Страница:
Если «думающий» думает, что «святая вода» излечит его люмбаго, «доказывающий» будет искусно дирижировать сигналами от желез, мышц, органов и так далее до тех пор, пока организм вновь не станет здоровым.
Врача в своих болезнях мне убедить не удалось. Врачи ведь – совсем другое дело. Им бы до обеденного перерыва дотянуть, а там и до конца рабочего дня рукой подать. Одним пациентом больше, одним меньше —какая разница? «У вас, голубчик, рак… Ой, нет, извините, не у вас. Это у другого больного. А у вас СПИД. Ой, нет, не у вас. Вы – здоровы. Больной, чего это вы набок заваливаетесь?»
Помнится, как-то я сидел в очереди к своему семейному терапевту, собираясь опять настойчиво пожаловаться на какой-то чрезвычайно волнующий меня симптом – либо уколы в груди, либо онемение рук… Так ли важно, как себя проявляла приближающаяся неизбежная смерть?
Врач мой обладал здоровой толикой опыта и с такими неврастениками, как я, не связывался, ибо знал, что они, прежде чем отбудут в мир иной, сведут в могилу не одно поколение врачей. Поэтому доктор не возражал и послушно назначал мне анализ за анализом, которые, разумеется, так ничего серьезного и не обнаруживали.
Я подозревал, что все это плод моего воображения и усугубившегося невроза. Поскольку я некогда довольно глубоко изучал психологию и тесно дружил с Фрейдом, я понимал, что мои симптомы на фоне более или менее нормальных анализов являются скорее проблемой психологической, чем соматической, но посещение психолога в течение года не дало практически никаких результатов.
Именно поэтому я живо интересовался другими пациентами, пытаясь обнаружить схожую симптоматику.
Рядом со мной в очереди сидел довольно странный индивидуум с огромными усами. Усы его были настолько велики, что кустистые брови практически не производили на этом лице впечатления, хотя на любой другой физиономии они бы повергали наблюдателя в смущенное удивление. Глубокие складки вокруг рта рисовали волевую и страдающую личность.
Как водится, беседа началась обычно. Слово за слово. Незнакомец говорил с тяжелым немецким акцентом. И я подумал, что где-то его встречал раньше. Мой товарищ по очереди заметил мое замешательство.
– Фридрих, – скромно представился он, – Фридрих Ницше.
Далее он поведал о своих недугах, однако даже меня не могла не удивить многочисленность жалоб Ницше и точность его самостоятельных наблюдений. Я уже начал уставать слушать, как Ницше описывал все свои ужасающие симптомы: высасывающие все силы головные боли; морская болезнь на твердой почве —головокружение, потеря равновесия, тошнота, рвота, анорексия, отвращение к еде; приступы лихорадки, ночная потливость, вынуждающая два-три раза за ночь менять пижаму и постельное белье; страшные приступы утомления, иногда близкие к полному мышечному параличу; боль в желудке; кровавая рвота; кишечные спазмы; сильнейшие запоры; геморрой; а также лишающие его дееспособности проблемы со зрением – утомляемость глаз, постоянное ухудшение зрения, слезливость и боль в глазах, нечеткое видение, сильная светочувствительность, особенно по утрам.
Ницше сообщил также, что приступам головной боли предшествовали мерцание перед глазами и частичная слепота; он рассказал и о не проходящей бессоннице, жестоких ночных мышечных судорогах, общей напряженности и резких, непредсказуемых сменах настроения.
Смены настроения! Именно этих слов я и ждал! Как я и говорил как-то Фрейду, я всегда выискиваю благоприятный момент, чтобы вывести беседу на обсуждение психологического состояния собеседника.
Эти «смены настроения» могут быть тем самым ключом, который поможет добраться до отчаяния и суицидальных наклонностей Ницше! Эти смены настроения, видимо, и ключ к разгадке моих недугов.
Я сделал осторожный шажок вперед, попросив его поподробней остановиться на сменах настроения.
– Не замечали ли вы изменений в своем настрое нии, которые могли бы относиться к болезни?
Поведение Ницше не изменилось. Судя по всему, ему и в голову не приходило, что этот вопрос выводит беседу на значительно более личный уровень.
– Иногда бывало, что за день до приступа я чувствовал себя особенно хорошо, – и я начинал думать, что чувствую себя подозрительно хорошо.
– А после приступа?
– Обычно приступ продолжается от двенадцати часов до двух дней. После такого приступа я утомлен и инертен. День-двая даже думаю медленно. Но иногда, особенно после долгого приступа, продолжающегося несколько дней, все иначе. Я чувствую себя посвежевшим, очистившимся. Меня переполняет энергия. Я обожаю эти моменты: в моей голове просто кишат самые драгоценные идеи.
Я был настойчив. Если уж я напал на след, то не собирался так просто отказываться от преследования.
– Ваша усталость и инертность – как долго со храняется это состояние?
– Недолго. Как только приступ утихает и мое тело вновь принадлежит мне, я снова начинаю контролиро вать себя. Так что я могу сам преодолеть слабость.
Возможно, подумал я, этот человек не так прост, как могло показаться на первый взгляд. Придется перейти к более конкретным вопросам. Как стало ясно, Ницше не собирался добровольно выдавать какую бы то ни было информацию о своем отчаянии.
– А меланхолия? Сопутствует ли она вашим приступам или, может, начинается после?
– У меня бывают мрачные периоды. А у кого их не бывает? Но они не властны надо мной. Это не моя болезнь, это моя жизнь. Можно сказать, что я осмеливаюсь их иметь.
Я не мог не заметить легкую усмешку Ницше и его дерзкий тон. Только сейчас я впервые узнал голос человека, написавшего те смелые, загадочные книги, которые пустили под откос двадцатый век. У многих его имя ассоциируется с идеологией фашизма, сатанизма или с иными радикальными учениями. Его образ и правда является выражением неистребимого романтизма, полного противоречий и утопических идеалов, а подчас бреда сумасшедшего. «В предвидении, что недалек тот день, когда я должен буду подвергнуть человечество испытанию более тяжкому, чем все те, каким оно подвергалось когда-либо, я считаю необходимым сказать, кто я. Знать это, в сущности, не так трудно, ибо я не раз "свидетельствовал о себе", но несоответствие между величием моей задачи и ничтожеством моих современников проявилось в том, что меня не слышали и даже не видели»… Как дорого обходятся человечеству недуги философов.
