными развитыми плечами.
– Эй, парень, - слабо позвал его я, - здесь есть кто-нибудь? Поесть дайте!
Он мгновенно вскочил на ноги и развернулся ко мне. Только тут я увидал лежащий рядом с ним автомат.
– Эй, - хрипло и угрожающе спросил он меня, - ты хто?
– С вертолёта… Разбился… - слабо сказал я и опустился на кочку.
– Ты хто? - парень набычившись двинулся на меня и заорал через плечо: - Дывись, Мыкола, у нас гости!
Из-за соседнего куста появился ещё один здоровенный парень - в тельняшке и камуфляжных брюках, чуть пониже и постарше первого.
– Точно, гости? Откуда нарисовался, такой красивенький? Москвич?
– Точно… Москвич… Шёл с местным… Он сказал - к людям… Шли три дня. Он бросил меня. У вас от комаров мази нет?
– От комаров? - с улыбкой и дружелюбно сказал молодой. - От комаров мази у нас нет.
И ударил меня в солнечное сплетение.
Я лежал возле разведённого солдатами костерка.
– Так ты, значит, не знаешь, где твой корешок подевался? - продолжал меня спрашивать молодой парень мерзким дружелюбным голосом, от которого мурашки ползли по коже. «Видимо, бывший мент», - подумал я. Почему-то некоторые менты очень быстро перенимают у блатных их повадки и манеру говорить - до такой степени, пока сами не становятся похожими на них так, что разницу установить очень трудно.
– Ушёл он. Узнал, где самолёт, и ушёл, - просипел я, еле ворочая языком, - молодой уже успел, держа меня за уши, несколько раз ударить коленом в лицо. Просто так, для собственного удовольствия, как делают это солдаты в армии.
– Ага! А ты, значит, знаешь, где самолёт? - включился в беседу второй, с интересом наблюдавший за действиями своего напарника.
– Да! Да! Знаю! Не бейте меня, там всем достанется!
– Ну-ка, подробнее с этого места. - Молодой плеснул мне на одежду кипятка из чайника. Я взвыл и постарался отползти от костра - руки и ноги у меня были связаны.
– Ты не боись, это - на одежду, так ещё заживёт. - Молодой амбал продолжал вести себя так же дружелюбно. - А вот это… - Он неторопливо налил в чайник свежей воды и пристроил его над огнём - пойдёт на яйца. Яйца сварятся - ты уже не мужик будешь. Ну, а если дальше кобениться станешь… На мёртвых вообще не заживает ничего.
– Погоди, Толя, - вмешался старший. - А других людей ты в тайге не встречал?
– Какие тут люди-и-и, - я заплакал, и это далось мне совсем легко, - здесь тайга, не-е-ету людей! Я к вам пришёл, а вы-ы-ы! Фа-а-шисты!
Я тут же получил пинок в пах от молодого.
– Стоп, Толя, - снова вмешался старший. - Доложить надо.
Он вытащил из кармана такую же телефонную трубку, какая была у Зима и у наших преследователей, развернул антенну, поколдовал кнопочками и начал говорить:
– Товарищ Гаврюшин? Так точно, на связь не выходили. Тут пришёл один. Да, из тех. Москвич. Говорит, бросил его местный. Говорит, к самолёту пошёл. Да, говорит, знает. Так точно, через час. Зажжём фальшфейер. Вас понял, конец связи.
– Всё, Толян, кончай ласкать сладенького, - обратился он к «молодому». - Сказано не трогать и глаз не спускать - вертушка уже раскрутилась, через час здесь будет. С зондеркомандой. После них, - сказал старший, которого, судя по всему, звали Николаем, - тебе Толян лучшим другом покажется.
– А-а-а-а, - заорал вдруг «лучший друг» Толик и всей тяжёлой тушей навалился на меня.
Признаться, в тот момент я решил, что садист Анатолий решил меня напоследок изнасиловать, но тут его тело сползло с меня, и я увидел Егора и Илью, которые деловито перематывали ему руки сверхпрочным скотчем, найденным в вещмешках наших прежних противников.
