Эльза была мобилизована списаться с несколькими молодыми людьми от имени дочери, причем эти действия почти не скрывались от Энжелы. Как только появился приличный на первый взгляд паренек и Энжела поняла, что не останется мучительно одна, без внимания, без надежд, без просвета, она молчаливо дала свое согласие на завершение эры Стюарда.
В течение недели после этого «найдите мне принца» Стюард был вышвырнут из офиса компании Герберта, где бил баклуши и гадил, как только мог, но чтобы создать иллюзию, что Стюард при деле, Герберт терпел и старался не обращать внимания. Энжела, которая, несмотря на свою молодость, была взята Гербертом в бизнес на паях и руководила этим офисом, умудрилась потерять за один год всю сумму, скопленную на так и не состоявшееся обучение в колледже. Тогда Герберт сам впрягся выполнять работу Стюарда, а тот под благовидным предлогом был отправлен работать дома. За несколько недель бизнес расцвел, и дочь вернула почти все потерянные деньги. Увидев, насколько Стюард вредоносен, Энжела помрачнела не на шутку.
Герберт пытался помочь им разойтись, как в море альбатросы, – без скандала, без вопросов… тем более, Энжела призналась, что боится противоборства с ним из-за каждой вещи.
Однажды вечером, сидя у камина, Герберт осторожно, но серьезно спросил дочь, окончательно ли она решилась расстаться со Стюардом, и был удивлен твердости ее решительного «да». Энжела никогда не отвечала «да» или «нет». Она всегда отвечала «не знаю». Даже тогда, год назад, когда Герберт спросил ее, неужели она хочет выйти замуж за Стюарда, она ответила «не знаю», что на ее наречии означало «да!». Герберт тут же организовал съем квартиры, и молодые стали жить гражданским браком.
Можно тысячу раз объяснять, что не в работе дело, не в деньгах, не в обещаниях… Но человек неразрывно связан со своими материальными заморочками, с изнанкой своего холста, и тут уж нечего сказать, – Стюард был фактической катастрофой в материальном плане. Может быть, он каким-то фантастическим образом мог бы и дальше приковывать чувства дочери к себе, оставаясь полным и последовательным разрушителем всего, к чему прикасались его несчастные ручки, но этого не произошло. Он совершил нечто такое, что у Энжелы, казалось, не осталось и капли жалости к нему, не то что любви, и Герберта, честно говоря, это поражало. Конечно, он сам был не безгрешен, предложив Стюарду место в компании, да еще под началом Энжелы. Он прекрасно понимал, что это западня, ловушка, и сам бы он ни за что в нее не попал. Однако Стюард действительно был то ли идиотом, то ли просто холодным расчетливым паразитом, – он заглотил наживку и принялся паразитствовать на шее Энжелы до тех пор, пока уже ни о каких чувствах не могло быть речи.
Наконец Герберт решился закончить это никчемное противостояние. Зная, что Стюард был отчасти прав и у Энжелы никогда не хватит смелости самой вышвырнуть его, в одно замечательное утро он написал короткое письмо Стюарду и, прежде чем отправлять, прочел его дочери:
Энжела внимательно выслушала текст и сказала:
– Хорошо, сегодня после работы я вернусь домой.
Она сказала это так просто, словно речь шла о поездке в магазин.
Герберт хотел поделиться с Эльзой своей маленькой победой, но та плохо себя чувствовала и пыталась отстраниться от этого конфликта. Она принялась убирать на кухне, хотя вот-вот должна была прийти уборщица Лари.
– Ну кто убирает перед приходом уборщицы? – негодовал Герберт, который искал поддержки.
– Я убираю перед приходом уборщицы. Посмотри, что творится у нас на кухне. Если она это увидит, то тут же уволится… – серьезно отвечала Эльза. Она по-детски полагала, что в жизни можно спрятать голову в подушку, и гроза пройдет…
Герберт всегда пытался угадывать тайные желания жены и дочери, которые они редко раскрывали ясно, поскольку вряд ли сами хорошо их осознавали. Он не считал это чем-то ущербным со своей стороны, ведь, угадывая их тайные желания, он пытался сделать их счастливее, а счастливые домочадцы неизбежно сделали бы счастливым и его самого. Кстати, Герберт подумал, что ведь это же совершеннейшая глупость, будто «враги человека домашние его». Очередная злонамеренность перевода Евангелия. Слово «домашние» наверняка пришло от латинского слова, означающего «слуги». «Враги человека слуги его»… Вот так, стоит исправить маленькую неточность, и все становится на свои места…
Вечером Энжела вернулась домой и была весела, как никогда. Она играла с Джейком, смеялась и вообще вела себя так, словно бы с ее слабеньких плеч свалился огромный груз.
Адлер решил, что объяснение уже состоялось. Вдруг зазвонил телефон. По отдаленным интонациям Герберт понял, что Стюард письма еще не читал и что объяснение происходит как раз в этот момент.
– Ты не собираешься домой? – спрашивал Стюард.
– А ты разве не читал письмо моего отца?
– Нет… Что за письмо?
– Хм-мм… Ну, почитай…
– Может, ты объяснишь мне, что происходит?
– Я решила расстаться с тобой…
Дальше диалог стал глуше, слова ложились друг на друга гуще, и Герберт не мог расслышать, о чем они говорили. Видимо, Энжела закрыла дверь комнаты.
Через минуту как-то неожиданно быстро появилась Энжела.
– Ну, что?
– Ничего… Сказал, что любит меня. Потом еще что-то, но я сделала, как ты учил делать в таких случаях: положила трубку на тумбочку, а сама принялась читать книжку. Когда в трубке перестало трещать, я взяла ее и спросила: «Ты все сказал? Ну, тогда почитай письмо отца».
– Молодец, – ухмыльнулся Герберт.
Через несколько минут телефон зазвонил снова. Этот разговор был еще короче. Стюард наконец нашел письмо, прочел и сообщил, что со всем согласен.
– Как-то он поразительно быстро сдался, – расстроилась Энжела.
– Видимо, подействовало обещание денег за хорошее поведение, – презрительно процедил Герберт.
Энжела загрустила пуще прежнего. Герберт понял, что зря заговорил о деньгах.