– Господин Ницше, – вежливо обратился я к больному философу, – мое мнение, конечно, не имеет ценности, но мне кажется, что ваша болезнь, по большей части, как и моя, базируется на нервном истощении и именуется в медицинских кругах «невроз по ипохондрическому типу». Психоанализ я вам рекомендовать не буду. Мне он не помог, да и вам поможет вряд ли. А вот таблеточки нам, видимо, придется у доктора попросить. Нынче есть хорошие таблетки, типа «прозак», говорят, чрезвычайно эффективны. Я, увы, не думаю, что «прозак» сможет спасти человечество от ваших губительных идей… Для этого я бы, например, применил к вам мышьяк, причем немедленно, или, знаете, лучше цианистый калий…
– Позвольте с вами не согласиться, – раздраженно произнес Ницше. – Тот, кто умеет дышать воздухом моих сочинений, знает, что это воздух высот, здоровый воздух. Надо быть созданным для него, иначе рискуешь простудиться. Лед вблизи, чудовищное одиночество, – но как безмятежно покоятся все вещи в свете дня! Как легко дышится!..
– Дело в том, что самое страшное в вашей философии – что вы, в общем-то, правы. Как от обезьяны произошел человек, так в результате этой борьбы человек должен эволюционировать в Сверхчеловека (Ubermensch). Кто будет этот сверхчеловек – простой человек, усовершенствовавший свои чувства и мысли компьютерами и биоэлектронными приспособлениями, или этим «сверхчеловеком» станет сам компьютер, мы не знаем, но уже сейчас, в начале двадцать первого века, мы слышим твердую поступь «сверхлюдей», более совершенных, более здоровых, более разумных, чем их предки, за счет лекарств и электроники. Можно предположить, что эволюция, таким образом, не остановится на нас. Это правда, и в этом предвидение вас не обмануло… Как мне ни претит соглашаться с вами, но это правда, причем правда, в которой ничего плохого и гибельного нет.
– Der Wahrheit dienen wenige in Wahrheit, weil nur wenige den reinen Willen haben gerecht zu sein und selbst von diesen wieder die wenigsten die Kraft, gerecht sein zu konnen[74], – самодовольно возвестил Ницше по-немецки с акцентом уроженца Саксонии. – Разум и все духовные ценности – это всего лишь орудие для достижения господства. Поэтому сверхчеловек отличается от простых людей прежде всего несокрушимой волей. Это скорее гений или бунтарь, чем правитель или герой. Подлинный сверхчеловек – это разрушитель старых ценностей и творец новых. Он господствует не над стадом, а над целыми поколениями. Я, как и Маркс, безусловно преклоняюсь перед дарвинизмом. Весь ход эволюции и борьба за выживание (struggle for existence) – ничто иное, как проявление этой воли к власти. Больные и слабые должны погибнуть, а сильнейшие – победить. Отсюда я заявляю: «Падающего толкни!».
– Побойтесь Бога! Что же вы такое говорите! – испуганно засуетился я.
– Мне некого бояться. Бог умер! От сострадания к людям умер Бог. Вы убили его. Вы и я… Мир отвратителен. Он жесток, как дисгармонирующий аккорд. Душа человека – такая же дисгармония, как и весь мир, сама в себе несущая страдания.
– Ну вот, приехали… – сокрушался я. – Ну с чего это вы решили, что Бог умер?
– Единственные оковы волевого человека – это его собственные обещания. Создавая новые ценности, сверхчеловек порождает культуру – Дракона или Духа тяжести, подобно льду, сковывающему реку воли. Поэтому должен прийти новый сверхчеловек – Антихрист. Он не разрушает старые ценности. Они исчерпали себя сами, ибо я утверждаю, что Бог мертв. Наступила эпоха европейского нигилизма, для преодоления которого Антихрист должен принести новые ценности. Смиренной и завистливой морали рабов он противопоставит мораль господ. Однако потом будет рожден новый Дракон и придет новый сверхчеловек. Так будет до бесконечности, ибо в этом проявляется вечное возвращение!
– Я понимаю… – расстроился я, – мне кажется, Фридрих, вы действительно больны…
– Ich bin kein Mensch, ich bin Dynamit[75]! – зашипел Ницше и попытался взорваться.
– У меня к вам предложение. Вот вы говорите, что обязательно этот ваш сверхчеловек должен властвовать над другими, порабощать их, заставлять на себя работать, а неспособных и слабых надо убивать. Правильно? Вы исходите из ограничения ресурсов, то есть сверхчеловеку нужны сверхресурсы, которые он себе добудет путем подавления других и убийства больных и слабых из экономии. Я вас правильно понимаю? А что, если представить, что на своем пути к становлению сверхчеловеком человек, во-первых, создаст огромное количество нематериальных благ (виртуальных услуг и продуктов), стоимость производства которых несопоставима с рубкой леса и производством бумаги, ибо эти виртуальные продукты имеют подчас почти нулевую себестоимость? Во-вторых, сверхчеловек по пути к своему совершенствованию создаст столько благ, что бедных и больных будет дешевле содержать, чем уничтожать и при этом преодолевать сопротивление уничтожаемых и их защищающих… А следовательно, вам будет невыгодно порабощать и уничтожать. Это будет требовать больше энергии, чем обеспечить тем, кто неполноценен или болен, достойное существование и оставить их в покое. Что вы на это скажете?
– Это утопия, ресурсов всегда будет не хватать на всех, – неуверенно сказал Ницше.
– Я понимаю, что с настоящими немцами бесполезно говорить о сострадании… – заявил я без смущения. – С вами нужно говорить только на языке пользы, порядка и экономии. Итак, я вас уверяю, что на пути своего становления ваш сверхчеловек произведет столько материальных и виртуальных благ, что уничтожение, борьба и порабощение будут энергетически невыгодны, ибо всякая борьба порождает сопротивление, и какими бы недоразвитыми ни были ваши противники, – это принесет много потрат, головной боли и, может быть, даже больших осложнений, как, например, необходимость принять яд в бункере, окруженном армиями недоразвитых народов…
– Но со временем потребности больных и недоразвитых будут расти, и их будет невозможно удовлетворить, и тогда они позарятся на ресурсы, которые необходимы самому сверхчеловеку, – рассудил Ницше.