Зим стоял над телом старшего наряда и тщательно материл Илью:
– Илюха, балбес, ты что творишь? Кто так прикладом бьёт - как дубиной, дурака кусок! Череп ему разбил-то, фуй с ним, нам он ни с черепом, ни без черепа не нужен. А приклад-то треснуть может! Это самая хрупкая часть в ружье, идиот, понимаешь? Есть даже пословица такая - стреляет ствол, попадает ложа. А ты ей - как дубцом. Нехорошо, понимаешь! Тебе ж хорошая вещь досталась, а ты к ней - без уважения! Прикладом бьют так… - И тут Зим точным скользящим ударом тюкнул уже мёртвого человека прикладом своего карабина чуть ниже уха.
– Зим, - прошепелявил я, - они вертолёт вызвали. Через час будет.
– Да слышал я, - досадливо отмахнулся Зим. - Я ж чуть дальше тебя был, только с другой стороны. Если это наши элитные части, то спаси Бог Россию - такие нам Родину защитят.
Анатолий пришёл в себя и начал ругаться.
– Нужен он нам? - брезгливо спросил Егор.
– Он? - удивлённо поднял брови Зим. - На фуя? У него, и так понятно, мозгов, как у песца.
– Придёт, придёт Малюта с бригадой… - Толян извивался всем телом по мху, не пытаясь освободиться, а скорее из-за переполняющей его ненависти. - Вас на ремни порежем, сушиться развесим! Собственную печень глотать будете, а мы в глазах ваших - пальцами ковыряться! Яйца ваши вам в глотку забьём…
– Егор, - Зим ткнул пальцем вниз, - выключи магнитофон.
– Совсем?
– Совсем.
И Егор Тяньги, старший пастух рода Тяньги, уже триста лет кочующих на Слепагае, деловито нагнулся к Анатолию, вынул из ножен простой столовый нож с деревянной рукояткой и ловко перерезал ему горло - да так, что далеко брызнувшая из артерии кровь даже не попала на сапоги.
– Вот так надо, - сказал Егор пастушатам. - А то ты, Илья, оленей режешь - всегда пачкаешься. И приклад чуть не сломал. Ещё учить и учить тебя надо. А то род опозоришь.
Первыми услыхали геликоптер, как и следовало ожидать, пастухи. Со стороны синеющих вершин Хребта раздалось тоненькое жужжание - постепенно усиливающееся и наконец перерастающее в басовито гудящий рёв, наполнивший ущелье Слепагая. Грохот турбовинтовой установки заполнял всё вокруг, и я, несмотря на то, что был готов к происходящему, невольно завертел головой вокруг, ожидая увидеть машину, садящуюся прямо на наши головы. На самом деле звук машины, многократно усиленный стенами каньона, опережал её километров на пять, и в итоге вырвавшийся из каменной теснины вертолёт стал лишь материальным воплощением издаваемого им громового рокота.
Массивный тёмно-зелёный головастик, посвистывая семиметровыми лопастями, прошёл прямо над сверкающими на тундре титановыми потрохами - разбитыми останками своего собрата, взмыл вверх и лёг на обратный курс, притягиваемый красной магниевой вспышкой зажжённого Егором фальшфейера.
«В пустыне зло вынуждено обретать предельно конкретное обличье. А в конкретном обличьи - оно одолимо…»
Незадолго до злополучного ущелья мы сделали привал.
– Обломы уже, видимо, насторожились, - размышлял Зим, ломая белые причудливые стебельки ягеля. - Думаю я, они выходили на связь с отрядом каждые несколько часов - раз в четыре часа. Однако если в бою им никто ничего крикнуть не успел - а с чего бы им успеть, если мы их в пять секунд всех положили, то первое время будут они думать, что происходит какая-то ерунда с радиосвязью, и точно, с ней всё время какая-то ерунда происходит. Проблема в том, что это первое время длится уже почти сутки, и завтра вертолёт нарисуется сам собой, просто по причине радиомолчания. В общем, - кинул он мне, - живцом опять быть тебе. Мы займём позиции вокруг лагеря, а ты выйдешь к ним, весь такой обрадованный и дурной - типа, людей нашёл. Запомни - ты им нужен, именно ты, мочить тебя они сразу не будут, а скрутят и, наверное, будут бить. Если начнут бить - сразу расслабляйся и помни - это недолго. Как только они на тебя отвлекутся, мы тут же к ним поползём. Так что п…здить тебя будут минуты две, не более. А то и вовсе не будут. Не успеют, то есть.