– Ничего, – подбодрил он Энжелу, – завтра припрется к тебе в офис, будет клясться в любви…
– Угу… – невнятно пробормотала дочь.
Энжеле казалось, что она имеет дело с каким-то аморфным в своей упрямости существом. Если раньше она скучал по Стюарду, стремилась проводить буквально каждый час скороспешной трепетности вместе, то теперь, как только она видела это вечно недовольное и хмурое формообразование, ей хотелось ударить его по лицу.
«Что со мной происходит? – терзалась она. – Как могло случиться, что родной, любимый человек смог так опротиветь? Неужели из-за этих треклятых денег? Из-за его никчемности, паразитизма? Не может быть… Не может быть, чтобы из-за денег! Должно быть что-то еще… Но что же? Конечно же, все дело в неблагодарной холодности Стюарда, в каком-то постоянном чувстве, что я для него не главная самозначимость его жизни, а так, второстепенный объект. Да, да… Именно объект, воспринимаемый по отдельности, штрихами: вот я хожу, вот разговариваю, а вот я с ним в постели… И все это отдельно, все порознь… А в совокупности, всей меня целиком, какая я есть, словно нет для него, и это трудно вынести. Он не видит во мне человека. Я будто разная среда обитания: то теплая, нежная, влекущая, напрягающая его мужские эмоции, а то вялая и никчемная необходимость, повинность, дряхлая трухлявая обида, сивая тряпочка, брошенный чулок, ненужный никому, даже мне самой… Стюард ощутил свою власть надо мной, решив, что я – его послушная марионетка, а как только я показала ему, что это не так, что я не просто объект, не удобное средство удовлетворить его надобности, а живой человек, он перестал меня видеть, перестал ощущать мое присутствие, уткнувшись в неизменную череду экранов телевизоров, компьютеров и прочей электронной дряни… Плохое настроение стало его визитной карточкой. Просыпаясь, он хмурится. А я хочу, чтобы он улыбался каждый раз, когда открывает глаза и видит, что я рядом с ним, что мы вместе… Да, я хочу, чтобы он был от этого счастлив, как была счастлива я, наблюдая его сон, такой неровный и тоже нахмуренный… Интересно, что же ему все время снится? Тоже я, капающая ему на мозги? Отчего я стала отравлять его существование? А если и не стала, то что же происходит в этом постоянно замкнутом коконе, в который заперся мой любимый? Осознание того, что наступил очередной серый день, явно не веселит его, не дает ему волнующего чувства продолжения бытия, как будто жизнь является неприятной нагрузкой к удовольствиям, которые он тоже, между прочим, принимает как должную дозу лекарства, как нечто необходимое и совершающееся только потому, что так принято, так надо, иначе просто нельзя… А я не хочу, чтобы это совершалось как ритуал дневного бодрствования, повседневного насмехательства, дурной возни под одеялами… Довольно! Я еще никогда так не умудрялась опротиветь себе, как живя с этим человеком. А вместе с самой собой мне опротивел и внешний мир, и внутренний. До последней степени, до крайности опротивел – не как-нибудь иначе. Мне опротивели и свет, и потемки, и эта бесконечная, приторная зима. Зима, наступившая согласно календарю, зима, которой тоже принято наступать в определенное время, будто нет альтернатив… Будто не может быть иначе. Верно сказано у Бродского:
Это я во всем виновата. А кто еще? Я противная, назойливая дура… Я никогда не буду счастлива, потому что я никому не нужна и не могу быть нужна. Мне прямая дорога в монастырь… Уйти, чтобы не видеть себя в объятиях мужчин, чтобы не знать о своей роли приглянувшейся им вещицы… Да, именно аккуратно упакованной в юбочку и блузку вещицы, новой, как нетронутая гладь упаковки чулок, только что принесенных из магазина… Да, да, именно эротичные чулки с подвязками, прозрачное белье, прозрачная ночная рубашка… Таким я запомнюсь этому человеку. Будто я сама по себе недостаточно ценна и желанна… Я так не хочу. Это не то, во имя чего я готова поставить крест на своей жизни… Пусть даже приползет ко мне извиняться, я его все равно не прощу. Ни за что!»
Однако на следующий день Стюард пропал. Когда в съемную квартиру пришла уборщица Лари, его там не было. Энжела, узнав это, стремглав бросилась спасать свои вещи, за которые особенно беспокоилась, – знаменитую фотокамеру и компьютер. Но спешка была излишней: Стюард не появлялся. Наконец Энжела не выдержала и под предлогом какой-то житейской мелочи позвонила ему на мобильный телефон. Он оказался в другом городе!
Как только Герберт это услышал, он почему-то пришел в ярость.
– Даже когда увольняешь работника, он ведет себя более эмоционально! А тут попользовался в течение целого года, и ни в одном глазу! А что, если поехать на квартиру и поменять замок?
К удивлению Герберта, Энжела дала согласие и на это действие. Герберт вызвал мастера и поменял замок, после чего, довольный собой, вернулся домой.
– А что, если Стюард вернется? – испуганно спросила Энжела.
– Тогда я сниму ему комнату в мотеле, – пробурчал Герберт.
Часов в двенадцать, когда в доме Адлеров уже улеглись спать, раздался звонок. Энжела неохотно сняла трубку. У Герберта кольнуло сердце, как когда-то в детстве, когда его родителям должна была позвонить учительница с очередной жалобой на невыученные уроки. Герберт быстро взял себя в руки и пришел в игривое расположение духа.
– А я что могу сделать, это отец сменил замок! – услышал он голос дочери.
Через несколько мгновений Энжела передала трубку Герберту.
– Как дела? – как ни в чем ни бывало спросил Герберт.
– В общем-то, не очень хорошо, – затрещал раздраженный от возбуждения голос Стюарда, – я стою под дверью своей квартиры, а вы сменили замок!
– Это не твоя квартира, – доброжелательно разъяснил Герберт, как если бы Стюард был совсем маленьким и пытался взять не свою игрушку.
– Нет, это моя квартира! Я достаточно долго в ней проживал, и имею право войти и хотя бы забрать свои вещи! Кроме того, ведь вы же сами позволили съехать через неделю…
– Но Энжела сказала, что ты уехал в другой город…
– Я ездил туда смотреть фильм, а сейчас вернулся домой, в собственную квартиру! Вы обязаны немедленно дать мне ключ!