– Ну, давайте так – меняю утопию на утопию. Скажем, что сверхчеловек на пути своего совершенствования найдет способ удовлетворять эти потребности без какого-либо ущерба для себя, заставляя работать на себя автоматические машины, компьютеры и т. д. В таком случае можно оставить больных и недоразвитых в покое, как вы не трогаете муравьев в лесу или божьих коровок?
Если примером сверхчеловека для вас является Иисус Христос, то почему бы не принять его приятные с эстетической точки зрения принципы, особенно если в нашей утопической модели изобилия бороться и порабощать менее выгодно, чем накормить и оставить в покое?
– Но человек есть нечто, что следует преодолеть. Что сделали вы для этого? Все существа всегда создают нечто высшее, нежели они сами. Вы что, хотите быть отливом среди этого прилива? Что такое обезьяна по отношению к человеку – стыд и жалкое уродство. Человек по отношению к сверхчеловеку – тоже лишь стыд и жалкое уродство. Вы прошли долгий путь от червя до человека, но слишком много в вас осталось еще от червя. Когда-то вы были обезьяной – смотрите, как много в вас еще от обезьяны. Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке! Сверхчеловек – смысл земли. Пусть ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом земли. Поистине человек – это грязный поток. Надо быть морем, чтобы принять в себя грязный поток и остаться чистым. Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он – это море, в котором тонет ваше великое презрение. Не грехи ваши, но чванство ваше вопиет к небесам: ничтожество грехов ваших вопиет к небесам! Но где же та молния, которая лизнет вас своим языком? Где то безумие, которое необходимо привить вам? Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он – это молния, он – это безумие!
– Сверхчеловек – это не безумие. Зачем это вы про безумие? А? Прекратите, Фридрих, вплетать поэзию в очень серьезную философию. Это дорого обойдется человечеству, – серьезно промолвил я.
– Я провозгласил о Неизбежном, Необходимом, Невозможном… Я оповестил вас о приходе СВЕРХЧЕЛОВЕКА! – перевозбудился Ницше.
– А я и не спорю, я всего только обсуждаю подробности, а подробности говорят, что сверхчеловеку лучше не полагаться на рабский труд недоразвитых народов. Ему лучше их накормить и попробовать развить. Ибо даже обезьяна может вам навалять таких тумаков, что мало не покажется.
– Любите мир как средство к новым войнам. И притом короткий мир больше, чем долгий. Говорят, что хорошая цель освящает любую войну. Я же говорю вам, что хорошая война освящает любую цель. Что есть добродетель, спрашиваете вы? Добродетель – смелость! – лихорадочно заговорил Ницше.
– Нет, батенька, не согласен. Войны – очень дорогое удовольствие, причем с непредсказуемым исходом. Вам, аккуратному немцу, это должно быть известно, – снова заявил я. – Побойтесь Бога… э-э-э… то есть я забыл… черта… или кого вы там почитаете?
– Бога убили люди, когда низвели его до своего уровня, превратили в моральную абстракцию, окутали в покрывала слабости и лжи… Но этот «моральный театр» вырождается на глазах, теряет свою убедительность. Европейский нигилизм – еще прикрытый этикой, гуманистической теологией и фальшивым псев-дохристианством, – разверзает свою страшную пасть. Чтобы объявить об этой катастрофе во всеуслышанье, чтобы довести до конца все содержащиеся в ней выводы, надо обладать невероятной чистотой, удивительным мужеством и героической стойкостью…
В этот момент медсестра пригласила Фридриха к врачу. Я остался со своими мыслями. Через несколько минут из кабинета врача послышались крики.
Было слышно, что Ницше испускает нечленораздельные возгласы. По диалогу было ясно, что он принимает врача за Бисмарка. Из кабинета послышался звон разбитого стакана.
– Зачем вы разбили стакан? – послышался голос доктора.
– Чтобы забаррикадировать вход в комнату осколками стекла! – донесся до меня безумный возглас Ницше.
Вызвали «скорую», чтобы увезти Ницше в психиатрическую больницу. Ожидая машину, он прыгал по-козлиному, гримасничал и выпячивал левое плечо, по его утверждению, то самое плечо, на котором великий дух нес всю тяжесть мира.
Когда Ницше увезли, я согласился выписать себе таблетки… Врач был доволен, потому что тоже считал, что таблетки мне помогут.
По дороге домой я размышлял, что Ницше не повинен в фашизме. Он просто сумасшедший поэт, затесавшийся в философию. Большинство мыслей Ницше нацистские идеологи черпали, кроме «Заратустры», из книги «Воля к власти». Но все дело в том, что этой книги как таковой не существует. Есть лишь произвольная компоновка многочисленных заметок конца 80-х годов девятнадцатого века (через короткое время Ницше лишился рассудка). Фальшивку подготовила сестра безумного философа, которая после смерти брата стала владелицей всего его архива. Сам Фридрих еще при жизни в одном из писем назвал ее «мстительной антисемитской дурой». Лишь после работы в архиве Ницше Шлехт в 1956 году восстановил хронологию этих заметок под заглавием «Из наследия 80-х годов». Издание произвело большой эффект, так как стало ясно, что речь идет о грандиозном подлоге, о полном несоответствии заметок и сфабрикованной из них книги, говорить о которой после этого просто неприлично.
Хорошо известно, что основными постулатами идеологии фашизма явились национализм, славянофобия и, главное, антисемитизм. Что говорит об этих понятиях Ницше? О национализме философ писал, что «у современных немцев появляется то антифранцузская глупость, то антиеврейская, то прусская». Крылатый лозунг национализма – «Германия превыше всего» – Ницше считал концом немецкой философии. К славянам он относился с благосклонностью, отмечая даже, что «немцы вошли в ряд одаренных наций благодаря сильной примеси славянской крови». Евреев же считал «самой сильной, самой цепкой, самой чистой расой из всего теперешнего населения Европы».
