Кригер Борис. Песочница

   – Взбалмошный? – перебил в нетерпении кот да Винчи.
   – Да, нет, скорее наоборот. Слишком приземленный. Встанет с утра и стучит на печатной машинке, спать не дает… – со вздохом пожаловался золотой Кот.
   – А когда у тебя начинается утро? – полюбопытствовали небесные коты.
   – Как и у всех котов, после обеда! – пояснил золотой Кот, несколько удивившись, что небесные коты не знают такой очевидности.
   – А Леонардо тоже спать не давал. Все на лире играл. Надо признать, весьма виртуозно. Ведь когда в суде Милана рассматривалось его дело, он фигурировал там именно как музыкант, а не как художник или изобретатель! – пояснил кот да Винчи и сладко зевнул.
   – А почему ты и сейчас не с ним? Разве котов после смерти не пускают к своим хозяевам? – поинтересовался золотой Кот.
   – Он меня звал на ставку кота, но я отказался. С талантливым человеком жить непросто. Я и при жизни с ним натерпелся. Хоть теперь, думаю, отдохну.
   Коту не понравился такой ответ. Он считал, что кот хотя и независимое существо, все же не должен покидать своего хозяина, даже если он умер.
   – Ну, что ж, приятно было познакомиться, – сказал золотой Кот и, чинно попрощавшись с небесными котами, полетел дальше.
   Над голубизной, как и предсказывал мудрый Леонардо, оказались черные небеса. Там светили разные созвездия.
   Сначала Кот посетил Овна, но тот только щипал траву и все время отмалчивался. Телец тоже Коту не понравился. Кот, как и многие молодые люди, тельцам предпочитал телок. А вот с Близнецами было приятно играть в прятки. Они угостили Кота молоком из Млечного Пути и сказали, что еще никогда не встречали такого прелестного животного. Золотому Коту всегда очень нравилось, когда его хвалили.
   Рак чуть не ущипнул кота своей клешней за хвост, а Лев так рыкнул на него, что Кот чуть не свалился с неба. Тоже мне, родственничек!
   Больше всего Коту понравилась Дева. Она сначала пришла в неописуемый восторг и по-девчачьи запищала: «Ой, посмотрите какой китик!!!» Коту это очень понравилось. А потом она не отпускала Кота целый день. Гладила его, чесала ему шейку и за ушком, жмурилась от наслаждения вместе с ним, когда он мурлыкал. Короче – блаженство неземное…
   Потом Кот покачался немного на Весах, но это ему показалось скучно, потому что некого было поставить на вторую чашу Весов. А когда не с кем себя сравнить – неизбежно теряешь всякие ориентиры!
   Скорпиона золотой Кот благоразумно обошел стороной. Стрелец выпустил в Кота стрелу, но слава богу, промахнулся. Козерог приветливо махнул Коту рогом. А вот Водолей, подлец, облил водой.
   Не поздоровилось только Рыбам. Кот их выловил и съел…
   Когда золотой Кот проснулся на диване, ему показалось, что он никуда и не летал.
   Но как же тогда объяснить, что рядом с ним лежал его дельтаплан?