– Спасибо, Зим, - кротко усмехнулся я, - ты настоящий друг. А теперь расскажи мне, что мне такого придумать, чтобы они меня вообще не били?
– Что делать, что делать? Надо казаться тем, кто ты есть, - полностью выжившим из ума остолопом. Первое, что ты у них попросишь, - это комариную мазь. Как я погляжу, она в снаряжение этих горе-вояк вообще не входит. То ли впопыхах не положили, то ли по уставу не положено. Не знаю уж. Люди военные, в голове одна извилина - гадать на их логику бесполезно. Ну и вообще, самый безошибочный ход в этом пасьянсе - это сразу дать им понять, что ты дурак и ничего не знаешь. Что, собственно, тоже недалеко от истины.
Я ещё раз с чувством поблагодарил и начал готовиться к своему выходу вприсядочку.
Думал ли я о чём-то, помогая Зиму и его полудиким ламутским пастухам убивать людей? Да, буквально двадцать часов назад мы совершенно хладнокровно убили семерых, а сейчас готовились сделать это ещё с таким же количеством человек как минимум (если считать экипаж военного вертолёта). На что мы надеялись? Зим утверждал, что таким образом все имеющиеся на данный момент в этом районе силы противника будут уничтожены и им придётся придумывать что-то другое… Но как быть с тем, если против нас на самом деле обернулось чудовище Государства Российского?
Нет, утверждал Зим, дело обстоит не совсем так. Скорее всего, мы имеем дело с одной из бесчисленных клеточек его организма. И ресурсы этой клеточки хоть и велики, но не бесконечны. Если они в какой-то момент будут исчерпаны, этой клеточке придётся обращаться за помощью к другим, а это значит - совещания, рабочие встречи, согласования и ордеры… Так что Зим считал, что, по большому счёту, нам противостоит всего один человек. Именно единоличным решением можно мгновенно спланировать довольно сложную операцию, перебросить откуда-то отделение спецназа и вертолёт, действующих под прикрытием агентов (Коляна и Федюка то есть), а также корабль, который можно использовать как авианесущую платформу.
После того как оперативная группа, действующая в этом районе, будет уничтожена, отпущенные этому человеку для единоличного распоряжения ресурсы подойдут к концу, и ему придётся искать другое решение. А на это, как полагал Зим, потребуется время. То время, которое нам надо использовать только одним путём - немедленно убраться из России.
И попутно приписать себе героические действия оленеводов - то есть предстать перед нашими врагами суперменами, способными самостоятельно одолеть и спецназ, и военную авиацию. Извини, род Тяньги, настоящие герои всегда остаются неизвестными…
А по большому счёту, все эти рефлексии не имеют отношения к главному. А главным было сейчас только одно - останемся ли мы живы или умрём. Все эти конституции, законы, указы и декларации написаны не для этого места и этих людей - то есть их и нас. Их пишут для себя милиционеры и санитарные контролёры, пожарники и фээсбешники, начальники управлений и министры, президенты и депутаты. А здесь был всего один закон, сформулированный не так давно обитателями этих же мест: умри ты сегодня, а я - завтра.
Я ополоснул лицо, чтобы смыть с него следы ДЭТы, присыпал его пеплом от костра, размазал по лицу грязь. Подождал минутку - обрадованные безмозглые кровососы кинулись на мои лоб и щёки, как на заправочные станции. Ещё через минуту я смахнул их с лица. Зеркала у меня не было, но я предполагал, что раздавленные комары оставили на моей коже кровавые полосы и пятна. Встал и пошатываясь (ну, тут-то мне не надо было стараться) двинулся через бугор к останкам нашего несчастного летательного аппарата.
Вертолёт, даже разбившийся, выглядел более чем внушительно. Из брюхатого корпуса, как лепестки гигантской высохшей металлической ромашки, торчали лопасти винта. Огромный жёлтый бак для горючего наполовину высунулся в пробоину фюзеляжа. Одно из шасси оторвалось и торчало, будто воткнутый в тундру флаг, в тридцати метрах от машины.