Разумеется, существует ответственность мыслителей за свои идеи. Но допустимо ли смешивать ее с ответственностью за дела? Любая новая система, в том числе и национал-социалистическая, предполагает значительное перекраивание прошлого, при котором любые учения, вплоть до античной философии, могут превратиться в оружие для избиения политического противника. Однако за толкование ответственность несет прежде всего интерпретатор. Тем более что в случае Ницше с его афористической манерой изложения не требовалось излишнего умственного напряжения, чтобы свести его труднейшую для понимания философию к броским лозунгам вроде «грядущего сверхчеловека», «белокурой бестии», «морали господ и морали рабов» которой так жаждали стать нацисты.
Однако Ницше все же был классическим лжепророком, несчастным экзальтированным неврастеником. Как же отличить лжемессию от истинного? По плодам трудов его… Но тогда будет слишком поздно. Истинный мессия никогда не сотворит такого, что несло бы смерть и разрушение. А как же христианская церковь? Смейся, сатана… Какой бы мессия ни явился на свет, ты извратишь слова и дела его…
А что, если попробовать обойтись без мессий?
Глава тридцать восьмая
Врача в своих болезнях мне убедить не удалось. Врачи ведь – совсем другое дело. Им бы до обеденного перерыва дотянуть, а там и до конца рабочего дня рукой подать. Одним пациентом больше, одним меньше —какая разница? «У вас, голубчик, рак… Ой, нет, извините, не у вас. Это у другого больного. А у вас СПИД. Ой, нет, не у вас. Вы – здоровы. Больной, чего это вы набок заваливаетесь?»
Помнится, как-то я сидел в очереди к своему семейному терапевту, собираясь опять настойчиво пожаловаться на какой-то чрезвычайно волнующий меня симптом – либо уколы в груди, либо онемение рук… Так ли важно, как себя проявляла приближающаяся неизбежная смерть?
Врач мой обладал здоровой толикой опыта и с такими неврастениками, как я, не связывался, ибо знал, что они, прежде чем отбудут в мир иной, сведут в могилу не одно поколение врачей. Поэтому доктор не возражал и послушно назначал мне анализ за анализом, которые, разумеется, так ничего серьезного и не обнаруживали.
Я подозревал, что все это плод моего воображения и усугубившегося невроза. Поскольку я некогда довольно глубоко изучал психологию и тесно дружил с Фрейдом, я понимал, что мои симптомы на фоне более или менее нормальных анализов являются скорее проблемой психологической, чем соматической, но посещение психолога в течение года не дало практически никаких результатов.
Именно поэтому я живо интересовался другими пациентами, пытаясь обнаружить схожую симптоматику.
Рядом со мной в очереди сидел довольно странный индивидуум с огромными усами. Усы его были настолько велики, что кустистые брови практически не производили на этом лице впечатления, хотя на любой другой физиономии они бы повергали наблюдателя в смущенное удивление. Глубокие складки вокруг рта рисовали волевую и страдающую личность.
Как водится, беседа началась обычно. Слово за слово. Незнакомец говорил с тяжелым немецким акцентом. И я подумал, что где-то его встречал раньше. Мой товарищ по очереди заметил мое замешательство.
– Фридрих, – скромно представился он, – Фридрих Ницше.
Далее он поведал о своих недугах, однако даже меня не могла не удивить многочисленность жалоб Ницше и точность его самостоятельных наблюдений. Я уже начал уставать слушать, как Ницше описывал все свои ужасающие симптомы: высасывающие все силы головные боли; морская болезнь на твердой почве —головокружение, потеря равновесия, тошнота, рвота, анорексия, отвращение к еде; приступы лихорадки, ночная потливость, вынуждающая два-три раза за ночь менять пижаму и постельное белье; страшные приступы утомления, иногда близкие к полному мышечному параличу; боль в желудке; кровавая рвота; кишечные спазмы; сильнейшие запоры; геморрой; а также лишающие его дееспособности проблемы со зрением – утомляемость глаз, постоянное ухудшение зрения, слезливость и боль в глазах, нечеткое видение, сильная светочувствительность, особенно по утрам.
Ницше сообщил также, что приступам головной боли предшествовали мерцание перед глазами и частичная слепота; он рассказал и о не проходящей бессоннице, жестоких ночных мышечных судорогах, общей напряженности и резких, непредсказуемых сменах настроения.
Смены настроения! Именно этих слов я и ждал! Как я и говорил как-то Фрейду, я всегда выискиваю благоприятный момент, чтобы вывести беседу на обсуждение психологического состояния собеседника.
Эти «смены настроения» могут быть тем самым ключом, который поможет добраться до отчаяния и суицидальных наклонностей Ницше! Эти смены настроения, видимо, и ключ к разгадке моих недугов.
Я сделал осторожный шажок вперед, попросив его поподробней остановиться на сменах настроения.
– Не замечали ли вы изменений в своем настрое нии, которые могли бы относиться к болезни?
Поведение Ницше не изменилось. Судя по всему, ему и в голову не приходило, что этот вопрос выводит беседу на значительно более личный уровень.
– Иногда бывало, что за день до приступа я чувствовал себя особенно хорошо, – и я начинал думать, что чувствую себя подозрительно хорошо.
– А после приступа?
– Обычно приступ продолжается от двенадцати часов до двух дней. После такого приступа я утомлен и инертен. День-двая даже думаю медленно. Но иногда, особенно после долгого приступа, продолжающегося несколько дней, все иначе. Я чувствую себя посвежевшим, очистившимся. Меня переполняет энергия. Я обожаю эти моменты: в моей голове просто кишат самые драгоценные идеи.
Я был настойчив. Если уж я напал на след, то не собирался так просто отказываться от преследования.
– Ваша усталость и инертность – как долго со храняется это состояние?
– Недолго. Как только приступ утихает и мое тело вновь принадлежит мне, я снова начинаю контролиро вать себя. Так что я могу сам преодолеть слабость.
Возможно, подумал я, этот человек не так прост, как могло показаться на первый взгляд. Придется перейти к более конкретным вопросам. Как стало ясно, Ницше не собирался добровольно выдавать какую бы то ни было информацию о своем отчаянии.
– А меланхолия? Сопутствует ли она вашим приступам или, может, начинается после?
– У меня бывают мрачные периоды. А у кого их не бывает? Но они не властны надо мной. Это не моя болезнь, это моя жизнь. Можно сказать, что я осмеливаюсь их иметь.