Тургеневский охотник

   Тургеневские охотники вообще, по совести сказать, дичь убивали редко, а все по большей части были мастаками поспать в лесу под деревьями. Такая уж у них была безмятежная привязанность к послеполуденному сну на свежем воздухе.
   Вот так заснул в тени ветвистого дуба один охотник, снаряженный, по тургеневским меркам, приличествующим образом ружьем и одетый в костюм, соответствующий свидетельствам живописцев тех лет. Дуб, как водится, стал навевать охотнику сказочные сны с моралистическим исходом. Приснилось охотнику, что в одном лесу росла старая осина. Всех ее детишек разнесло далеко по опушкам и чащам, а вот самый любимый сыночек – маленькое деревце по имени Стасик – остался расти под материнской кроной. Стасику солнечного света никогда не хватало, да и корни его были слабенькими, потому что им не хватало места средь материнских корней. А когда пришел старой осине конец, то она с треском повалилась на молодое деревце, вывернула весь пласт земли под ними обоими, и Стасик умер вместе со старухой…
   Охотник проснулся и спросонок даже перекрестился, хотя, в общем, был человеком нерелигиозным, чтобы, боже упаси, не сказать атеистическим.
   – Надо же, чего только не приснится… – заворчал он. – Деревце по имени Стасик! Бред древесный…
   – Вовсе и не бред, – ответил ему Старый Дуб, и охотник пожалел, что не поехал к приятелю играть в вист… В вист оно было бы спокойнее…
   – Иван Сергеевич, я с вами говорю, – опять прошумел баском Старый Дуб, откашлявшись через небольшое дупло, имевшееся у него, видимо, для респираторных надобностей.
   – Господи! Вот беда-то приключилась! Голоса чудятся! – снова стал креститься охотник.
   – Не бойтесь, Иван Сергеевич, это вам не кажется. Это я с вами говорю, Старый Дуб. Просто вы так глубоко спите, что вам только приснилось, что вы уже проснулись, а на самом деле вы продолжаете спать… Так что не гнушайтесь разговором с растением. Во сне это нормально и даже рекомендуемо.
   Охотник немного успокоился но, по-прежнему не отвечая Дубу, попытался проснуться. Похоже, дерево догадалось о намерениях человека. Оно улыбнулось дуплом во всю ширину своего ствола и похлопало охотника веткой по плечу, как бы подбадривая: мол, не дрейфь, и не такое во сне бывает.
   – Да вы так не тужьтесь, Иван Сергеевич, голубчик вы мой… Все равно человек не проснется, пока время его не придет. Ведь вся наша жизнь есть не что иное, как вереница аккуратно упакованных один в другой снов, словно матрешка. Иван Сергеевич, вам нравятся матрешки? – как ни в чем не бывало продолжил беседу Старый Дуб.
   – Нравятся, – односложно ответил охотник, потому что был человеком из приличного общества и во всех обстоятельствах стремился поддержать беседу, даже если эти обстоятельства были столь из ряда вон выходящими, как сейчас.
   – А зря. Матрешек ведь изготовляют из умерщвленной насильственным путем древесины, – вздохнул Старый Дуб.
   – Простите, я как-то никогда об этом не задумывался, – смутился Иван Сергеевич и потупил взор.
   – Ничего, ничего… Люди – баловни природы, и, как избалованные дети, они нередко приносят вред окружающему их миру, сами того не понимая. Воистину не ведают, что творят.
   – Извините, не расслышал, как вас по отчеству? – наконец обратился к Старому Дубу охотник.
   – Пален Дубинович Стародубов, – чинно представился Старый Дуб и учтиво поклонился вихрастой кроной.
 

   – Да, именно так-с, Пален Дубинович, позвольте полюбопытствовать, – продолжил охотник, – а когда мне время проснуться? Я, надо признаться совершенно откровенно, не привык-с вести диалогов с деревьями…
   – Проснуться-то? А бог вас ведает. Нужно у кукушки спросить. Знаете – кукушка, кукушка, сколько мне на роду написано?.. И так далее… Не мне вас учить, милейший. Только зря вы торопитесь. Ведь проснетесь вы только в новый сон…
   – А окончательно нельзя проснуться? – спросил охотник беспокойно.
   – Не по адресу вопросец, увы, не по адресу. Это вам надобно к буддистам да индуистам. Вот в Чикаго собирается одиннадцатого сентября девяносто третьего года парламент по делам религий, поезжайте туда… Там и Свами Вивеканда будет…
   – С нами?
   – Свами – это имя такое, индусское, по всей очевидности, – пояснил Старый Дуб.
   – Простите меня покорно, Пален Дубинович, недосуг мне по Чикагам разъезжать… Да и до конца девятнадцатого века мне не дотянуть. Я ж восемнадцатого года рождения… Вы мне лучше вот что поясните. Что же означал этот жестокий сон про осину? – растерянно спросил Иван Сергеевич.
   – А что, за живое взяло? Никак и у вас непорядок в детстве приключился?..
   – Мда… Не хотелось об этом говорить, но ничего не попишешь. Раз уж речь зашла, так извольте… Действительно, случалось подвергаться мне… ну, не то чтобы жестоким побоям и истязаниям… Но за всякие пустяки, чуть не каждый день… Мама моя была человеком серьезным…
   – Ну вот, сами вы и ответили на свой вопрос, Иван Сергеевич… Сон-то вам про вас же и привиделся… Вы всю свою жизнь до седых висков все забыть пытались о несправедливом вашем детстве да юности, однако не забыть-с… Этих «серьезных» взрослых вешать надо. По мне, так лучше сиротой, чем быть «любимым сыном» у такой матери… – проскрипел Старый Дуб и продемонстрировал несколько удобных суков, на которых вполне можно было бы повесить «серьезных» родителей такого сорта.
   – Бог с вами, Пален Дубинович, нельзя так о матери. Грех это. Она ведь ничего, кроме добра, мне не желала, а еще нервная она у меня была, вот и попадало мне, если под руку попадался… – стал оправдываться Иван Сергеевич, но потом внезапно заплакал, как ребенок: – Мама, мама, что же ты с моей жизнью сделала!
   – Вот так-то лучше, не держите в себе, не нужно… – ласково погладил охотника Старый Дуб самой нежной своей веточкой по седой голове…