– Это не твоя квартира, и я ничего не обязан… Я могу снять тебе комнату в мотеле, если тебе негде ночевать…
– Нет, вы обязаны! Вы не имеете права так поступать! В квартире находится стиральная машина моей матери! Я собирался завтра ее забрать! – Стюард кричал, не давая Герберту говорить. Он считал, что в этом – орать так, чтобы собеседник не мог вставить слова, – заключается его особое умение добиваться своего. Но Герберт был уже отнюдь не мальчик. Ему было под сорок, и он успел повидать и не таких пострелов… В ответ просто аккуратно положил трубку.
Через минуту телефон зазвонил снова.
– Вы должны дать мне ключ… – принялся за свое Стюард.
– Если ты будешь продолжать орать, я опять положу трубку, – спокойно заявил Герберт. – Как-нибудь перетопчешься до утра без стиральной машины твоей матери, если ты, конечно, не собираешься в ней спать. – В трубке замолчали. Герберт продолжил:
– То, что ты орешь на меня с оплаченного мной мобильного телефона, требуя пустить тебя в оплаченную мной квартиру, не делает тебя ни более правым, ни менее бездомным. Переночуй в мотеле, а утром я отдам тебе твои вещи. В эту квартиру ты больше не войдешь…
Тут трубку бросил Стюард.
– Ну что ж, действительно идиот, – успел пробормотать Герберт, и телефон снова зазвонил. На этот раз голос Стюарда звучал с такой невозмутимой ненавистью, что Герберт на мгновение испугался за свою жизнь и жизнь членов своей семьи.
– Извините, прервалась связь, – процедил Стюард с расстановкой. – Мне не нужно мотеля… Я найду, где переночевать. Мы займемся этим вопросом завтра, и я думаю, найдем законное решение… – Слово «законное» Стюард произнес с такой многозначительной интонацией, что Герберт хмыкнул про себя: «Наверное, не убьет, просто будет жаловаться властям, идиот».
– Спокойной ночи, и большое спасибо за все, – с изумительно вежливой ненавистью в голосе закончил разговор Стюард…
Герберт долго не мог уснуть. В бархатистой темноте спальни ему мерещилась тихая фигура Стюарда, заносящая нож над ним и беспокойно спящей рядом Эльзой.
Стюард был шизофреником. Точнее, это была темная история, на которую его сбивчивые объяснения не проливали свет. Сразу же после знакомства с Энжелой он пояснил, что жениться вообще не может, поскольку у него шизофрения. Когда же они стали жить вместе, начал вести себя так, словно он то ли пошутил, то ли это был не совсем окончательный диагноз…
Герберт, будучи человеком начитанным до нездоровой крайности, однажды долго беседовал со Стюардом, пытаясь выявить симптомы шизофрении, но ничего, кроме вязкости мышления, не обнаружил. Хотя трудно ожидать, чтобы больной признался отцу дочери, что его мучают галлюцинации… Впрочем, Стюарда не слишком беспокоило мнение родителей Энжелы о нем.
Посреди ночи Герберт проснулся от страшного шума. Казалось, что выбили входную дверь. «Ну вот все и кончилось… – с каким-то странным облегчением промелькнула гибельная и почему-то все упрощающая мысль. – Что ж, я буду драться до конца…»
Герберт уже было поднялся и стал соображать, что же применить в качестве орудия защиты, но понял, что он, пожалуй, бредит… Просто с крыши упал огромный кусок льда… Несмотря ни на что, наступала весна, и все вокруг таяло…
Джейк тоже не спал. Он, пожалуй, больше всех опасался, что Стюард явится к ним в дом и всех их убьет. Неважно, были у него на то основания или нет, но это ощущение не на шутку волновало неокрепшую душу. Ему вовсе не хотелось умирать за просто так, ни с того ни с сего, из-за каких-то заморочек старшей сестры. Джейк вообще был весьма недоволен всем происходящим. Конечно, ему нравилось, что его родители настолько ненормальные, что почти никогда не пристают к нему с уроками и прочей дрянью, отравляющей детство всякого человека, но подчас Джейка волновало, куда же могут завести забавы его отца… Тот, по его мнению, был человеком вовсе без тормозов и, несмотря на удивительную отзывчивость и внезапную щедрость, подчас мог быть чрезвычайно жестоким.
«Только слепой не видел, к чему все идет. Сразу же, как только Стюард появился в нашем доме, всем, включая котов, стало ясно, что он из себя представляет. Ну и надо было гнать его взашей, а не поощрять Энжелу с ним сходиться, пусть, мол, сама решает свою судьбу… Что за глупости? А если она дура?..»
Несмотря на весьма нежный возраст, Джейк был рассудительнее своих родителей. Он не любил всяческие конфликты и скандалы, ему не нравились тонкие интриги отца и простодушные истерики матери. Иногда, когда Герберт допоздна засиживался за рабочим столом, Джейк, проходя мимо, ласково окликал его и говорил, словно отец сыну: «Пойди, поспи… Опять будешь сидеть всю ночь!» И как ни странно, Герберт слушался, сворачивал свои дела и шел спать. Джейку это нравилось. Он словно родился взрослым. Конечно, шалости и бесшабашная веселость, столь свойственная беспечным годам взлетной полосы жизни, Джейку были знакомы, но во всей этой истории со Стюардом он не одобрял ни сестру, ни родителей. «Не нравится человек – так и скажи. Закрой перед его носом дверь… Зачем миндальничать и лавировать, как акробат на канате?.. С другой стороны, коли уже допустил в свою жизнь, зачем теперь так жестоко поступать? Взяли и в одночасье уничтожили целый мир отношений, целую купольную полость стечения всяческих перебежек… Дурь это. Жестоко… Словно убили человека. Нехорошо…»
На следующий день дрязги продолжились. Стюард продолжал требовать впустить его в квартиру. Герберту доставляло несказанное удовольствие унижать этого наглого и самоуверенного щенка. Они с Эльзой подъехали к дому, в котором находилась квартира Энжелы. Там, словно затравленный, но до конца так и не сломленный волчонок, рыскал Стюард в окружении родственничков – тети квадратной формы и какого-то типа хмурого телосложения. Он, видимо, привез их для убедительности, а может, и правда, стремился воссоединиться со своей стиральной машиной, и ему нужна была помощь перетащить этот агрегат.