Я не мог не заметить легкую усмешку Ницше и его дерзкий тон. Только сейчас я впервые узнал голос человека, написавшего те смелые, загадочные книги, которые пустили под откос двадцатый век. У многих его имя ассоциируется с идеологией фашизма, сатанизма или с иными радикальными учениями. Его образ и правда является выражением неистребимого романтизма, полного противоречий и утопических идеалов, а подчас бреда сумасшедшего. «В предвидении, что недалек тот день, когда я должен буду подвергнуть человечество испытанию более тяжкому, чем все те, каким оно подвергалось когда-либо, я считаю необходимым сказать, кто я. Знать это, в сущности, не так трудно, ибо я не раз "свидетельствовал о себе", но несоответствие между величием моей задачи и ничтожеством моих современников проявилось в том, что меня не слышали и даже не видели»… Как дорого обходятся человечеству недуги философов.
– Позвольте с вами не согласиться, – раздраженно произнес Ницше. – Тот, кто умеет дышать воздухом моих сочинений, знает, что это воздух высот, здоровый воздух. Надо быть созданным для него, иначе рискуешь простудиться. Лед вблизи, чудовищное одиночество, – но как безмятежно покоятся все вещи в свете дня! Как легко дышится!..
– Дело в том, что самое страшное в вашей философии – что вы, в общем-то, правы. Как от обезьяны произошел человек, так в результате этой борьбы человек должен эволюционировать в Сверхчеловека (Ubermensch). Кто будет этот сверхчеловек – простой человек, усовершенствовавший свои чувства и мысли компьютерами и биоэлектронными приспособлениями, или этим «сверхчеловеком» станет сам компьютер, мы не знаем, но уже сейчас, в начале двадцать первого века, мы слышим твердую поступь «сверхлюдей», более совершенных, более здоровых, более разумных, чем их предки, за счет лекарств и электроники. Можно предположить, что эволюция, таким образом, не остановится на нас. Это правда, и в этом предвидение вас не обмануло… Как мне ни претит соглашаться с вами, но это правда, причем правда, в которой ничего плохого и гибельного нет.
– Der Wahrheit dienen wenige in Wahrheit, weil nur wenige den reinen Willen haben gerecht zu sein und selbst von diesen wieder die wenigsten die Kraft, gerecht sein zu konnen[74], – самодовольно возвестил Ницше по-немецки с акцентом уроженца Саксонии. – Разум и все духовные ценности – это всего лишь орудие для достижения господства. Поэтому сверхчеловек отличается от простых людей прежде всего несокрушимой волей. Это скорее гений или бунтарь, чем правитель или герой. Подлинный сверхчеловек – это разрушитель старых ценностей и творец новых. Он господствует не над стадом, а над целыми поколениями. Я, как и Маркс, безусловно преклоняюсь перед дарвинизмом. Весь ход эволюции и борьба за выживание (struggle for existence) – ничто иное, как проявление этой воли к власти. Больные и слабые должны погибнуть, а сильнейшие – победить. Отсюда я заявляю: «Падающего толкни!».
– Побойтесь Бога! Что же вы такое говорите! – испуганно засуетился я.
– Мне некого бояться. Бог умер! От сострадания к людям умер Бог. Вы убили его. Вы и я… Мир отвратителен. Он жесток, как дисгармонирующий аккорд. Душа человека – такая же дисгармония, как и весь мир, сама в себе несущая страдания.
– Ну вот, приехали… – сокрушался я. – Ну с чего это вы решили, что Бог умер?
– Единственные оковы волевого человека – это его собственные обещания. Создавая новые ценности, сверхчеловек порождает культуру – Дракона или Духа тяжести, подобно льду, сковывающему реку воли. Поэтому должен прийти новый сверхчеловек – Антихрист. Он не разрушает старые ценности. Они исчерпали себя сами, ибо я утверждаю, что Бог мертв. Наступила эпоха европейского нигилизма, для преодоления которого Антихрист должен принести новые ценности. Смиренной и завистливой морали рабов он противопоставит мораль господ. Однако потом будет рожден новый Дракон и придет новый сверхчеловек. Так будет до бесконечности, ибо в этом проявляется вечное возвращение!
– Я понимаю… – расстроился я, – мне кажется, Фридрих, вы действительно больны…
– Ich bin kein Mensch, ich bin Dynamit[75]! – зашипел Ницше и попытался взорваться.
– У меня к вам предложение. Вот вы говорите, что обязательно этот ваш сверхчеловек должен властвовать над другими, порабощать их, заставлять на себя работать, а неспособных и слабых надо убивать. Правильно? Вы исходите из ограничения ресурсов, то есть сверхчеловеку нужны сверхресурсы, которые он себе добудет путем подавления других и убийства больных и слабых из экономии. Я вас правильно понимаю? А что, если представить, что на своем пути к становлению сверхчеловеком человек, во-первых, создаст огромное количество нематериальных благ (виртуальных услуг и продуктов), стоимость производства которых несопоставима с рубкой леса и производством бумаги, ибо эти виртуальные продукты имеют подчас почти нулевую себестоимость? Во-вторых, сверхчеловек по пути к своему совершенствованию создаст столько благ, что бедных и больных будет дешевле содержать, чем уничтожать и при этом преодолевать сопротивление уничтожаемых и их защищающих… А следовательно, вам будет невыгодно порабощать и уничтожать. Это будет требовать больше энергии, чем обеспечить тем, кто неполноценен или болен, достойное существование и оставить их в покое. Что вы на это скажете?
– Это утопия, ресурсов всегда будет не хватать на всех, – неуверенно сказал Ницше.
– Я понимаю, что с настоящими немцами бесполезно говорить о сострадании… – заявил я без смущения. – С вами нужно говорить только на языке пользы, порядка и экономии. Итак, я вас уверяю, что на пути своего становления ваш сверхчеловек произведет столько материальных и виртуальных благ, что уничтожение, борьба и порабощение будут энергетически невыгодны, ибо всякая борьба порождает сопротивление, и какими бы недоразвитыми ни были ваши противники, – это принесет много потрат, головной боли и, может быть, даже больших осложнений, как, например, необходимость принять яд в бункере, окруженном армиями недоразвитых народов…
– Но со временем потребности больных и недоразвитых будут расти, и их будет невозможно удовлетворить, и тогда они позарятся на ресурсы, которые необходимы самому сверхчеловеку, – рассудил Ницше.