Я брёл прямо к вертолёту и физически ощущал тишину. Ту самую, которая уже посетила нас прошлой ночью - когда Зим и пастухи-оленеводы впятером истребили наших преследователей. И здесь была точно такая же тишина. Только я уже не ждал, когда придут и возьмут меня тёпленького, а прямо шёл к врагам.
На первого из них я натолкнулся сразу возле ручья. Молодой парень, лет двадцати пяти, опускал в воду всё лицо, видимо, желая остудить его от комариных укусов, потом поднимал голову и отфыркивался как тюлень. Был он брит наголо, с мощными развитыми плечами.
– Эй, парень, - слабо позвал его я, - здесь есть кто-нибудь? Поесть дайте!
Он мгновенно вскочил на ноги и развернулся ко мне. Только тут я увидал лежащий рядом с ним автомат.
– Эй, - хрипло и угрожающе спросил он меня, - ты хто?
– С вертолёта… Разбился… - слабо сказал я и опустился на кочку.
– Ты хто? - парень набычившись двинулся на меня и заорал через плечо: - Дывись, Мыкола, у нас гости!
Из-за соседнего куста появился ещё один здоровенный парень - в тельняшке и камуфляжных брюках, чуть пониже и постарше первого.
– Точно, гости? Откуда нарисовался, такой красивенький? Москвич?
– Точно… Москвич… Шёл с местным… Он сказал - к людям… Шли три дня. Он бросил меня. У вас от комаров мази нет?
– От комаров? - с улыбкой и дружелюбно сказал молодой. - От комаров мази у нас нет.
И ударил меня в солнечное сплетение.
Я лежал возле разведённого солдатами костерка.
– Так ты, значит, не знаешь, где твой корешок подевался? - продолжал меня спрашивать молодой парень мерзким дружелюбным голосом, от которого мурашки ползли по коже. «Видимо, бывший мент», - подумал я. Почему-то некоторые менты очень быстро перенимают у блатных их повадки и манеру говорить - до такой степени, пока сами не становятся похожими на них так, что разницу установить очень трудно.
– Ушёл он. Узнал, где самолёт, и ушёл, - просипел я, еле ворочая языком, - молодой уже успел, держа меня за уши, несколько раз ударить коленом в лицо. Просто так, для собственного удовольствия, как делают это солдаты в армии.
– Ага! А ты, значит, знаешь, где самолёт? - включился в беседу второй, с интересом наблюдавший за действиями своего напарника.
– Да! Да! Знаю! Не бейте меня, там всем достанется!
– Ну-ка, подробнее с этого места. - Молодой плеснул мне на одежду кипятка из чайника. Я взвыл и постарался отползти от костра - руки и ноги у меня были связаны.
– Ты не боись, это - на одежду, так ещё заживёт. - Молодой амбал продолжал вести себя так же дружелюбно. - А вот это… - Он неторопливо налил в чайник свежей воды и пристроил его над огнём - пойдёт на яйца. Яйца сварятся - ты уже не мужик будешь. Ну, а если дальше кобениться станешь… На мёртвых вообще не заживает ничего.
– Погоди, Толя, - вмешался старший. - А других людей ты в тайге не встречал?
– Какие тут люди-и-и, - я заплакал, и это далось мне совсем легко, - здесь тайга, не-е-ету людей! Я к вам пришёл, а вы-ы-ы! Фа-а-шисты!
Я тут же получил пинок в пах от молодого.
– Стоп, Толя, - снова вмешался старший. - Доложить надо.
Он вытащил из кармана такую же телефонную трубку, какая была у Зима и у наших преследователей, развернул антенну, поколдовал кнопочками и начал говорить:
– Товарищ Гаврюшин? Так точно, на связь не выходили. Тут пришёл один. Да, из тех. Москвич. Говорит, бросил его местный. Говорит, к самолёту пошёл. Да, говорит, знает. Так точно, через час. Зажжём фальшфейер. Вас понял, конец связи.
– Всё, Толян, кончай ласкать сладенького, - обратился он к «молодому». - Сказано не трогать и глаз не спускать - вертушка уже раскрутилась, через час здесь будет. С зондеркомандой. После них, - сказал старший, которого, судя по всему, звали Николаем, - тебе Толян лучшим другом покажется.