Подъезжая к дому, Адлер приветливо и игриво помахал Стюарду ручкой, но тот только злобно зыркнул на него в ответ. Выйдя из машины, Герберт подумал: вот сейчас будут бить, и ему стало от этого весело и волнительно. Уже лет двадцать никто не производил с его телом ничего такого вразумительного, как побои. Ведь именно они, милые, заставляют нас чувствовать себя поразительно живыми. Недаром существуют народы, у которых кулачные бои «стенка на стенку» являются традиционным развлечением, как американские горки или прочие аттракционы, или как музеи восковых фигур предприимчивой мадам Тюссо, разбросанные по столицам Европы.
– Как дела? – радостно спросил Герберт Стюарда.
– Вообще-то дерьмово, – ответил Стюард, еле сдерживая праведный гнев, и, нарушая все приличия и не поговорив о погоде, тоном мирового судьи задал коронный вопрос:
– Согласны ли вы предоставить мне доступ в квартиру, где находятся мои вещи?
– Нет, потому что вас трое, вы ворветесь, и я не смогу вас контролировать, – приятным, слегка бархатистым от волнения голосом ответил Герберт и улыбнулся.
– У тебя нет мозгов, – грубо вякнула тетя, обращаясь к Герберту.
– Здравствуйте, – учтиво поздоровался Герберт с тетей и снова улыбнулся. Хмурая личность продолжала маячить на заднем плане.
– Вот, посмотрите, я полностью оплатил телевизор, и теперь он принадлежит мне, – торжественно заявил Стюард и протянул Герберту смятую бумажку, на которой значилось, что юный вымогатель действительно с утра сбегал в магазин, где неудавшаяся чета в рассрочку купила огромный телевизор, и заплатил остаток суммы.
Герберт взял в руки бумажку и внимательно ее рассмотрел.
– Так ты хочешь выплатить нам то, что было выплачено Энжелой, и забрать телевизор? – серьезно спросил он, и было видно, что этот вариант не мог вызвать возражений.
– Я думаю, если учесть те зарплаты, что вы мне не доплатили, мы будем квиты, – нагло заявил Стюард.
– А, то есть того, что ты тут жил на всем готовом и трахал мою дочь, тебе недостаточно? – с неожиданной яростью произнес Герберт.
Стюард не ожидал такого поворота, и искорка страха мелькнула в его нашкодивших глазках.
– Это была ее прерогатива, – туманно ответил он. Герберт долго потом обдумывал эту фразу. Что Стюард имел в виду? Герберт действовал вслепую. Энжела так и не рассказала ему, что же сделал ей этот человек, в которого, казалось, она была по уши влюблена. Но Герберту было достаточно признания дочери, что тот совершил нечто, что более не позволяет ему претендовать на жалость и человеческое отношение. Услышав это, Герберт и Эльза были готовы растерзать Стюарда. Что же он сделал их дочери? И вот теперь Стюард сказал, что это была ее прерогатива.… У Герберта чесались руки ударить Стюарда по лицу, но он сдержался. Это все испортило бы и поставило бы Герберта вне закона. Молокососу это на руку, он тут же побежит жаловаться в полицию…
– Итак, вы пустите меня в квартиру?
– Может быть, ты еще полицию вызовешь? – с кислотной желчью процедил Герберт. – В присутствии полицейского я, пожалуй, пустил бы тебя, чтобы он проследил за порядком.
– Все, я вызываю полицию, – произнес Стюард и, отойдя на безопасную дистанцию, стал звонить с оплаченного Гербертом мобильного телефона в службу экстренных происшествий.
Герберт потоптался, положил квитанцию о покупке телевизора в карман и пошел к машине.
– Я поеду, мне надоел этот спектакль.
Родственники попытались его удержать, а Стюард снова повторил свою таинственную фразу:
– Это его прерогатива. Он может уехать.
Отъехав пару километров, Герберт весело порвал квитанцию об оплате телевизора. Не успел он припарковать машину у дома, как позвонил полицейский.
– Вы не могли бы приехать и выдать молодому человеку его кошелек и документы?
– Только если вы проследите, чтобы он ничего не стащил из квартиры…
Герберт снова ехал по той же дороге. Ему отчего-то было приятно валяться во всей этой грязи. Склока радовала его.
Прибыв на место, Адлер подошел к полицейскому, который демонстративно не выходил из машины, таким способом выражая свое презрение к происходящему. Вот если бы произошло убийство или серьезная кража – тогда другое дело, а тут вызвали по пустяку…
Стюард рыскал где-то в стороне (видимо, искал пропавшую квитанцию на телевизор).
Адлер умел и даже любил разговаривать с властями. При этом он входил в такое чудное состояние полного слияния с государством – мыслил, как оно, дышал категориями всеобщего блага, – что неизменно оказывался на высоте и считался крайне добропорядочным гражданином. Это шло вовсе не от лицемерия, просто в Герберте жили два человека: один – несносный бунтарь и анархист, другой – законопослушный член общества, и в каждый конкретный момент Герберт свято верил в собственную искренность. Правда, каждый раз после перехода от государственного образа мысли к диссидентскому у него немного кружилась голова и пощипывала совесть… Потом он долго и несносно болел, понимая, что только не подал виду, а на самом деле тяжело и вовсе не бесследно пережил предательство самого себя.
В течение недели после этого «найдите мне принца» Стюард был вышвырнут из офиса компании Герберта, где бил баклуши и гадил, как только мог, но чтобы создать иллюзию, что Стюард при деле, Герберт терпел и старался не обращать внимания. Энжела, которая, несмотря на свою молодость, была взята Гербертом в бизнес на паях и руководила этим офисом, умудрилась потерять за один год всю сумму, скопленную на так и не состоявшееся обучение в колледже. Тогда Герберт сам впрягся выполнять работу Стюарда, а тот под благовидным предлогом был отправлен работать дома. За несколько недель бизнес расцвел, и дочь вернула почти все потерянные деньги. Увидев, насколько Стюард вредоносен, Энжела помрачнела не на шутку.