Бегедил и Крокомот

   Многое окружающее нас представляет собой лишь некую смесь архетипов, которыми населены простые и четкие статьи толковых словарей и уголовных кодексов. Не трудитесь искать в этих пыльных сокровищницах нашей бренности веселых слов вроде «бегедил» и «крокомот». Люди, считающие себя серьезными, ни за что не станут всерьез размышлять о таких понятиях. Они лишь презрительно хмыкнут и разбредутся по своим чахоточным повседневностям. И в этом и будет состоять их самая настоящая несерьезность, ибо это смешно – относиться к вибрирующей и постоянно поперхивающейся от смеха жизни как к чему-то, стоящему нахмуренных бровей. Жизнь дурашлива по определению, но жестоко обидчива в отношении тех, кто пытается с ней заводить серьезные долгосрочные отношения… Таким она готовит скорый развод и шлет тапочки по почте, причем чаще всего цвет этих тапочек отличается белизной, небесно-облачной аж до потусторонности…
   Итак, Бегедил, как вы, возможно, догадались, был лицом неопределенной национальности. Его мама была бегемотиха, а папа – крокодил. Бедного Бегедила часто дразнили в детстве и бегемоты, и крокодилы:

 
Глупый, толстый Бегедил,
В лужу попой угодил…
 

   Не лучше сложилась судьба и другого персонажа нашей сказки. Его звали Крокомот, и его мама была крокодилица, а папа, соответственно, – бегемот. Его также дразнили и те, и эти:

 
Глупый, толстый Крокомот,
Выглядит, как идиот…
 

   Но хуже всего было то, что когда Бегедил однажды повстречал Крокомота, он его страшно невзлюбил, и Крокомот ответил ему взаимностью.

   Несмотря на то что и тот и другой разделили похожую судьбу, оба считали, что не принадлежать ни к какой нации – это позор. Они с нетерпением ждали переселения собственных душ во что-нибудь более определенное, веря, что лучше уж быть вполне определенным червем, чем существом вовсе уж неопределенного назначения и склада темперамента.
   Бегедил, когда вырос, стал советником по национальным вопросам президента Суверенной Бегемотии, а Крокомот, как это ни удивительно, занял подобный пост в государстве Крокодилия.
   Не стоит удивляться, что вскоре обе эти страны вступили в затяжное военное противостояние, которое длится и по сей день.
   Бегедил ненавидел в себе все то, что было в нем крокодильего, а Крокомот просто не мог терпеть все то, что в нем напоминало его бегемотские корни.
   Вы скажете, что все сказанное – не более чем бред. Вы скажете, что ненависть имеет свою основу исключительно в обоюдном идиотизме ненавидящего и ненавидимого. Но так ли далека от правды жизни эта история про Бегедила и Крокомота?
   Самое страшное происходит не от различий между разными носителями божьего дуновения, именуемого в простонародье «душой», а от их настороженно-серьезного отношения к этим различиям. Вместо того чтобы тратить свою энергию на обустройство своего собственного гнезда, они тратят силы на разрушение чужого. Из этого произрастают целые системы, настоящие философии, заточенные в пыльные тома. Потом движутся по планете партии и ведут за собой полки. В гулкой вышине раздаются выстрелы, бегедилы с крокомотами вступают в смертельную схватку за то, что прежде всего ненавидят в самих себе.
   Как помирить разноподобных? Как втолковать им, что на свете нет ничего, достойного упрямой насупленной ненависти?