– А-а-а-а, - заорал вдруг «лучший друг» Толик и всей тяжёлой тушей навалился на меня.
Признаться, в тот момент я решил, что садист Анатолий решил меня напоследок изнасиловать, но тут его тело сползло с меня, и я увидел Егора и Илью, которые деловито перематывали ему руки сверхпрочным скотчем, найденным в вещмешках наших прежних противников.
Зим стоял над телом старшего наряда и тщательно материл Илью:
– Илюха, балбес, ты что творишь? Кто так прикладом бьёт - как дубиной, дурака кусок! Череп ему разбил-то, фуй с ним, нам он ни с черепом, ни без черепа не нужен. А приклад-то треснуть может! Это самая хрупкая часть в ружье, идиот, понимаешь? Есть даже пословица такая - стреляет ствол, попадает ложа. А ты ей - как дубцом. Нехорошо, понимаешь! Тебе ж хорошая вещь досталась, а ты к ней - без уважения! Прикладом бьют так… - И тут Зим точным скользящим ударом тюкнул уже мёртвого человека прикладом своего карабина чуть ниже уха.
– Зим, - прошепелявил я, - они вертолёт вызвали. Через час будет.
– Да слышал я, - досадливо отмахнулся Зим. - Я ж чуть дальше тебя был, только с другой стороны. Если это наши элитные части, то спаси Бог Россию - такие нам Родину защитят.
Анатолий пришёл в себя и начал ругаться.
– Нужен он нам? - брезгливо спросил Егор.
– Он? - удивлённо поднял брови Зим. - На фуя? У него, и так понятно, мозгов, как у песца.
– Придёт, придёт Малюта с бригадой… - Толян извивался всем телом по мху, не пытаясь освободиться, а скорее из-за переполняющей его ненависти. - Вас на ремни порежем, сушиться развесим! Собственную печень глотать будете, а мы в глазах ваших - пальцами ковыряться! Яйца ваши вам в глотку забьём…
– Егор, - Зим ткнул пальцем вниз, - выключи магнитофон.
– Совсем?
– Совсем.
И Егор Тяньги, старший пастух рода Тяньги, уже триста лет кочующих на Слепагае, деловито нагнулся к Анатолию, вынул из ножен простой столовый нож с деревянной рукояткой и ловко перерезал ему горло - да так, что далеко брызнувшая из артерии кровь даже не попала на сапоги.
– Вот так надо, - сказал Егор пастушатам. - А то ты, Илья, оленей режешь - всегда пачкаешься. И приклад чуть не сломал. Ещё учить и учить тебя надо. А то род опозоришь.
Первыми услыхали геликоптер, как и следовало ожидать, пастухи. Со стороны синеющих вершин Хребта раздалось тоненькое жужжание - постепенно усиливающееся и наконец перерастающее в басовито гудящий рёв, наполнивший ущелье Слепагая. Грохот турбовинтовой установки заполнял всё вокруг, и я, несмотря на то, что был готов к происходящему, невольно завертел головой вокруг, ожидая увидеть машину, садящуюся прямо на наши головы. На самом деле звук машины, многократно усиленный стенами каньона, опережал её километров на пять, и в итоге вырвавшийся из каменной теснины вертолёт стал лишь материальным воплощением издаваемого им громового рокота.
Массивный тёмно-зелёный головастик, посвистывая семиметровыми лопастями, прошёл прямо над сверкающими на тундре титановыми потрохами - разбитыми останками своего собрата, взмыл вверх и лёг на обратный курс, притягиваемый красной магниевой вспышкой зажжённого Егором фальшфейера.