Герберт пытался помочь им разойтись, как в море альбатросы, – без скандала, без вопросов… тем более, Энжела призналась, что боится противоборства с ним из-за каждой вещи.
Однажды вечером, сидя у камина, Герберт осторожно, но серьезно спросил дочь, окончательно ли она решилась расстаться со Стюардом, и был удивлен твердости ее решительного «да». Энжела никогда не отвечала «да» или «нет». Она всегда отвечала «не знаю». Даже тогда, год назад, когда Герберт спросил ее, неужели она хочет выйти замуж за Стюарда, она ответила «не знаю», что на ее наречии означало «да!». Герберт тут же организовал съем квартиры, и молодые стали жить гражданским браком.
Можно тысячу раз объяснять, что не в работе дело, не в деньгах, не в обещаниях… Но человек неразрывно связан со своими материальными заморочками, с изнанкой своего холста, и тут уж нечего сказать, – Стюард был фактической катастрофой в материальном плане. Может быть, он каким-то фантастическим образом мог бы и дальше приковывать чувства дочери к себе, оставаясь полным и последовательным разрушителем всего, к чему прикасались его несчастные ручки, но этого не произошло. Он совершил нечто такое, что у Энжелы, казалось, не осталось и капли жалости к нему, не то что любви, и Герберта, честно говоря, это поражало. Конечно, он сам был не безгрешен, предложив Стюарду место в компании, да еще под началом Энжелы. Он прекрасно понимал, что это западня, ловушка, и сам бы он ни за что в нее не попал. Однако Стюард действительно был то ли идиотом, то ли просто холодным расчетливым паразитом, – он заглотил наживку и принялся паразитствовать на шее Энжелы до тех пор, пока уже ни о каких чувствах не могло быть речи.
Наконец Герберт решился закончить это никчемное противостояние. Зная, что Стюард был отчасти прав и у Энжелы никогда не хватит смелости самой вышвырнуть его, в одно замечательное утро он написал короткое письмо Стюарду и, прежде чем отправлять, прочел его дочери:
«Здравствуй, Стюард!
Моя дочь сообщила мне, что сегодня она собирается порвать с тобой отношения и возвращается жить к нам. Эмоциональная сторона всего этого, пожалуй, не мое дело. Но поскольку наша компания нуждается в квартире, где ты проживаешь, я хотел бы, чтобы ты съехал в течение недели. Поскольку твои нынешние рабочие функции полностью основывались на просьбе Энжелы обеспечить тебя хоть каким-нибудь достатком, можешь считать себя свободным от каких-либо деловых обязательств по отношению к компании. Пожалуйста, имей в виду, что большая часть вещей, находящихся в квартире, принадлежит либо компании, либо Энжеле, так что постарайся не забирать ничего, кроме своих личных вещей. Если мы не досчитаемся чего-либо, это будет считаться кражей. Однако если ты уйдешь тихо, я дам тебе денег на дальнейшее устройство. Всего доброго.
Герберт Адлер»
Энжела внимательно выслушала текст и сказала:
– Хорошо, сегодня после работы я вернусь домой.
Она сказала это так просто, словно речь шла о поездке в магазин.
Герберт хотел поделиться с Эльзой своей маленькой победой, но та плохо себя чувствовала и пыталась отстраниться от этого конфликта. Она принялась убирать на кухне, хотя вот-вот должна была прийти уборщица Лари.
– Ну кто убирает перед приходом уборщицы? – негодовал Герберт, который искал поддержки.
– Я убираю перед приходом уборщицы. Посмотри, что творится у нас на кухне. Если она это увидит, то тут же уволится… – серьезно отвечала Эльза. Она по-детски полагала, что в жизни можно спрятать голову в подушку, и гроза пройдет…
Герберт всегда пытался угадывать тайные желания жены и дочери, которые они редко раскрывали ясно, поскольку вряд ли сами хорошо их осознавали. Он не считал это чем-то ущербным со своей стороны, ведь, угадывая их тайные желания, он пытался сделать их счастливее, а счастливые домочадцы неизбежно сделали бы счастливым и его самого. Кстати, Герберт подумал, что ведь это же совершеннейшая глупость, будто «враги человека домашние его». Очередная злонамеренность перевода Евангелия. Слово «домашние» наверняка пришло от латинского слова, означающего «слуги». «Враги человека слуги его»… Вот так, стоит исправить маленькую неточность, и все становится на свои места…
Вечером Энжела вернулась домой и была весела, как никогда. Она играла с Джейком, смеялась и вообще вела себя так, словно бы с ее слабеньких плеч свалился огромный груз.
Адлер решил, что объяснение уже состоялось. Вдруг зазвонил телефон. По отдаленным интонациям Герберт понял, что Стюард письма еще не читал и что объяснение происходит как раз в этот момент.
– Ты не собираешься домой? – спрашивал Стюард.
– А ты разве не читал письмо моего отца?
– Нет… Что за письмо?
– Хм-мм… Ну, почитай…
– Может, ты объяснишь мне, что происходит?
– Я решила расстаться с тобой…
Дальше диалог стал глуше, слова ложились друг на друга гуще, и Герберт не мог расслышать, о чем они говорили. Видимо, Энжела закрыла дверь комнаты.
Через минуту как-то неожиданно быстро появилась Энжела.
– Ну, что?
– Ничего… Сказал, что любит меня. Потом еще что-то, но я сделала, как ты учил делать в таких случаях: положила трубку на тумбочку, а сама принялась читать книжку. Когда в трубке перестало трещать, я взяла ее и спросила: «Ты все сказал? Ну, тогда почитай письмо отца».
– Молодец, – ухмыльнулся Герберт.
Через несколько минут телефон зазвонил снова. Этот разговор был еще короче. Стюард наконец нашел письмо, прочел и сообщил, что со всем согласен.
– Как-то он поразительно быстро сдался, – расстроилась Энжела.
– Видимо, подействовало обещание денег за хорошее поведение, – презрительно процедил Герберт.
Энжела загрустила пуще прежнего. Герберт понял, что зря заговорил о деньгах.
– Ничего, – подбодрил он Энжелу, – завтра припрется к тебе в офис, будет клясться в любви…
– Угу… – невнятно пробормотала дочь.