Сказка про белых медведей и террористов

   Непонятно, как можно жить на снегу и нырять в ледяную воду. Непонятно, как можно войти в автобус и взорвать себя. Сходство между белыми медведями и террористами очевидно и не требует доказательств. И те и другие охотятся на человека намеренно и сознательно. И с теми и с другими невозможно договориться.
   Представьте себе выпуск новостей: «Достигнуты мирные соглашения с белыми медведями. Они безоговорочно признали право человека на жизнь и впредь пообещали воздерживаться от целенаправленного человекоедения!» Отшумят торжественные речи. Отгремят гимны. Председателю белых медведей дадут «Премию мира».
   А на следующий день бело-косолапые опять загрызут пару полярников. Ну, природа у них такая, и договариваться с ними глупо и нелепо.
   Вот глобальное потепление наступило, и льды растаяли. Теперь белым медведям пришлось пускаться вплавь, а они не привыкли к длительным переплывам.
   Говорят, более трехсот медведей утонуло в водах Ледовитого океана^[33]. Жалко косолапых. Они ведь все-таки как-никак белые и пушистые. А террористы – черные и небритые… Но рано или поздно и они пойдут на дно вместе со своей бессмыслицей.
   Мне сегодня приснился сон, в котором я убеждал старого приятеля, что коммунизм – это хорошо, хотя наяву всю свою жизнь я всех убеждал, что коммунизм – это плохо. Тот самый приятель всячески старался отравлять мне жизнь, пока, в конце концов, пути-дороги не развели нас по разным углам.
   Во сне я говорил, что не в идее дело. Идея – хороша. Дело в тех идиотах, которые прикасались к этой концепции. И далее разъяснял, что во мне говорит кровь обоих дедушек, большую часть своей жизнь проведших в коммунистах.
 

   Чудесное белое животное можно превратить в убийцу человека, если вторгнуться в его бело-медвежью жизнь… А если сидеть тихо и пить чай на югах, можно не беспокоиться. Белые медведи не сменят своей привычной среды обитания. Им и там хорошо, в невообразимо холодных условиях полярной зимы. Нам этого не понять. Белые медведи возвели лень в фактор культа и предпочли побелеть и научиться плавать, чем покинуть ставшую неприветливой родину.
   А почему людям не пришло в голову обратить белых медведей в христиан? Вот Анатолю Франсу приходила шаржевая блажь обращать в сию религию пингвинов, что он и описал в своем незабываемом произведении «L’Оle des Pingouins» («Остров пингвинов»). Дадим слово самому летописцу народа пингвинов. «J’observe avec tristesse, que les habitants de cette оle, depuis qu’ils sont devenus des hommes, agissent avec moins de sagesse qu’auparavant. Lorsqu’ils йtaient oiseaux, ils ne se querellaient que dans la saison des amours. Et maintenant ils se disputent en tous les temps!»^[34]
   Кстати, пингвины, как правило, редко ссорятся с белыми медведями, потому что каждый сидит на своем полюсе и к друг другу не лезет.
   Но теперь нечто отвратительное происходит в мире. Нынче пингвины объявляют крестовый поход против белых медведей…
   – Какой же выход? – вопрошают пингвины. – Ведь рано или поздно белые медведи преодолеют воды мирового океана и вторгнутся в Антарктиду. Мы должны нанести превентивный удар.