«В пустыне зло вынуждено обретать предельно конкретное обличье. А в конкретном обличьи - оно одолимо…»
Алекс Зимгаевский, он же - Зим
Это был серьёзный враг - пожалуй, самый опасный из тех, что встречались мне за мою жизнь. На побережье Охотского моря рокот вертолёта никогда не относился к желанным звукам, за исключением очень уж редких случаев, когда он означал спасение для группы погибающих моряков или туристов. Но в последнее время дело спасения утопающих всё больше становилось делом самих утопающих, и вертолёт над береговой кромкой означал или проверку, или инспекцию, или ещё какую-нибудь неприятность такого же рода. Заслышавшее гул вертолёта береговое братство рассыпалось по кустам, как афганские партизаны, капитаны «москитного флота» ставили свои утлые судёнышки среди прибрежных рифов и скал, моля Господа, чтобы усталый взгляд пилота или рыбоохраны не различил его на фоне обрывистых берегов, и только пастухи оленьих стад никуда не могли деться от вынырнувшей неизвестно откуда винтокрылой машины.
Вообще, должен сказать, что ещё очень давно, когда я летал на борту такого же воздушного корабля уничтожать волков, охотившихся за оленьими стадами, я задумывался о том, что вертолёт является самой могущественной истребляющей машиной, доступной человеку, так сказать, на бытовом уровне. Многотонная, грохочущая винтами, воющая турбинами громада подавляет психику, заставляет терять голову и принуждает людей даже с очень крепкими нервами совершать непредсказуемые поступки. Сам факт возможности ткнуться на землю и высадить десант практически в любом месте плюс ощущение того, что наблюдатель с воздуха всевидящ и следит за каждым твоим движением, - о, эта штука посильнее «Фауста» Гёте, как сказал когда-то человек, не имевший никакого отношения ни к «Фаусту», ни к Гёте, ни к вертолётам.
На самом деле эта штука в полевых условиях была посильнее всего на свете.
Только очень точный расчёт, равно как и собственная отвага, были способны принести нам победу над этим монстром. И здесь, в отличие от засады на Янранае, главная роль принадлежала мне.
Как и ожидалось, серо-зелёное чудовище прошло прямо перед скалой, за уступом которой прятался я, полностью засыпанный ветками кедрового стланика, в какой-то полусотне метров, и взмыло вверх, постепенно разворачиваясь и ложась на обратный курс. Ветер дул со стороны моря, и, по всем лётным наставлениям, подход у «восьмёрки» к месту аварии оставался всего один. Заяц разбил свой незадачливый «НЛО», зацепившись прямо за тот гребень скалы, где я устроил свою засаду, и этот же гребень должен был стать роковым и для наших врагов.
Вертолёт уже снижался, его грузное тело стремилось к земле, удерживаемое на весу только винтом, размеренно разрубающим воздух так же, как винт мясорубки врубается в мясо. Вот он поровнялся со мной - внимание, самый опасный момент: если он сейчас заподозрит что-то неладное, у него остаётся возможность уйти вверх и уже потом тщательно проутюжить все окрестности с безопасной высоты всей огневой мощью находящейся у него на борту группы.
Глаза воздушного монстра уставились на меня плексигласовым носом кабины, чуть качнулись вверх… вниз… экипаж выравнивал машину перед посадкой… и тут, о Боже, заскользил вниз, видимо, выбрав себе подходящее и ровное место для того, дабы устойчиво разместить на речном берегу свою массивную китообразную тушу.
И тут я, из максимально устойчивого положения, открыл огонь по самому слабому месту машины - её экипажу, упакованному в прозрачную сферу носовой части корабля.
Снизу, с другого борта долины то же самое сделал Илья из трофейного пулемёта, но расстояние, с которого ему приходилось стрелять, было метров сто - даже сто пятьдесят, в то время как я крошил кабину с тридцати метров, находясь сверху и спереди.
Кто-то из экипажа в какой-то момент даже рванул управление, пытаясь уйти вверх и вперёд, но машина уже качнулась вбок, и я, меняя магазин карабина, ощутил, как скала дрогнула под моими ногами - это лопасти винта, одна за другой, как огромные клинки, врубались в камни и, искорёженные, загибались в воздухе самыми причудливыми очертаниями. Я подбежал к краю обрыва. Вертолёт, словно гигантская брюхатая рыба, бился на ложе Слепагая, точно так же, как несколько дней назад это делала наша машина: блестящие куски турбин и дюралевой обшивки отлетали от него, словно пластинки чешуи, хвостовая балка молотила кустарник, и из вспоротого брюха и развороченных баков фонтаном хлестало горючее. А затем подбежавший сверху со склона Егор кинул вниз зажжённый факел фальшфейера, и машину охватило бушующее, гудящее, торжествующее пламя.