Энжеле казалось, что она имеет дело с каким-то аморфным в своей упрямости существом. Если раньше она скучал по Стюарду, стремилась проводить буквально каждый час скороспешной трепетности вместе, то теперь, как только она видела это вечно недовольное и хмурое формообразование, ей хотелось ударить его по лицу.
«Что со мной происходит? – терзалась она. – Как могло случиться, что родной, любимый человек смог так опротиветь? Неужели из-за этих треклятых денег? Из-за его никчемности, паразитизма? Не может быть… Не может быть, чтобы из-за денег! Должно быть что-то еще… Но что же? Конечно же, все дело в неблагодарной холодности Стюарда, в каком-то постоянном чувстве, что я для него не главная самозначимость его жизни, а так, второстепенный объект. Да, да… Именно объект, воспринимаемый по отдельности, штрихами: вот я хожу, вот разговариваю, а вот я с ним в постели… И все это отдельно, все порознь… А в совокупности, всей меня целиком, какая я есть, словно нет для него, и это трудно вынести. Он не видит во мне человека. Я будто разная среда обитания: то теплая, нежная, влекущая, напрягающая его мужские эмоции, а то вялая и никчемная необходимость, повинность, дряхлая трухлявая обида, сивая тряпочка, брошенный чулок, ненужный никому, даже мне самой… Стюард ощутил свою власть надо мной, решив, что я – его послушная марионетка, а как только я показала ему, что это не так, что я не просто объект, не удобное средство удовлетворить его надобности, а живой человек, он перестал меня видеть, перестал ощущать мое присутствие, уткнувшись в неизменную череду экранов телевизоров, компьютеров и прочей электронной дряни… Плохое настроение стало его визитной карточкой. Просыпаясь, он хмурится. А я хочу, чтобы он улыбался каждый раз, когда открывает глаза и видит, что я рядом с ним, что мы вместе… Да, я хочу, чтобы он был от этого счастлив, как была счастлива я, наблюдая его сон, такой неровный и тоже нахмуренный… Интересно, что же ему все время снится? Тоже я, капающая ему на мозги? Отчего я стала отравлять его существование? А если и не стала, то что же происходит в этом постоянно замкнутом коконе, в который заперся мой любимый? Осознание того, что наступил очередной серый день, явно не веселит его, не дает ему волнующего чувства продолжения бытия, как будто жизнь является неприятной нагрузкой к удовольствиям, которые он тоже, между прочим, принимает как должную дозу лекарства, как нечто необходимое и совершающееся только потому, что так принято, так надо, иначе просто нельзя… А я не хочу, чтобы это совершалось как ритуал дневного бодрствования, повседневного насмехательства, дурной возни под одеялами… Довольно! Я еще никогда так не умудрялась опротиветь себе, как живя с этим человеком. А вместе с самой собой мне опротивел и внешний мир, и внутренний. До последней степени, до крайности опротивел – не как-нибудь иначе. Мне опротивели и свет, и потемки, и эта бесконечная, приторная зима. Зима, наступившая согласно календарю, зима, которой тоже принято наступать в определенное время, будто нет альтернатив… Будто не может быть иначе. Верно сказано у Бродского:
И вот пришло время мне заговорить… Вот пусть только завтра появится – я все ему скажу. Зима словно бы сковала всю мою нежность к этому человеку. Он опротивел мне задолго до своих дурацких поступков… Как я любила разговаривать с ним, потому что его голос завораживал, а то, что он говорил, поражало глубиной…. А теперь все это кажется не более чем бредом. Может быть, он болен? А я жестокая тварь и отношусь к нему как к вещи, которая испортилась? Может быть, мне надо нести этот крест всю жизнь? Может быть, я ему очень нужна? Нет… Не может быть. Он, должно быть, меня даже не ненавидит, а просто холоден и безразличен. И ему нужны деньги. Ему все время нужны деньги… При этом он не хочет и пальцем пошевелить, чтобы помочь мне их доставать… Ах, деньги? Да что деньги! Я бы любила его несмышленого и никчемного, но только не такого, каков он есть, или теперь стал, или…
Мне опротивел свет. Это январь.
Зима согласно календарю.
Когда опротивеет тьма,
тогда я заговорю.
Это я во всем виновата. А кто еще? Я противная, назойливая дура… Я никогда не буду счастлива, потому что я никому не нужна и не могу быть нужна. Мне прямая дорога в монастырь… Уйти, чтобы не видеть себя в объятиях мужчин, чтобы не знать о своей роли приглянувшейся им вещицы… Да, именно аккуратно упакованной в юбочку и блузку вещицы, новой, как нетронутая гладь упаковки чулок, только что принесенных из магазина… Да, да, именно эротичные чулки с подвязками, прозрачное белье, прозрачная ночная рубашка… Таким я запомнюсь этому человеку. Будто я сама по себе недостаточно ценна и желанна… Я так не хочу. Это не то, во имя чего я готова поставить крест на своей жизни… Пусть даже приползет ко мне извиняться, я его все равно не прощу. Ни за что!»
Однако на следующий день Стюард пропал. Когда в съемную квартиру пришла уборщица Лари, его там не было. Энжела, узнав это, стремглав бросилась спасать свои вещи, за которые особенно беспокоилась, – знаменитую фотокамеру и компьютер. Но спешка была излишней: Стюард не появлялся. Наконец Энжела не выдержала и под предлогом какой-то житейской мелочи позвонила ему на мобильный телефон. Он оказался в другом городе!
Как только Герберт это услышал, он почему-то пришел в ярость.
– Даже когда увольняешь работника, он ведет себя более эмоционально! А тут попользовался в течение целого года, и ни в одном глазу! А что, если поехать на квартиру и поменять замок?
К удивлению Герберта, Энжела дала согласие и на это действие. Герберт вызвал мастера и поменял замок, после чего, довольный собой, вернулся домой.
– А что, если Стюард вернется? – испуганно спросила Энжела.
– Тогда я сниму ему комнату в мотеле, – пробурчал Герберт.
Часов в двенадцать, когда в доме Адлеров уже улеглись спать, раздался звонок. Энжела неохотно сняла трубку. У Герберта кольнуло сердце, как когда-то в детстве, когда его родителям должна была позвонить учительница с очередной жалобой на невыученные уроки. Герберт быстро взял себя в руки и пришел в игривое расположение духа.