– Ну, давайте так – меняю утопию на утопию. Скажем, что сверхчеловек на пути своего совершенствования найдет способ удовлетворять эти потребности без какого-либо ущерба для себя, заставляя работать на себя автоматические машины, компьютеры и т. д. В таком случае можно оставить больных и недоразвитых в покое, как вы не трогаете муравьев в лесу или божьих коровок?
Если примером сверхчеловека для вас является Иисус Христос, то почему бы не принять его приятные с эстетической точки зрения принципы, особенно если в нашей утопической модели изобилия бороться и порабощать менее выгодно, чем накормить и оставить в покое?
– Но человек есть нечто, что следует преодолеть. Что сделали вы для этого? Все существа всегда создают нечто высшее, нежели они сами. Вы что, хотите быть отливом среди этого прилива? Что такое обезьяна по отношению к человеку – стыд и жалкое уродство. Человек по отношению к сверхчеловеку – тоже лишь стыд и жалкое уродство. Вы прошли долгий путь от червя до человека, но слишком много в вас осталось еще от червя. Когда-то вы были обезьяной – смотрите, как много в вас еще от обезьяны. Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке! Сверхчеловек – смысл земли. Пусть ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом земли. Поистине человек – это грязный поток. Надо быть морем, чтобы принять в себя грязный поток и остаться чистым. Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он – это море, в котором тонет ваше великое презрение. Не грехи ваши, но чванство ваше вопиет к небесам: ничтожество грехов ваших вопиет к небесам! Но где же та молния, которая лизнет вас своим языком? Где то безумие, которое необходимо привить вам? Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он – это молния, он – это безумие!
– Сверхчеловек – это не безумие. Зачем это вы про безумие? А? Прекратите, Фридрих, вплетать поэзию в очень серьезную философию. Это дорого обойдется человечеству, – серьезно промолвил я.
– Я провозгласил о Неизбежном, Необходимом, Невозможном… Я оповестил вас о приходе СВЕРХЧЕЛОВЕКА! – перевозбудился Ницше.
– А я и не спорю, я всего только обсуждаю подробности, а подробности говорят, что сверхчеловеку лучше не полагаться на рабский труд недоразвитых народов. Ему лучше их накормить и попробовать развить. Ибо даже обезьяна может вам навалять таких тумаков, что мало не покажется.
– Любите мир как средство к новым войнам. И притом короткий мир больше, чем долгий. Говорят, что хорошая цель освящает любую войну. Я же говорю вам, что хорошая война освящает любую цель. Что есть добродетель, спрашиваете вы? Добродетель – смелость! – лихорадочно заговорил Ницше.
– Нет, батенька, не согласен. Войны – очень дорогое удовольствие, причем с непредсказуемым исходом. Вам, аккуратному немцу, это должно быть известно, – снова заявил я. – Побойтесь Бога… э-э-э… то есть я забыл… черта… или кого вы там почитаете?
– Бога убили люди, когда низвели его до своего уровня, превратили в моральную абстракцию, окутали в покрывала слабости и лжи… Но этот «моральный театр» вырождается на глазах, теряет свою убедительность. Европейский нигилизм – еще прикрытый этикой, гуманистической теологией и фальшивым псев-дохристианством, – разверзает свою страшную пасть. Чтобы объявить об этой катастрофе во всеуслышанье, чтобы довести до конца все содержащиеся в ней выводы, надо обладать невероятной чистотой, удивительным мужеством и героической стойкостью…
В этот момент медсестра пригласила Фридриха к врачу. Я остался со своими мыслями. Через несколько минут из кабинета врача послышались крики.
Было слышно, что Ницше испускает нечленораздельные возгласы. По диалогу было ясно, что он принимает врача за Бисмарка. Из кабинета послышался звон разбитого стакана.
– Зачем вы разбили стакан? – послышался голос доктора.
– Чтобы забаррикадировать вход в комнату осколками стекла! – донесся до меня безумный возглас Ницше.
Вызвали «скорую», чтобы увезти Ницше в психиатрическую больницу. Ожидая машину, он прыгал по-козлиному, гримасничал и выпячивал левое плечо, по его утверждению, то самое плечо, на котором великий дух нес всю тяжесть мира.
Когда Ницше увезли, я согласился выписать себе таблетки… Врач был доволен, потому что тоже считал, что таблетки мне помогут.
По дороге домой я размышлял, что Ницше не повинен в фашизме. Он просто сумасшедший поэт, затесавшийся в философию. Большинство мыслей Ницше нацистские идеологи черпали, кроме «Заратустры», из книги «Воля к власти». Но все дело в том, что этой книги как таковой не существует. Есть лишь произвольная компоновка многочисленных заметок конца 80-х годов девятнадцатого века (через короткое время Ницше лишился рассудка). Фальшивку подготовила сестра безумного философа, которая после смерти брата стала владелицей всего его архива. Сам Фридрих еще при жизни в одном из писем назвал ее «мстительной антисемитской дурой». Лишь после работы в архиве Ницше Шлехт в 1956 году восстановил хронологию этих заметок под заглавием «Из наследия 80-х годов». Издание произвело большой эффект, так как стало ясно, что речь идет о грандиозном подлоге, о полном несоответствии заметок и сфабрикованной из них книги, говорить о которой после этого просто неприлично.
Хорошо известно, что основными постулатами идеологии фашизма явились национализм, славянофобия и, главное, антисемитизм. Что говорит об этих понятиях Ницше? О национализме философ писал, что «у современных немцев появляется то антифранцузская глупость, то антиеврейская, то прусская». Крылатый лозунг национализма – «Германия превыше всего» – Ницше считал концом немецкой философии. К славянам он относился с благосклонностью, отмечая даже, что «немцы вошли в ряд одаренных наций благодаря сильной примеси славянской крови». Евреев же считал «самой сильной, самой цепкой, самой чистой расой из всего теперешнего населения Европы».