«Серебро и огонь!» - выкрикнул я про себя, уложив одним выстрелом пылающую фигуру, пытавшуюся выбраться из сверкающего хаоса разлетающегося на куски от ударов собственного ротора вертолёта, - так же, как час назад Егор перерезал горло последнему оставшемуся в живых часовому.
За вспышкой пламени никто даже не заметил, как отгрохотали и остановились пошедшие вразнос турбины, как последний раз в безумном порыве выгнулась и застыла, упёршись в валун, хвостовая балка, как с грохотом упали с горба монстра корпуса турбин. Все мы ждали, когда из горящего фюзеляжа выскочат другие, объятые пламенем, люди - люди, которых точно так же надо было немедленно уложить выстрелами…
Никто не выскочил.
Вообще, должен сказать, что ещё очень давно, когда я летал на борту такого же воздушного корабля уничтожать волков, охотившихся за оленьими стадами, я задумывался о том, что вертолёт является самой могущественной истребляющей машиной, доступной человеку, так сказать, на бытовом уровне. Многотонная, грохочущая винтами, воющая турбинами громада подавляет психику, заставляет терять голову и принуждает людей даже с очень крепкими нервами совершать непредсказуемые поступки. Сам факт возможности ткнуться на землю и высадить десант практически в любом месте плюс ощущение того, что наблюдатель с воздуха всевидящ и следит за каждым твоим движением, - о, эта штука посильнее «Фауста» Гёте, как сказал когда-то человек, не имевший никакого отношения ни к «Фаусту», ни к Гёте, ни к вертолётам.
На самом деле эта штука в полевых условиях была посильнее всего на свете.
Только очень точный расчёт, равно как и собственная отвага, были способны принести нам победу над этим монстром. И здесь, в отличие от засады на Янранае, главная роль принадлежала мне.
Как и ожидалось, серо-зелёное чудовище прошло прямо перед скалой, за уступом которой прятался я, полностью засыпанный ветками кедрового стланика, в какой-то полусотне метров, и взмыло вверх, постепенно разворачиваясь и ложась на обратный курс. Ветер дул со стороны моря, и, по всем лётным наставлениям, подход у «восьмёрки» к месту аварии оставался всего один. Заяц разбил свой незадачливый «НЛО», зацепившись прямо за тот гребень скалы, где я устроил свою засаду, и этот же гребень должен был стать роковым и для наших врагов.
Вертолёт уже снижался, его грузное тело стремилось к земле, удерживаемое на весу только винтом, размеренно разрубающим воздух так же, как винт мясорубки врубается в мясо. Вот он поровнялся со мной - внимание, самый опасный момент: если он сейчас заподозрит что-то неладное, у него остаётся возможность уйти вверх и уже потом тщательно проутюжить все окрестности с безопасной высоты всей огневой мощью находящейся у него на борту группы.
Глаза воздушного монстра уставились на меня плексигласовым носом кабины, чуть качнулись вверх… вниз… экипаж выравнивал машину перед посадкой… и тут, о Боже, заскользил вниз, видимо, выбрав себе подходящее и ровное место для того, дабы устойчиво разместить на речном берегу свою массивную китообразную тушу.
И тут я, из максимально устойчивого положения, открыл огонь по самому слабому месту машины - её экипажу, упакованному в прозрачную сферу носовой части корабля.
Снизу, с другого борта долины то же самое сделал Илья из трофейного пулемёта, но расстояние, с которого ему приходилось стрелять, было метров сто - даже сто пятьдесят, в то время как я крошил кабину с тридцати метров, находясь сверху и спереди.
Кто-то из экипажа в какой-то момент даже рванул управление, пытаясь уйти вверх и вперёд, но машина уже качнулась вбок, и я, меняя магазин карабина, ощутил, как скала дрогнула под моими ногами - это лопасти винта, одна за другой, как огромные клинки, врубались в камни и, искорёженные, загибались в воздухе самыми причудливыми очертаниями. Я подбежал к краю обрыва. Вертолёт, словно гигантская брюхатая рыба, бился на ложе Слепагая, точно так же, как несколько дней назад это делала наша машина: блестящие куски турбин и дюралевой обшивки отлетали от него, словно пластинки чешуи, хвостовая балка молотила кустарник, и из вспоротого брюха и развороченных баков фонтаном хлестало горючее. А затем подбежавший сверху со склона Егор кинул вниз зажжённый факел фальшфейера, и машину охватило бушующее, гудящее, торжествующее пламя.