– А я что могу сделать, это отец сменил замок! – услышал он голос дочери.
Через несколько мгновений Энжела передала трубку Герберту.
– Как дела? – как ни в чем ни бывало спросил Герберт.
– В общем-то, не очень хорошо, – затрещал раздраженный от возбуждения голос Стюарда, – я стою под дверью своей квартиры, а вы сменили замок!
– Это не твоя квартира, – доброжелательно разъяснил Герберт, как если бы Стюард был совсем маленьким и пытался взять не свою игрушку.
– Нет, это моя квартира! Я достаточно долго в ней проживал, и имею право войти и хотя бы забрать свои вещи! Кроме того, ведь вы же сами позволили съехать через неделю…
– Я ездил туда смотреть фильм, а сейчас вернулся домой, в собственную квартиру! Вы обязаны немедленно дать мне ключ!
– Это не твоя квартира, и я ничего не обязан… Я могу снять тебе комнату в мотеле, если тебе негде ночевать…
– Нет, вы обязаны! Вы не имеете права так поступать! В квартире находится стиральная машина моей матери! Я собирался завтра ее забрать! – Стюард кричал, не давая Герберту говорить. Он считал, что в этом – орать так, чтобы собеседник не мог вставить слова, – заключается его особое умение добиваться своего. Но Герберт был уже отнюдь не мальчик. Ему было под сорок, и он успел повидать и не таких пострелов… В ответ просто аккуратно положил трубку.
Через минуту телефон зазвонил снова.
– Вы должны дать мне ключ… – принялся за свое Стюард.
– Если ты будешь продолжать орать, я опять положу трубку, – спокойно заявил Герберт. – Как-нибудь перетопчешься до утра без стиральной машины твоей матери, если ты, конечно, не собираешься в ней спать. – В трубке замолчали. Герберт продолжил:
– То, что ты орешь на меня с оплаченного мной мобильного телефона, требуя пустить тебя в оплаченную мной квартиру, не делает тебя ни более правым, ни менее бездомным. Переночуй в мотеле, а утром я отдам тебе твои вещи. В эту квартиру ты больше не войдешь…
Тут трубку бросил Стюард.
– Ну что ж, действительно идиот, – успел пробормотать Герберт, и телефон снова зазвонил. На этот раз голос Стюарда звучал с такой невозмутимой ненавистью, что Герберт на мгновение испугался за свою жизнь и жизнь членов своей семьи.
– Извините, прервалась связь, – процедил Стюард с расстановкой. – Мне не нужно мотеля… Я найду, где переночевать. Мы займемся этим вопросом завтра, и я думаю, найдем законное решение… – Слово «законное» Стюард произнес с такой многозначительной интонацией, что Герберт хмыкнул про себя: «Наверное, не убьет, просто будет жаловаться властям, идиот».
– Спокойной ночи, и большое спасибо за все, – с изумительно вежливой ненавистью в голосе закончил разговор Стюард…
Герберт долго не мог уснуть. В бархатистой темноте спальни ему мерещилась тихая фигура Стюарда, заносящая нож над ним и беспокойно спящей рядом Эльзой.
Стюард был шизофреником. Точнее, это была темная история, на которую его сбивчивые объяснения не проливали свет. Сразу же после знакомства с Энжелой он пояснил, что жениться вообще не может, поскольку у него шизофрения. Когда же они стали жить вместе, начал вести себя так, словно он то ли пошутил, то ли это был не совсем окончательный диагноз…
Герберт, будучи человеком начитанным до нездоровой крайности, однажды долго беседовал со Стюардом, пытаясь выявить симптомы шизофрении, но ничего, кроме вязкости мышления, не обнаружил. Хотя трудно ожидать, чтобы больной признался отцу дочери, что его мучают галлюцинации… Впрочем, Стюарда не слишком беспокоило мнение родителей Энжелы о нем.
Посреди ночи Герберт проснулся от страшного шума. Казалось, что выбили входную дверь. «Ну вот все и кончилось… – с каким-то странным облегчением промелькнула гибельная и почему-то все упрощающая мысль. – Что ж, я буду драться до конца…»
Герберт уже было поднялся и стал соображать, что же применить в качестве орудия защиты, но понял, что он, пожалуй, бредит… Просто с крыши упал огромный кусок льда… Несмотря ни на что, наступала весна, и все вокруг таяло…
Джейк тоже не спал. Он, пожалуй, больше всех опасался, что Стюард явится к ним в дом и всех их убьет. Неважно, были у него на то основания или нет, но это ощущение не на шутку волновало неокрепшую душу. Ему вовсе не хотелось умирать за просто так, ни с того ни с сего, из-за каких-то заморочек старшей сестры. Джейк вообще был весьма недоволен всем происходящим. Конечно, ему нравилось, что его родители настолько ненормальные, что почти никогда не пристают к нему с уроками и прочей дрянью, отравляющей детство всякого человека, но подчас Джейка волновало, куда же могут завести забавы его отца… Тот, по его мнению, был человеком вовсе без тормозов и, несмотря на удивительную отзывчивость и внезапную щедрость, подчас мог быть чрезвычайно жестоким.
«Только слепой не видел, к чему все идет. Сразу же, как только Стюард появился в нашем доме, всем, включая котов, стало ясно, что он из себя представляет. Ну и надо было гнать его взашей, а не поощрять Энжелу с ним сходиться, пусть, мол, сама решает свою судьбу… Что за глупости? А если она дура?..»