Разумеется, существует ответственность мыслителей за свои идеи. Но допустимо ли смешивать ее с ответственностью за дела? Любая новая система, в том числе и национал-социалистическая, предполагает значительное перекраивание прошлого, при котором любые учения, вплоть до античной философии, могут превратиться в оружие для избиения политического противника. Однако за толкование ответственность несет прежде всего интерпретатор. Тем более что в случае Ницше с его афористической манерой изложения не требовалось излишнего умственного напряжения, чтобы свести его труднейшую для понимания философию к броским лозунгам вроде «грядущего сверхчеловека», «белокурой бестии», «морали господ и морали рабов» которой так жаждали стать нацисты.
Однако Ницше все же был классическим лжепророком, несчастным экзальтированным неврастеником. Как же отличить лжемессию от истинного? По плодам трудов его… Но тогда будет слишком поздно. Истинный мессия никогда не сотворит такого, что несло бы смерть и разрушение. А как же христианская церковь? Смейся, сатана… Какой бы мессия ни явился на свет, ты извратишь слова и дела его…
А что, если попробовать обойтись без мессий?
Глава тридцать восьмая
Почему мы с Руссо решили не делать революций
Я возвращался с волчьей охоты на женевском пригородном поезде. Волков мы, правда, не поймали, но порядком распугали. Анюта, впоследствии Маськин, была ответственной за дутье в охотничий рожок, а я грозно махал ружьем, отчего волки пугались и иммигрировали из Европы в Северо-Американские Штаты и Канаду. Собственно, поэтому в Европе теперь нечасто встретишь матерого волка, в то время как в Новом Свете от них прохода нет.
Я был одет в длинный овчинный тулуп и свою знаменитую енотовую шапку с хвостом, декорированную мордочкой дохлого енота. Этой шапкой я очень горжусь, ибо енотов искренне недолюбливаю за их сходство с европейскими либералами, которые вроде бы существа свободные, но подвержены пагубному влиянию собственных звериных инстинктов, отчего постоянно роются в мусорных кучах, откуда вытаскивают подержанные истины и протухшие призывы к всеобщей свободе, коя должна насаждаться классом господ! Но волки гораздо хуже. Они стали звать себя «просветителями» и пытаются просвещать баранов, отчего те бесятся и, растоптав своих пастухов, бросаются на волю в леса, где их и поджидают «народные просветители», волки всех мастей.
Особенно мне хотелось пристрелить их вожака по кличке Вольтер, но ему всегда удавалось улизнуть, отчего я даже решил, что у него в родословной были лисьи.
Вы спросите: что же горемычным баранам делать? Не знаю! Когда они темны и необразованны, – их жрут их же хозяева, а когда их просвещают волки типа Вольтера, которые любят баранину вообще, но терпеть не могут индивидуальных баранов, то Вольтеры эти при всякой возможности несчастных баранов любезно и загрызают.
Так или иначе, мы возвращались с охоты и были во вполне приподнятом настроении. На одном малюсеньком полустанке к нам присоединился премилей-ший пассажир. Мужчина средних лет, он был одет в платьице деревенской девочки, в руках у него была корзинка с гостинцами для бабушки, а на голове красовалась красная шапочка. Ба, да это же Жан-Жак Руссо! – внезапно осенило меня. Видимо, прослышав про нашу охоту на Вольтеров, он решил наконец навестить свою бабушку… Вот мы с ним и встретились.
Жан-Жак Руссо, завидев нас, подошел и приветливо поздоровался.
– Спасибо вам за вашу работу, охотники, – сказал Руссо.
– Так не за что, чего уж там, ни одного волка не пристрелили, только, кажись, Вольтеру слегка ухо пулей царапнули.
– Ах, Вольтер, Вольтер, – загрустил Руссо. – Этот волк, пресыщенный славой и живущий в роскоши, видит на земле только горе; я же, безвестный и бедный, нахожу, что все не так уж плохо.
– В этом состоит ваше единственное разногласие? – уточнил я.
– О нет, – грустно улыбнулся Руссо. – Отношения наши обострились, когда я в «Письме о зрелищах» восстал против введения в Женеве театра, а Вольтер, живший близ Женевы и развивавший посредством своего домашнего театра в Ферне вкус к драматическим представлениям среди женевцев, понял, что письмо направлено против него и против его влияния на Женеву. Не знавший меры в своем гневе, Вольтер возненавидел меня и то глумился над моими идеями и сочинениями, то выставлял меня сумасшедшим. Наконец, он издал анонимный памфлет, обвиняя меня в намерении ниспровергнуть женевскую конституцию и христианство.
– Вот злобная бестия! – сказал я и поправил ремешок, на котором висело охотничье ружье.
– Ой, я, нужно сказать, не лучше. Я до сих пор не могу себе простить, что эти жлобы устроили на основе моих идей Французскую революцию. Я ничегошеньки такого не имел в виду, – разоткровенничался Руссо. – Когда Франция впала в агонию и Людовик Шестнадцатый созвал Генеральные штаты, то всем избирателям было предоставлено право начертать план новой, лучшей организации для Франции. По всей стране прошел клич: «Франция не обладает государственным устройством!» Французы решили заключить новый договор между собой и королем. В это время мой труд «Общественный договор» («Contrat social») был во всех руках, его обсуждали во всех кофейнях, Марат толковал его на гуляньях! А дальше – кровь, кровь, кровь… А потом снова кровь. Я ненавижу ту часть французского народа, которая послушно стала орудием якобинского владычества, – чернь отупевшую, бестолковую, подстрекаемую смутьянами, способную лишь продать себя, предпочитающую жалкий хлеб истинной свободе.
Все, что я хотел сказать в «Общественном договоре», – что человек рождается свободным, но повсюду он в оковах. Я не имел в виду, что вместо оков его нужно бросить под гильотину! Я всегда был против плана начать с разрушения всего существующего, ведь кому не известно, как опасен в большом государстве момент анархии и кризиса, предшествующий установлению нового строя? Уже одно введение в дело выборного начала должно повлечь за собой страшное потрясение и скорее произвести судорожное и беспрерывное колебание каждой частицы, чем придать силу всему телу… Если бы даже все преимущества революции были бесспорны, то какой здравомыслящий человек дерзнул бы уничтожить древние обычаи, устранить старые принципы и изменить ту форму государства, которая постепенно создавалась длинным рядом тринадцати веков?..