«Серебро и огонь!» - выкрикнул я про себя, уложив одним выстрелом пылающую фигуру, пытавшуюся выбраться из сверкающего хаоса разлетающегося на куски от ударов собственного ротора вертолёта, - так же, как час назад Егор перерезал горло последнему оставшемуся в живых часовому.
За вспышкой пламени никто даже не заметил, как отгрохотали и остановились пошедшие вразнос турбины, как последний раз в безумном порыве выгнулась и застыла, упёршись в валун, хвостовая балка, как с грохотом упали с горба монстра корпуса турбин. Все мы ждали, когда из горящего фюзеляжа выскочат другие, объятые пламенем, люди - люди, которых точно так же надо было немедленно уложить выстрелами…
Никто не выскочил.
Полковник Шергин
Даже Шергину пришлось задержаться в приёмной командующего. Не очень намного, минут на пять, но пришлось. Марк Соломонович воспринял это философски и даже с пониманием, уж за пятьдесят лет службы «в органах» он привык к неприязни, которую истинно армейская косточка испытывает к его брату. Кроме того, он не мог отрицать, что в ряде случаев эта неприязнь бывала вполне оправданной. Естественно, сплошь и рядом армейскому офицеру приходилось выполнять те или иные непонятные рекомендации «особистов», а в тот момент, когда от них требовалась однозначная и совершенно понятная помощь, они становились в позу умников и начинали говорить языком типа «чёрно с белым не носите, „да“ и „нет“ не говорите».
А сегодня ему придётся выполнять роль «особиста» при самом армейском из армейских офицеров - военном лётчике, генерале и командующем - сегодня, вероятно, одним из лучших генералов страны. Времени на «чёрно с белым не носите» уже нет, и говорить, судя по всему, придётся так, как есть. А поймёт ли его этот многозвёздочный генерал, отчаянный лётчик, лично сбивавший американские истребители над Хайфоном, или априори отбросит все его, Шергина, резоны просто из-за того, что тот представляет ненавистное генералу ведомство… Да, ещё… чтобы Шергину встретиться с командующим, последнему было сделано предложение, вполне в духе американских фильмов, из самой Администрации из Администраций… И потому, что сотрудниками той самой Администрации было настоятельно рекомендовано прислушаться к рекомендациям Шергина… Шергин знал, что сразу после такого «высокого» разговора у военного лётчика мог случиться настоящий приступ необузданной ярости, в котором он, даже под угрозой потери карьеры, вполне был способен на совершенно не адекватные ситуации решения. В обычное время он отложил бы свой визит дня на два - такое время обычно уходит на классическое «досчитывание до ста» у подлинно армейского человека.
А сегодня ему придётся выполнять роль «особиста» при самом армейском из армейских офицеров - военном лётчике, генерале и командующем - сегодня, вероятно, одним из лучших генералов страны. Времени на «чёрно с белым не носите» уже нет, и говорить, судя по всему, придётся так, как есть. А поймёт ли его этот многозвёздочный генерал, отчаянный лётчик, лично сбивавший американские истребители над Хайфоном, или априори отбросит все его, Шергина, резоны просто из-за того, что тот представляет ненавистное генералу ведомство… Да, ещё… чтобы Шергину встретиться с командующим, последнему было сделано предложение, вполне в духе американских фильмов, из самой Администрации из Администраций… И потому, что сотрудниками той самой Администрации было настоятельно рекомендовано прислушаться к рекомендациям Шергина… Шергин знал, что сразу после такого «высокого» разговора у военного лётчика мог случиться настоящий приступ необузданной ярости, в котором он, даже под угрозой потери карьеры, вполне был способен на совершенно не адекватные ситуации решения. В обычное время он отложил бы свой визит дня на два - такое время обычно уходит на классическое «досчитывание до ста» у подлинно армейского человека.