Несмотря на весьма нежный возраст, Джейк был рассудительнее своих родителей. Он не любил всяческие конфликты и скандалы, ему не нравились тонкие интриги отца и простодушные истерики матери. Иногда, когда Герберт допоздна засиживался за рабочим столом, Джейк, проходя мимо, ласково окликал его и говорил, словно отец сыну: «Пойди, поспи… Опять будешь сидеть всю ночь!» И как ни странно, Герберт слушался, сворачивал свои дела и шел спать. Джейку это нравилось. Он словно родился взрослым. Конечно, шалости и бесшабашная веселость, столь свойственная беспечным годам взлетной полосы жизни, Джейку были знакомы, но во всей этой истории со Стюардом он не одобрял ни сестру, ни родителей. «Не нравится человек – так и скажи. Закрой перед его носом дверь… Зачем миндальничать и лавировать, как акробат на канате?.. С другой стороны, коли уже допустил в свою жизнь, зачем теперь так жестоко поступать? Взяли и в одночасье уничтожили целый мир отношений, целую купольную полость стечения всяческих перебежек… Дурь это. Жестоко… Словно убили человека. Нехорошо…»
На следующий день дрязги продолжились. Стюард продолжал требовать впустить его в квартиру. Герберту доставляло несказанное удовольствие унижать этого наглого и самоуверенного щенка. Они с Эльзой подъехали к дому, в котором находилась квартира Энжелы. Там, словно затравленный, но до конца так и не сломленный волчонок, рыскал Стюард в окружении родственничков – тети квадратной формы и какого-то типа хмурого телосложения. Он, видимо, привез их для убедительности, а может, и правда, стремился воссоединиться со своей стиральной машиной, и ему нужна была помощь перетащить этот агрегат.
Подъезжая к дому, Адлер приветливо и игриво помахал Стюарду ручкой, но тот только злобно зыркнул на него в ответ. Выйдя из машины, Герберт подумал: вот сейчас будут бить, и ему стало от этого весело и волнительно. Уже лет двадцать никто не производил с его телом ничего такого вразумительного, как побои. Ведь именно они, милые, заставляют нас чувствовать себя поразительно живыми. Недаром существуют народы, у которых кулачные бои «стенка на стенку» являются традиционным развлечением, как американские горки или прочие аттракционы, или как музеи восковых фигур предприимчивой мадам Тюссо, разбросанные по столицам Европы.
– Как дела? – радостно спросил Герберт Стюарда.
– Вообще-то дерьмово, – ответил Стюард, еле сдерживая праведный гнев, и, нарушая все приличия и не поговорив о погоде, тоном мирового судьи задал коронный вопрос:
– Согласны ли вы предоставить мне доступ в квартиру, где находятся мои вещи?
– Нет, потому что вас трое, вы ворветесь, и я не смогу вас контролировать, – приятным, слегка бархатистым от волнения голосом ответил Герберт и улыбнулся.
– У тебя нет мозгов, – грубо вякнула тетя, обращаясь к Герберту.
– Здравствуйте, – учтиво поздоровался Герберт с тетей и снова улыбнулся. Хмурая личность продолжала маячить на заднем плане.
– Вот, посмотрите, я полностью оплатил телевизор, и теперь он принадлежит мне, – торжественно заявил Стюард и протянул Герберту смятую бумажку, на которой значилось, что юный вымогатель действительно с утра сбегал в магазин, где неудавшаяся чета в рассрочку купила огромный телевизор, и заплатил остаток суммы.
Герберт взял в руки бумажку и внимательно ее рассмотрел.
– Так ты хочешь выплатить нам то, что было выплачено Энжелой, и забрать телевизор? – серьезно спросил он, и было видно, что этот вариант не мог вызвать возражений.
– Я думаю, если учесть те зарплаты, что вы мне не доплатили, мы будем квиты, – нагло заявил Стюард.
– А, то есть того, что ты тут жил на всем готовом и трахал мою дочь, тебе недостаточно? – с неожиданной яростью произнес Герберт.
Стюард не ожидал такого поворота, и искорка страха мелькнула в его нашкодивших глазках.
– Это была ее прерогатива, – туманно ответил он. Герберт долго потом обдумывал эту фразу. Что Стюард имел в виду? Герберт действовал вслепую. Энжела так и не рассказала ему, что же сделал ей этот человек, в которого, казалось, она была по уши влюблена. Но Герберту было достаточно признания дочери, что тот совершил нечто, что более не позволяет ему претендовать на жалость и человеческое отношение. Услышав это, Герберт и Эльза были готовы растерзать Стюарда. Что же он сделал их дочери? И вот теперь Стюард сказал, что это была ее прерогатива.… У Герберта чесались руки ударить Стюарда по лицу, но он сдержался. Это все испортило бы и поставило бы Герберта вне закона. Молокососу это на руку, он тут же побежит жаловаться в полицию…
– Итак, вы пустите меня в квартиру?
– Может быть, ты еще полицию вызовешь? – с кислотной желчью процедил Герберт. – В присутствии полицейского я, пожалуй, пустил бы тебя, чтобы он проследил за порядком.
– Все, я вызываю полицию, – произнес Стюард и, отойдя на безопасную дистанцию, стал звонить с оплаченного Гербертом мобильного телефона в службу экстренных происшествий.
Герберт потоптался, положил квитанцию о покупке телевизора в карман и пошел к машине.
– Я поеду, мне надоел этот спектакль.
Родственники попытались его удержать, а Стюард снова повторил свою таинственную фразу:
– Это его прерогатива. Он может уехать.
Отъехав пару километров, Герберт весело порвал квитанцию об оплате телевизора. Не успел он припарковать машину у дома, как позвонил полицейский.
– Вы не могли бы приехать и выдать молодому человеку его кошелек и документы?
– Только если вы проследите, чтобы он ничего не стащил из квартиры…
Герберт снова ехал по той же дороге. Ему отчего-то было приятно валяться во всей этой грязи. Склока радовала его.
Прибыв на место, Адлер подошел к полицейскому, который демонстративно не выходил из машины, таким способом выражая свое презрение к происходящему. Вот если бы произошло убийство или серьезная кража – тогда другое дело, а тут вызвали по пустяку…
Стюард рыскал где-то в стороне (видимо, искал пропавшую квитанцию на телевизор).
Адлер умел и даже любил разговаривать с властями. При этом он входил в такое чудное состояние полного слияния с государством – мыслил, как оно, дышал категориями всеобщего блага, – что неизменно оказывался на высоте и считался крайне добропорядочным гражданином. Это шло вовсе не от лицемерия, просто в Герберте жили два человека: один – несносный бунтарь и анархист, другой – законопослушный член общества, и в каждый конкретный момент Герберт свято верил в собственную искренность. Правда, каждый раз после перехода от государственного образа мысли к диссидентскому у него немного кружилась голова и пощипывала совесть… Потом он долго и несносно болел, понимая, что только не подал виду, а на самом деле тяжело и вовсе не бесследно пережил предательство самого себя.