   Наспех обращенные в христианство пингвины готовят высадку десанта в Арктике, и внезапно так хорошо оказывается, что решить проблему можно, только истребив всех белых медведей до одного. Ну, такая у них бело-медвежья сущность. Белые медведи тоже люди. Им тоже обидно, что всякие пингвины на них посягают, и вот уже они самоотверженно бросаются в ледяную воду, чтобы вплавь достигнуть Антарктики и умереть, защищая свои кровожадные принципы.
   Если ты родился пингвином, то постарайся прожить свою жизнь как пингвин. Трясись над своим единственным яйцом, дрожи от холода, прижавшись к своим собратьям в неприветливой Антартике. Но принципы оголтелого мессианства движут все новыми полками пингвинов, и белые медведи, которые слыхом о таких нелетающих птицах не слыхивали, теперь считают пингвинов своими первыми и единственными врагами.
   Что вытеснило этих нелетающих птиц в совершенно не пригодные для жилья районы земного шара? Ну, с медведями все ясно. Они просто там жили, и когда случилось оледенение, им было неохота никуда уходить. Но пингвин ведь птица деловая, отчего они не образовали свою пингвинью цивилизацию? Вы скажете, что с птичьими мозгами империю не построишь? Не смешите меня. Все империи создавались именно теми, у кого мозгов не больше, чем у воробья.
   Теперь же, словно пытаясь взять реванш за упущенные возможности, пингвины изобрели глобализацию, которая в их пингвиньем понимании означает, что необходимо насадить антарктические порядки по всей земле. Со своей стороны белые медведи тоже не отставали в развитии своего людоедского человеколюбия.
   А когда и пингвины, и белые медведи при пристальном рассмотрении тоже оказались людьми, тут и вовсе началась вселенская заваруха.
   Вряд ли надо снова напоминать, что в мире всегда был полный кавардак, что всегда идиотизм наматывался на идиотизм и получившийся узел с гордостью именовали Гордиевым узлом миропорядка. Потом приходил очередной хам и разрубал этот бантик мечом, вместо того чтобы повозиться с кончиками да веревочками… Вспомним историю. Согласно легенде, жрецы фригийского храма Зевса предсказали, что первый, кто вступит в их город, будет самым выдающимся царем за всю историю страны. Первым в город въехал на своей телеге никому не известный крестьянин Гордий. Его выбрали фригийским царем. В память о данном событии он принес в дар храму Зевса телегу, на которой въехал в город. Гордий привязал ее к алтарю таким сложным узлом из кизилового лыка, что никакой искусник не мог его распутать. Оракул предсказал, что человеку, который распутает Гордиев узел, покорится весь мир.
   И вот столицу Фригии вошел со своей бандой величайший из полководцев древности – Александр Македонский. Молодой воин вошел в древний храм, пригляделся к прославленному узлу и вдруг, выхватив меч, рассек его одним ударом. Жрецы истолковали это так: «Он завоюет мир! Но мечом, а не дипломатией».
   Всё повторяется один к одному. Дипломатия брошена в яму к голодным волкам. Ее заклеймили как последнюю проститутку, забывая старую истину, что там, где кончается дипломатия, неизбежно начинается война, как у Цоя, – «война без особых причин…»
   Единственное спасение для человека, желающего сохранить добрый рассудок, – это просто забыть о существовании внешнего мира, точно так же, как этот мир при первом удобном случае стремится позабыть о нас, чтобы никто не мешал ему беспрепятственно и безостановочно вести свои пингвино-бело-медвежьи войны…

БИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ

Бусы для мамы

   Утром я сидел за своим столом и писательствовал. Достойное занятие для рационального существа, ничего не скажешь! Хотя я даже и не писал, а так, правил тексты, переписывался с редактором, – короче, обычные будни человека, помешанного на собственном творчестве. Самому противно, но что я могу поделать? Бросишь это занятие – и что останется? Пустота… Да если бы пустота, это еще полбеды. Свято место пусто не бывает. Заполнит мою пустоту мрак, едкий, как угарный газ, в котором на ощупь все время натыкаешься на морды демонов, тянущих в разные стороны. Вот людям, умершим в молодости, не приходилось раздумывать, что же им делать с собой в сорок лет, в пятьдесят… и так далее! Мы привыкли завершать спектакль своей жизни яркими сценами прощания, апогеями собственного величия, безразличия и надрывности, но жизнь течет дальше, и гордый спектакль постепенно превращается в фарс, а потом незаметно перетекает в трагедию, которая так и тянется безрадостной казеиновостью до самого конца. Наш спектакль уже никто не смотрит, зрители давно разбежались; они похлопали в начале, потом позевали, уважительно прикрывая рты в середине, и напрочь пропали в конце… А потом оказывается, что и это еще не конец, что снова надо телепаться по жизни между варкой вермишели и приемом опостылевших лекарств.
   А как вам нравится изгнание на старости лет? Такого блюда не изволите отведать? Скажете, в нынешние времена так не бывает? А вот и бывает. Пришла весть: родителей моей жены выгнали из Израиля, и они с пустыми руками отправились назад, в Россию. Как такое могло случиться? Последовали они, несчастные души, за своей дочерью, вышедшей замуж за меня, еврея, как теперь оказалось, – проклятие их рода. Но отношения не сложились, и остались они жить отдельно, в дальнем северном израильском городке, периодически обстреливаемые ракетами из Ливана. Но и этого судьбе показалось мало, и вот теперь, когда обоим за семьдесят, власти придрались к бумагам и выставили их из страны. Может, донес кто, а может, и без доноса это государство окончательно утратило совесть, которой, впрочем, у него никогда и не было. Раньше изгнание считалось наказанием, равным смертной казни. Помните историю про Уленшпигеля?
   Я, узнав об этом, почувствовал дурноту и поспешно вышел на крыльцо. Вдруг из недр моего желудка поднялось бушующее его содержимое, и меня начало рвать залихватской, непрекращающейся бурей едва переваренной пищи. Я не мог остановиться. Холодный декабрьский воздух приятно охлаждал мое лицо. Звуки, исходившие из моего содрогаемого рвотными позывами организма, гулко раздавались по оцепеневшим окрестностям. В далеком лесу за озером мне вторила какая-то птица. Поскольку слов больше не было, моя физическая сущность не нашла лучшего выражения. И я бы не сказал, что сильно расстроился. Неприятности тянулись уже год и не стали полной неожиданностью. Этот физиологический порыв – таинственное явление… От чего меня рвало? И главное, что характерно, я не положил трубку радиотелефона и так и держал ее в руке. Мои рвотные содрогания доносились на другой конец света, в Россию, где на линии оставался брат моей жены, разбуженный дурными вестями.
   – Ну, Боря высказал свое мнение, – с присущим ему юмором отметил шурин и пообещал принять родителей как положено…
   Это был отвратительный день. Мы о чем-то говорили, вспоминая дела двадцатилетней и полувековой давности.
   Потом я по просьбе жены дать ей побыть одной поехал с сынишкой в город, где он отвел меня в какой-то новый магазин, продающий всяческую мишуру, из которой можно самостоятельно собирать бижутерию. Я тоже выбрал какие-то бусинки и стал собирать ожерелье. Сидел и медленно нанизывал раскрашенные в индейском стиле то ли пластиковые, то ли деревянные цилиндрики на красную нитку и думал: вот ведь, сижу тут и нанизываю мишуру, а утром самозабвенно блевал, повернувшись лицом к востоку. Есть в этом нечто ритуальное или пародийное, но это и есть жизнь, как бы фантасмагорична она ни была.
   На следующий день меня снова тошнило. «Не рак ли?» – привычно задал вопрос мой невроз. «Нет, не рак!» – не менее привычно возразила жена. Ей понравились бусы, которые я сделал.
   Весь день я думал, как объявить войну Израилю, но ничего дельного в голову не пришло.
   Вечером следующего дня я снова сидел – теперь уже дома, за столом – и собирал другие бусы. Мы все делали разные поделки.

   Нанизав на ниточку разноцветные камешки, похожие на леденцы, я сказал: «А это ожерелье для мамы». Как трогательно. Мама живет благодаря подключению к аппарату искусственной почки. Ее не выгнали из Израиля, но она все равно чувствует себя несчастной. Каждый раз ее носят на руках с третьего этажа незадачливые грубые грузчики, чтобы погрузить в машину и отвезти на многочасовую мучительную процедуру, и так четыре раза в неделю. Она все время боится, что ее уронят. Ей будет приятно получить бусы от сына. А я-то думал, что такие занятия, как поделки для мамы, остались в детстве. Но то ли еще будет, ведь и рвало меня последний раз много лет назад…

Исповедь нехорошего человека

   Казалось бы, нам давно пора позабыть библейские споры, обиды, упрятанные в прахе времен, мольбы, замешанные на слезах, и взамен погрузиться по самые макушки в привычный успокоительный омут, столь приятный своей невозмутимостью, бездушием и убаюкивающим шелестом купюр разного достоинства…
   Но нет нам отдохновения от запредельной страсти, и кто-то впотьмах опять надрывно взывает к Богу, и где-то опять раскалываются чьи-то сердца, у кого надвое, у кого натрое, а у кого и вовсе вдребезги! Мы все состоим из сгустков крови наших предков, и нет в нас ничего такого, чего, в свой черед, не воцарится в наших потомках, а посему невыносимая, подчас абсолютно непостижимая суть нашего нехитрого существования вздымается ввысь, и там, кроме спутников и прочей космической мишуры, она ищет чего-то еще, и в этом нечаянном поиске, приравненном буквально к некоему таинству, нам помогает память отживших поколений, исподволь нашептывающая нам свои мучительные секреты…