– И вас, робкого милейшего человека и мнительного гражданина, провозгласили Архимедом, выбившим Францию из ее вековой колеи! – воскликнул я. – И рычагом послужил ваш «Общественный договор» и выведенный из него принцип неотчуждаемого, нераздельного и непогрешимого народовластия! Увы, исход из роковой дилеммы, наступившей для Франции весной 1789 года – «реформа или революция», – обусловливался решением вопроса, сохранится ли законодательная власть правительства или безусловно перейдет к Национальному собранию. Вопрос этот был предрешен вашим трактатом – тем глубоким убеждением в святости догмата народовластия, которое вы во всех вселили. Убеждение было тем глубже, что оно коренилось еще в другом принципе, проводимом вами, – в принципе отвлеченного равенства.
Я был одет в длинный овчинный тулуп и свою знаменитую енотовую шапку с хвостом, декорированную мордочкой дохлого енота. Этой шапкой я очень горжусь, ибо енотов искренне недолюбливаю за их сходство с европейскими либералами, которые вроде бы существа свободные, но подвержены пагубному влиянию собственных звериных инстинктов, отчего постоянно роются в мусорных кучах, откуда вытаскивают подержанные истины и протухшие призывы к всеобщей свободе, коя должна насаждаться классом господ! Но волки гораздо хуже. Они стали звать себя «просветителями» и пытаются просвещать баранов, отчего те бесятся и, растоптав своих пастухов, бросаются на волю в леса, где их и поджидают «народные просветители», волки всех мастей.
Особенно мне хотелось пристрелить их вожака по кличке Вольтер, но ему всегда удавалось улизнуть, отчего я даже решил, что у него в родословной были лисьи.
Вы спросите: что же горемычным баранам делать? Не знаю! Когда они темны и необразованны, – их жрут их же хозяева, а когда их просвещают волки типа Вольтера, которые любят баранину вообще, но терпеть не могут индивидуальных баранов, то Вольтеры эти при всякой возможности несчастных баранов любезно и загрызают.
Так или иначе, мы возвращались с охоты и были во вполне приподнятом настроении. На одном малюсеньком полустанке к нам присоединился премилей-ший пассажир. Мужчина средних лет, он был одет в платьице деревенской девочки, в руках у него была корзинка с гостинцами для бабушки, а на голове красовалась красная шапочка. Ба, да это же Жан-Жак Руссо! – внезапно осенило меня. Видимо, прослышав про нашу охоту на Вольтеров, он решил наконец навестить свою бабушку… Вот мы с ним и встретились.
Жан-Жак Руссо, завидев нас, подошел и приветливо поздоровался.
– Так не за что, чего уж там, ни одного волка не пристрелили, только, кажись, Вольтеру слегка ухо пулей царапнули.
– Ах, Вольтер, Вольтер, – загрустил Руссо. – Этот волк, пресыщенный славой и живущий в роскоши, видит на земле только горе; я же, безвестный и бедный, нахожу, что все не так уж плохо.
– В этом состоит ваше единственное разногласие? – уточнил я.
– О нет, – грустно улыбнулся Руссо. – Отношения наши обострились, когда я в «Письме о зрелищах» восстал против введения в Женеве театра, а Вольтер, живший близ Женевы и развивавший посредством своего домашнего театра в Ферне вкус к драматическим представлениям среди женевцев, понял, что письмо направлено против него и против его влияния на Женеву. Не знавший меры в своем гневе, Вольтер возненавидел меня и то глумился над моими идеями и сочинениями, то выставлял меня сумасшедшим. Наконец, он издал анонимный памфлет, обвиняя меня в намерении ниспровергнуть женевскую конституцию и христианство.
– Вот злобная бестия! – сказал я и поправил ремешок, на котором висело охотничье ружье.
– Ой, я, нужно сказать, не лучше. Я до сих пор не могу себе простить, что эти жлобы устроили на основе моих идей Французскую революцию. Я ничегошеньки такого не имел в виду, – разоткровенничался Руссо. – Когда Франция впала в агонию и Людовик Шестнадцатый созвал Генеральные штаты, то всем избирателям было предоставлено право начертать план новой, лучшей организации для Франции. По всей стране прошел клич: «Франция не обладает государственным устройством!» Французы решили заключить новый договор между собой и королем. В это время мой труд «Общественный договор» («Contrat social») был во всех руках, его обсуждали во всех кофейнях, Марат толковал его на гуляньях! А дальше – кровь, кровь, кровь… А потом снова кровь. Я ненавижу ту часть французского народа, которая послушно стала орудием якобинского владычества, – чернь отупевшую, бестолковую, подстрекаемую смутьянами, способную лишь продать себя, предпочитающую жалкий хлеб истинной свободе.
Все, что я хотел сказать в «Общественном договоре», – что человек рождается свободным, но повсюду он в оковах. Я не имел в виду, что вместо оков его нужно бросить под гильотину! Я всегда был против плана начать с разрушения всего существующего, ведь кому не известно, как опасен в большом государстве момент анархии и кризиса, предшествующий установлению нового строя? Уже одно введение в дело выборного начала должно повлечь за собой страшное потрясение и скорее произвести судорожное и беспрерывное колебание каждой частицы, чем придать силу всему телу… Если бы даже все преимущества революции были бесспорны, то какой здравомыслящий человек дерзнул бы уничтожить древние обычаи, устранить старые принципы и изменить ту форму государства, которая постепенно создавалась длинным рядом тринадцати веков?..
– И вас, робкого милейшего человека и мнительного гражданина, провозгласили Архимедом, выбившим Францию из ее вековой колеи! – воскликнул я. – И рычагом послужил ваш «Общественный договор» и выведенный из него принцип неотчуждаемого, нераздельного и непогрешимого народовластия! Увы, исход из роковой дилеммы, наступившей для Франции весной 1789 года – «реформа или революция», – обусловливался решением вопроса, сохранится ли законодательная власть правительства или безусловно перейдет к Национальному собранию. Вопрос этот был предрешен вашим трактатом – тем глубоким убеждением в святости догмата народовластия, которое вы во всех вселили. Убеждение было тем глубже, что оно коренилось еще в другом принципе, проводимом вами, – в принципе отвлеченного равенства.